Дом о семи шпилях.
Часть вторая.
Глава XIV. Прощанье Фебеи

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дом о семи шпилях. Часть вторая. Глава XIV. Прощанье Фебеи (старая орфография)

ГЛАВА XIV.
ПРОЩАНЬЕ ФЕБЕИ.

Гольгрев, увлекшись своим чтением с жаром, свойственным молодому автору, значительную часть действия своих лиц представлял, как это было всего удобнее, телодвижениями. Дочитав до конца, он заметил, что какое-то усыпление (вовсе не похожее на то, к которому, может быть, чувствует себя расположенным в эту минуту читатель) овладело чувствами его слушательницы.

-- Вы меня просто огорчаете, милая мисс Фебея! воскликнул он, смеясь полу-саркастическим смехом. - Моя бедная история - это очевидно - никогда не будет принята Годеем и Грагамом! Уснуть над тем, что, по моему мнению, газетные критики должны бы были провозгласить самым блистательным, изящным, патетическим и оригинальным! Нечего делать, пускай эта рукопись идет на зажигалки для ламп. Пропитанные моею тупостью, оне не будут так быстро гореть, как обыкновенная бумага.

-- Я уснула! Как это вы можете сказать? отвечала Фебея. Нет, нет! я была очень внимательна, и хотя не могу припомнить ясно всех обстоятельств, но в моем уме осталась идея о великих страданиях и бедствиях, а потому ваша повесть непременно должна быть для всех занимательною.

Между тем солнце зашло и окрашивало облака этими яркими цветами, которые появляются на них только через несколько времени после заката, когда горизонт потеряет весь свой роскошный блеск. Месяц также, долго пересиливаемый солнечным светом и терявшийся до сих пор в небесной лазури, начал ярко сиять на половине ночного своего пути. Серебристые лучи его были так сильны, что могли уже изменить характер остающагося дневного полу-света. Они смягчили и скрасили вид старого дома, хотя тень сгустилась сильнее прежнего в углах шпилей и лежала непроницаемою массою под выступом верхняго этажа и в пространстве полу-отворенной двери. С каждым мгновением сад делался живописнее; плодовые деревья, кустарники и купы цветов наполнились в своих промежутках темнотою. Обыкновенные черты сада, набросанные, по видимому, в течение столетия безтолковой жизни, были преобразованы теперь романтическим очарованием. Сто таинственных лет шептало между листьями всякий раз, когда между них проникал легкий морской ветерок. Лунный свет пробивался там и сям сквозь лиственный покрыв беседки и падал серебристо-белыми пятнами на её темный пол, на стол и на окружающия его скамейки, безпрестанно меняя формы этих пятен, по мере того, как скважины между листьями то открывались, то снова закрывались.

Воздух был так приятно-холоден после жаркого дня, что летний вечер казался потоком росы и лунных лучей, перемешанных с ледяными искрами - потоком, льющимся из серебряной вазы. Там и сям несколько капель этой свежести падало на человеческое сердце и возвращало ему его молодость и симпатию к вечной красоте природы. Одним из таких сердец было сердце нашего артиста. Живительное влияние лунного и свежого вечера дало ему почувствовать, как он еще молод, о чем он часто почти забывал.

-- Мне кажется, сказал он: - что я никогда еще не видел наступления такого прекрасного вечера и никогда еще не чувствовал ничего столь похожого на счастье, как в эту минуту. Что ни говори, а в каком добром живем мы мире! в каком добром и прекрасном! Как он еще молод! Этот старый дом, например: он иногда решительно подавлял мою душу своим запахом гниющих бревен; а в этом саду чернозем всегда так лип к моему заступу, как будто я землекоп, роющий могилу на кладбище. Но еслиб я сохранил навсегда чувство, которое теперь овладело мною, то сад каждый день представлялся бы мне девственною почвою, и запах его бобов и тыкв говорил бы мне о свежести земли. А дом! он бы казался мне беседкою в эдеме, цветущею первыми розами, созданными Богом. Лунный свет и чувство человеческого сердца, ему соответственное - величайшие возобновители и преобразователи.

-- Я прежде была счастливее теперешняго: по крайней мере гораздо веселее, сказала задумчиво Фебея: - но и я чувстую прелесть этого тихого сияния. Я люблю наблюдать, как неохотно удаляется на покой усталый день и как ему досадно, что он должен подняться завтра так рано. Я прежде никогда не обращала большого внимания на солнечный свет, и удивляюсь, что в нем сегодня такого привлекательного!

-- И вы никогда прежде не чувствовали этого? спросил артист, глядя пристально на девушку сквозь сумерки.

-- Никогда, отвечала Фебея: - и сама жизнь кажется мне теперь иною, когда я так сильно ее чувствую. Мне кажется, как будто до сих пор я на все смотрела при дневном свете, или, лучше, при ярком свете веселого очага, вспыхивающем и танцующем по комнате. Бедняжка! прибавила она с полумеланхолическим смехом: - я никогда уже не буду так весела, как в то время, когда я не знала еще кузины Гепзибы и бедного кузена Клиффорда. В это короткое время я много постарела. Постарела и, я думаю, сделалась умнее и - не то, чтобы печальнее, но уже нет и половины прежней светлости в моей душе. Я отдала им свой солнечный свет и очень рада, что отдала его; но все же я не могу и отдать и сохранить его. Несмотря на то, я очень рада, что с ними сблизилась.

-- Вы, Фебея, не потеряли ничего, что стоит хранить или что возможно сохранить, сказал Гольгрев после некоторой паузы. - Первой нашей молодости мы не сознаем до тех пор, пока она минет. Но иногда - я думаю, даже всегда, если только кто нибудь ужь не очень несчастлив - мы приобретаем чувство второй молодости, вырывающееся из сердца в пору любви; или, может быть, оно приходить к нам для того, чтобы украсить какой нибудь другой великий праздник жизни, если только он есть. Это сожаление (как вот ваше теперь) о прежней безпечной, не определенной веселости миновавшей юности и это глубокое счастье от сознания юности приобретенной, столь несравненно сильнейшей и роскошнейшей, нежели та, которой мы лишились, необходимы для развития человеческой души. В некоторых случаях оба эти состояния наступают почти одновременно и смешивают грусть и восторг в одно таинственное волнение.

-- Я едва ли понимаю вас, сказала Фебея.

-- Немудрено, отвечал, смеясь, Гольгрев: - потому что я высказал вам тайну, которую только что сам начал уразумевать. Помните ее, однакож, и когда истина слов моих сделается ясна для вас, вспомните тогда об этой лунной картине.

-- Уже все небо озарено лунным сиянием, кроме этого небольшого кусочка слабого красного света, на западе, между этими строениями, заметила Фебея. - Я должна воротиться в дом. Кузина Гепзиба не слишком сильна в арифметике и очень будет затрудниться дневным счетом, если я не помогу ей.

Но Гольгрев удержал ее еще немножко.

-- Мисс Гепзиба сказала мне, что вы через несколько дней воротитесь в деревню.

-- Да, но только на короткое время, отвечала Фебея: - потому что я этот дом считаю теперь своим домом. Я еду устроить кое-какие дела и проститься не так торопливо, как прежде, с матерью и друзьями. Приятно там жить, где нас более желают и более находят в нас пользы, а я думаю, что здесь я и желанная и полезная гостья.

-- Вы совершенно можете быть в этом уверены; только вы не знаете, до какой степени вы здесь необходимы, сказал артист. - Если только здоровье, удобство и естественный порядок жизни существуют в доме, то все это олицетворено в вашей особе. Благословенные Божии дары нисходят на этот дом вместе с вами и оставят его, лишь только вы переступите через его порог. Мисс Гепзиба, своим отчуждением от общества, потеряла всякое истинное отношение к нему и решительно как бы умерла заживо, - хотя она производит в себе подобие жизни и стоит за конторкою, хмурясь на свет с самым неумолимым видом. Ваш бедный кузен Клиффорд - тоже усопший и давно погребенный человек. Я нисколько не удивился бы, если бы он, в одно прекрасное утро после вашего приезда, рухнул на землю и превратился в кучу праха. По крайней мере мисс Гепзиба потеряет и тот остаток гибкости, который она теперь имеет. Они оба существуют вами.

к ним какое-то странное материнское чувство, над которым, надеюсь, вы не будете смеяться. Позвольте мне говорить с вами откровенно, мистер Гольгрев: мне иногда очень хочется знать, желаете ли вы им добра или зла.

-- Без сомнения, отвечал артист: - я принимаю участие в этой устаревшей, подавленной бедностью девственной лэди и в этом униженном, сокрушенном страданиями джентльмене - этом, так сказать, неудавшемся любителе прекрасного; я нежно интересуюсь этими старыми, безпомощными детьми. Но вы не имеете понятия, как мое сердце непохоже на ваше. В отношении к этим людям я не чувствую побуждения ни помогать им, ни препятствовать; мне хочется только смотреть на них, анализировать их, объяснять самому себе предмет и постигать драму, которая почти в течение двухъсот лет совершалась медленно на том поприще, на котором мы теперь действуем. Если только позволено заглядывать за чужую ограду, то я, глядя на них, извлекаю для себя нравственное наслаждение, что бы с ними ни произошло. Во мне есть убеждение, что конец драмы близок. Но хотя Привидение посылает вас сюда для помощи, а меня только в качестве случайного наблюдателя, однакожь я готов оказать этим несчастным существам какую только в состоянии помощь.

-- Я желала бы, чтобы вы говорили проще, сказала Фебея в смущении и недовольстве: - и еще сильнее желала-бы, чтобы вы чувствовали более по человечески. Как возможно видеть людей в несчастии и не желать сильнее, нежели чего нибудь другого, успокоить и утешить их? Вы говорите так, как будто этот старый дом - театр, и, по видимому, смотрите на бедствия Гепзибы и Клиффорда и на бедствия предшествовавших их поколений, как на трагедию, которую у нас в деревне представляли в трактирной зале, - только здешняя трагедия в ваших глазах играется как будто исключительно для забавы. Это мне не нравится. Представление стоит актерам слишком дорого, а зрители слишком несимпатичны.

-- Вы слишком строги ко мне, сказал Гольгрев, принужденный признаться, что в этом колком эскизе расположения его души есть много истины.

-- И потом, продолжала Фебея: - что вы хотите сказать вашим убеждением, о котором вы мне говорили, - что конец пьесы близок? Разве вам что нибудь известно о каком нибудь новом горе, которое угрожает моим бедным родственникам? Если известно, то сообщите мне, и я не оставлю их.

-- Простите мне, Фебея! сказал артист, протягивая ей руку, на что и она принуждена была отвечать тем же: - я немножко загадочен, - в этом должен сознаться. В моей крови есть тенденция, которая в старые добрые времена как раз привела бы меня на Висельный Холм. Верьте мне, что еслиб я знал тайну, полезную для ваших друзей - которые и для меня тоже друзья - то открыл бы вам ее до вашего отъезда. Но я ничего подобного не знаю.

-- У вас, однакож, есть какая-то тайна! сказала Фебея.

-- Никакой, кроме моей собственной, отвечал Гольгрев. - Правда, я вижу, что судья Пинчон постоянно следит за Клиффордом, которого несчастью он много способствовал; но его побуждения и намерения остаются для меня тайною. Он решительный и неумолимый человек, настоящий инквизитор; и еслиб только находил какую нибудь выгоду в том, чтобы сделать Клиффорду какой нибудь вред, то он готов бы был разобрать его по суставам. Но, будучи таким богачем, будучи так силен сам по себе и вспомоществуем со всех сторон обществом, - чего судья Пинчон может надеяться или бояться со стороны полоумного, полу-мертвого Клиффорда?

-- Вы, однакожь, говорили так, как будто ему угрожает какое-то новое бедствие, настаивала на своем Фебея.

-- Это потому, что я болен, отвечал артист. - В моем уме есть своя язвина, как и во всяком, кроме вашего. Сверх того для меня так странно очутиться жильцом этого старого Пинчонова дома и работать в этом старом саду (слушайте, как журчит Молев источник), что уже по одному этому я не могу воздержаться от мысли, что Судьба определила пятый акт для катастрофы здешней драмы.

-- Опять! вскричала Фебея с возвратившимся негодованием, потому что она, по своей природе, была так враждебна таинственности, как солнечный свет темноте. - Вы смущаете меня более, чем когда либо.

-- Так разстанемся же друзьями, сказал Гольгрев, пожимая ей руку: - или если не друзьями, то разойдемся прежде, нежели вы окончательно меня возненавидите, - вы, которая любите всех прочих людей!

-- Прощайте же, сказала своим свободным тоном Фебея. - Не думаю, чтоб я сердилась на вас долго, и мне бы очень было жаль, еслиб вы это думали. Вот кузина Гепзиба стоит уже с четверть часа в тени двери. Она думает, что я слишком долго остаюсь в росистом саду, а потому спокойной ночи и прощайте!

На другое утро Фебея, в своей соломенной шляпке, с шалью на одной руке и с небольшим дорожным мешком на другой, прощалась с Гепзибой и Клиффордом. Она готова была занять место на железной дороге в первом поезде, который повезет ее миль за двенадцать, к её родной деревне.

она так привязалась к нему и так вмешалась в его интересы, что теперь он сделался для нея гораздо важнейшим центром воспоминаний, нежели всякое другое место. Как могла Гепзиба, угрюмая, молчаливая и безответная на избыток её дружественных чувств, внушить ей столько к себе любви? Каким образом Клиффорд, в своем нравственном разрушении, с тайною лежавшого на нем ужасного преступления и с тяжелым тюремным воздухом, веявшим еще в его дыхании, - как он преобразился для нея в простодушного ребенка, за которым она считала себя обязанною смотреть, о котором она должна была иметь попечение в минуты его безсознательного состояния? Все это при разлуке живо представилось её уму. Куда бы она ни посмотрела, к чему бы ни прикоснулась рукою, каждый предмет отвечал душе её, как будто в нем билось живое сердце.

Она взглянула из окна в сад и почувствовала гораздо больше сожаления, что оставляет этот кусок чернозема, покрытый древними растениями, нежели радости, что опять увидит свои сосновые леса и далеко зеленеющие луга. Она позвала Горлозвона, обеих его куриц и цыпленка, и бросила им горсть крошек, оставшихся на столе после завтрака. Куры поспешно поклевали их, а цыпленок распустил свои крылья, взлетел к Фебее на окно и, глядя важно в её глаза, выразил свои чувства чириканьем. Фебея просила его быть в её отсутствие добрым старым цыпленком и обещала привезти ему небольшой мешочек гречихи.

-- Ах, Фебея! сказала Гепзиба: - ты уже не смеешься так от души, как в то время, когда ко мне приехала! Тогда смех сам собою у тебя вырывался, а теперь ты смеешься им, когда захочешь. Хорошо, что ты едешь на время подышать родным своим воздухом. Здесь все слишком тяжело действует на твою душу. Дом наш слишком мрачен и пуст; лавочка очень безпокойна; что же до меня, то я вовсе не знаю, как что нибудь представить в более светлом виде, нежели оно есть в действительности. Милый Клиффорд был единственною твоей отрадою.

-- Подите сюда, Фебея! вскричал вдруг её кузен Клиффорд, который говорил очень мало в это утро. - Ближе, ближе! и посмотрите мне в лицо.

Фебея оперлась руками на ручки его кресла и наклонилась к нему лицом, так что она могла разсматривать его как нельзя удобнее. Вероятно, тайное волнение предстоявшей ему разлуки оживило в некоторой степени его отупевшия и ослабевшия способности, - только Фебея скоро почувствовала, что он проникает в её сердце своим взглядом с чувством непохожим на деликатное женственное любопытство. Минуту назад, она не знала за собой ничего, что бы она желала от него скрыть; теперь как будто мысль его напомнила ей самой что-то тайное, и она готова была потупить свои глаза перед Клиффордом. Лицо её начало покрываться румянцем, который сделался еще ярче от её усилия подавигь его и наконец выступил у нея даже на лбу.

в женственность: цветочная почка сделалась цветком. Подите же, - теперь я более одинок, чем прежде.

Фебея простилась с печальными своими родственниками и прошла через лавочку, сжимая свои веки, чтобы стряхнуть выступившия на глазах слезы, - потому что, соображая, как коротко будет её отсутствие, и что не следует из за него предаваться горю, она не считала своих слез стоющими того, чтоб отирать их платком. На ступеньке двери она встретила мальчугана, которого удивительные гастрономические подвиги были описаны нами в первой части нашей повести. Она достала с окна какой-то предмет из естественной истории (глаза её были так отуманены слезами, что она не могла разсмотреть, был ли то кролик, или гиппопотам), отдала мальчику в знак прощанья и продолжала свой путь. В это самое время дядя Веннер вышел из своей двери, с деревянными козлами для пиленья дров и с пилою на плечах, и нимало не поцеремонился проводить Фебею по улице, пока им лежала одна дорога; а она с своей стороны, несмотря на его заплатанный фрак, порыжелую шляпу и полотняные штаны, нисколько не стеснялась его сообществом.

а, с позволения вашего, мисс Фебея (хотя старик может сказать вам это без всякой обиды), я именно так привык к вам. Мои годы считаются уже очень давно, а ваша жизнь только что начинается, и, однакожь, вы для меня сделались такою привычною особою, как будто я нашел вас в доме моей матери и вы с того времени, как гибкая виноградная лоза, процветали по всему жизненному моему пути. Возвращайтесь к нам поскорее, это я удалюсь на свою ферму, потому что эти деревянные козлы начинают делаться тяжелыми для моей спины.

-- Очень скоро ворочусь, дядя Веннер, сказала Фебея.

-- А еще поспешите скорее ради тех вон бедных людей, продолжал её спутник. - Теперь не совладать им без вас, решительно не совладать, Фебея! все равно как еслибы Божий ангел жил до сих пор с ними и делал печальный дом их веселым и покойным. Что, вы думаете, почувствовали бы они, еслиб в такое прекрасное осеннее утро, как сегодняшнее, он распустил свои крылья и улетел от них туда, откуда явился? Именно то они будут теперь чувствовать, когда вы уедете по железной дороге. Они этого не вынесут, мисс Фебея, и потому поспешите назад.

что в состоянии. Я непременно ворочусь сюда.

Так разстался дряхлый старик с розовою девушкою, и Фебея полетела по железной дороге с такою быстротою, как будто была одарена крыльями воздушного существа, с которым дядя Веннер так грациозно ее сравнивал.