Дом о семи шпилях.
Часть вторая.
Глава XVI. Клиффордова комната

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дом о семи шпилях. Часть вторая. Глава XVI. Клиффордова комната (старая орфография)

ГЛАВА XVI.
КЛИФФОРДОВА КОМНАТА.

Никогда еще старый дом не казался таким печальным бедной Гепзибе, как в то время, когда она исполняла это горестное посольство. Он принял какой-то странный вид, когда она проходила по вытертым ногами половицам коридоров и отворяла одну обветшалую дверь за другою, поднимаясь по скрипучей лестнице, и с ужасом оглядывалась по сторонам. Ничего нет удивительного, если её возбужденному уму представлялся позади или подле нея сбоку шорох платьев покойников, или мелькали бледные лица, ожидавшия её на площадке вверху лестницы. Нервы её были потрясены предшествовавшею сценою раздражения и ужаса. Разговор её с судьею Пинчоном, который так живо напоминал наружность и все свойства основателя фамилии Пинчонов, вызвал из забвения страшное прошедшее, и оно налегло ей на душу. Все истории, какие только она слышала от легендо-хранительниц теток и бабушек, относительно счастливых и несчастных обстоятельств Пинчонов - эти истории, которых яркость поддерживалась в её воспоминании огнем камина, у которого оне рассказывались - пришли теперь ей на память, мрачные, страшные, холодные, как большею частью была вся летопись рода Пинчонов, и все вместе казались ей только группами бедствий, повторявшихся в каждом последующем поколении, имевших один и тот же колорит и разнообразившихся немногим чем, кроме очертаний. Но Гепзиба чувствовала теперь, как будто судья, Клиффорд и сама она - все трое вместе - были готовы внести новое событие в фамильную летопись, с более смелым рельефом злодейства и горести, что и должно было отделить это событие от предшествовавших. Она не могла освободиться от предчувствия чего-то еще небывалого, совершившагося в эту минуту и долженствовавшого скоро исполниться. Нервы её были разстроены. Инстинктивно она остановилась у полу-циркульного окна и смотрела на улицу, чтобы схватить неизменные предметы её своим умом и таким образом устоять против колебания, которое наполняло её ближайшую сферу. Она была поражена, увидя все в том же виде, как было и за день прежде и в безчисленные предшествовавшие дни, исключая небольшого промежутка времени между ясной погодою и бурей. Глаза её бродили вдоль улицы от двери до двери, глядя на мокрые тротуары с ведрами там и сям по впадинам, которые были вовсе незаметны, пока не наполнились водою. Она прижмурила свои мутные глаза, чтоб изощрить зрительный орган и разсмотреть с некоторою определенностью известное ей окно, в котором она полу видела, полу отгадывала портниху, сидевшую за работою. Гепзиба примкнула к сообществу этой незнакомой женщины, даже на таком разстоянии. Потом она была привлечена быстро проезжавшею каретою и следила за её мокрою и блестящею верхушкою и за её брызжущими колесами, пока она повернула за угол и отказалась везти далее её праздношатающийся, испуганный и подавленный ум. Когда карета исчезла, она прицепилась еще к одному предмету: на улице показалась заплатанная фигура доброго дяди Веннера; он плелся кое-как с одного конца улицы на другой, сражаясь с своим ревматизмом. который был навеян на него восточным ветром. Гепзиба желала, чтоб он шел еще медленнее, спасая ее от её трепетного одиночества. Все, что могло удалить ее на время от горестного настоящого и поместить человеческое существо между ею и тем, что было к ней так близко. - все, что отсрочивало на минуту неизбежное посольство, которое она принуждена была исполнить, - все такия препятствия были для нея отрадны.

Гепзиба мало имела смелости встречать собственные страдания: как же ей должно было быть тяжело предать на страдание Клиффорда! Столь нежный по природе и претерпев столько бедствий, он мог пасть окончательно, сойдясь лицом к лицу с жосткимь, безжалостным человеком, который во всю жизнь был его злым гением. Если бы даже между ними не было никакого горького воспоминания и никакого враждебного интереса, то одно естественное отвращение по преимуществу духовной натуры к натуре массивной, тяжелой и невпечлтлительной могло бы само по себе быть бедственно для первой. Это все равно, если бы фарфоровая ваза, уже и без того надколотая, столкнулась с гранитною колонною. Никогда еще Гепзиба не определяла так верно сильного характера своего кузена Джеффрея, - сильного разсудком, энергиею воли, долгою привычкою действовать в человеческом обществе и, как она думала, безскрупулезностью с которою он стремился к эгоистическим своим целям дурными средствами. Он был тем ужаснее для Гепзибы, что находился в заблуждении касательно тайны, которою будто бы обладал Клиффорд. Люди с его твердостью намерений и смышленностью в обыкновенных делах, если случается им забрать в голову ложное мнение о каком нибудь предмете практической жизни, загоняют это мнение как клин между предметов хорошо им известных, так что вырвать его из их ума едва ли легче, нежели дуб из земли, в которую он впился корнями. Поэтому, так как судья требовал от Клиффорда невозможного, то Клиффорд, не будучи в состоянии удовлетворить его, должен был неизбежно погибнуть. В самом деле, что сделается с мягкою, поэтическою натурою Клиффорда, которая не должна знать более упорного дела, как перекладывать прекрасные наслаждения жизни на текучия волны музыкальных размеров, - что сделается с нею в руках такого человека? Она будет сокрушена, раздавлена и скоро совершенно уничтожена!

своего брата, которые - если только это предположение не совсем нелепо - могли быть истолкованы таким образом. У него являлись иногда планы путешествия в чужих краях, он грезил о блистательной жизни на родине и строил великолепные воздушные замки, которые для осуществления своего требовали несметных сокровищ. Еслиб эти сокровища были в её руках, с какой бы радостью предоставила их Гепзиба своему железно-сердому родственнику, чтоб купить Клиффорду свободу и заключение в этом старом печальном доме! Но она была уверена, что планы её брата так же мало основывались на действительности, как намерения ребенка о его будущей жизни, которые он высказывает, сидя в маленьком кресле подле своей матери. Клиффорд имел в своем распоряжении только фантастическое золото, а оно было ни на что не нужно судье Пинчону!

Неужели же не было для них никакой помощи в их крайности? Странно, как быть столь безпомощными посреди города? Гепзиба могла бы тотчас отворить окно и закричать на улицу. Каждый поспешил бы к ним на помощь, хорошо поняв, что этот агонический крик есть крик души человеческой в каком-то ужасном кризисе. "Но как это дико, как это почти смешно - и как, однакожь, такие случаи постоянно являются в смутном бреду света - думала Гепзиба - что кто бы и с какими бы видами ни явился на помощь, можно сказать наверное, что помощь будет оказана сильнейшей стороне!" Судья Пинчон, человек почтенный в глазах света, обладающий огромным состоянием, тесно соприкосновенный ко всему, что дает человеку хорошую репутацию, явится в этом случае таким импонирующим лицом, в таком свете, что сама Гепзиба почти готова будет отказаться от своих заключений относительно его фальшивой честности. Судья на одной стороне, - кто же на другой? преступный Клиффорд, совершитель неясно припоминаемого злодейства!

Несмотря, однакожь, на убеждение, что судья Пинчон подвинет все земные средства в свою помощь. Гепзиба до такой степени была неспособна действовать сама собою, что самый ничтожный совет мог заставить ее уклониться от всякой методы действия. Маленькая Фебея озарила бы тотчас перед нею всю сцену если не каким нибудь полезным внушением, то просто теплою живостью своего характера. За её отсутствием, в уме Гепзибы мелькнула мысль об артисте. Несмотря на его молодость и неизвестность, несмотря на то, что он был простой искатель приключений, она чувствовала, что он одарен силою для борьбы в решительную минуту. С этою мыслью она отщепнула дверь увешенную паутиною и давно уже неогворившуюся, но которая в старые времена служила путем сообщения между её комнатами и нынешнею квартирою артиста. Его не было на ту пору дома. Опрокинутая корешком кверху книга на столе, рукописный сверток бумаги, полу-исписанный лист, газета, некоторые инструменты нынешняго его ремесла и несколько неудавшихся дагеррогиппых портретов делали на посетительницу такое впечатление, как будто он был здесь же подле. Но в эту пору дня, как Гепзиба могла догадываться, артист должен был находиться в своей публичной мастерской. По внушению праздного любопытства, которое как-то странно примешалось к её тяжелым мыслям, она посмотрела на один из дагерротипов и увидела судью Пинчона, хмурящагося на нее. Судьба заглянула ей в лицо. Она воротилась из безполезных своих поисков, с отчаянным чувством неудачи. В продолжение всего долгого её затворничества, она никогда еще не чу вствовала так, как теперь, что значит быть одинокою. Ей казалось, как будто дом её стоял среди пустыни или каким-то колдовством был невидим тем, кто жил кругом или проходил мимо, так что в нем может произойти какое угодно несчасгье, горестное приключение или преступление, и никто не будет иметь возможности помочь. В своем горе и раненой гордости Гепзиба провела всю жизнь, чуждаясь друзей; она добровольно отвергла помощь, которую Господь заповедал, чтобы его создания оказывали одно другому, и в наказание за то теперь Клиффордь и она сделались легкими жертвами своего родственнего врага.

Воротясь к полу-циркульному окну, бедняжка близорукая Гепзиба подняла глаза к небу, хмурясь и на него, как на все в мире, хотя она усиливалась своим тупым взором послать молитву к небесам сквозь густой покров облаков. Эти облака скопились на небе, как бы символизируя огромную массу человеческих треволнений, замешательств и холодного равнодушия, лежащую между землею и лучшими странами. Отчаяние её было так сильно, что она не могла вознести к небесам своей молитвы; молитва падала назад на её сердце свинцовым бременем и приводила его в ужас. Провидение разливает свое правосудие и благость, как солнечный свет, по всему миру. Но Гепзиба не знала, что как теплые солнечные лучи светят в окно каждой хижины, так и лучи попечения и милосердия Божия проливаются для каждой отдельной нужды.

Наконец, не находя более никакого предлога откладывать мучение, на которое она должна была предать Клиффорда, и чувствуя непреодолимое отвращение услышать из нижняго этажа голос судьи, понуждающий ее поторопиться, она поплелась, как бледное, убитое горем привидение, как жалкая тень женщины, почти с окостенелыми суставами, к двери братней комнаты и постучалась.

И каким бы образом был он? Рука её, дрожащая от ужасного намерения, которое управляло ею, толкала так слабо дверь, что даже снаружи едва был слышен её стук. Она постучала опять. Опять никакого ответа! Но и это не было удивительно. Она стучала со всею силою биения её сердца, сообщив собственный ужас своему зову. Клиффорд должен был углубить лицо в подушку и закутать голову в одеяло, как испуганный ребенок в полночь. Она постучала в третий раз тремя правильными ударами, тихо, но совершенно ясно. Клиффорд не дал никакого ответа.

-- Клиффорд! милый брат! сказала Гепзиба: - могу ли я взойти?

Молчание.

Три, четыре и больше раз повторила Гепзиба его имя без всякого успеха. Наконец, думая, что брат её спит очень глубоким сном, она отворила дверь и, войдя в комнату, нашла ее пустою. Каким образом мог он выйти, и куда, так что она не заметила? Возможно ли, чтобы, несмотря на ненастный день и притом запершись, от угрюмости, в своей комнате, он вздумал сделать обыкновенную свою прогулку по саду и теперь дрожал там под печальным лиственным покровом беседки? Она торопливо отворила окно, выставила свою тюрбаноносную голову и половину своей худощавой фигуры и озирала весь сад так тщательно, как только позволяла это ей близорукость. Она могла видеть внутренность беседки и кружок её скамеек, весь мокрый от дождевых капель, пробивавшихся сквозь крышку. Никого в беседке не было. Не было видно также Клиффорда и нигде в другом месте, - разве он спрятался (как это представилось на одну минуту уму Гепзибы) в мокрую массу тыквенных ветвей, взбежавших безпорядочно вперх по какой-то деревянной поделке, приставленной случайно наискось к стене. Но это быть не может; его там не было, потому что старая кошка странного вида осторожно вышла из под этого навеса и начала пробираться через сад. Дважды она останавливалась понюхать воздух и потом продолжала подходить к окошку приемной. За то ли, что эта кошка, с свойственною её породе уловкою, намерена была украдкою разсмотреть, что там за комната, или, может быть, она обнаружила какое нибудь более зловредное покушение, только старая лэди, несмотря на свое безпокойство, почувствовала желание пугнуть ее и бросила в нее оконною подпоркою. Кошка вытаращила на нее глаза, как открытый вор или разбойник, и тотчас обратилась в бегство. Никакого живого существа не видно было больше в саду. Горлозвон и его семейство не покинули еще своей насести, упав духом от бесконечного дождя, или, может быть, распорядились гораздо умнее - подкрепились пищею и возвратились в свое затишье.

Где же был Клиффорд? Неужели, узнав о том, что его ожидает, он пробрался потихоньку по лестнице, когда судья Пинчон разговаривал с Гепзибой в лавочке, отодвинул задвижки наружной двери и убежал на улицу? Она уже видела в воображении его серую, изнуренную, но ребяческую фигуру в старомодном платье, которое он носил дома. Эта фигура бродила по городу, обращая на себя общее внимание, изумляя и отталкивая от себя всех, как дух, тем более страшный, что явился среди белого дня. Она возбуждала насмешки молодых людей, которые не знали Клиффорда; подвергалась суровому презрению и негодованию немногих стариков, которым некогда были знакомы черты его; делалась игрушкою мальчишек, которые в том возрасте, когда получают способность бегать по городу, так же мало чувствуют почтения к тому, что прекрасно и свято, как и жалости к тому, что печально. Они колят Клиффорда своими насмешками, своим резким криком, своим жестоким хохотом; оскорбляют грязным названием, которое дал ему свет и которым они везде его провожают; или даже, как это тоже может быть, если и никто не оскорбляет его ничем, кроме необдуманного слова, ни он будет развлечен странностью своего положении, то что мудреного, если ему придет в голову какая нибудь странная затея, которую перетолкуют помешательством? Таким образом враждебный план судьи осуществится сам собой.

Потом Гепзибе пришло на мысль, что город был почти со всех сторон окружен водою. Каналы, проходящие к гавани, в эту бурную погоду были оставлены обыкновенно суетившеюся здесь толпою купцов, поденщиков и матросов; вдоль их мглистых линий чернели только суда с своими стемами и веслами. Что, если её брат направил неопределенное свое бегство к этому месту и, наклонясь над черной глубиною воды, подумал, что это одно доступное для него убежище и что одним движением он может спастись навеки от преследования своего родственника?

Это последнее опасение наполнило новым ужасом душу бедной Гепзибы. Даже Джеффрей Пинчонь может теперь помочь ей! Она поспешила спуститься с лестницы, с криком: "Клиффорд убежал! Я не нашла брата! Помогите, Джеффрей Пинчон! с ним случится какое нибудь несчастье!"

Она отворила дверь своей приемной. Но древесные ветви, закрывавшия отчасти окна, закоптелый от дыму потолок и темные обложенные лубом стены производили в ней. такую темноту, что близорукая Гепзиба не могла ясно видеть фигуру судьи. Она, однакожь, была уверена, что видит, как он сидит в предковском кресле, почти посреди комнаты, и, повернувшись к ней немного боком, смотрит на окно. Нервная система людей Пинчонова сорта так тверда и спокойна, что судья пошевельнулся, может быть, один только раз с того времени, как оставила его Гепзиба, но, в грубом спокойствии своего темперамента, сохранил ту же самую позу, которую принял случайно.

Но судья Пинчон был не такой человек, чтобы вскочить с покойного кресла с торопливостью, вовсе несоответствовавшею как достоинству его характера, так и величественимм рлз:мерам его особы, потому только, что истерическая женщина подняла крик. Впрочем, если принять в соображение его собственный интерес в этом деле, то, казалось, он должен бы выразить некоторое безпокойство.

-- Слышите ли вы меня, Джеффрей Пинчон? вскричала Гепзиба, опять приближаясь к двери приемной своей комнаты, после безуспешных исканий. - Клиффорд ушел!

В эту минуту, на пороге приемной показался, выйдя из соседней комнаты, сам Клиффорд. Лицо его было необыкновенно бледно, так мертвенно бледно, что Гепзиба могла различить его черты сквозь всю густоту полу-света коридора, как будто свет падал на одно это лицо. Живое и дикое выражение его, казалось, само по себе было достаточно для того, чтобы озарить его таким светом; то было выражение презрения и насмешки, сопровождаемое внутренним волнением, которое он высказывал своими жестами. Стоя на пороге и оборотясь немного назад, он указал пальцем в приемную и сделал им такое движение, как будто призывал не одну Гепзибу, но целый свет посмотреть на что-то непостижимо смешное. Этот поступок, столь несогласный с обстоятельствами, столь странный и сопровождаемый притом взглядом, который выражал чувство более похожее на радость, нежели на какое нибудь другое возбужденное состояние души, заставил Гепзибу опасаться, что зловещее посещение её родственника решительно свело с ума Клиффорда. Она не могла также объяснить себе иначе спокойствия судьи, как предположив, что он коварно наблюдает, как Клиффорд обнаруживает признаки своего поврежденного ума.

-- Успокойся, Клиффорд! шепнула ему сестра, подавая ему рукою знак осторожности. - О, ради Бога, успокойся!

можем танцовать, мы можем петь, смеяться, играть и делать все, что угодно. Тяжесть исчезла, Гепзиба! этот тяжелый старый мир миновал, и мы можем теперь быть так веселы, как и сама маленькая Фебея!

И, в подтверждение своих слов, он начал хохотать, продолжая все-таки указывать пальцем на предмет, невидимый для Гепзибы, в приемной. Тут ее вдруг поразила мысль о каком нибудь ужасном происшествии, случившемся в её комнате. Она проскользнула туда мимо Клиффорда, но почти в ту же минуту воротилась с криком, который, прервался в её горле. Бросив на своего брата испуганно-вопросительный взгляд, она увидела, что он весь в тревоге и трепете от головы до ног, но в этом смятении чувств все еще выражалась в нем восторженная радость.

-- Боже мой! что теперь с нами будет? возопила Гепзиба.

Только теперь заметила Гепзиба, что Клиффорд был в плаще - старинном, очень старинном - в который он обыкновенно закутывался в продолжение последних бурных дней. Он махнул рукой, выражая мысль - сколько Гепзиба могла понять его жест - что они должны итти вместе из дому. Есть такия хаотическия, смутные, головокружительные минуты в жизни людей, у которых недостает действительной силы характера, - минуты испытания, в которые вдруг может обнаружиться в высокой степени смелость, но в которые эти люди, предоставленные самим себе, стремятся без цели вперед или следуют доверчиво за всяким случайным вожатым, хотя бы то был ребенок. Они не обращают внимания на нелепость или безумие своего поступка, они хватаются слепо за сделанное им предложение. Гепзиба была теперь в таком состоянии. Непривычная к самостоятельному действию или отчетливости в своих поступках, приведенная в ужас представившимся ей зрелищем и боясь спрашивать, боясь даже воображать, как это могло случиться, будучи поражена предопределением судьбы, которая, по видимому, преследовала её брата, сбитая с толку мутною, густою, удушающею атмосферою страха, который наполнил дом как бы запахом смерти и затемнил в её голове всякую определенность мысли, она повиновалась, без всякого вопроса и в ту же минуту, воле, выраженной Клиффордом. Сама по себе, она чувствовала себя как бы во сне: до такой степени была подавлена её собственная воля. Клиффорд. обыкновенно лишенный этой способности, обрел её в напряжении сил, произведенном в нем необыкновенным зрелищем.

деньгами, и отправимся!

Гепзиба повиновалась этим наставлениям, как будто ничего больше не нужно было делать, ни о чем больше думать. Правда, она начала удивляться, отчего бы ей не проснуться и не убедиться, что в действительности ничего ужасного не случилось. Не может быть, чтоб это было наяву; этот мрачный, бурный день еще не начинался; судья Пинчон еще не разговаривал с нею; Клиффорд еще не смеялся, не указывал пальцем, не махал ей рукой, чтоб уйти им из дому; она просто была только опечалена - как часто бывает с уединенно спящими людьми - тяжким своим положением во время утренняго сна.

"Теперь я непременно проснусь! думала Гепзиба, ходя взад и вперед и готовясь к отъезду. - Я не могу выносить этого долее! Теперь я непременно должна проснуться!"

Но он не наступал, этот момент пробуждения; он не наступил даже и тогда, когда, уже перед самым выходом из дому, Клиффорд подошел потихоньку к двери приемной и простился с сидевшим в ней человеком.

-- Что за нелепую фигуру представляет теперь старик! шепнул он Гепзибе: и именно в то время, когда мечтал, что поймал наконец меня в свои лапы! Пойдем, пойдем! скорее! это он вскочит и цапнет нас, как кошка мышей!

характеризовавшого все его действия. Брат и сестра пустились далее и оставили судью Пинчона, сидящого в старом предковском своем доме. Он сидел такою тяжелою и неуклюжею массою, что мы ни с чем не можем сравнить его, как с домовым, который умер посреди своих злых проказ и оставил свой бездушный труп на груди своей жертвы.