Дом о семи шпилях.
Часть вторая.
Глава XVII. Бегство двух сов

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дом о семи шпилях. Часть вторая. Глава XVII. Бегство двух сов (старая орфография)

ГЛАВА XVII.
БЕГСТВО ДВУХ СОВ.

Холодный восточный ветер заставлял бедную Гепзибу стучать немногими уцелевшими у нея зубами, когда она вместе с Клиффордом шла ему навстречу вдоль по Пинчоновой улице, к центру города. Но она дрожала не от одного холода (хотя, впрочем, её ноги и в особенности руки никогда еще не были так мертвенно холодны, как теперь): внутри, в душе у нея, была такая же дрожь, как и в теле. Широкая холодная атмосфера света была для нея так безприютна! Это чувствует всякий новичок в странствовании по свету, даже если он бросается в него и в то время, когда самый горячий поток жизни стремится по его жилам. Каково же было Гепзибе и Клиффорду, престарелым по летам и похожим на детей по неопытности, - каково было им выйти в открытый мир из под широкой сени Пинчонова вяза! Они предприняли теперь такое странствование на край света, о каком часто мечтает ребенок с какими нибудь шестью пенсами и сухарем в кармане. Ум Гепзибы томился сознанием, что она странствует наобум. Она потеряла способность самоуправления; но при виде предстоящих ей затруднений почувствовала, что стоит труда возвратить эту способность, и была не в силах это сделать.

Продолжая странную свою экспедицию, она от времени до времени бросала косвенный взгляд на Клиффорда и не могла не заметить, что он находится под влиянием сильного возбуждения чувств, которое и дало ему вдруг непреодолимую власть над своими движениями. Это возбуждение походило на производимое в человеке вином; но еще лучше можно сравнить его с веселою музыкальною пьесою, которую с дикою живостью играют на разстроенном инструменте.

Они встречали мало народа, даже и тогда, когда вышли из уединенных окрестностей Дома о Семи Шпилях в самую многолюдную и шумную часть города. Две странные фигуры их едва ли обращали на себя и столько внимания, сколько молодая девушка, которая в это самое время проходила по мокрым тротуарам, приподняв свою юбку. Еслиб их бегство случилось в ясный и веселый день, то они едва ли могли бы пройти по улицам, не сделавшись предметом оскорбительного любопытства. Теперь они согласовались с печальною непогодою и потому, не выдаваясь сильным рельефом из обшей массы окружающих их предметов, терялись в сером тоне картины для глаз каждого наблюдателя.

Было ли то намерение Клиффорда или дело случая, только они очутились наконец под аркою входа в огромное строение из серого камня. Внутри этого строения было довольно большое пространство, наполненное отчасти дымом паровоза. Ряд вагонов готов был тотчас двинуться с места. Не размышляя и немедля - с непреодолимою решимостью, если не беззаботностью, которая так странно вдруг овладела им, а от него сообщилась и Гепзибе - Клиффорд тотчас подошел с нею к вагону и заставил ее войти в отворенную дверцу. Сигнал был подан; машина зафыркала своим кротким дыханием; поезд двинулся, и, вместе с сотнею других путешественников, эти два необыкновенные странника полетели вперед как ветер.

Таким образом, после столь долгого отчуждения от всего, что делал или чем наслаждался мир, они наконец брошены были в великий поток человеческой жизни и понеслись вместе с ним как бы действием влечения самой судьбы.

Все еще не освободясь от мысли, что ни одно из обстоятельств, последовавших после посещения судьи Пинчона, но могло быть действительным, затворница семи шпилей шептала на ухо своему брату:

-- Клиффорд! Клиффорд! неужели это не сон?

-- Сон, Гепзиба? повторил он, почти захохотав: - напротив, я никогда еще не пробуждался до сих пор!

Между тем, они видели из окна кареты, как мир пробегал мимо них. Иногда они мчались по пустыне; потом вокруг них выростал город; еще минута, и он исчезал, как будто поглощенный землетрясением. Встречные дома, казалось, срывались с своих оснований; широкие холмы скользили мимо. Все оставляло свою вековую неподвижность и мчалось вихрем в противоположную их полету сторону.

Внутри вагона была обычная внутренняя жизнь железной дороги, представлявшая мало пищи для наблюдения других путешественников, но исполненная новизны для этих двух странным образом освобожденных пленников. Довольно одного уже того, что здесь было пятьдесят человеческих существ в близком сообщении с ними, под одною длинною и узкою кровлею, и увлекаемых тою же могущественною силою, которая захватила и их два существа в своем стремлении. Странно казалось им, как все эти люди могут оставаться так спокойно ни своих местах, между тем как такая шумная сила работала для них. Некоторые, с ярлычками на шляпах (это были далекие путники, которым предстояла сотня миль железной дороги), погрузились в английския сцены и приключения, напечатанные в памфлетах; другие, которым краткий переезд не позволял заняться долгим чтением, наполняли свое время чтением газетных листков по одному пенни. Несколько девушек и один молодой человек на противоположном конце вагона нашли свое помещение довольно просторным для игры в мяч. Они бросали его туда и сюда с такими длинными трелями хохота, что эти трели можно было измерять милями, потому что быстрее полета мяча веселые игроки безсознательно неслись вперед, оставляя за собой трели своего смеха и оканчивая игру уже не под тем небом, под которым она была начата. Мальчики с яблоками, пирожками и конфектами, напоминавшими Гепзибе о брошенной ею лавочке, являлись перед вагонами при всякой минутной остановке поезда, торопливо продавали свои товары пассажирам или вдруг прекращали торговлю, чтобы рынок не унес и их вместе с собою. Новые путешественники безпрестанно прибывали. Старые знакомые (в этом быстром потоке дел знакомства скоро делаются старыми) постоянно убавлялись. Там и сям посреди суеты и говора кто нибудь засыпал. Сонь, игра, дела, важное или легкое чтение и общее неизбежное стремление вперед - что же это такое, если не сама жизнь?

Симпатия Клиффорда, нежная от природы, была вполне возбуждена. Он схватывал колорит всего, что происходило вокруг него, и возвращал его более оживленным, нежели сам получил. Напротив, Гепзиба чувствовала себя здесь в большем отдалении от человеческого рода, нежели в своем заточении. которое только что оставила.

-- Ты не чувствуешь себя счастливою, Гепзиба? сказал ей потихоньку Клиффорд, тоном упрека. - Ты все думаешь об этом грустном доме и о кузене Джеффрее (он содрогнулся при этом имени), который сидит там один. Послушайся меня: следуй моему примеру и позабудь обо всем этом. Мы теперь в свете, Гепзиба! посреди жизни! в толпе подобных нам существ! Будем же оба счастливы! так счастливы, как вон тот молодой человек и его подруга с своей игрой в мяч!

"Счастливы - думала Гепзиба, горько почуяв, при этом слове, в своей груди сердце, обремененное тяжким холодным горем. - Счастливы! он помешан, и еслиб я совсем проснулась, то и я бы помешалась также".

Если одна неподвижная идея есть сумасшествие, то Гепзиба была бы недалеко от него. Умственные представления её, в продолжение полета по железной дороге, были те же самые, как если бы она во все это время ездила с братом взад и вперед по Пинчоновой улице. Перед ними мелькали мили за милями разнообразных картин; но для нея не было другой картины, кроме семи старых шпилей с их мшистою крышею, с дикими порослями в одном из углов, с окном лавочки, с покупателями, отворяющими дверь и толкающими колокольчик, который, при всей резкости своего звяканья, не пробуждает судьи Пинчона. Этот старый тяжелый дом носился перед нею всюду, с быстротою, превосходившею полет вагонов, и флегматически спускался на всяком месте, куда только она ни взглянет. Ум Гепзибы был слишком негибкого, нетягучого свойства; он не мог принимать новых впечатлений так скоро, как ум Клиффорда. Клиффорд был одарен, так сказать, крылатою натурою; она, напротив, принадлежала к натурам прозябающим и едва ли могла прожить долго, будучи вырвана с корнем из своей всегдашней почвы. От этого произошло, что отношения, существовавшия до сих пор между братом и сестрою, изменились. Дома она была его хранительницею и руководительницею; здесь Клиффорд заступил её место в отношении к ней и, но видимому, понимал все, что относилось к их новому положению, с особенною быстротою ума. Он вдруг перешел из своего детского состояния в мужественность и умственную силу или по крайней мере в такое состояние, которое их напоминало, хотя оно, во всяком случае, было болезненно и преходяще.

Кондуктор спросил у них ярлычки, и Клиффорд, взявший на себя распоряжение кошельком подал ему банковый билетик, заметив, что это делали другие.

-- За вашу даму и за вас? спросил кондуктор. - А как далеко?

-- Так далеко, как только эта штука повезет нас, отвечал Клиффорд. - Об этом нечего заботиться. - Мы едем просто для удовольствия.

времени в восточный дождь можно найти у себя дома перед огнем камина.

-- Я не могу вполне с вами согласиться, сказал Клиффорд, учтиво поклонясь пожилому джентльмену и схватись за нить разговора, которую тот ему подал. - Мне кажется, напротив, что это удивительное изобретение, эта железная дорога - с обширными и неизбежными усовершенствованиями своими относительно быстроты и удобства езды - мне кажется, что оно предназначено вывезти вон старинные обветшалые идеи домашняго очага и заменить их чем нибудь лучшим.

-- Во имя здравого смысла, сказал брюзгливо старый джентльмен: - что может быть для человека лучше его комнаты и камина?

-- Эти вещи вовсе не имеют того достоинства, какое им приписывают, отвечал Клиффорд. - Мне кажется, что наши удивительно увеличившияся и все еще увеличивающияся удобства переезда с места на место стремятся к тому, чтобы опять привести нас к номадной жизни. Вы знаете, сэр - вы не могли не увидеть этого из собственного опыта - что всякий человеческий прогресс заключен в одном кругу, или, употребляя более точное и красивое выражение, восходит спиралью вверх. В то время, как мы воображаем, что стремимся прямо вперед, и на каждом шагу достигаем нового положения дел, мы в сущности возвращаемся только к тому, что давно было пробовано и оставлено, но что мы теперь находим более одухотворенным и возведенным к своему идеалу. Прошедшее есть только намек на будущее. Приложим теперь эту истину к предмету, о котором мы разсуждаем. В ранния эпохи, люди жили во временных хижинах или шатрах из древесных ветвей, которые строились так же легко, как и птичьи гнезда, посреди красивых и изобильных плодами и животными мест. Жизнь эта имела прелесть, которая исчезла совершенно с того времени, как человек начал жить иначе. Наступило время тяжкое и скудное; человек томился в своих переходах через пустыни, в добывании средств к жизни и в разнообразных лишениях. Но, восходя нашею спиралью кверху, мы избегаем всего этого. Наши железные дороги - еслиб только свист их сделать музыкальным и уничтожить этот стук и дребезжанье - наши железные дороги положительно составляют величайшее блого, какое только выработано для нас веками. Оне придали нам крылья, оне уничтожают пот и пыль странствования, оне одухотворяют путешествие. Если же переход с места на место так удобен, то что заставит человека медлить на месте? Зачем ему теперь строить такия жилища, которых бы не можно было взять с собою? Зачем ему запирать себя на всю жизнь в кирпичных или в старых, источенных червями бревенчатых стенах, если он может удобно жить везде, где красота и польза составляют для него дом?

Лицо Клиффорда горело, когда он развивал эту теорию; юношеский характер пробивался из глубины души его наружу и превращал морщинистую и бледную оболочку старости почти в прозрачную маску. Веселые девушки оставили свой мяч на полу и смотрели на него с удивлением. Может быть, оне говорили в душе, что когда еще не поседели волосы этого полуразрушенного человека и по его лицу не пролегли морщины, он оставлял отпечаток своей наружности в сердце не одной женщины. Но, увы! женские глаза не видали его лица, когда оно было прекрасным.

-- Неужели? воскликнул Клиффорд с необыкновенной энергией. - Мне кажется столь же ясным, как и солнечный свет, что эти связанные известью кучи кирпича и камня или сплоченные массы тяжелых бревен, которые люди называют своими домами и родными уголками, суть камни преткновения на пути человеческого счастья и совершенствования. Для души нужен открытый воздух, нужен широкий ток его и частая перемена. Болезненные влияния, в тысячеобразном разнообразии, стремятся подавить человеческия сердца и омрачить домашнюю жизнь нашу. Нет воздуха нездоровее, как в ином старом доме, где он отравлен одним каким нибудь покойным предком или родственником. Я говорю это по опыту. В моих семейных воспоминаниях есть дом - один из этих домов с заостренною кверху крышею (а там семь таких острых шпилей), из этих выдающихся вперед верхним этажем, какие вам, конечно, случалось видеть в старинных наших городах - запотелый, осевший, обветшалый, настоящая старая тюрьма, с одним полу-циркульным окном над входом, с небольшою дверью лавочки сбоку и с развесистым меланхолическим вязом перед ним. Всякий раз, сэр, когда мои мысли обращаются к этому семишпильному дому, мне представляется образ пожилого человека замечательно суровой наружности, сидящого в дубовом кресле, мертвого, каменно-мертвого, с отвратительною струею крови на его белом воротнике и на манишке, - мертвого, но с открытыми глазами. Он заражает целый дом в моем воспоминании! Я никогда не мог бы благоденствовать в нем, ни быть счастливым, ни наслаждаться чем Господь послал мне!

Лицо его омрачилось, как будто холодная старость в короткое время прошла по его чертам и оставила на них опустошительные следы свои.

-- Никогда, сэр! повторил он: - никогда бы я не мог дышать в нем веселым дыханием!

-- Я не могу понять, сказал пожилой джентльмен, всматриваясь в него пристально и с некоторым испугом: - я не могу постигнуть, как сформировалась в вашей голове такая мысль!

Я бы желал никогда его не видеть более, потому что чем больше я от него отдаляюсь, тем больше чувствую в себе радости, светлой свежести, биения сердца, движения ума, - словом, тем более молодость - моя молодость! - возвращается ко мае. Не дальше еще, как сегодня утром, я был старик. Я припоминаю, как я смотрел в зеркало и дивился своим седым волосам, и глубоким морщинам на лбу, и бороздам вдоль моих щек. Все это пришло слишком рано! я не могу выносить итого! старость не имела права притти ко мне! Я еще не жил! Но теперь кажус ли я стариком? Если кажусь, то вид мой очень обманчив, потому что с того же времени, как мой ум освободился от ужасной тяжести, я чувствую себя в счастливой поре моей молодости - свет и мои лучшие годы еще впереди у меня!

-- Я верю, что вы это можете чувствовать, сказал пожилой джентльмен, в каком-то затруднении и желая уклониться от общого внимания, которое было привлечено к обоим им восторженною речью Клиффорда. - Я желаю вам этого от всего сердца.

-- Ради Бога, милый Клиффорд, замолчи! шептала его сестра. - Они считают тебя безумным.

-- Замолчи сама, Гепзиба! отвечал её брат. - Что мне за дело, что они думают? Я не безумен. Первый раз еще в тридцать лет, мой ум пробился сквозь свою кору и нашел для себя выражение. Я должен и хочу говорить!

Он обратился опять к пожилому джентльмену и возобновил разговор.

вешает свой портрет на стене и, обратив себя таким образом в злую судьбу для жильцов на будущее время, надеется, что отдаленнейшее его потомство будет в нем благоденствовать! Я не брежу: нет! такой дом стоит до сих пор перед глазами души моей!

-- Но вы, сэр, сказал пожилой джентльмен, желая как нибудь прервать разговор: - не виноваты, что жили в нем.

-- Вы очень странный человек, сэр! прибавил он, выпучив на него глаза свои, как будто хотел пробуравить ими Клиффорда насквозь. - Я вас не понимаю!

-- Это удивляет меня! вскричал, смеясь, Клиффордь: - а между тем я так прозрачен, как вода в Молевом колодце. Но послушай, Гепзиба! мы залетели довольно далеко в один прием. Надобно нам отдохнуть, как делают птицы; опустимся на ближайшую ветку и посоветуемся, куда нам лететь далее.

Случилось, что в это самое время поезд остановился пред уединенной станцией. Воспользовавшись короткою паузою, Клиффорд оставил вагон и увел с собой Гепзибу. Через минуту потом поезд - со всею своею внутреннею жизнью, в которой Клиффорд составлял самый отличительный предмет - полетел снова, достигая новых и новых пунктов и через минуту оставляя их. Мир улетел от наших двух странников. Они с ужасом провожали его глазами. Не вдалеке от станции стояла деревянная церковь, по - чернелая от времени, в печальном состоянии разрушения, с разбитыми окнами, с большою разселиною в главном корпусе строения и с бревном, высунувшимся из четвероугольной кровли. Далее был сельский домик в старинном вкусе, столь же почтенного вида, как и церковь, с трех-ярусною кровлею, спускавшеюся круто к земле до высоты человеческого роста. Он, по видимому, был необитаем. Правда, у входа лежали обрубки дерева, но между ними поросла уже трава. Мелкия капли дождя начали сеяться наискось с неба; ветер не был силен, но резок и полон холодной влаги.

идей, совершенно миновало. Сильное возбуждение чувств произвело в нем энергию и живость; но когда их деятельность прекратилась, он начал приходить в прежнее свое состояние.

-- Теперь ты бери на себя все заботы, Гепзиба! проговорил он неясным и лишенным музыкальности выговором. - Распоряжайся мною, как хочешь.

Гепзиба преклонила колени на церковной площадке, которой они теперь достигли, и подняла сложенные ладонями руки к небу. Серая, тяжелая масса облаков закрывала его; но этот час не мог быть часом неверия: она видела за этими облаками небеса и Всемогущого Отца, взирающого с них на землю.

-- О, Боже! сказала бедная высохшая Гепзиба, и потом помолчала с минуту, чтобы подумать, о чем ей надо молиться: - о, Боже, Отец наш! разве мы не твои дети? сжалься над нами!