Дом о семи шпилях.
Часть вторая.
Глава XVIII. Возвращение к Пинчону

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дом о семи шпилях. Часть вторая. Глава XVIII. Возвращение к Пинчону (старая орфография)

ГЛАВА XVIII.
ВОЗВРАЩЕНИЕ К ПИНЧОНУ.

Между тем как родственники судьи Пинчона бежали с такою поспешностью, он продолжал сидеть в старой приемной комнате Гепзибы. Наша история, заблудившаяся, как сова в дневном свете, должна теперь возвратиться в мрачное свое дупло, в Дом о Семи Шпилях, и заняться судьей Пинчоном.

Он не переменил своего положения. Он не шевельнул ни рукой, ни ногой и не отвел своих глаз ни на волос от окна, с того времени, как Гепзиба и Клиффорд, проскрипев в последний раз вдоль ветхих половиц коридора, вышли на улицу и старательно заперли за собой наружную дверь. Он держит в левой руке часы, но так захватил их пальцами, что цыферблат не виден. Вы слышите чиканье его часов; но дыхания судьи Пинчона не слышите вовсе.

Странно, однакожь, что джентльмен, так озабоченный делами и известный притом своею точностью, медлил таким образом в старом пустом доме, который он, по видимому, никогда не любил посещать. В этот день он должен был сделать много дела. Во первых, повидаться с Клиффордом. По расчету судьи, на это нужно было пол-часа; но, принимая в соображение, что он сперва должен был переговорить с Гепзибою, которая, как женщина, не могла не разводить множеством слов каждой малейшей мысли, вернее было положить на это час. Пол-часа? а между тем он сидит уже два часа по собственному его хронометру. Время как будто вдруг потеряло для него измеряемость.

Неужели он позабыл все свои распределения на этот день? Кончив дело с Клиффордом, он был намерен повидаться с маклером, который обещал доставить ему случай отдать в рост небольшое, непристроенное еще количество тысячь фунтов за хорошие проценты; потом через пол-часа поспеть на аукцион, где должна была продаваться часть земли, принадлежавшей некогда к Дому о Семи Шпилях и составлявшей часть собственности старого колдуна Моля. Далее он должен был купить коня, которым он хотел сам править в кабриолете, и еслиб в этом успел, то посетил бы еще одно общество, которого имя, однакожь, он позабыл, при множестве своих забот. Оттуда он хотел посетить намогильный памятник мистрисс Пинчон: он узнал от каменьщика, что лицевая мраморная сторона ею обрушилась и самый камень готов был распасться надвое. Она была достойная женщина - думал судья - несмотря на свою нервозность, и он не поведет счету в том, чтобы заказать для нея и в другой раз памятник. Следующее за тем дело было - выписать для своего сада лучшия и редкия фруктовые деревья. Потом следовал обед с политическими друзьями, на котором должен был решиться один весьма важный вопрос; а потом еще судья намерен был позвать к себе по какому-то делу вдову одного друга своих ранних лет, терпевшую крайнюю бедность. Впрочем, он мог это сделать и не сделать, смотря потому, останется ли у него несколько свободных минут времени.

Остается уже только десять минуть до обеда. А этот обед был очень важен. Недаром съехались на него самые глубокие и сильные политики со всего штата. Они собрались в доме одного из друзей, тоже великого политика, для решения важного вопроса, кого назначить кандидатом в губернаторы к предстоящим выборам.

Но уже поздно. Гости уже намерены назначить, мимо судьи, другого кандидата. Но если бы наш приятель явился теперь между них с своим широко открытым взглядом, диким и вместе неподвижным, страшный вид его в одно мгновение прогнал бы их веселость. Странно было бы также явиться к обеду Пинчону, всегда столь внимательному к опрятности своего костюма, с этим красным пятном на манишке.

Откуда взялось оно? Как бы мы ни отвечали на этот вопрос, во всяком случае оно делало неприятный вид.

День потерян для Пинчона! Вероятно, он встанет завтра рано? Завтра! завтра! Но наступит ли для него это завтра?

Между тем полу-свет темнеет в углах комнаты, формы массивной мебели становятся тяжелее и сперва обозначаются оттого только заметнее в общем своем контуре; потом как будто расширяются и теряют ясность своих очертании в сером тоне сумерек, который мало по малу облекает разные предметы и сидящую между них человеческую фигуру. Темнота эта происходит не извне; она таилась здесь целый день, и теперь, дождавшись своего неизбежного времени, распространилась по всему дому. Правда, лицо судьи, суровое и странно бледное, не хочет исчезнуть в этом разложении всего видимого. Уже совсем стемнело, а оно еще несколько заметно со стороны окна. Черты его совсем изгладились; осталась одна бледность. Наконец не видно никакого окна, никакого лица. Непроглядная, безпредельная темнота все уничтожила. Куда же делся наш мир? Он разрушился, он исчез у нас из виду, и мы посреди хаоса слышим только свист и завыванье безприютного ветра, там, где прежде был он.

Неужели не слышно больше никаких звуков? Слышны, ужасные, - именно, чиканье часов, которые судья держит в руке с того времени, как Гепзиба ушла позвать Клиффорда. Эти маленькие, спокойные, никогда неостанавливающиеся удары пульса времени, повторяющиеся с такою деятельною регулярностью в оцепенелой руке судьи Пинчона, производили такой ужас, какого не внушало ничто другое в этом случае.

под воздушными руками этого дикого артиста. Каждая щель на чердаке, каждая окончина, каждая неплотно притворенная дверь имеет свою особенную ноту, не говоря уже о тех глухих нотах, которые издают поколеблянные ребра старого строения, когда ветер ударит всею своею массою в его обветшалые бока. Но посмотрите, как странно озарилась исчезнувшая было комната с своим жильцом лучами месяца, который вышел на очищенную от тучь полосу неба. Эти лучи освещают бледные, неподвижные черты его лица и сверкают на часах. Цыферблат не виден под рукою держащого их, но городские часы пробили уже полночь.

Для человека с таким крепким умом, как судья, полночь точно такое же время, как и соответствующие ему двенадцать часов полудня. Поэтому волосы его останутся неподвижными, хотя бы и пришли ему в голову истории, рассказывавшияся об этой самой комнате в те времена, когда вокруг каминов делались скамейки, сидя на которых старики рылись в погасшем пепле прошедшого и выгребали из него предания, как яркие уголья. Правда, истории эти так нелепы, что не ужаснули бы и ребенка. Какой, например, смысл, какая идея заключается в странной сказке, что будто бы, в полночь, все Пинчоны собирались в этой комнате? И для чего же? для того, чтобы посмотреть, на своем ли месте висит портрет их предка на стене, согласно с его завещанием! Стоит ли для этого покойникам вставать из своих могил?

Нам хочется немножко остановиться над этою идеей. Истории о привидениях едва ли могут рассказываться теперь серьёзно. Семейное собрание покойных Пинчонов, по нашему мнению, должно было собираться в таком порядке.

Сперва являлся сам предок, в своем черном плаще, в шапке, напоминающей башню, опоясанный по камзолу кожаным поясом, на котором висит шпага с стальною рукояткою; в руке у него длинный посох, какие пожилые джентльмены старого времени носили, как в знак своего достоинства, так и для поддержания своей особы. Он смотрит на портрет. Портрет остался неприкосновенным. Он висит на том же месте, где был повешен при жизни полковника. Посмотрите: угрюмый старик протянул свою руку и пробует раму. Она неподвижна. Но это не смех на его лице. Это скорее выражение сильного неудовольствия. Тяжелый полковник недоволен неподвижностью рамы. Это заметно очень ясно при свете месяца, который, озаряя его мрачные черты, освещает вместе и часть стены, на которой висит портрет. Что-то очень сильно огорчило предка Пинчонов; он отошел в сторону, с сердитым покачиваньем головы.

Вслед за ним явились другие Пинчоны, в каких нибудь шести или семи поколениях, толкая один другого, чтобы пробраться к портрету. Мы видим стариков и старых бабушек, видим духовную особу все таки с пуританскою жосткостью в одежде и выражении лица, и краснокафтанного офицера старой французской воины. Вот явился и Пинчон, торговавший в лавочке, сто лет тому назад, с кружевами, отвернутыми на рукава; а вот, в парике и в парчевом кафтане, джентльмен легенды артиста с прелестною и задумчивою Алисою, которая встала из девичьяго своего гроба, не сохранив никаких следов случившагося с ней. Все они пробуют раму портрета. Чего ищут все эти привидения? Мать поднимает к портрету своего ребенка, чтоб и он попробовал раму своими крошечными ручонками. Очевидно, в этом портрете заключается какая нибудь тайна, которая нарушает могильное спокойствие Пинчонов.

головою и делая страшные гримасы.

Дав свободу своей фантазии, мы уже не в состоянии ни удержать ее, ни ограничить. Мы замечаем в толпе привидений одну фигуру, до сих пор невиданную. Это молодой человек, одетый совершенно-согласно с современною нам модою, в черный фрак-сюртук почти совсем без пол и в серые узкие панталоны; на груди его - тонко выработанная цепочка, а в руке - тоненькая палочка из китового уса, с серебряным набалдашником. Еслиб мы встретили эту фигуру при дневном свете, то узнали бы в ней молодого Джеффрея Пинчона, единственного сына судьи, который последние два года находился в чужих краях. Если он еще жив, то каким образом могла явиться здесь его тень? Если же он умер, то какое это несчастие! Кому достанется теперь старинная собственность Пинчонов вместе с огромным состоянием, приобретенным отцом молодого человека? Бедному, помешанному Клиффорду, сухощавой Гепзибе и маленькой деревенской Фебее!

Но нас ожидает еще другое явление. Верить ли нам своим глазам? На сцене появился толстый, пожилой джентльмен. Он имеет вид сановитого человека, носит черный фрак и черные панталоны широкого покроя и отличается необыкновенною чистотою в своей одежде, но при этом на его белоснежном воротнике и на груди рубашки видны большие кровавые пятна. Судья ли это, или нет? Каким образом может быть это судья Пинчон? Мы различаем его фигуру так ясно, как только позволяет нам мерцающий сквозь движущияся ветви свет месяца, все еще сидящую в дубовом кресле. Но чье бы ни было это привидение, только оно приближается к портрету, берется за раму, старается заглянуть за нее и возвращается назад с такими же мрачно нахмуренными бровями, как и предок Пинчонов.

в зеркале, которое, как вы знаете, всегда представляет род окна или двери в мире грез. Мы, однакожь, должны возвратиться от своих мечтательных созерцаний к фигуре, сидящей в кресле. Дикие порывы ветра привели наши чувства в странное смущение, но не могли отвлечь их от центра, к которому оне определительно стремятся. Судья сидит неподвижно. Неужели он никогда уже не пошевелится? Но еслиб он пошевелился, мы бы сошли с ума. Его неподвижность еще больше видна от безстрашия маленькой мыши, которая сидит на задних своих лапках в лунном свете подле самой ноги судьи Пинчона и, кажется, размышляет о путешествии по его коленам. А! что же это испугало проворную маленькую мышку? Это лицо старой кошки, которая смотрит в окно, поместясь по ту его сторону для своих наблюдений. Эта кошка имеет очень неприятную физиономию. Кошка ли еще это, подстерегающая мышь? Еслиб нам сбросить ее с окошка!

Благодаря Бога, ночь очень скоро уже пройдет! Лунные лучи не имеют уже такого серебристого блеска и не отделяются уже так резко от черноты тени, между которою они падали. Теперь они сделались бледнее, а тень перешла из черного цвета в серый. Порывистый ветер успокоился. Который-то час? А! часы наконец остановились: потому что судья позабыл завести их, по обыкновению, в десять часов вечера, - пора, от которой оставалось пол-часа или около того до его обыкновенного отхода ко сну. Это случилось один раз в пять лет. Но огромные часы - мир - продолжают свой ход. Страшная ночь уступает место свежему, прозрачному, безоблачному утру. Благословенное сияние!

на лбу Пинчона, потом перелетает на подбородок, потом идет по носу к широко открытым глазам. Неужели он не может прогнать мухи? Неужели человек, у которого вчера было столько предположений, теперь так слаб, что не может прогнать мухи?

Но чу! раздался звонок мелочной лавочки. После тяжелых часов, чрез которые мы провели свой рассказ, приятно удостовериться, что еще есть на свете живые люди и что даже этот старый, пустой дом находится в некотором с ними сообщении. Мы дышем свободнее, выйдя из комнаты судьи на улицу, которая пролегает перед Домом о Семи Шпилях.