Дом о семи шпилях.
Часть вторая.
Глава XIX. Смерть и жизнь

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дом о семи шпилях. Часть вторая. Глава XIX. Смерть и жизнь (старая орфография)

ГЛАВА XIX.
СМЕРТЬ И ЖИЗНЬ.

После пяти дней ненастной погоды наступил такой день, который обещал вознаградить горожан за все, что они претерпели в это время. Дядя Веннер встал раньше всех в соседстве и покатил по Пинчоновой улице свою тачку, собирая разные остатки съестного у хозяек и кухарок для корма своей свинке, которая благоденствовала как нельзя более, по милости этой добровольной контрибуции. Хозяйство мисс Гепзибы значительно улучшилось со времени поселения в доме Клиффорда, и дядя Веннер был очень удивлен, не найдя, против своего ожидания, глиняного горшка с разными остатками съестного, который обыкновенно ставился для него у задней двери Дома о Семи Шпилях.

Когда он, возвращаясь в недоумении, что бы это значило, затворял за собой калитку, скрип её коснулся слуха обитателя северного шпиля.

-- Доброго утра, дядя Веннер! сказал артист, выглянув из окна. - А что, еще никто не встал?

-- Не видно ни души, отвечал заплатанный Веннер. - Но это неудивительно. Еще только с пол-часа прошло после восхода солнца. Но я очень рад, что увидел вас, мистер Гольгрев! На той стороне дома странная какая-то пустота, как будто там нет больше ни одного живого человека. Передняя часть дома смотрит гораздо веселее, и алисины цветы прекрасно распустились после дождя. Еслиб я был моложе, мистер Гольгрев, то моя возлюбленная приколола бы к своей груди один из этих цветков, хоть бы я рисковал сломать себе шею. А не разбудил ли вас сегодня ночью ветер?

-- Разбудил, дядя Веннер, отвечал, смеясь, артист. - Еслиб я верил в привидения - я, впрочем, сам не знаю, верю ли я в них, или нет - то я бы заключил, что все прежние Пинчоны давали себе пир в нижних комнатах, особенно на половине мисс Гепзибы. Но теперь там опять все тихо.

-- Так немудрено мисс Гепзибе заспать после такой тревожной ночи, сказал дядя Веннер. - А то, пожалуй, может быть, судья забрал сестру и брата с собой в деревню. Я видел, как он входил вчера в лавочку.

-- В котором часу? спросил Гольгрев.

-- Около полудня, сказал старик. - Да, да, это быть может. Оттого и моя тачка осталась без груза. Но я зайду опять в обеденную пору, потому что моя свинка так же любит обед, как и завтрак. Ни одна трапеза и никакое кушанье не бывает лишним для моей свинки. Желаю вам приятного утра. Да, мистер Гольгрев, еслиб я был молодой человек, как вы, то я бы сорвал один из алисиных цветков и держал в стакане, пока воротится Фебея.

-- Я слышал, сказал артист, углубляясь назад в окно: - что вода Молева источника всего лучше для этих цветов.

Разговор на этом прервался, и дядя Веннер отправился своим путем. С пол-часа ничто более не нарушало тишины семи шпилей; ни один посетитель не заглядывал в них, кроме мальчика, разнощика газет, который, проходя мимо, бросил в лавочку листок, потому что Гепзиба в последнее время регулярно покупала газету. Спустя несколько времени, явилась к лавочке толстая женщина, с чрезвычайною торопливостью, так что даже споткнулась на ступеньке перед дверью. Лицо её так разгорелось, как будто жар от очага, солнечный эной и внутренняя теплота её объемистого тела соединились, чтоб воспламенить его неугасимым огнем. Она толкнула в дверь, но дверь была заперта, и она повторила свои толчок с такою силою, что колокольчик неистово зазвенел но ту сторону двери.

-- Леший бы побрал эту старую девку Пинчон! бормотала сердитая красавица. - Открыла лавочку и заставляет дожидать себя до полудня! Я думаю, это у нея значит вести себя по джентльменски! Но я или разбужу её милость, или разломаю дверь!

В самом деле, она толкнула еще раз, и колокольчик, тоже расположенный к вспыльчивости, отвечал ей так резко, что звук его долетел до слуха одной доброй лэди на противоположной стороне улицы. Отворив свое окно, эта добрая лэди сказала нетерпеливой покупщице:

-- Вы не найдете здесь никого, мистрисс Гэббинс.

-- Но я должна и хочу найти кого нибудь! вскричала мистрисс Гэббинс, нанеся колокольчику новую обиду. - Мне нужно пол-фунта свиного сала, чтобы сжарить отличную камбалу на завтрак мистеру Гэббинсу, и пускай себе мисс Пинчон будет хоть раз-лэди, а она должна отворить и дать, что мне нужно!

-- Но выслушайте меня, мистрисс Гэббинс! отвечала противоположная лэди. - Она с своим братом отправилась к своему кузену, судье Пинчону, в его деревню. В доме теперь нет ни души, кроме этого молодого человека, дагерротипщика, который ночует в северном шпиле. Я видела сама, как старая Гепзиба и Клиффорд выходили из дому вчера. Порядочные они были вороны, нечего сказать, на мокрых тротуарах, между подставленных под жолоба кадушек! Уверяю вас, их нет дома.

-- А почем вы знаете, что они отправились к судье? спросила мистрисс Гэббинс. - Он ведь богач, и у него с мисс Гепзибой была ссора недавно, за то, что он не давал ей чем жить. Это-то заставило ее открыть и лавочку.

-- Это я хорошо знаю, отвечала соседка. - Но они уехали, это верно. И кто бы, скажите, кроме родственника, принял к себе в такую погоду эту сердитую старую девку и этого страшного Клиффорда? Это ужь так, будьте уверены.

Мистрисс Гэббинс пошла в другую лавочку, но перестав, однакожь, сердиться на отсутствие Гепзибы. С пол-часа, а может быть и долее, снаружи дома была такая же тишина, как и внутри. Впрочем, вяз тихо качал своими роскошными ветвями по ветру, который нигде в другом месте не был заметен. Рои насекомых весело работали под его густою тенью и искрились на солнце, вырываясь из под нея случайно. Стрекоза отозвалась раза два где-то в глубине его навеса, и одинокая маленькая птичка с бледно-золотистыми перьями опустилась на цветы Алисы.

Наконец наш маленький знакомец, Нед Гиггинс, появился на улице, идучи в школу, и так как в эти две недели случилось ему в первый еще раз быть обладателем нескольких пенни, то он никаким образом не мог не зайти в лавочку Дома о Семи Шпилях. Но лавочка была заперта. Долго он стучался в дверь с настойчивостью ребенка, занятого своею важною целью, но напрасно. Он, без сомнения, лелеял в душе мысль о слоне или, может быть, вместе с Гамлетом, намерен был съесть крокодила. В ответ на его усилия, колокольчик изредка откликался умеренным звоном, но далеко не доходил до того раздражения, в которое привела было его толстая мистрисс Гэббинс. Держась за ручку двери, он заглянул в окно лавочки и увидел, сквозь прореху в занавеске, что внутренняя дверь, ведущая в коридор, была затворена.

-- Мисс Пинчон! закричал мальчишка в окно: - мне нужно слона!

Так как на многократно повторенный зов не было никакого ответа, то Нед начал терять терпение; небольшому его сердцу закипеть было недолго, и он, схватив камень, готов уже был пустить им в окно, и пустил бы непременно, еслиб один из прохожих не хватил его за руку.

-- Что ты здесь буянишь, сударь? спросил он.

-- Мне нужно старую Гепзибу, или Фсбею, или кого-нибудь из них! отвечал Нед, всхлипывая. - Оне не хотят отворить двери, и я не могу купить слона.

-- Ступай к школе, мелюзга! сказал ему прохожий. - Тут за углом есть другая мелочная лавочка. Странно, право, Диксей, обратился он к своему спутнику: - что сделалось со всеми этими Пинчонами! Смит, содержатель конюшни для приезжих, говорил мне, что судья Пинчон вчера оставил у него свою лошадь до после-обеда и не взял ее до сих пор. А один из слуг судьи приезжал сегодня в город разузнавать, где он. Он, говорят, один из тех людей, которые не любят переменять своих привычек или ночевать где нибудь в другом доме.

что её нахмуренные брови отвадят от нея покупателей? Так и случилось.

-- Я никогда и не думал, чтоб она была в барышах, заметил приятель Диксея. - Эта, брат, мелочная торговля - не по женскому толку. Моя жена пробовала торговать в мелочной лавочке, да пять долларов и хватила себе на шею.

-- Дрянная торговля! сказал Диксей, покачав головой: - дрянная!

В продолжение утра было еще несколько попыток открыть сообщение с предполагаемыми жильцами этого молчаливого и не доступного дома. Зеленщик, булочник, мясник один за другим являлись, пробовали отворить дверь и удалялись без успеха, разсердясь, каждый по-своему, на Гепзибу. Если бы какой нибудь наблюдатель всех этих сцен знал об ужасной тайне, скрытой внутри дома, он был бы поражен особенною модификациею ужаса, видя, как поток человеческой жизни стремится проникнуть в это жилище смерти, как он кружится, сверкает и играет как раз над глубиною, в которой лежит невидимо мертвое тело.

Скоро по уходе мясника, который имел особенную причину сердиться на мисс Гепзибу, так как она заказала ему к утру заднюю часть телятины и уехала сама из дому, за углом улицы послышалась музыка. Мало помалу она приближалась к Дому о Семи Шпилях, с некоторыми промежутками молчания. Наконец толпа детей показалась из за угла, то двигаясь вперед, то останавливаясь, сообразно с музыкою, которая слышна была в её центре. Дети были свободно связаны между собой легкими узами гармонии и увлекаемы ею, как пленники. Когда они пришли под тень Пинчонова вяза, оказалось, что это был мальчик-итальянец с своей обезьяной и кукольною комедией, который играл когда-то на своих рылях под полуциркульным окном. Прелестное лицо Фебеи, а может быть также и щедрая награда, брошенная ею, остались в памяти странствующого фигляра. Выразительные черты его заиграли радостью, когда он узнал место, где произошло это небольшое приключение в его бродячей жизни. Он взошел на заброшенный двор, поместился на крыльце главного входа и, открыв свой ящик, начал представление. Каждый индивидуум его автоматического общества пришел в движение, сообразно своему призванию. Обезьяна, сняв свою шотландскую шапку, кланялась и шаркала предстоящим очень подобострастно, сторожа глазами, не бросят ли из окна медной монеты; сам молодой иностранец, поворачивая ручку своего инструмента, тоже посматривал на полу-циркульное окно, ожидая появления особы, которая сделает его музыку живее и приятнее. Толпа детей обступила его кругом, некоторые на тротуаре, другие на дворе; двое или трое поместились на самом крыльце, а один мальчик присел на пороге. Между тем стрекоза заводила свою бесконечную песню в ветвях старого Пинчонова вяза.

-- Я не слышу в доме никакого шуму, сказал один мальчик другому. - Обезьяне ничего здесь не достанется.

-- Нет, кто-то есть в доме, отвечал сидевший на пороге: - я слышу, как кто-то ходит.

Молодой итальянец между тем продолжает посматривать наискось вверх, и казалось, что его душевное волнение, впрочем, легкое и почти игривое, сообщило некоторую прелесть сухому, механическому процессу его музыки. Этот странствующий народ очень чувствителен ко всякой натуральной доброте, хоть бы то была только улыбка или незначительное, неопределенное, но теплое слово, которое случится им поймать на дороге жизни. Они помнят каждую в этом роде мелочь, потому что она на минуту - на столько времени, сколько пейзаж отражается на мыльном пузыре - строит над безприютною головою странника нечто в роде дома. Поэтому молодой итальянец не был обезкуражен глубоким молчанием, которое старый дом противопоставлял его инструменту. Он продолжал свои мелодическия воззвания; продолжал смотреть вверх, в надежде, что его смуглое чужеземное лицо скоро озарится солнечным видом Фебеи. Ему также не хотелось уйти, не видав Клиффорда, которого чувствительность, как и улыбка Фебеи, была для него, иностранца, чем-то в роде сердечного разговора. Он повторил всю свою музыку опять и опять, пока наконец надоел своим слушателям, своим куклам в ящике и больше всех обезьяне. На его зов отвечала только стрекоза с Пинчонова вяза.

-- В этом доме нет детей, сказал один школьник. - Здесь живут только старая девушка да один старик. Ты ничего здесь не выиграешь. Зачем ты не идешь далее?

-- Дурак ты, зачем ты это говоришь ему? шепнул мальчику хитрый маленький янки, которому нравилась не музыка, но то, что он слушал ее даром. - Пускай себе играет сколько угодно! Если здесь никто ему не платит, так это его выбор.

Еще раз переиграл итальянец все свои песни. Для обыкновенного наблюдателя, который бы слышал только музыку, видел солнечный свет на верхней половине двери и не знал ничего более об этом доме, было бы интересно обождать, чем же наконец кончится упрямство уличного музыканта. Успеет ли он наконец в своем домогательстве? Отворится ли наконец дверь и из нея высыплет на свежий воздух рой веселых детей, прыгающих, кричащих, хохочущих, и столпится вокруг кукольного ящика, глядя с радостным любопытством на кукол и каждый бросит по медной монете этому долгохвостому мамону - обезьяне?

Но на нас, которые знаем, что происходит в сердце семи шпилей, так же, как и то, что делается снаружи их, это повторение веселых популярных песен у дверей дома производит страшное действие. Ужасное было бы в самом деле зрелище, если бы судья Пинчон (который не дал бы фиги за самые гармонические звуки скрипки Паганини) показался в двери с окровавленною своей рубашкою, с угрюмо нахмуренными бровями на побледневшем своем лице, и прогнал прочь чужеземного бродягу. Случалось ли еще когда побудь веселой музыке играть там, где вовсе не расположены к танцам? Да, и очень часто. Этот контраст или смешение трагедии с веселостью случается ежедневно, ежечасно, ежеминутно. Печальный, мрачный дом, из которого бежала жизнь и в котором засела зловещая смерть, хмурясь угрюмо в своем одиночестве, был эмблемою многих сердец человеческих, которые, несмотря на свое горе, должны выслушивать шум и трескотню мирской веселости, играющей кругом.

Еще итальянец продолжал свое представление, когда мимо Дома о Семи Шпилях случилось проходить двум человекам на возвратном пути к обеду.

музыка. По всему городу толкуют, что убит судья Пинчон, которому принадлежит этот дом, и городской маршал идет сюда сейчас на следствие. Так убирайся, брат, отсюда подальше.

Когда итальянец поднимал на плечи свою ношу, он увидел на ступеньке крыльца карточку, которая все утро была закрыта валявшимся листком бумаги. Он поднял ее и, увидя на ней что-то написанное карандашом, дал прочитать прохожему. То была гравированная визитная карточка судьи Пинчона с карандашною меморандою на обороте, относившеюся к разимм делам, которые им намерен был вчера исполнить. Надпись эта составляла конспект истории вчерашняго дня, только что дела не совпали с программою. Вероятно, эта визитная карточка выпала из кармана жилета судьи, когда он, прежде чем вошел в лавочку, пробовал пройти в дом парадною дверью. Несмотря на то, что дождь порядочно размочил ее, надпись сохранилась еще довольно хорошо.

-- Посмотри-ка, Диксей! вскричал прохожий: - это не совсем посторонняя вещица для судьи Пинчона! Посмотри - вот напечатано его имя, а это что-то написано, я думаю, его рукою.

-- Пойдем, брат, с нею к городскому маршалу! сказал Диксей. - Это, пожалуй, даст ему ключ к делу-то. Немудрено, брат, шепнул он своему приятелю: - что судья прошел в эту дверь и не вышел отсюда! У него есть здесь кузен, который в старину отколол уже одну такую штуку. А старая мисс Пинчон, смекай, увязла в долгах за свою лавочку, и как бумажник судьи был довольно толст, то чего доброго.... у них, брат, в жилах течет дурная кровь! Сложи-ка все это вместе, так что нибудь да выйдет....

-- Да, да! сказал Диксей. - Ладно! Я всегда говорил, что в её нахмуренных бровях есть что-то недоброе!

Вследствие этого решения, честные добряки направили свои шаги к жилищу городского маршала. Итальянец также отправился своим путем, бросив еще один взгляд на полу-циркулыюе окно. Что касается до детей, то они все вдруг пустились бежать от дому, как будто за ними погнался какой нибудь великан или леший, и, отбежав довольно далеко, остановились так же внезапно и единодушно, как и побежали. Их чуткие нервы были проникнуты неопределенным ужасом от того, что они услышали.

Когда они оглянулись издали на безобразные пики и тенистые углы старого дома, им показалось, как будто над ним скопился какой-то мрак, которого не в состоянии разогнать никакой свет. Им представлялось, как будто Гепзиба хмурится и кивает им пальцем в одно время из нескольких окон, а воображаемый Клиффорд, который (это сильно бы его огорчило, еслиб только он знал) всегда наводил ужас на этот маленький люд, - стоит позади фантастической Гепзибы, в своем полинялом платье, и делает какие-то зловещие знаки. Дети способны более взрослых заражаться паническим страхом. Во весь остаток дня боязливейшие ходили окольными улицами, чтобы только не проходить мимо Дома о Семи Шпилях, а храбрецы собирались толпою и во всю прыть пробегали мимо его страшных дверей и окон.

Прошло, может быть, немного больше полу-часа по удалении итальянца с его неуместною музыкою, когда дилижанс остановился подле Пинчонова вяза. Кондуктор снял с крышки дилижанса сундук, узел и картонною коробку и положил все это у двери дома. Изнутри дилижанса показалась соломенная шляпка и потом красивая фигура молодой девушки. То была Фебея. Хотя она не была уже такая игривая, как в начале нашей истории - потому что несколько недель деятельной душевной жизни сделали ее серьёзнее женственнее и сообщили её взглядам особенную глубину, соразмерно с сердцем, которое начало догадываться о своей глубине, - но все-таки ее озаряло тихое, естественное сияние веселости. Она не потеряла своего дара заставлять все фантастическое в её сфере принимать вид действительности; но мы считаем теперь опасным, даже и для Фебеи, переступать через порог Дома о Семи Шпилях. Достаточно ли в её натуре здоровых элементов для того, чтобы прогнать из него толпу бледных привидений, которая поселилась здесь со времени её отъезда? или же сама она сделается также безцветною, болезненною, печальною и безобразною, и превратится в новый мертвенный призрак, который будет скользить без шуму вверх и вниз но лестнице и пугать детей, которые остановятся против окон?

судьи Пинчона, который все еще занимает свое прежнее дубовое кресло.

Фебея попыталась сперва отворить дверь лавочки, но она не уступила её руке, и белая занавеска, которою было задернуто окно, составлявшее верхнюю часть двери, тотчас дало её быстро соображающему уму понять, что случилось в доме что-то необыкновенное. Не делая новых усилий пройти сюда, она отправилась к большому порталу над полу-циркульным окном. Найдя и здесь дверь запертою, она постучала молотком. Ей отвечало эхо опустелого дома. Она постучала еще и еще раз и, приложив ухо к двери, услышала, или воображала, что услышала, будто Гепзиба подходит, осторожным своим шагом, но скрипучим половицам, к двери, чтоб отворить ей. Но, за этими воображаемыми звуками, наступило такое мертвое молчание, что она начала спрашивать себя, не ошиблась ли она в доме, как он ни был знаком ей по своей наружности.

В эту минуту внимание её было отвлечено детским голосом, послышавшимся в некотором разстоянии. Голос называл ее по имени. Посмотрев в ту сторону, откуда он долетал к ней, Фебея увидела маленького Неда Гиггинса в значительном от нея разстоянии посреди улицы. Мальчуган топал ногами. сильно качал головою, делал обеими руками умоляющие знаки и кричал ей изо всей силы:

-- Не входите, не входите! Там что-то страшное случилось! Не входите, не входите туда!

лэди или сводило детей с ума, или заставляло хохотать. Все-таки это обстоятельство заставило ее почувствовать сильнее прежнего, до какой степени молчалив или недоступен сделался теперь дом. Прежде всего Фебея решилась отправиться в сад где, по случаю такой ясной и теплой погоды, она надеялась почти наверное найти Клиффорда и, может быть, также саму Гепзибу, в тени беседки. Лишь только она отворила в сад калитку, семейство кур полу-прилетело, полу-прибежало к ней навстречу, между тем как страшная старая кошка, притаившаяся под окном приемной, вскарабкалась на ставень, и в одну минуту исчезла из виду. Беседка была пуста и её пол, стол и окружающие его скамейки все еще были мокры и усеяны листьями, говорившими о миновавшей буре. Садовая растительность, казалось, решительно перешла за свои пределы; бурьян воспользовался отсутствием Фебеи и продолжительным дождем, чтобы вторгнуться между цветов и кухонных растений. Молев источник выступил из своих каменных берегов и образовал пруд ужасной ширины в своем углу сада.

столом, куда он, вероятно, упал в последний раз, как она сидела здесь с Клиффордом.

Фебея знала, что её родственники способны еще и не к таким странностям, как загиереться на несколько дней в доме, что, по видимому, они сделали теперь. Несмотря на то, с неясным чувством, что случилось что-то дурное, и с опасением, которому её ум не мог дать никакой формы, она подошла к двери, которая служила обыкновенно сообщением между домом и садом. Эта дверь была так же заперта изнутри, как и две прежния, в которые она уже пыталась войти. Она, однакожь, постучалась, и вдруг, как будто внутри ожидали этого сигнала, дверь отворилась - не широко, но довольно для прохода Фебеи. Так как Гепзиба, для того, чтоб не подвергать своей особы наблюдениям посторонних глаз, всегда отворяла дверь таким образом, то Фебея не сомневалась, что это она ей отворила.

Поэтому, ни мало не медля, она перешагнула через порог, и лишь только вошла, как дверь опять за нею затворилась.