Ган Исландец.
Часть первая.
Глава XII

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ган Исландец. Часть первая. Глава XII (старая орфография)

XII

Если читатель перенесется теперь на дорогу, ведущую от Дронтгейма к Сконгену, дорогу узкую и каменистую, пролегающую вдоль Дронтгеймского залива вплоть до деревушки Вигла, он не замедлит услышать шаги двух путников, вышедших под вечер из так называемых Сконгенских ворот и довольно поспешно взбирающихся по уступчатым холмам, по которым извивается как змея дорога в Виглу.

Оба закутаны в плащи. Один шагает твердой юношеской поступью, держась прямо и подняв голову; наконечник сабли высовывается из под полы его плаща и, не смотря на сгустившияся сумерки, на шляпе его заметно перо, развевающееся по ветру. Другой повыше ростом своего товарища, но слегка сгорблен; на спине его можно приметить горб, образованный очевидно котомкой, скрытой под большим черным плащем, черезчур зубчатый подол которого свидетельствует о долголетней, верной службе. Все вооружение его ограничивается длинной палкой, которою он облегчает свою неровную, торопливую походку.

Если ночная темнота препятствует читателю различить черты обоих путников, он быть может узнает их по разговору, который начал один из них после часового скучного пути, проведенного в молчании.

- Ну, молодой человек, мы находимся теперь в таком пункте, откуда можно видеть сразу и башню Виглы и колокольни Дронтгейма. Перед нами рисуется на горизонте черная масса, это башня; а позади нас кафедральный собор, стрельчатые колонны которого выдаются на более светлом небе на подобие ребер мамонтова скелета.

- Далеко-ли от Виглы до Сконгена? - спросил другой путник.

- Нам надо еще миновать Ордальс, так что раньше трех часов утра мы не будем в Сконгене.

- Который это час пробило сию минуту?

- Праведный Боже, вы заставили меня содрогнуться. Да, это звук Дронтгеймского колокола доносится к нам по ветру. Это верный признак грозы. Северо-западный ветер нагоняет тучи.

- Действительно, звезд уж не видно позади нас.

- Ускорим шаги, благородный господин, прошу вас. Гроза приближается, а в городе быть может уже знают про обезображенный труп Жилля и о моем бегстве. Ускорим шаги.

- Пожалуй. Старик, твоя ноша, кажется, тяжела, давай-ка ее сюда, я моложе и сильнее тебя.

- Нет, благодарю вас, благородный господин; орлу не подобает носить панцырь черепахи. Я не достоин отягощать вас моей ношей.

- Но если она не под силу тебе, старик?.. Она кажется довольно увесистой. Что там у тебя? Когда ты сейчас споткнулся, там зазвенело точно железо.

Старик поспешно отошел от молодого человека.

- Зазвенело! О, нет, это вам почудилось. Там ничего нет... кроме съестного, белья... Нет, моя ноша нисколько не отягощает меня.

Доброжелательное предложение молодого человека, казалось, внушило его старому спутнику ужас, который он пытался скрыть.

- Ну, как знаешь, - ответил молодой человек, ничего не примечая.

Старик успокоился и поспешил переменить разговор.

- Да, господин, довольно скучновато беглецам брести ночью по дороге, которая днем представляется путнику столь занимательной. По берегу залива, влево от нас, находится гибель рунических камней, на которых можно изучать письмена, начертанные, как гласит предание, богами и великанами. Вправо от нас, позади скал, обрамляющих дорогу, простирается Скиольдское соляное болото, очевидно сообщающееся с морем каким-нибудь подземным каналом, так как в нем ловится морской червь, эта достопримечательная рыба, которая, по наблюдениям вашего слуги и проводника, питается песком. Мы приближаемся теперь к башне Виглы, в которой король-язычник Вермонд приказал изжарить груди святой великомученицы Этельдеры на горящем истинном кресте, привезенном в Копенгаген Олаем III и отвоеванном норвежским королем. Говорят, что с тех пор тщетно пытались превратить эту проклятую башню в часовню; какие бы кресты там ни воздвигали, небесный огонь тотчас же истреблял их.

раздался страшный громовой удар, эхо которого раскатилось с тучи на тучу на небе, с скалы на скалу по земле.

Наши спутники взглянули на небо: звезды померкли, тяжелые тучи быстро катились одна на другую и гроза, подобно лавине, разразилась над их головою. Сильный ветер, гнавший тучи, не коснулся еще деревьев, на листву которых, не волнуемую малейшим дуновением, еще не пало ни одной капли дождя. С высоты доносился бурный гул, который, сливаясь с ревом залива, один нарушал молчаливую ночную темноту, усилившуюся от мрака непогоды.

Это мятежное затишье вдруг было прервано каким-то рычаньем, послышавшимся невдалеке от обоих путников; старик весь затрясся от ужаса.

- Всемогущий Боже! - вскричал он, схватив руку молодого человека: - Это дьявольский смех бури, или голос...

Новый блеск молнии, новый раскат грома прервали его слова. Гроза забушевала яростно, как будто ожидала только этого сигнала. Путники еще плотнее завернулись в плащи, чтобы защититься от дождя, который потоками лил из туч, и от густого песка, вихрем вздымаемого с дороги.

- Старик, - произнес молодой путешественник: - при свете молнии я только-что успел приметить вправо от нас башню Виглы; свернем с дороги и поищем там убежища.

- Убежище в проклятой башне! - вскричал старик: - Да хранит нас святой Госпиций! Подумайте, молодой человек, эта башня давно покинута.

- Тем лучше, старик. Нам не придется ждать у дверей.

- Подумайте, какое гнусное преступление осквернило ее!..

- Так что же, она очистится, дав нам убежище. Ну, старина, следуй за мною. Сказать откровенно, в такую ночь я попросил бы убежища в разбойничьем притоне.

Не обращая внимания на предвещания старика, он схватил его за руку и направился к зданию, которое при частом блеске молнии виднелось невдалеке.

Приблизившись к ней, они приметили свет в одной из бойниц башни.

- Посмотри, - заметил молодой путешественник: - эта башня обитаема. Теперь ты, без сомнения, успокоишься.

- Господи, Боже мой! - вскричал старик: - Куда вы ведете меня? Святой Госпиций! Не попусти мне войти в вертеп демона!

Путники находились у подножия башни. Молодой человек сильно постучал в новую дверь этой мрачной развалины.

- Успокойся, старина; должно быть какой-нибудь благочестивый отшельник поселился тут и своим присутствием освятил это оскверненное жилище.

- Нет, - отвечал ему спутник, - я не войду. Отвечаю вам, что никакой отшельник не может здесь жить, если только нет у него вместо четок одной из семи цепей Вельзевула.

Между тем, свет переходил из одной бойницы в другую и наконец блеснул сквозь замочную скважину двери.

- Ты запоздал, Николь! - закричал чей-то пронзительный голос: - Виселицу ставят в полдень, а шести часов достаточно, чтобы придти из Сконгена в Виглу. Разве еще подвернулась какая работа?

Вопрос был сделан в ту минуту, как дверь отворилась. Женщина, открывшая ее, приметив вместо того, которого ожидала, двух незнакомцев, с угрожающим и испуганным криком отступила назад.

а глубоко запавшие в орбиты глаза сверкали зловещим блеском, подобно погребальным факелам. На ней надета была красная саржевая юбка, из под которой виднелись голые ноги, и которая выпачкана была пятнами более яркой красноты. Её исхудалую грудь прикрывала мужская куртка, с обрезанными по локоть рукавами.

Ветер, врываясь в открытые настежь двери, развевал на голове её длинные, седые волосы, слегка сдерживаемые мочалкой, что придавало еще более дикости свирепому выражению её физиономии.

- Добрая женщина, - сказал младший из путников: - дождь льет как из ведра, у тебя есть кровля, у нас найдется золото,

Его старый спутник дернул его за плащ и пробормотал тихим голосом:

- Милостивый господин! Что это вы говорите? Если это не дьявольское жилье, так наверно притон какого-нибудь разбойника. Наше золото не только не спасет нас, а скорее погубит.

- Молчи, - произнес молодой человек и вытащив из кармана кошелек, блеснул им перед глазами женщины, повторяя свою просьбу.

Та, опамятовавшись несколько от удивления, разсматривала попеременно то одного, то другого пристальным, угрюмым взором.

- Чужестранцы! - вскричала она, каке бы не слыша их слов: - Разве духи, покровительствовавшие вам, отшатнулись от вас? Что нужно вам от проклятых обитателей проклятой башни? Не люди указали вам на эти развалины для убежища, каждый сказал бы вам: "лучше блеск молнии, чем очаг башни Виглы". Единственное живое существо, которое входит сюда, не имеет доступа в жилища других людей, оно покидает свое уединение только для народной толпы, живет только для смерти. Люди шлют ему проклятия, хотя оно мстит за них и существует лишь их преступлениями. Самый низкий злодей, в минуту казни, слагает на него всеобщее презрение и еще считает себя в праве прибавить к нему свое. Чужеземцы! Я считаю вас чужеземцами, так как вы не отшатнулись с ужасом от этой башни, не тревожьте долее волчицу с волчатами; вернитесь на дорогу, по которой ходят другие люди и если не хотите, чтобы вас избегали ваши братья, не говорите им, что ночник башни Виглы освещал ваше лицо.

С этими словами, указав жестом на дверь, она приблизилась к путникам.

Старик дрожал всеми членами и с умоляющим видом смотрел на своего молодого товарища, который, не поняв торопливых, загадочных слов старухи, счел ее помешанной и не имел ни малейшого желания вернуться под ливень, бушевавший с удвоенной силой.

- Клянусь честью, добрая хозяюшка, ты описала нам такую интересную личность, что я не хочу упустить случай познакомиться с ней.

- Молодой человек, знакомство с ним завязывается скоро, но еще скорее оканчивается. Если злой дух подстрекает вас, убейте живое существо, или оскверните мертвеца.

- Оскверните мертвеца! - повторил старик дрожащим голосом, прячась за своего спутника.

- К чему такия сильные средства, когда проще остаться здесь. Надо быть сумасшедшим, чтобы продолжать путь в такую погоду.

- Но еще безумнее искать убежища от непогоды в таком месте, - пробормотал старик.

- Несчастные! Не стучитесь в дверь того, кто отворяет только дверь могилы.

- Ну, старуха, если бы действительно для нас зараз отворилась дверь могилы, то и в таком случае я не испугался бы твоих зловещих слов. Я полагаюсь лишь на свою саблю. Ну, ветер холоден, закрывай двери и возьми себе это золото.

- Э! На что мне ваше золото! - возразила старуха: - Оно имеет цену в ваших глазах, для меня же не стоит и олова. Ну, оставайтесь за золото, оно может защитить вас от небесной грозы, но не спасет от людского презрения. Оставайтесь; вы платите за гостеприимство дороже, чем платят за убийство. Подождите меня тут минутку и давайте ваше золото. Право, еще в первый раз вижу я здесь человека, у которого руки полны золота и не запятнаны в крови.

С этими словами, поставив свой ночник и затворив дверь, она исчезла под сводами черной лестницы, видневшейся в глубине комнаты.

Между тем как старик дрожал от ужаса и, призывая на помощь святого Госпиция, от всей души тихо проклинал безразсудство своего молодого спутника, тот, взяв ночник, принялся разсматривать обширное круглое помещение, в котором они очутились.

- Боже мой! Ведь это виселица!

Большая виселица действительно прислонена была к стене и упиралась в высокий сырой свод.

- Да, - согласился молодой человек: - а вот деревянные и железные пилы, цепи, железные ошейники, вот кобыла и висящие над нею огромные клещи.

- Святители! - застонал старик: - куда это мы попали.

Молодой человек хладнокровно продолжал свой осмотр.

- Вот сверток веревок, вот горны и котлы; эта часть стены увешана щипцами и ножами; вот кожаные кнуты с стальными наконечниками, топор, дубина...

- Это адская кладовая! - перебил старик, перепуганный этим страшным перечислением.

- А вот, - продолжал молодой человек: - медные насосы, колеса с бронзовыми зубцами, ящик с большими гвоздями, домкрат... Действительно, зловещая обстановка. Я раскаиваюсь, старик, что ты попал сюда из-за моей неосторожности.

- Теперь уж поздно раскаиваться.

Старик помертвел от страха.

- Не пугайся; что за беда, где ты, когда я с тобою.

- Хороша защита! - пробормотал старик, в котором сильнейший страх превозмог боязнь и уважение к его молодому спутнику: - Сабля в тридцать дюймов против виселицы в тридцать локтей.

Старуха возвратилась и, взяв ночник, сделала путникам знак следовать за нею. Они с трудом поднимались по узкой, полуразвалившейся лестнице, вделанной в толще башенной стены. У каждой бойницы, порыв ветра и дождя угрожал потушить колеблющееся пламя ночника, который старуха прикрывала своими длинными прозрачными руками. Не раз споткнувшись на камни, которые катились под их ногами и в тревожном воображении старика рисовались человеческими костями, разбросанными по ступеням, достигли они первого этажа здания, круглой комнаты, похожей на нижнее помещение.

Посредине комнаты топился очаг, дым которого, улетая в отверстие, проделанное в потолке, не портил слишком заметно воздуха. Пламя его, сливающееся с пламенем железного ночника, и было примечено путниками на дороге. Кусок еще сырого мяса жарился на вертеле пред огнем очага.

- На этом гнусном очаге, проговорил старик, с ужасом обращаясь к своему спутнику: - на угольях истинного креста сожжены были члены мученицы.

Стол топорной работы находился невдалеке от очага. Старуха пригласила путников сесть за него.

- Чужестранцы, - сказала она, ставя перед ними ночник: - ужин скоро будет готов, а мой муж наверно торопится домой, чтобы не повстречаться с полуночным духом, проходя мимо проклятой башни.

Орденер - читатель без сомнения узнал его и его проводника Бенигнуса Спиагудри - мог на свободе разсмотреть странный костюм своего спутника, который, опасаясь быть узнанным и арестованным, изощрил на нем все богатство своей фантазии. Несчастный беглый смотритель Спладгеста переменил свою одежду из оленьей кожи на полный черный костюм, оставленный некогда в Спладгесте знаменитым дронтгеймским грамматиком, утопившемся с горя, что не мог добиться почему Jupiter имеет в родительном падеже Jоѵis. Его орешниковые башмаки сменились ботфортами почталиона, раздавленного лошадьми, в которых его тонкия ноги помещались так свободно, что он не мог бы ступить шагу, если бы не набил их сеном. Огромный парик молодого французского путешественника, убитого грабителями у Дронтгеймских ворот, покрывал его плешивую голову и разстилался по его узким и неравным плечам. Один из глаз залеплен был пластырем, а благодаря банке румян, найденной им в кармане старой девы, умершей от любви, его бледные впалые щеки покрылись необычайным румянцем, распространившимся от дождя до самого подбородка.

Между тем как Орденер разсматривал своего проводника, Спиагудри, прежде чем сел за стол, заботливо положил под себя пакет, который нес на спине, завернулся в свой старый плащ и все свое внимание сосредоточил на куске жаркого, приготовляемого хозяйкой, и на которое он взглядывал по временам с безпокойством и ужасом, произнося отрывистые безсвязные фразы:

Вдруг он вскричал:

- Праведное небо! Слава Богу! Я вижу хвост!

Орденер, слушая его внимательно и почти следуя за течением его мыслей, не мог удержаться от улыбки.

- В этом хвосте нет ничего утешительного. Быть может это часть дьявола.

Спиагудри не слыхал этой шутки; взгляд его устремлен был в глубину комнаты. Он задрожал и нагнулся к уху Орденера.

- Господин, посмотрите, там, в глубине, на ворохе соломы; в тени...

- Ну? - спросил Орденер.

- Три голых недвижимых тела... Три детских трупа?..

- Стучатся в дверь, - закричала старуха, сидевшая на корточках у очага.

Действительно, учащенные удары в дверь послышались среди шума и завыванья свирепеющей бури.

- Наконец-то! Это Николь!

С этими словами старуха схватила ночник и поспешно спустилась вниз.

Наши путешественники не успели обменяться ни одним словом, услыхав внизу смешанный шум голосов, среди которых явственно раздались следующия слова, произнесенные тоном, заставившим содрогнуться Спиагудри.

- Молчи, старуха, мы останемся. Молния влетает в запертые двери.

Спиагудри придвинулся к Орденеру.

- Господин! - простонал он: - Мы погибли!...

Стук шагов послышался на лестнице и в комнату вошли два человека в священнических одеждах, в сопровождении испуганной хозяйки.

Один из них высокого роста носил черный костюм и круглую прическу лютеранского пастора; другой, малорослый, одет был в рясу отшельника, опоясанную веревкой. Из под капюшона, спускавшагося на его лицо, виднелась черная борода, а руки были спрятаны в длинных рукавах рясы.

При виде миролюбивой наружности вновь прибывших, Спиагудри пришел в себя от ужаса, внушенного ему странным голосом одного из них.

Если преподобный учитель, мой спутник, только-что резко ответил тебе, он конечно виноват пред тобою, так как он забыл наложенный на нас обет умеренности и воздержания. Увы! И самые святые люди не без греха. Я заблудился на дороге из Сконгена в Дронтгейм, ночью, без проводника, не зная где укрыться от непогоды. Преподобный брат, встреченный мною, тоже вдали от его обители, удостоил разрешить мне отправиться с ним сюда. Он восхвалял мне твое радушное гостеприимство, добрая женщина, и очевидно не ошибся. Не говори нам подобно злому пастырю: Аdѵеnа, сur intras {Чужестранец! Зачем пришел?}? Приюти нас, достойная женщина, и Господь убережет жнивы твои от грозы, Господь пошлет стадам твоим убежище от непогоды, подобно тому, как ты приютила заблудившихся странников.

- Старик, - сурово прервала его хозяйка: - у меня нет ни жатвы, ни стада.

- Ну, если ты бедна, Господь благословляет бедняка прежде богача. Долго лет проживешь ты со своим мужем в почете и уважении не за свое богатство, а за добродетели. Дети твои подростут, пользуясь всеобщей любовью, и пойдут по стопам отца...

- Молчи! - вскричала женщина: - Все останется так как есть и дети наши состарятся презираемые людьми до конца нашего рода, из поколения в поколение. Молчи старик! Благословения обращаются для нас в проклятия.

- Силы небесные! - вскричал священник: - Кто же вы? В каких преступлениях проводите вашу жизнь?

- Что называешь ты преступлением? И что добродетелью? Здесь мы пользуемся привилегией: мы не можем быть добродетельными и не можем совершать преступления.

- Разум этой женщины омрачился, - сказал священник, обратившись к малорослому отшельнику, сушившему перед очагом свою шерстяную рясу.

- Нет, старик, - возразила женщина: - узнай теперь, где ты находишься. Лучше внушить ужас, чем сострадание. Я не помешанная, я жена...

Звучный отголосок сильного удара в дверь башни заглушил, последния слова старухи, к величайшему разочарованию Спиагудри и Орденера, которые молча, но внимательно слушали разговор.

- Да будет проклят, - пробормотала женщина сквозь зубы: - синдик Сконгена, отведший нам для жилья эту башню при дороге! Быть может, и это не Николь.

Все же она взяла ночник.

- Что за беда, если и этот окажется путешественником? Ручей может течь там, где пронесся поток.

Оставшись одни, четыре путешественника принялись осматривать друг друга при свете очага. Спиагудри, испуганный сперва голосом отшельника, но затем успокоившийся при виде его черной бороды, быть может, снова затрясся бы всем телом, если бы приметил, каким пристальным взглядом осматривал тот его из-под своего капюшона.

Воцарившееся молчание прервано было вопросом священника.

- Брат отшельник, я принял вас за католического священника, уцелевшого от последняго гонения, и полагал, что вы возвратились в свой скит, когда, к моему счастью, я повстречался с вами. Не можете ли вы сказать мне, где мы находимся?

Полуразрушенная дверь с лестницы отворилась, прежде чем брат отшельник успел ответить на вопрос.

- Жена, гроза собирает толпу и за нашим гнусным столом, от грозы ищут убежища и под нашей проклятой кровлей.

- Николь, - отвечала старуха: - я не могла помешать...

- Да что нам за дело до гостей, коли у них есть чем платить? Не все ли равно, как заработать золото, дав ли приют путешественнику, или задушив разбойника.

Говоривший остановился в дверях, так что четыре гостя могли хорошо разсмотреть его. Это был человек колоссального телосложения, одетый подобно хозяйке в красное саржевое платье. Его огромная голова, казалось, прямо сидела на широких плечах, что составляло резкий контраст с длинной, костлявой шеей его грациозной супруги. Он был узколобый, курносый, с густыми нависшими бровями, из-под которых, как огонь, в крови сверкали глаза, окруженные багровыми веками. Нижняя часть его лица, гладко выбритая, позволяла видеть широкий рот, отвратительная улыбка которого раскрывала губы, почерневшия подобно краям неизлечимой язвы. Два клока курчавых бакенбард, спускаясь с его щек на шею, придавали его фигуре четырехугольную форму. На голове его была войлочная шляпа, с которой ручьями текла вода и к которой он и не подумал прикоснуться рукой при виде четырех путешественников.

- Как, и вы тут, досточтимый пастырь! По правде сказать, я совсем не разсчитывал иметь удовольствие снова видеть сегодня вашу кислую испуганную физиономию.

Священник подавил возникшее в нем чувство отвращения; черты его лица приняли серьезное, спокойное выражение.

- А я, сын мой, радуюсь случаю, приведшему пастыря к заблудшей овце, без сомнения, для того, чтобы возвратить ее в стадо.

- Ах, клянусь виселицей Амана, - возразил тот, покатываясь со смеху: - еще в первый раз слышу я, чтобы меня сравнивали с овцой. Поверьте, отец мой, если вы хотите польстить ястребу, не зовите его голубем.

- Сын мой, тот, кто обращает ястреба в голубя, тот утешает, а не льстит. Ты думаешь, что я боюсь тебя, между тем как я только тебя жалею.

- Должно быть, у вас большой запас жалости, святой отец. А я ведь думал, что вы его весь истощили на том бедняге, пред которым держали вы сегодня свой крест, чтобы закрыть от него мою виселицу.

- Этот несчастный, - возразил священник: - внушал менее сожалений, чем ты; он плакал, а ты смеешься. Блажен, кто в минуту смерти познает, как могущественно слово Божие сравнительно с руками человеческими.

- Ловко сказано, святой отец, - подхватил хозяин башни с ужасающей иронической веселостью. - Блажен, кто плачет! А наш сегодняшний плакса и виноват то был только в том, что до такой степени чтил короля, что дня не мог прожить, не выбив изображения его величества на маленьких медных медальках, которые потом искусно золотил, чтобы придать им более привлекательную наружность. Наш милостивый монарх не остался в долгу и вознаградил его за такую преданность прекрасной пеньковой лентой, которая, да будет известно моим достойным гостям, возложена на него сегодня на главной площади Сконгена, мною, великим канцлером ордена Виселицы, в присутствии находящагося здесь верховного жреца означенного ордена.

- Замолчи, несчастный! - вкричал священник. - Разве может наказывающий забыть о наказании? Ты слышишь гром...

- Ну, что же такое гром? Хохот сатаны.

- Великий Боже! Он только что видел смерть и богохульствует!...

- Оставь свои поучения, старый безумец, - вскричал хозяин раздражительно: - если не можешь проклинать дьявола, который дважды свел нас сегодня на повозке и под одной крышей. Бери пример с твоего товарища-отшельника, который молчит, потому что желает вернуться в свой Линрасский грот. Спасибо тебе, брат отшельник, за благословения, которые шлешь ты проклятой башне, проходя каждое утро на холме; но, сказать по правде, мне казалось, что ты выше ростом и борода твоя не так черна... Но ты, конечно, Линрасский отшельник, единственный отшельник Дронтгеймского округа?...

- Действительно единственный, ответил отшельник глухим голосом.

- Ты забываешь меня, - возразил хозяин: - мы с тобой два отшельника во всем округе... Эй! Бехлия, поторопись с твоей бараниной, я проголодался. Я замешкался в деревне Бюрлок, по милости проклятого доктора Манрилла, который не хотел мне дать более двадцати аскалонов за труп. Дают же сорок этому адскому сторожу Спладгеста в Дронтгейме... Э! Господин в парике, что это с вами? Вы чуть не опрокинулись навзничь... Кстати, Бехлия, покончила ты с скелетом отравителя Оргивиуса, этого знаменитого колдуна. Пора отослать его в Бергенский музей редкостей. Посылала ты одного из твоих поросят за долгом к синдику Левича? Четыре двойных экю за кипячение в котле колдуньи у двух алхимиков и за уборку балочных закреп, безобразивших залу трибунала; двадцать аскалонов за снятие с виселицы Измаила Тифена, жида, на которого жаловался преподобный епископ; и один экю за новую деревянную рукоять к городской каменной виселице.

- Плата еще у синдика, - резко ответила женщина: - твой сын забыл захватить с собой деревянную ложку, а ни один из слуг судьи не хотел отдать ему деньги прямо в руки.

Муж нахмурил брови.

- Пусть только их шея попадет в мои лапы, увидят они нужна ли мне деревянная ложка, чтобы прикоснуться к ним. С синдиком впрочем не надо ссориться. Вор Ивар подал ему жалобу, говорит, что при допросе пытал его я, и ссылается на то, что до осуждения он не может считаться лишенным чести... Кстати, жена, не позволяй твоим ребятам баловаться с моими клещами и щипцами; они так иступили мои инструменты, что сегодня я не мог употребить их в дело... Где эти маленькие уроды? - продолжал он, приближаясь к вороху соломы, на котором Спиагудри почудилось три трупа. - А вот они, спят, не обращая внимания на шум, как снятые с виселицы.

По этим словам, ужас которых составлял разительный контраст с хладнокровием и дикой веселостью говорящого, читатель быть может узнал уже кто был хозяин башни Виглы. Спиагудри тоже сразу узнал его, так часто видал при зловещем обряде на Дронтгеймской площади, и чуть не обмер от страха, вспомнив вдруг обстоятельство, заставившее его со вчерашняго дня избегать встречи с этой неприятной личностью.

Нагнувшись к Орденеру, он прошептал ему прерывающимся голосом:

Невольно пораженный ужасом, Орденер вздрогнул и пожалел, что попал в такое общество. Но в ту же минуту какое-то необъяснимое любопытство овладело им и, сочувствуя смущению и трусости старого проводника, он в то же время стал внимательно следить за словами и действиями страшного существа, находившагося у него перед глазами, подобно тому как жители городов жадно прислушиваются к лаю гиены или рычанью тигра, привезенного из пустыни.

Несчастный Бенигнус пришел в такое настроение духа, что не мог с своей стороны заняться психологическими наблюдениями. Спрятавшись за Орденером, он завернулся в плащ, поддерживая дрожащей рукой пластырь, нахлобучил подвижной парик еще ниже на лоб и затаил дыхание.

Между тем хозяйка поставила на стол большое блюдо с жареной бараниной, хвост которой раньше примечен был Спиагудри. Палач сел напротив Орденера и его проводника между священниками; а жена его, подав кружку сладкого пива, кусок rindebrodа {Хлеб из коры, которым питается бедное население Норвегии} и пять деревянных тарелок, занялась у очага оттачиванием зазубрившихся щипцов своего мужа.

- Вот почтенный отец, - сказал Оругикс со смехом: - овца подчует тебя бараниной. А вы, господин в парике, уж не ветер-ли нахлобучил вам на лоб вашу прическу?

- Ветер... милостивый государь, буря... - пробормотал Спиагудри, дрожа.

- Да ободритесь же, старина. Вы видите, что господа священнослужители и я славные малые. Поведайте нам кто вы такой и кто ваш молодой молчаливый спутник. Потолкуем немного и познакомимся. Если ваши речи подтвердят то, что обещает ваша наружность, вы должно быть весельчак большой руки.

- Вы шутите, - сказал смотритель Спладгеста, искривив губы, показывая зубы и скосив глаз, чтобы изобразить улыбку: - я не более как бедный старый...

- Старый ученый, старый колдун, - насмешливо перебил его палач.

- О! милостивый государь, ученый, но не колдун.

- Тем хуже, колдун дополнил бы наш веселый синедрион... Ну, гости, выпьем, чтоб развязать язык старого ученого, который позабавит нашу компанию. За здоровье нашего висельника, брат проповедник! Что это! Отец отшельник, вы отказываетесь от моего пива!

Отшельник действительно вынул из за пазухи большую тыквенную бутылку с чистой водой и наполнил ею стакан.

- Чорт возьми! Линрасский отшельник, - вскричал палач: - если вы не хотите отведать моего пива, я отведаю этой воды, которую вы предпочитаете пиву.

- Изволь, - ответил отшельник.

- Снимите сперва вашу перчатку, почтенный брат, возразил палач: - пить дают только голой рукой.

Отшельник отрицательно покачал головой.

- Это обет, - сказал он.

- Ну, наливайте, - согласился палач.

Поднеся стакан к губам, Оругикс поспешно оттолкнул его, между тем как отшельник опорожнил свой одним глотком.

- Клянусь чашей Христа, почтенный отшельник, что это за адская жидкость? Я не пробовал ничего подобного с тех пор, как чуть не утонул, плывя из Копенгагена в Дронтгейм. Воля ваша, это не вода Линрасского источника; это морская вода...

- Ну так что же, - спросил палач, с хохотом обращаясь к нему: - все тревожит вас здесь, мой старый Авесалом, даже питье святого отшельника, умерщвляющого свою плоть.

- О! Нет, хозяин... Но морская вода!.. Только один человек...

- Ну, вы не знаете что сказать, господин ученый, ваше смущение свидетельствует или о нечистой совести, или о презрении...

Слова эти, произнесенные с досадой, заставили Спиагудри преодолеть свой страх. Желая польстить своему страшному собеседнику, он призвал на помощь свою обширную память и собрал последние остатки храбрости.

- Мне презирать вас, милостивый государь! Вас, одно присутствие которого в этом округе доставляет ему merum imperium {Право крови, право иметь палача.}! Вас, исполнителя, меч общественного правосудия, щит невинности! Вас, которого Аристотель в шестой книге, в последней главе своей Политики поместил в число членов судейского сословия, и которому Парис де-Путео в трактате своем Dе Sуndiсо, определил оклад жалованья в пять золотых экю, о чем свидетельствует следующее место: Quinque аurеоs mаniѵоltо! Вас, товарищи которого в Кронштадте делаются дворянами, отрубив триста голов! Вас, чьи страшные, но почетные обязанности с гордостью исполняют: во Франконии новобрачный, в Ретлинге самый молодой советник, Штедине последний поселившийся в городе человек. Разве не известно мне, добрый хозяин, что собратья ваши во Франции пользуются правом взимать подать с каждой больной в Сент Ладре, с каждой свиньи и пирога накануне крещенья! Могу-ли я не питать к вам глубокого уважения, когда Сент Жерменский аббат ежегодно присылает вам свиную голову в день святого Викентия и позволяет вам идти во главе процессии...

Тут ученое рвение его грубо было прервано палачом.

- Клянусь честью, я этого и не подозревал! Ученый аббат, о котором вы упомянули, почтеннейший, до сих пор утаивал от меня эти прекрасные права, так обольстительно обрисованные вами... Но господа, - продолжал Оругикс: - оставив в стороне нелепости старого сумасброда, карьера моя действительно не удалась. Теперь я не более как бедный палач бедного округа, а между тем было время, когда я мог затмить славу Стиллисона Дикого, знаменитого палача московитов. Поверите-ли вы, что именно мне двадцать четыре года тому назад поручено было привести в исполнение приговор над Шумахером.

- Над Шумахером, графом Гриффенфельдом! - вскричал Орденер.

- Это вас удивляет, господин немой. Да, над Шумахером, которого судьба может опять толкнуть в мои руки, в случае если король вздумает отменить отсрочку... Опорожним по кружечке, господа, и я разскажу вам каким образом начав так блистательно, я кончаю так скромно свою деятельность.

"В 1676 году служил я у Рума Стуальда, королевского палача в Копенгагене. В то время как осужден был граф Гриффенфельд, хозяин мой захворал и, благодаря протекции, мне поручено было заместить его при исполнении приговора. 5-го июня - никогда не забуду этого дня - с пяти часов утра я воздвиг при помощи плотника большой эшафот на площади цитадели и обил его трауром в знак уважения к осужденному. В восемь часов представители дворянства окружили эшафот и шлезвигские уланы сдерживали напор толпы, теснившейся на площади. Кто не возгордился бы на моем месте! С топором в руке прохаживался я по эстраде. Взгляды всех были устремлены на меня: в эту минуту я был самое важное лицо обоих королевств. Карьера моя обезпечена, - говорил я себе: - что поделала бы без меня вся эта знать, поклявшаяся низвергнуть Шумахера? Я уже воображал себя титулованным королевским палачом, имел уже слуг, привиллегии... Чу! В крепости пробило десять часов. Осужденный вышел из тюрьмы, прошел площадь твердыми шагами, спокойно поднялся на эшафот. Я хочу связать ему волосы, он оттолкнул меня и сам оказал себе эту последнюю услугу. "Давно уже", улыбаясь заметил он настоятелю монастыря святого Андрея: "давно уже я не причесывался сам". Я подал ему черную повязку, он презрительно отказался, но презрение его относилось не ко мне. "Друг мой", заметил он мне: "быть может еще в первый раз сходятся так близко два крайних служителя правосудия, канцлер и палач". Эти слова неизгладимо врезались в мою память. Оттолкнув черную подушку, которую я хотел подложить ему под колени, он обнял священника и опустился на колени, проговорив громким голосом, что умирает невинный. Тогда ударом молота разбил я щит его герба, провозгласив обычную формулу: это не делается без основательной причины. Такое безчестие поколебало твердость графа; он побледнел, но тотчас же сказал: король дал мне, король может и отнять.

Он склонил голову на плаху, устремив взор на восток; а я, обеими руками взмахнул я топор... Слушайте! В это мгновение услыхал я крик; помилование, именем короля! Помилование Шумахеру! Я обертываюсь и вижу адъютанта, несшагося во весь опор к эшафоту, размахивая пергаментом. Граф поднялся не с радостным, но довольным видом. Пергамент в его руках. "Праведный Боже!" вскричал он: "вечное заключение! Их милость тяжелее смерти". В унынии спустился он с эшафота, тогда как всходил на него с спокойным духом. Для меня такой исход дела не имел никакого значения. Я и представить себе не мог, что спасение этого человека будет моей гибелью. Разобрав эшафот, я возвратился к хозяину, все еще полный надежд, хотя и не разсчитывал получить золотой экю, цену срубленной головы. Однако, дело этим не кончилось. На другой день я получил приказание выехать из столицы и диплом палача Дронтгеймского округа! Палач округа и притом последняго округа Норвегии! Видите, господа, к каким важным последствиям приводят незначительные обстоятельства. Враги графа, желая выказать свое милосердие, все так устроили, чтобы помилование опоздало. Они ошиблись в какой нибудь минуте. Меня обвинили в медленности, как будто прилично было не дать знатному узнику насладиться несколькими, мгновениями перед смертью! Как будто королевский палач, совершающий казнь великого канцлера, мог действовать без достоинства и поспешно, подобно провинциальному палачу, вешающему жида! В добавок присоединилось и недоброжелательство. У меня был брат, который может быть жив еще и теперь. Переменив имя, он втерся в дом нового канцлера, графа Алефельда. Присутствие мое в Копенгагене стесняло презренного, который ненавидел меня, быть может, потому что раньше или позже мне придется его повесить.

Тут словоохотливый рассказчик остановился дать волю своей веселости, потом продолжал:

- И так, любезные гости, я помирился с моей участью. Да на кой чорт быть честолюбивым! Здесь я добросовестно исполняю свое ремесло; продаю трупы, или Бехлия делает из них скелеты, которые покупает Бергенский анатомический кабинет. Смеюсь над всем, даже над этой несчастной бабой цыганской, которую уединение сводит с ума. Мои три наследника подростают в страхе к дьяволу и виселице, моим именен стращают ребят в Дронтгеймском округе. Синдики снабжают меня колесницей и красной одеждой. Проклятая башня защищает меня от дождя подобно епископскому дворцу. Старые попы, которых приводит сюда буря, читают мне проповеди, ученые льстят мне. Словом, я так же счастлив, как и всякий другой: пью, ем, вешаю и сплю.

Оканчивая свою речь, палач прерывал ее глотками пива и взрывами шумной веселости.

- Он убивает и спит! - прошептал священник. - Несчастный!

- Как счастлив этот бедняк! - вскричал отшельник.

- Да, брат отшельник, - согласился палач: - я так же беден, как и ты, но счастливее тебя. Право, ремесло хоть куда, если бы только завистники не уничтожали его выгод. Представьте себе, не знаю, какая то именитая свадьба внушила вновь назначенному Дронтгеймскому священнику мысль просить помилования двенадцати осужденным, которые принадлежат мне?..

- Принадлежат тебе! - вскричал священник.

- Само собою разумеется. Семеро должны быть высечены, двое заклеймены в левую щеку и трое повешены, а это составляет двенадцать... да двенадцать экю и тридцать аскалонов, которые я потеряю, если просьба увенчается успехом. Как вам нравится, господа, этот священник, распоряжающийся моим добром? Зовут этого проклятого попа Афанасий Мюндер. О! Пусть только он попадет в мои лапы!

- Сын мой, я Афанасий Мюндер.

При этих словах глаза Оругикса гневно сверкнули и он быстро вскочил с своего места. Разъяренный взгляд его встретился с спокойным, добродушным взором священннка, и он снова опустился на свое место медленно, молча и смущенно.

На минуту воцарилось молчание. Орденер, тоже поднявшийся из за стола, чтобы защитить священника, первый прервал его.

- Николь Оругикс, - сказл он: - вот тринадцать экю, которые вознаградят вас за помилованных преступников...

- Увы! - прервал его священник: - кто знает, удовлетворят ли мое ходатайство! Мне необходимо поговорить с сыном вице-короля, все зависит от брака его с дочерью канцлера.

- Батюшка, - отвечал молодой человек твердым голосом: - я добьюсь этого. Орденер Гульденлью не примет обручального кольца, прежде чем не будут разбиты оковы ваших узников.

- Молодой чужестранец, что можете вы сделать; но да услышит и да вознаградит вас Создатель!

Между тем тринадцать экю Орденера дополнили эфект, производимый взором священника. Николь вполне успокоился, прежняя веселость вернулась к нему.

- Послушайте, преподобный отец, вы славный малый и достойны исправлять должность священника в капелле Святого Иллариона. Я совсем не думал того, что говорил про вас. Вы идите прямо по своей дороге и не ваша вина, если она перекрещивается с моей. Но вот до кого я действительно добираюсь, это хранитель трупов в Дронтгейме, старый колдун, смотритель Спладгеста... Как бишь его зовут-то? Спиагудри?.. Спиагудри?.. Скажите мне, мой древний ученый, вавилонская башня знания, вам ведь все известно, не поможете ли вы мне вспомнить имя этого колдуна, вашего собрата? Вы должны были встречаться с ним на шабашах, гарцуя верхом на помеле.

Конечно, если бы в эту минуту злополучный Бенигнус мог улететь на каком нибудь подобном воздушном коне, несомненно он с радостью вверил бы ему свое бренное, перепуганное существо. Никогда любовь к жизни не проявлялась в нем с такой силой, как с той минуты, когда все органы чувств стали убеждать его в грозной опасности. Все окружающее ужасало его; мысль о проклятой башне, свирепый взгляд красной женщины, голос, перчатки, питье таинственного отшельника, отважная неустрашимость его юного спутника, и, к довершению всего, палач; палач, в логовище которого попал он, убегая, чтобы не поплатиться за преступление. Он дрожал так сильно, что все волевые движения были у него парализованы, в особенности, когда разговор зашел о нем и когда страшный Оругикс обратился к нему с вопросом.

Так как он не имел ни малейшого желания подражать героизму священника, его онемевший язык отказывался ему служить.

- Ну что же! - повторил палач: - знаете вы имя смотрителя Спладгеста? Уж не оглохли-ли вы под тяжестью вашего парика?

- Немножко, милостивый государь... Но, - решился он наконец ответить: - клянусь вам, я не знаю его имени.

- Он не знает! - страшным голосом промолвил отшельник: - Он лжет, хотя и клянется. Этого человека зовут Бенигнус Спиагудри.

- Меня! Меня! Великий Боже! - с ужасом застонал старик.

Палач покатился со смеху.

- Да кто вам сказал, что вас? Мы говорим о том язычнике, смотрителе Спладгеста. Решительно, этот педагог боится всего. Вот была бы потеха, если бы эти дурацкия гримасы имели сериозное основание. Этот старый сумасброд прекомично болтался бы на виселице... Ну-с, уважаемый ученый, продолжал палач, наслаждаясь испугом Спиагудри: - так вы не знаете Бенигнуса Спиагудри?

- Нет, милостивый государь, - отвечал смотритель Спладгеста, несколько успокоенный своим инкогнито: - уверяю вас, я совсем не знаю его. И мне вовсе неприятно будет познакомиться с человеком, имевшим несчастие прогневить вас.

- А вы, отшельник, - продолжал Оругикс: - кажется вы знаете его?

Спиагудри, страшно встревоженный этим перечислением примет, с живостью поправил на голове свой парик.

- Руки у него, - продолжал отшельник: - длинные как у вора, дней восемь не встречавшого путешественника, спина сгорбленная...

Спиагудри выпрямился сколько мог.

- Словом, его можно было бы принять за один из трупов, которые он стережет, если бы не пронзительный взор его глаз...

Спиагудри схватился рукой за свой спасительный пластырь.

- Спасибо, отец, - поблагодарил палач отшельника: - где бы мы с ним не встретились, я сразу узнаю теперь старого жида...

Спиагудри, считавший себя добрым христианином и возмущенный такой нестерпимой обидой, не мог удержаться от восклицания:

- Жида, милостивый государь!..

Он тотчас же умолк, с ужасом чувствуя, что проговорился.

- Да, жида или язычника; не все ли равно, если он, как слышно, знается с чортом!

- Я легко бы поверил этому, - возразил отшельник с сардонической усмешкой, которую невполне скрывал его капюшон: - не будь он завзятым трусом. Где ему знаться с сатаною! Он настолько же труслив, насколько зол. Когда он струсит, он не узнает даже самого себя.

Отшельник говорил медленно, как бы изменяя свой голос, и это придавало особенную выразительность его словам.

- Не узнает самого себя, - повторил про себя Спиагудри.

- Отвратительно, когда злодей в добавок становится трусом, - заметил палач: - его даже не стоит ненавидеть. С змеей надо бороться, ящерицу же достаточно растоптать ногами.

- Но, господа, разве вы действительно убеждены в том, что говорите об этом должностном лице? Его репутация...

- Репутация! - подхватил отшельник: - Самая гнусная репутация во всем округе!

Обезкураженный Бенигнус обратился к палачу:

- Милостивый государь, в каких преступлениях обвиняете вы его? Без сомнения ваша ненависть должна иметь серьезные основания.

- О! Господин, не верьте этому!.. Но если бы даже это было справедливо, очевидно этот человек не видал вас, как я, в кругу семьи, с прелестной супругой и восхитительными детьми, гостеприимно принимающого чужестранцев у своего домашняго очага. Если бы ему, подобно нам пришлось воспользоваться вашим любезным радушием, этот несчастный не был бы вашим врагом.

Лишь только Спиагудри кончил свою ловкую речь, высокая женщина, до сих пор не проронившая ни слова, поднялась и сказала торжественным, саркастическим тоном:

- Нет ничего ядовитее жала ехидны, вымазанного в меду.

Она снова села у очага и продолжала оттачивать щипцы, хриплый и визгливый звук которых, мучительно поражая в промежутках разговора слух четырех путников, походил на хор греческой трагедии.

- Бехлия права, седовласый ученый! - вскричал палач: - Я поверю, что у вас жало ехидны, если вы станете еще защищать этого Спиагудри.

- Избави Боже, хозяин! - подхватил тот: - Я совсем не защищаю его!

- Тем лучше. Вы понятия не имеете до чего доходит его наглость. Верите ли, этот нахал смеет оспаривать у меня право на голову Гана Исландца?

- Гана Исландца!.. - резко повторил отшельник.

- Знаю, - отвечал отшельник.

- Ну-с, каждый разбойник составляет собственность палача, не так ли? Что же теперь придумал этот адский Спиагудри? Он просит, чтобы голова Гана была оценена...

- Он просит, чтобы голова Гана была оценена? - переспросил отшельник.

- Да, он дерзнул на это, и единственно для того, чтобы тело попало в его лапы, а я лишился своих выгод.

Злобная усмешка, сопровождавшая эти слова, ужаснула Спиагудри.

- Проделка тем более низкая, брат отшельник, что мне во что бы то ни стало необходимо казнить такого человека, как Ган, чтобы выйти из неизвестности и составить себе карьеру, которой не сделала мне казнь Шумахера.

- В самом деле, хозяин Николь?

- Да, брат отшельник. Приходите сюда в день ареста Гана, мы заколем жирную свинью в честь моей будущей славы.

- Еще бы, когда я вижу, что достаточно какого нибудь Спиагудри и прошения оценить голову, чтобы разсеять в прах самые верные мои разсчеты.

- А! - подхватил отшельник странным тоном: - Так Спиагудри просит оценить голову!

Голос его производил на злополучного смотрителя такое же действие, какое производит на птицу взгляд жабы.

- Господа, - сказал он: - зачем судить так опрометчиво. Все это может быть неверно, быть может ложный слух...

генерал-губернатора.

Палач видимо знал всю подноготную, так что Спиагудри не посмел более оправдываться и в сотый раз принялся внутренно проклинать своего молодого спутника. Но каков был его ужас, когда отшельник, после нескольких минут размышления, вдруг спросил насмешливым тоном:

- Скажи-ка, хозяин Николь, какое наказание положено за святотатство?

Эти слова произвели на Спиагудри такое действие, как будто с него сорвали пластырь и парик. С тоской ждал он ответа Оругикса, который не торопясь опоражнивал свой стакан.

- Это смотря по тому, в чем состояло святотатство, - ответил палач.

С минуты на минуту, дрожащий от ужаса Бенигнус ожидал, что отшельник назовет его по имени.

- В былое время, - хладнокровно отвечал Оругикс: - святотатца закапывали в землю живым вместе с поруганным трупом.

- А теперь?

- Теперь наказание легче.

- Да, - продолжал палач с довольным и небрежным видом артиста, говорящого о своем искусстве: - сперва каленым железом клеймят ему икры буквою С...

- А потом? - чуть не вскрикнул старый смотритель, над которым было бы затруднительно произвести эту часть наказания.

- А потом, - продолжал палач: - довольствуются его повешанием.

- Пощадите! - вскричал Спиагудри: - повесить человека!

- С удовольствием вижу, - заметил отшельник: - что люди возвращаются к правилам гуманности.

В эту минуту стихнувшая буря позволила отчетливо различить ясный, прерывистый звук рога.

- Николь, - заметила жена палачу: - это погоня за каким нибудь злодеем, это рог полицейских.

- Рог полицейских! - повторил каждый из присутствующих с разнообразным оттенком в голосе, а Спиагудри с выражением величайшого ужаса.