Бездна.
Глава X

X

День показался Дюрталю долгим. Проснувшись на заре, думая о госпоже Шантелув, он не мог усидеть на месте и выдумывал предлоги, чтобы пойти дальше. У него не было ни ликеров, ни пирожных и конфет, а они могли понадобиться, на всякий случай, в день свиданья. По самой длинной дороге он дошел до авеню Опера, чтобы купить лимонного ликера и алькермеса, вкус которого вызывает представление о восточных сластях, с привкусом аптеки. "Дело не в том, - сказал он себе, - чтобы угостить Гиацинту, но чтобы дать ей попробовать неизвестный напиток, который может удивить ее".

Он вернулся, нагруженный покупками, вышел снова, и уже на улице странная тоска овладела им.

После бесконечной прогулки по краю набережной он попал в пивную. Опустившись на скамью, развернул газету.

О чем думал он, когда, не читая, смотрел на отдел происшествий? Ни о чем, не о ней даже. Его мысль, вращавшаяся во всех смыслах вокруг одной и той же точки, замерла в неподвижности. Дюрталь чувствовал себя очень усталым, вялым, как в теплой ванне, после ночи, проведенной в пути.

- Надо вернуться домой пораньше, - сказал он себе, когда ему удалось наконец овладеть собой, - дядюшка Рато, конечно, не прибрал у меня как следует, хотя я и просил его, а я вовсе не хочу, чтобы сегодня пыль лежала на всей мебели. Шесть часов, не пообедать ли наскоро в каком-нибудь мало-мальски сносном месте.

Он вспомнил ресторан по соседству, где ему случалось есть, не слишком опасаясь. Он поковырял там остывшую рыбу, холодное скользкое мясо, выудил из соуса мертвых чечевицеобразных, убитых, наверно, порошком для насекомых, попробовал старого чернослива, сок которого, пахнувший плесенью, отдавал одновременно болотом и могилой.

Вернувшись домой, он затопил камины в спальне и кабинете, потом осмотрел комнаты.

Он не ошибся, консьерж все перевернул так же грубо и наспех, как всегда, зато он попытался протереть оконные стекла, о чем свидетельствовали следы пальцев.

Дюрталь стер мокрым полотном эти отпечатки, расправил на коврах складки в виде органных труб, одернул занавеси, вытер тряпкой и расставил по местам безделушки; повсюду находил он рассыпанный папиросный пепел, мелкий табак, стружки очинённых карандашей, обломанные и заржавленные перья. Он отыскал также комочки сбившейся кошачьей шерсти, разорванные черновики, клочки бумаги, заброшенные ударами щетки во все углы.

Он спрашивал себя, как мог он терпеть так долго потемневшую, захватанную мебель, и по мере того, как он стирал пыль, его негодование на Рато все возрастало.

- И здесь, - заметил он, увидев, что свечи пожелтели, так же, как и подсвечники. Он переменил их. - Вот так будет лучше.

Он устроил на письменном столе обдуманный беспорядок, разложил тетради с заметками, книги, заложенные разрезными ножами, положил на стуле раскрытый старинный фолиант.

- Символ труда, - смеясь сказал он.

Потом перешел в спальню, освежил мокрой губкой мрамор камина, разгладил одеяло на постели, поставил прямо рамки фотографий и гравюр и вошел в уборную. Здесь он обескуражено остановился. На бамбуковой этажерке, над доской умывальника, был настоящий хаос флаконов. Он решительно схватил флаконы с духами, вытер горлышки и притертые пробки, протер этикетки мягкой резиной и хлебным мякишем; потом намылил таз, намочил в воде с нашатырным спиртом гребни и щетки, заработал пульверизатором и спрыснул комнату персидской сиренью, вымыл клеенку на полу и на стенах, обтер спинку и перекладины низкого стула. Охваченный жаждой чистоплотности, он скоблил, подчищал, тер, намачивал, вытирал направо и налево. Он больше не сердился на консьержа; он находил даже, что тот оставил ему слишком мало вещей для полировки, для подновления.

Потом он выбрился, придал блеск усам, приступил заново к тщательному туалету, вымылся, спросил себя, одеваясь, надо ли надеть башмаки на пуговицах или туфли, решил, что башмаки менее фамильярны и потому более подходят, решился, однако, завязать небрежно галстук и надеть куртку, думая, что непринужденный костюм художника должен понравиться этой женщине.

- Так, готово, - сказал он после последнего взмаха щетки. Он вернулся в другие комнаты, помешал угли, дал наконец пообедать кошке, которая бродила испуганная, обнюхивала вымытые вещи, считая их, без сомнения, иными, чем те, которые она трогала, не замечая, обыкновенно.

Дюрталь поставил перед камином спиртовку, разместил на старом лаковом подносе чашки, заварной чайник, сахарницу, пирожные, конфеты, маленькие стаканчики - с краю, чтобы они были готовы под руками, как только он найдет, что настало время подать их.

Наконец все было закончено; квартира старательно прибрана. "Она может явиться", - сказал он, выравнивая на полках книги, корешки которых выступили из общего ряда. Все хорошо, кроме... кроме лампового стекла, которое на утолщении, на уровне фитиля закапано жженым сахаром и забрызгано табачным соком из трубки; но я не в состоянии его снять, да и не хочу обжечь пальцы; впрочем, если опустить немного абажур, то ничего не заметно.

- Ну, так как же мне начать, когда она придет? - спросил он себя, усаживаясь в кресло.

Она входит, отлично, я беру ее руки и целую их; потом, приведя ее сюда, в эту комнату, я усаживаю ее в кресло у огня. Сам я устраиваюсь перед ней на низкой скамейке - вот этой - и, приблизившись немного, касаясь ее колен, я могу снова завладеть ее руками и сжать их; еще одно движение, я привлекаю ее к себе, причем сам приподнимаюсь. Я добрался до ее губ, я спасен.

Но нет, не тут-то было, именно здесь и начинаются трудности. Я не могу и думать вести ее в спальню. Раздевание, постель терпимы только, когда люди уже знают друг друга. С этой точки зрения первые шаги отвратительны, они угнетают меня. Я могу еще принять их в виде ужина вдвоем, с легкой выпивкой, которая разгорячила бы женщину; я хотел бы, чтобы она отдалась в забытьи, чтобы она очнулась уже распростертая, под украденными у нее поцелуями, в полутьме. Но за отсутствием ужина сегодня необходимо, чтобы оба мы избегали взаимных затруднений, необходимо возвысить ничтожество этого акта страстными приемами, душевной бурей; надо, значит, овладеть ею здесь же, чтобы она могла подумать, будто я теряю голову, а она уступает силе.

Млроить все это в комнате, где нет дивана или канапе, вовсе неудобно. Самое подходящее будет уронить ее на ковер; у ней останется возможность закрыть рукой глаза - обычный женский жест - и спрятать лицо; я же позабочусь, прежде чем она поднимется, уменьшить огонь лампы.

чтобы они не спустились. Но еще эти проклятые юбки, ^ивляюсь романистам, герои которых умудряются насиловать девственниц в полной амуниции, затянутых в корсет, да еще, разумеется, в один момент, в продолжении одного поцелуя, как будто это возможно. Но что за скука все-таки возиться с этими юбками, блуждая в накрахмаленных складках белья. Мне хочется надеяться, однако, что госпожа Шантелув предвидела случайности и, в своих же интересах, постарается, по возможности, избежать смешных затруднений.

Он взглянул на часы; половина девятого. "Не следует ждать ее раньше, чем через час, - сказал он себе, - она, как все женщины, опоздает. Что может она рассказывать бедняге Шантелуву, чтобы объяснить свой вечерний выход? Но мне до этого нет дела, наконец.

Гм, эта спиртовка у камина словно приглашает завить волосы; но нет, надо ведь согреть чай, этот предлог отбрасывает все грубые мысли. А если Гиацинта не придет?"

- Придет, - сказал он, внезапно уверившись, - что ей за интерес теперь продолжать прятаться, когда она знает, что не может сильней разжечь меня? Потом, вращаясь все в том же круге мыслей, это будет, конечно, полной катастрофой, за удовлетворением возможно разочарование, ну что ж, тем лучше, я буду свободен, ведь со всеми этими приключениями я не могу работать.

Какая глупость, впадаю в детство. Я жду женщину, тогда как давно уже я презирал влюбленных и любовниц, и смотрю на часы каждые пять минут, и прислушиваюсь против воли, не слышны ли на лестнице ее шаги.

Нет, что ни говори, маленький голубой цветок, пырей души, трудно вырвать с корнем, он все вырастает снова. Ничего не происходило двадцать лет и вдруг, неизвестно почему и как, он снова пускает ростки и выбивается непролазной чащей. Боже, как я глуп!

Он подскочил в кресле. Тихонько позвонили.

- Еще нет девяти часов, это не она, - пробормотал он, отпирая.

Это была она.

Сжимая ее руки, он поблагодарил ее за точность.

Она заявила, что чувствует себя плохо.

- Я пришла, только чтобы не заставлять вас ждать. Он обеспокоился.

- У меня жестокая мигрень, - продолжала она, проводя по лбу пальцами в перчатке.

Он взял у нее меха, попросил ее сесть в кресло и готовился уже приблизиться к ней, поместившись, как он себе обещал, на низенькой скамейке, но она отказалась от кресла и выбрала низкий стул далеко от огня, у стола. Стоя, он склонился и взял ее пальцы.

- Как горят ваши руки, - сказала она.

- Да, легкая лихорадка, я так плохо сплю. Если б вы знали, как много я думаю о вас, и потом, вы всегда здесь, со мной.

Он заговорил об упорном запахе корицы, благоухающей где-то вдали, среди менее определенных ароматов, который распространяли ее перчатки.

- Дайте, - он поцеловал ее пальцы, - частица вас останется со мной, когда вы меня покинете сегодня.

Она встала, вздохнув:

- А, да у вас есть кошка, как зовут ее?

- Мушка.

Она позвала. Кошка поспешила скрыться.

- Мушка, Мушка! - позвал Дюрталь.

- Она дика немного, знаете ли... она никогда не видала женщин.

- О, но не станете же вы уверять меня, что никогда не принимали здесь женщин.

Он поклялся, что нет; уверял, что она первая...

- И вы не очень то старались, признайтесь, чтобы эта... первая пришла?

Он покраснел.

- Нет, почему же?

Она сделала неопределенный жест.

- Мне хочется вас подразнить, - заметила она и села, на этот раз в кресло. - Впрочем я и сама не знаю, право, с какой стати позволяю себе задавать вам такие нескромные вопросы.

Он сел перед ней; наконец-то он достиг возможности обставить действие, как он того хотел, и уже готовился начать наступление.

Он коснулся ее колен своими.

- Вы отлично знаете, что не можете быть нескромной, вы ведь единственная отныне, имеющая здесь права...

- Нет, я не имею их и не хочу иметь.

- Почему?

- Потому что... Послушайте. - Ее голос окреп и звучал серьезно. - Послушайте, чем больше я размышляю, тем горячей умоляю вас - не уничтожайте нашу мечту. И потом... позвольте мне быть откровенной, настолько откровенной, что я вам покажусь, конечно, чудовищем эгоизма, - так вот, я лично не хотела бы портить счастье... как бы это сказать, достигшее предела, чрезмерное... которое дает мне наша связь. Я чувствую, что это становится непонятно, что я плохо выражаюсь. Ну, так вот, - я обладаю вами, когда и как хочу, так же, как обладала долго Байроном, Бодлером, Жераром де Нерваль, всеми, кого полюблю...

- Что вы говорите?

- Мне стоит только пожелать их, пожелать вас теперь перед сном...

- И?

- И вы окажетесь ниже моей мечты, ниже Дюрталя, которого я обожаю, и ласки которого делают безумными мои ночи.

Он смотрел на нее, остолбенев. Те же страдающие затуманенные глаза; она, казалось, не видела его и говорила в пространство. Он колебался, внезапно пронеслись в мозгу сцены инкубата, о которых рассказывал Жевинже. "Мы разберем все это потом, - сказал он себе; - а пока..." - он тихонько потянул ее руки, приподнялся и внезапно поцеловал ее в губы.

Она вскочила, словно от электрического удара. Он сжал ее в объятиях, целовал, как бешеный; тогда с тихими стонами, с каким-то гортанным воркованьем, она запрокинула голову и сжала его ногу своими.

Он закричал от ярости, он чувствовал, как шевелятся ее бедра. Он понял, или думал, что понял теперь, она хотела скупого сладострастия, своего греха в одиночку, немой радости...

Он оттолкнул ее. Она стояла, очень бледная, задыхаясь, протянув вперед руки, как испугавшийся ребенок... Но гнев Дюрталя улегся, так как он-дрожал от страсти; подойдя к ней, он снова ее обнял. Но она вырывалась, крича: "Нет, умоляю, оставьте меня".

Он схватил ее крепко, прижал к себе, старался запрокинуть назад.

Ее голос звучал таким отчаянием, что он ее выпустил. Потом спросил себд, не лучше было бы грубо бросить ее на ковер и насильно овладеть ею. Но ее блуждающие глаза его пугали.

Она, задыхаясь, с опущенными руками, побелев, прислонилась к книжному шкафу.

- А! - говорил он расхаживая по комнате, натыкаясь на мебель. - А! Должно быть я по настоящему люблю вас, если, несмотря на ваши мольбы и отказы, я не...

Она сложила руки, чтобы остановить его.

- Да из чего же вы сделаны? - наконец потеряв терпение, спросил он.

Она очнулась и, оскорбленная, ответила:

- Я достаточно страдаю, пощадите меня. - И она невнятно заговорила о муже, о духовнике, заговорила так бессвязно, что он испугался; она замолкла, потом певучим голосом сказала:

- Вы придете ко мне завтра вечером - хорошо?

- Но ведь и я страдаю!

Она сделала вид, что не слышит; ее затуманенные глаза засветились в глубине зрачков слабыми отблесками. Все так же нараспев она пробормотала:

- Скажите, друг мой, что вы придете?

- Да, - ответил он наконец.

Тогда она оправила платье и, не сказав ни слова, покинула комнату. Он молча шел за ней до выхода; она открыла дверь, обернулась, взяла его руку и тихонько коснулась ее губами.

Дюрталь стоял, как дурак, ничего не понимая.

- Что это все значит? - вырвалось у него, когда он вернулся в комнату и начал расставлять по местам мебель, приводить в порядок сбившийся ковер. Постой-ка, мне надо бы привести в порядок и мозги; поразмыслим, если можно.

Чего она хочет, потому что есть же у нее цель! Она не желает полного сближения. Боится ли она разочарования, как она уверяет? Отдает ли себе отчет, насколько смешны любовные игры? Или же, как я думаю, она просто меланхолическая и опасная эгоистка, разжигающая страсть для своего удовольствия; это был бы бесстыдный эгоизм, один из тех сложных грехов, которые упоминаются в наставлении для духовников... Но тогда, неужели же она...

Притом, остается еще замешавшийся сюда вопрос об инкубате, она признается, - и так спокойно - что по желанию живет во сне с живыми и мертвыми? Не сатанистка ли она, и не замешан ли в это каноник Докр, с которым она была знакома?

Невозможно разрешить все эти вопросы. Что значит неожиданное приглашение на завтра? Не хочет ли она уступить только у себя? ЭДюбней ли ей там, или она находит более жгучим грех, совершенный в комнате близ мужа? Ненавидит ли она Шантелува, и это обдуманная месть, или она рассчитывает, что страх и опасность подхлестнут ощущения?

А потом, может быть, это просто кокетство, пауза, будто вызванная укорами совести - острая закуска перед обедом, поди пойми женщин! Может, эта отсрочка нужна ей, чтобы доказать, что она не шлюха, готовая отдаться первому встречному... Или, может быть, имеется физическая причина, неизбежная отсрочка, физиологическая необходимость отложить все на день или два?

Он искал еще причин, но не нашел ничего.

ртом, обнажить грудь. И все было бы кончено, а теперь придется начинать сначала; что за черт, у меня есть и другие дела!

Кто знает, она, быть может, издевается теперь надо мной? Быть может, она надеялась, что я окажусь более настойчивым и смелым; но нет, ее страдающий голос не был деланным, ее бедные глазки не притворялись, что блуждают, да и что означал бы в таком случае ее, словно бы почтительный, поцелуй, так как ведь в нем был неуловимый оттенок уважения и благодарности, в этом ее поцелуе, который я и сейчас еще чувствую на руке!

я сделаю, если лягу; все равно я не в состоянии сейчас ни работать, ни читать.

И он отвернул одеяло.

- Положительно, ничто не случается так, как ожидаешь; а, между тем, все было обставлено недурно, - продолжал он, вытягиваясь под простыней.