Бездна.
Глава XI

XI

Неожиданно для себя самого он проспал всю ночь, как убитый, и проснулся на следующее утро просветленный и подбодрившийся, совсем спокойный.

Вчерашняя сцена, которая, казалось, должна была бы обострить его чувство, произвела совершенно обратное действие; Дюрталь был не из тех, кого препятствия привлекают. Попытавшись преодолеть их, он отступал после первого же раза, увидев, что преодолеть их не в состоянии, и не желая возобновлять борьбу. Если госпожа Шантелув рассчитывала сильней завлечь его умело подготовленными препятствиями и отсрочками, то она выбрала путь неудачно. Он охладел, он чувствовал утром, что ему надоела эта игра, что он устал от ожидания.

К его размышлениям примешивалась еще и капелька горечи. Он упрекал женщину за то, что она так долго водила его за нос, он грыз сам себя за то, что позволил издеваться над собой таким образом. Его оскорбляла теперь дерзость некоторых фраз, которая сначала не удивила его. Небрежный ответ госпожи Шантелув по поводу ее нервного смеха - "это часто случается со мной в омнибусе", а особенно ее утверждение, что она не нуждается ни в его разрешении, ни в его присутствии, чтобы обладать им, казались ему, по меньшей мере, непристойными, при обращении к человеку, который не преследовал ее и, в общем, не делал шагов к сближению.

- Я с тобой справлюсь, - сказал он, - дай только время.

При благоразумном утреннем пробуждении власть этой женщины над ним ослабевала. Он подумал решительно:

- Ладно - еще два свидания; у нее сегодня вечером - бесполезно и в счет не идет: я не позволю себя обложить, как зверя, на приступ не пойду; у меня, право, нет охоты попасться Шантелуву на месте преступления и рисковать судом исправительной полиции или дуэлью. А другое, последнее, - здесь. Если она не сдастся - кончено, пусть отправляется играть с кем-нибудь другим!

Он с аппетитом позавтракал, уселся за письменный стол и стал перебирать разбросанные материалы своей книги.

- Я остановился, - сказал он, просмотрев последнюю главу, - на том моменте, когда алхимические опыты и вызывание дьявола потерпели крушение. Прелати, Бланше, все колдуны и волшебники признают, что для привлечения сатаны необходимо, чтобы Жиль отдал ему душу и жизнь или совершил преступление.

Отдать жизнь и погубить душу Жиль отказывается, но об убийствах думает без отвращения. Храбрый на поле битвы человек, отважно сопровождавший и защищавший Жанну д'Арк, трепещет перед демоном, пугается при мысли о загробной жизни, о Христе. Точно так же и его сообщники; чтобы получить уверенность, что они не выдадут поразительных гнусностей, таившихся в замке, он заставлял их дать обет молчания на св. Евангелии, убежденный, что подобной присяги не нарушит ни один из них, так как в Средние века отчаяннейший разбойник не осмелился бы совершить грех непрощаемый - обмануть Бога!

И вот алхимики оставляют свои бессильные печи; Жиль предается отчаянным кутежам и плоть его, воспламененная беспорядочной выпивкой и едой, приходит в брожение, бурно кипит.

Но женщин в замке не было совсем; и потом в Тиффоже Жиль, по-видимому, уже относился к ним с отвращением: возня с лагерными потаскушками и связи с придворными проститутками Карла VII внушили ему, кажется, презрение к женским формам. Как все люди с извращенными, уклоняющимися от нормы чувственными стремлениями, он дошел до отвращения к нежной коже, к запаху женщины, омерзительному для содомитов.

Он развращает мальчиков своего церковного хора; ведь он и набирал этих маленьких церковнослужителей, "прекрасных, как ангелы". Он любил только их, только их щадил в своей жажде убийств.

Но скоро связи с детьми ему показались пресны. Закон сатанизма, требующий, чтобы избранник зла прошел лестницу греха до последней ступеньки, должен был еще раз исполниться. Душа Жиля должна была сгнить, чтобы под кровавым балдахином, испещренным нарывами, мог в свое удовольствие жить Дьявол!

Вихрь плотских вожделений повеял острым запахом бойни. Первой жертвой Жиля сделался маленький мальчуган, имя которого неизвестно. Жиль его зарезал, отрезал кисти рук, вынул сердце, вырвал глаза и отнес в комнату Прелати. Со страстными упреками оба они предложили все это дьяволу, который, однако, промолчал. Жиль убежал в отчаянии, Прелати завернул в простыню жалкие останки и ночью, дрожа, схоронил их в освященной земле, близ часовни св. Винсента.

Жиль сберег кровь ребенка, чтобы писать формулы вызова и заговоры; она упала ужасными семенами, давшими быстро ростки, и скоро де Ре мог уже пожать обильнейшую, из всех известных, жатву преступлений.

С 1432 года по 1440, то есть в течение восьми лет с той поры, как маршал уединился, и до его смерти, жители Анту, Пуату, Бретани бродят, рыдая, по дорогам. Повсюду исчезают дети; с полей похищают пастушков; девочки, уходя из школы, мальчики, отправляясь играть в мяч на улицу или резвиться на опушке леса, не возвращаются больше.

Дознание, предпринятое по приказу герцога Бретани, дало бесконечный список оплакиваемых родителями детей.

Пропал в Рошебернаре ребенок тетки Перон, "мальчик, посещавший школу и прилежно учившийся", сообщает мать.

Пропал в Сент-Этьене сын Гийома Бриса, "бедняка, просившего милостыню".

Пропал в Тоней ребенок Матлина Туара, "крики его и призывы на помощь слышали; ему было лет двенадцать".

Пропал в Машкуль сын Жоржа ле Барбье, "видели, как он рвал яблоки в саду за гостиницей Рондо и потом не видали больше".

В Машкуль же, в день святой Троицы, супруги Сержан оставили в доме восьмилетнего ребенка и, вернувшись с поля, "не нашли они названного восьмилетнего ребенка и удивлялись, и много скорбели о нем".

В Шантлу Пьер Бадье, местный лавочник, рассказывает, что с год назад видел он в окрестностях замка Рэ двух детей лет девяти, братьев, сыновей Робина Паво, местного обывателя, "но никто с тех пор их не видел и не знает, что с ними случилось".

В Нанте Жанна Дарель показывает, что "в день праздника Господня послала в город,сына своего, восьми-девятилетнего Оливье, и с того праздника не видала его и ничего о нем не слышала".

Страницы опросных листов тянутся, нагромождаются, сообщают сотни имен, повествуют о горе матерей, расспрашивающих по дорогам прохожих, о ропоте семей, детей которых похищают прямо из дому, как только взрослые уйдут на поля или в конопляники. Постоянно повторяются одни и те же фразы, и горестно звучит припев в конце каждого показания: "Они звали на помощь", "Слышали немало стонов". Женщины плачут всюду, где появляются мясники Жиля.

Сначала испуганный народ толкует, что злые феи, что недобрые гении уничтожают его потомство, но понемногу приходят ужасные подозрения. Как только переменит место маршал, как только переедет он из Тиффожа в Шамтос или оттуда в Де-ля-Сюз или Нант - он оставляет за собой реки слез. Он проедет через деревню - и на другой день не досчитываются детей. Крестьяне с трепетом убеждаются, что мальчики исчезают повсюду, где появляются Прелати, Роже де Бриквиль, Жиль де Силле, все близкие маршалу люди. Они с ужасом замечают, наконец, что и старуха Перрин Мартен, нищенка, прикрывает лицо, как Жиль де Силле, черной кисеей; она заговаривает с детьми, и ее речи так соблазнительны, ее лицо, когда она поднимает вуаль, так лукаво, что все они идут за ней до опушки леса, а там их хватают мужчины, затыкают рот, и уносят в мешках. Напуганный народ называет эту людоедку, поставщицу мяса, коршуном.

слухами о его щедрости, приходили просить милостыню, он разглядывал их и оценивал, приказывал ввести тех, чье лицо возбуждало в нем похоть; их бросали в подземную тюрьму, пока маршал, почувствовав аппетит, не требовал свой кровавый ужин.

Сколько детей растлил он и зарезал? Он сам не знал, так много совершил насилий и убийств. Современные источники насчитывают от семи до восьми сотен жертв, но число это, по-видимому, мало, неточно. Опустошены целые области; в деревушке Тиффож совсем нет молодых людей, в Де-ля-Сюз - ни одного ребенка мужского рода; в Шамтосе подземелье под башней полно трупов; свидетель Гийом Илере на допросе заявляет: "Некий Дю Жарден слыхал, что в помянутом замке нашли полную винную бочку детских трупиков".

Следы этих убийств уцелели доныне. Два года назад один врач отыскал в Тиффоже каменный мешок и достал из него множество черепов и костей!

Как бы то ни было, Жиль сам признался в ужасных жертвоприношениях, и друзья его подтвердили страшные подробности.

В сумерках, когда чувства распалены и, словно расслаблены крепким соком дичи, зажжены спиртными напитками, насыщенными пряностями, Жиль с друзьями удаляется в одну из дальних комнат замка. Туда приводят из подземной тюрьмы мальчиков. Их раздевают, затыкают им рот. Маршал сжимает их руками, насилует, потом кромсает ударами кинжала, с наслаждением отрезает члены - один за другим. Иной раз он вскрывает грудь и пьет последний вздох; или вскрывает живот, нюхает, разрывает руками рану и садится на нее. Смоченный мягкой грязью теплых внутренностей, он оглядывается, он посматривает через плечо, чтобы видеть предсмертные конвульсии, последние судороги. Он сам сказал: "Мне приятней были муки, слезы, страх и кровь, чем всякое иное наслаждение".

Потом он устает от подобных удовольствий. Еще не изданный отрывок процесса сообщает нам: "Упомянутый выше соединялся с мальчиками и девочками, коих насиловал через вспоротый живот, говоря, что так ему приятней и легче". Потом он медленно перепиливал им горло, рассекал тело на части, труп с бельем и платьем клали на пылающие угли очага, подкладывали дров, сухих листьев, и пепел потом рассыпали частью в клоаки, частью по ветру с вершины башни, частью в рвы и канавы.

Скоро его неистовства усилились; до тех пор он утолял ярость своих чувсТгв с живыми или умирающими; но он устал осквернять трепещущие тела и полюбил мертвых.

Страстный художник, он с криками восторга целовал стройные члены своих жертв; он устраивал конкурсы могильной красоты, - и, когда одна из отрубленных голов заслуживала приз, он за волосы поднимал ее и страстно целовал холодные губы.

Вампиризм удовлетворял его в продолжении нескольких месяцев. Он осквернял тела мертвых детей, смирял лихорадку желаний в кровавом холоде могил; однажды, когда запас детей истощился, он дошел до того, что выпотрошил беременную женщину и взял зародыш! После подобных излишеств, истощенный, он впадал в ужасный сон, в тяжелое оцепенение, похожее на летаргию, угнетавшую сержанта Бертрана после осквернения склепов.

Но, если допустить, что подобный свинцовый сон есть одна из известных фаз плохо еще изученного состояния вампиризма; если можно поверить, что Жиль де Ре был извращенным в половых ощущениях, виртуозным мучителем и убийцей, то надо все же признать, что среди знаменитейших убийц, среди безумнейших садистов он выделяется особенностью такой ужасной, что она кажется нечеловеческой!

Когда жестокие наслаждения, чудовищные злодеяния перестали его удовлетворять, он их обострил изысканным и редким грехом. То не была уже просто обдуманная, тонкая жестокость хищника-зверя, играющего телом жертвы. Его зверство перестало быть только телесным, оно углубилось, сделалось духовным. Он хотел заставить ребенка страдать душой и телом; с хитростью, поистине дьявольской, он обманывал благодарность, лгал привязанности, крал любовь. Одним ударом он перешел тогда границу низости человеческой и погрузился целиком в последний мрак зла.

Он выдумал следующее.

Когда в комнату вводили какого-нибудь несчастного ребенка, Бриквиль, Прелати, Силле вешали его на вбитом в стену крюке; в тот момент, когда дитя начинало задыхаться, Жиль приказывал опустить его и развязать веревку. Осторожно брал он малютку на колени, ободрял его, ласкал, гладил, вытирал его слезы, говорил, указывая на своих сообщников: "Это злые люди, но ты видишь - они меня слушаются, не бойся, я тебя спасу и отведу к матери". И когда ребенок, растерявшийся от радости, целовал его, любя в тот момент, он тихо сзади разрезал ему шею, делал его - по своему выражению - "изнемогающим" и, когда полуотделенная голова кивала в струях крови, он с рычанием стискивал тело, повертывал его и насиловал.

После подобных, внушающих ужас, забав Жиль был уверен, что в искусстве жестокости он добрался до стержня нарыва, выдавил последний гной, и с гордостью бросил толпе прихлебателей: "Никто на земле не посмел бы так поступать".

Однако если вершины добра и глубины любви и доступны некоторым душам, то бездны зла пройти до конца невозможно. Измученный насилием и убийствами, маршал не мог идти по этому пути дальше. Сколько угодно мог он мечтать о необычайных насилиях, о небывало тонких и длительных муках, с этим было покончено; пределы воображения человеческого были достигнуты; он даже переступил их сатанински. Ненасытный, он в пустоте задыхался; он на себе мог проверить аксиому демонографов, что Лукавый обманывает всех людей, которые ему отдаются или хотят отдаться.

Упасть ниже он был уже не в состоянии и захотел вернуться, но тогда угрызения совести накинулись на него, вцепились, терзали без отдыха.

Он переживал искупительные ночи, осаждаемый призраками, рыча, как смертельно раненое животное. Его встречают в уединенных частях замка, он мечется, рыдает, падает на колени, клянется Богу все искупить, обещает создать богоугодные учреждения. Он строит в Машкуль собор в память невинноубиенных; он заговаривает о заточении в монастырь, о паломничестве в Иерусалим с сумой нищего.

Но в его живом и возбужденном мозгу мысли громоздятся и проходят, скользя одна по другой, и ушедшие отбрасывают тень на новые.

потом, схватив шипастую палку, бьет ей по голове, пока мозг не вылетает из черепа.

Струится кровь, брызжет раздавленный мозг, и он, стиснув зубы, смеется. Пока слуги убирают, избавляются осторожно от трупа и лохмотьев, он убегает в чащу, как загнанный облавой зверь.

Он блуждает по окружающим Тиффож лесам, темным и густым, бесконечным лесам, каких в Бретани немало.

Он рыдает на ходу, растерянно отгоняет преследующие его призраки и, случается, видит в старых деревьях непристойности.

Ему кажется, что природа перед ним подвержена похотливым страстям или его присутствие ее развращает; впервые замечает он, что леса полны оргиастических сцен, что на стволах непристойные изображения.

по мере удаления от ствола; там ветвь продвинута между этим ногами - и неподвижное прелюбодеяние повторяется из ветви в ветвь до вершины; или ствол ему кажется фаллосом, поднимающимся и исчезающим под зеленой юбкой листьев, или же наоборот - он выходит из-под зеленого руна и погружается в бархатистое чрево земли.

Видения его пугают. В бледной и гладкой коре высоких буков ему мерещится детская кожа, прозрачно белая, похожая на пергамент, в черной и шершавой оболочке старых дубов он снова видит слоновью кожу нищих; близ раздвоенных ветвей зияют дыры, отверстия, где кора образует валик вокруг овального выреза, морщинистые щели, похожие на нечистые отверстия или на открытые половые части животных. В изгибах ветвей - другие видения, ямки на сгибе рук, завивающиеся серым мхом подмышечные впадины; на самом стволе длинные трещины напоминали ему большие губы, окаймленные рыжим бархатом и пучками мха.

Из земли повсюду выходят бесстыдные формы, беспорядочно рвутся к осатаневшему небу; облака округляются, как сосцы, раздуваются, как крупы, как беременные животные, расплываются, как разлитые молоки; они соединяются с темными выпуклостями чащи, где только и видны гигантские или карликовые бедра, большие, содомские уста, расширяющиеся прорези, влажные внутренности! Тут отвратительный пейзаж меняется. Жиль видит на стволах странные наросты, ужасные шишки. Он замечает опухоли и язвы, раны, нанесенные киркой, раковые туберкулы, ужасные костоеды; словно вся земля - лепрозорий, венерическая клиника деревьев, где на поворотах аллей маячат красные буки.

Ему чудится, что пурпурные листья падают на него, мочат его кровавым дождем; он приходит в исступление, ему кажется, что под корой живет лесная нимфа, ему хотелось бы добраться до тела богини, овладеть дриадой, изнасиловать ее, как никогда еще не насиловало человеческое безумие.

он плачет и снова пускается в путь, пока не возвращается в замок окончательно истощенный и не падает замертво на постель.

белые нарывы облаков; среди глубокой тишины проходят инкубы и суккубы.

Воскресают изрубленные им тела, пепел которых он бросил во рвы, и хватают его за половые органы. Он отбивается, бьется, весь в крови, вскакивает вдруг и, присев, тащится на четвереньках, похожий на волка, и, рыча, кусает ноги Распятия.

Внезапный переворот преображает его. Он трепещет перед обращенным к нему ликом Христа, искаженным судорогой. Он заклинает Его сжалиться, молит о пощаде, рыдает, плачет, и когда, не в силах кричать больше, он тихо стонет, то в собственном голосе ему слышатся жалобные слезы детей, призывавших матерей и моливших о милости!

Увлеченный им самим созданной картиной, Дюрталь закрывает тетрадь с заметками и, пожимая плечами, находит жалкой свою душевную борьбу из-за женщины, которая грешит, как и он, в общем, буржуазно и мелко.