Бездна.
Глава XII

XII

- Найти предлог для одного посещения нетрудно, на случай, если оно покажется Шантелуву странным, так как я не бывал у него уже несколько месяцев, - говорил себе Дюрталь, направляясь на улицу Банье. Предполагая, что он дома сегодня вечером, - а это маловероятно, так как что значило бы тогда сегодняшнее свидание? - я расскажу ему, что от Дез Эрми узнал о его приступе подагры и зашел навестить, - вот и предлог.

Он поднялся по лестнице дома, где жил Шантелув. То была старая лестница, с широкими железными перилами, вымощенная квадратными красными плитками в деревянной оправе. Ее освещали старые лампы с рефлектором, над которым вздымалось что-то вроде каски из окрашенного в зеленый цвет листового железа.

Старый дом пропах могильной сыростью; но источал еще и клерикальный аромат, выделял нечто своеобразное, интимное, чего нет у современных построек из папье-маше. Казалось, он не мог бы укрывать в своих стенах смешанное общество, как новые дома, где содержанки спокойно селятся рядом с порядочными и мирными семьями. Дом понравился Дюрталю и он решил, что Гиацинта в этой торжественной обстановке еще желанней.

В первом этаже он позвонил. По длинному коридору служанка провела его в гостиную. С первого же взгляда он убедился, что со времени его последнего визита ничто не изменилось.

Та же большая, высокая комната с окнами до полу, с бронзовой копией Жанны д'Арк Фремье на камине, между лампами японского фарфора с шарообразными абажурами. Он узнавал рояль, стол, заваленный альбомами, диван, кресла в стиле Людовика XV с разрисованной обивкой. Перед каждым окном стояло по чахлой пальме в голубых японских вазонах на столиках поддельного черного дерева. На стенах висели картины на религиозные сюжеты и портрет Шантелува в молодости, написанный в три четверти, опирающегося рукой на стопку своих творений; только старинный русский иконостас, серебряный с чернью да резное деревянное распятие XVII века, работы Богара де Нанси, лежащее на бархате в старинной золоченого дерева рамке, немного сглаживали банальность этой буржуазной обстановки - обстановки мещанина, говеющего на страстной, посещаемого дамами-патронессами и священниками.

Огонь пылал в камине, лампа, высокая с широким абажуром из розового кружева, освещала комнату.

"Как все здесь отдает ризницей!" - сказал про себя Дюрталь в тот момент, как дверь отворилась.

Вошла госпожа Шантелув в пеньюаре из белого мольтона, благоухающего франжипаном. Она пожала руку Дюрталю, и он заметил под пеньюаром синие шелковые чулки и крошечные лакированные башмачки со шнуровкой.

Поговорили о погоде; она жаловалась на упорство зимы, заявила, что дрожит все время от холода, несмотря на усердную топку, и дала ему пощупать свои руки, действительно, холодные, как лед; потом она забеспокоилась о его здоровье, находя его бледным.

- Мой друг выглядит очень печальным, - сказала она.

- На то есть причины, - ответил он, желая заинтересовать ее собой.

Она промолчала сперва, потом сказала:

- Вчера я убедилась, как вы меня хотите, но зачем, зачем желать этого?

Он сделал жест досады.

- Вы необычны все-таки, - продолжала она. - Я перечла сегодня одну из ваших книг и отметила фразу: "Хороши только те женщины, которыми мы не обладали", ну признайте же, что вы были правы, когда писали так!

- Все зависит от обстоятельств, я не любил тогда!

Она покачала головой.

- Однако надо предупредить мужа, что вы здесь, - сказала она.

Дюрталь промолчал, спрашивая себя, какую же роль, наконец, он играл в этой семье.

Положив перо на стол и уверив Дюрталя, что здоровье его вполне восстановилось, он пожаловался на тяжесть работы, на чрезмерное обременение.

- Мне пришлось прекратить обеды и приемы, я даже не бываю нигде, - сказал он, - с утра до вечера я прикован к письменному столу.

И на вопрос Дюрталя, осведомившегося о содержании его работ, он признался, что готовит серию Житий святых; заурядный труд, без подписи, предназначенный для вывоза, и заказанный одной турской фирмой.

- Да, - вмешалась, смеясь, жена, - он приготовляет святых, которыми положительно пренебрегали до сих пор.

Так как Дюрталь взглянул вопросительно, то Шантелув, также смеясь, добавил:

- Она правду говорит; темы мне даны, и надо признаться, издателю словно удовольствие доставляет заставлять меня славить грязь! Мне приходится описывать блаженных, по большей части, плачевно неряшливых: Аабра, паразиты и зловоние которого внушали отвращение даже обитателям хлевов; св. Кунигунду, из смирения не ухаживавшую за телом; св. Опортуну, которая никогда не употребляла воды и омывалась лишь собственными слезами; св. Сильвию, не мывшую лица никогда; св. Радегонду, не менявшую власяницы и спавшую на куче золы; и многих других, нечесаные головы которых я должен окружить золотым сиянием!

- Есть и похуже, - сказал Дюрталь, - прочтите житие св. Марии Алакок; вы узнаете, что она, истязая себя, подбирала языком испражнения больного и высасывала нарыв на пальце ноги немощного!

- Я знаю, но вся эта грязь, признаться, ничуть не умиляет меня, а внушает одно только отвращение.

- Мне больше нравится священномученик Лука, - сказала госпожа Шантелув. Его тело так было прозрачно, что сквозь грудь он видел грязь в своем сердце; такую грязь мы можем, по крайней мере, терпеть. Впрочем, - продолжала она после небольшой паузы, - я могла бы невзлюбить монастыри за эту небрежность ухода за собой и, пожалуй, ваше Средневековье мне стало бы противно!

- Прости, душа моя, - возразил муж, - ты делаешь большую ошибку. Средние века никогда не были, как ты думаешь, эпохой неряшества; бани тогда посещались весьма усердно. В Париже, например, где этих учреждений имелось немало, банщики обегали город, крича, что вода нагрелась. Грязь воцарилась во Франции только после эпохи Возрождения. Подумать только, что у прелестной королевы Марго тело было насквозь продушено, но грязно, как угольная яма. А Генрих IV хвалился, что ноги его воняют, а подмышки надушены!

- Избавь нас от подробностей, друг мой, я прошу тебя, - сказала жена.

Пока Шантелув говорил, Дюрталь рассматривал его. Круглый и коротенький, он еле мог охватить руками свой большой живот. Щеки у него были красные, а длинные на затылке, сильно напомаженные волосы он на висках тщательно зачесывал. Уши он закладывал розовой ватой, тщательно брился, и похож был на набожного и любящего пожить нотариуса. Но живые плутовские глаза на веселом, намеренно сладеньком лице выдавали его; по взгляду в нем можно было угадать дельца, проныру и хитреца, способного с медовыми ужимками нанести предательский удар.

"Ему, наверно, ужасно хочется вытолкать меня вон! - говорил себе Дюрталь. - Ведь для него не тайна, разумеется, интриги его жены".

Но Шантелув, если даже и хотел от него избавиться, не выдавал себя нисколько. Скрестив ноги, положив руки одна на другую жестом священника, он теперь очень заинтересовался, по-видимому, работами Дюрталя.

Немного отклонившись, слушая, словно в театре, он подавал реплики:

- О, я знаю в чем дело; я прочел как-то книгу о Жиле де Ре, и нашел ее хорошо написанной; то был, помнится, томик аббата Боссара.

- Это самое основательное и полное из всех имеющихся о маршале сочинений.

- Но я все же, - продолжал Шантелув, не совсем понимаю один пункт, не могу объяснить себе, почему Жиля де Ре прозвали Синей Бородой; ведь его история не имеет никакой связи со сказкой славного Перро.

- В действительности, Синей Бородой был не Жиль де Ре, а бретонский король Комор, развалины замка которого уцелели с VI века, на опушке Карноетского леса. Легенда проста: король попросил у Герока, графа Ваннского, руку дочери его Трифины. Герок отказал, так как слышал, что король постоянно вдовеет, потому что убивает своих жен. Наконец, святой Жильда обещал ему вернуть дочь живой и здоровой по первому его требованию, и обручение было отпраздновано.

перерезал ей горло. Убитый горем отец потребовал, чтобы святой Жильда сдержал обещание, и святой воскресил Трифину.

Как видите, легенда очень близка к истории Синей Бороды в старой сказке гениального Перро. Но объяснить, как и почему прозвища Синей Бороды перешло от короля Комора к маршалу, я не могу, это теряется во мраке лет.

- Скажите, вам с вашим Жилем де Ре, наверно, приходится обеими руками рыться в сатанизме, - заметил, помолчав немного, Шантелув.

- Да, и это было бы даже интересно, не будь так далеки от нас эти сцены; право, было бы гораздо заманчивей и менее бесплодно описать сатанизм нашего времени!

- Без сомнения, - добродушно согласился Шантелув.

- Ведь теперь, - продолжал, глядя на него, Дюрталь, - происходят неслыханные вещи! Мне говорили о кощунствующих священниках, о некоем канонике, воскресившем сцены средневекового шабаша!

Шантелув глазом не моргнул. Он спокойно расправил ноги и, возведя глайа к потолку, сказал:

- Бог мой, возможно, что в стадо нашего духовенства удалось проскользнуть нескольким паршивым овцам; но они так редки, что о них и говорить не стоит. - И, оборвав разговор, он перевел его на только что прочитанную книгу о Фронде.

Дюрталь понял, что Шантелув отказывается говорить о своих сношениях с каноником Докром. Он замолчал, немного смущенный.

- Друг мой, - обратилась к мужу г-жа Шантелув, - ты позабыл поправить огонь, лампа коптит, хотя дверь и закрыта, но я отсюда чувствую копоть.

По-видимому, она этими словами как бы давала отпуск мужу; Шантелув встал и с неопределенной усмешкой извинился, что принужден продолжать работу. Он пожал Дюрталю руку и попросил его заходить почаще; потом, запахнув на животе полы халата, он удалился.

Она проводила его взглядом, встала, в свою очередь, дошла до двери, посмотрела, закрыта ли она, потом вернулась к Дюрталю, стоявшему у камина, спиной к огню и, не говоря ни слова, взяла его голову руками, прижалась губами к его губам и раскрыла их.

Он яростно застонал.

Она смотрела на него ленивыми, затуманенными глазами, и он видел, как серебряные искры проскальзывают по их поверхности; он сжимал ее в объятиях, замирающую, насторожившуюся; она высвободилась тихонько, вздыхая, а он, смущенный, отошел и сел вдали, ломая пальцы.

Заговорили о пустяках; она хвалила служанку, которая в огонь бросилась бы по ее приказу; он отвечал жестами утверждения и удивления.

Вдруг она провела пальцами по лбу:

- Ах, я жестоко страдаю при мысли, что он сидит там за работой! Нет, совесть меня слишком будет мучить; пусть это глупо, что я говорю, но если бы еще он был иным человеком, посещал бы знакомых, одерживал бы победы... тогда иное дело...

Он слушал, жалобы надоедали ему своим убожеством; наконец, почувствовав, что успокоился совсем, он подошел к ней и сказал:

- Вы говорите об угрызениях совести, но разве грех не остается почти тем же, разве не безразлично - поплывем мы или будем упорно оставаться на берегу?

- Да, да, я знаю, мой духовник говорит со мной грубей даже, но похоже на вас; нет, нет однако. Что вы ни говорите, это ни одно и то же.

- Если бы я был казуистом, то постарался бы, в качестве духовника, изобрести новые грехи; но даже и теперь мне удалось, кажется, найти один, поискав хорошенько.

- Вам! - Она рассмеялась в свою очередь. - Могу я совершить его?

Он взглянул ей в лицо; у нее был вид лакомки-ребенка.

- На этот вопрос только вы сами и можете ответить; должен признаться, что грех этот не совсем новый, потому что принадлежит к уже известной области сладострастия. Но со времен язычества, им пренебрегают и, во всяком случае, скверно определен.

Она слушала чрезвычайно внимательно, утонув в кресле.

- Не томите, - сказала она, - скорее к делу, что это за грех?

- Объяснить нелегко; но я попытаюсь все-таки; в области сладострастия различают, если не ошибаюсь, грех обычный, грех противоестественный, скотоложество и, добавим, демоноложество и кощунство. Так вот, я, кроме всего этого, назову еще пигмалионизм, в состав которого входят одновременно умственный онанизм и кровосмешение.

Действительно, представьте себе художника, влюбленного в свое дитя,,в свое творение, в Иродиаду, Юдифь, Елену, Жанну д'Арк, которых он описал или нарисовал; он их вызывает и, в конце концов во сне, обладает ими. Так вот, подобная любовь хуже обычного кровосмешения. Действительно, обычно виновный может совершить лишь половинный грех, так как дочь его рождена не от него только, но и от другой плоти. Следовательно, рассуждая логически, кровосмешение отчасти как бы естественно, почти законно даже, тогда как при пигмалионизме отец насилует дочь своей души, единственную вполне и исключительно свою, единственную, зачатую им без вмешательства иной крови. Преступление полно и цельно. Да нет ли еще в нем и презрения к природе, т. е. к творению Божию, потому что объектом греха является уже не осязаемое живое существо, как при скотоложестве, хотя бы, но существо нереальное, созданное оскверняемым талантом, существо почти небесное, так как гений и искусство часто делают его бессмертным?

Пойдем дальше, если хотите; предположите, что художник пишет святого и в него влюбляется. Тогда дело осложнилось бы противоестественным грехом и кощунством. Это грандиозно!

Его ошеломило это слово; она встала и, открыв дверь, позвала мужа.

- Мой друг, - сказала она ему, - Дюрталь изобрел новый грех!

- Ну уж нет, - ответил, появляясь в дверях, Шантелув, - перечень добродетелей и пороков неизменен. Нельзя изобресть новые грехи, но они и не исчезают. Однако в чем же дело?

Дюрталь объяснил ему свою теорию.

- Признайте, во всяком случае, что подобный умственный гермафродитизм, сам себя, без посторонней помощи оплодотворяющий, есть грех благородный, так как он является привилегией художников, пороком избранных, и массам недоступен!

- Вы мерзость хотите сделать достоинством! - смеясь, сказал Шантелув. - Я лучше снова уйду в Жития; это более благая и святая атмосфера. Я не прощаюсь, Дюрталь, продолжайте эти сатанистские вычуры с моей женой.

Он сказал это насколько мог просто и добродушно, но все же нотка иронии прорвалась.

Дюрталь ее почувствовал.

"Уже поздно", - подумал он, когда дверь за Шанте-лувом закрылась; он взглянул на часы, скоро должно было пробить одиннадцать; он поднялся, чтобы проститься.

- Когда я вас увижу? - тихонько шепнула он.

- Завтра вечером, в девять, у вас.

Он взглянул на нее просящими глазами. Она поняла, но ей хотелось подразнить.

Поцеловала его в лоб материнским поцелуем и снова заглянула ему в глаза.

Потом позвонила и приказала служанке посветить Дюрталю. Он ушел, довольный, что она обещала, наконец, отдаться ему завтра.