Бездна.
Глава XIII

XIII

Снова, как в первый вечер, он принялся чистить квартиру, устраивать методический беспорядок; спрятал подушку под кресло, умышленно сдвинутое с места; развел огонь пожарче, чтобы согреть комнаты.

Но нетерпения не было; молчаливое обещание, которого он добился от г-жи Шантелув, смиряло его, не позволяло ему трепетать; неуверенность кончилась и он не ощущал уже острой, почти болезненной дрожи, какую возбуждало в нем до той поры лихорадочное ожидание этой женщины; он тупо мешал угли в камине, его мозг еще был полон ею, но она оставалась немой и неподвижной; когда мысль заработала снова, он только о том и подумал, как взяться за дело, чтобы не оплошать в надлежащую минуту самым недостойным образом. Позавчера еще этот вопрос его так волновал, теперь же, хотя и смущаясь им, он остался спокоен. Разрешить его он не старался, полагаясь на случай, уверяя себя, что бесполезно составлять планы, так как почти всегда стратагемы, наилучше обдуманные, не удаются.

Потом он сам на себя рассердился, обвинял себя в дряблости, начал ходить, чтобы стряхнуть оцепенение, которое он приписывал расслабляющему действию жара. Неужели же благодаря ожиданию его желание иссякло или утомилось? Но нет, он мечтал о минуте, когда овладеет этой женщиной! Он думал найти объяснение недостаточного подъема в неизбежной заботе о первом разе. "Восхитительно будет на самом деле только вечером, уже после этого, - сказал он себе, - исчезнет смешная сторона положения, тела познакомятся; я снова могу взять Гиацинту без неосознанной заботы о ее формах, не беспокоясь о своей манере держаться, не смущаясь жестами. Мне хотелось бы, - закончил он, - чтобы этот момент уже наступил!"

Кошка, сидевшая на столе, вдруг насторожила уши, уставилась темными глазами на дверь и обратилась в бегство; звякнул колокольчик; Дюрталь отпер.

Ее костюм понравился ему; когда он снял с нее меха, на ней оказалось лиловое, почти до черноты темное платье, из мягкой толстой материи, которое обрисовывало фигуру, охватывало руки, облегало стан, подчеркивало изгиб бедер, обтягивало высокую грудь.

- Вы очаровательны, - сказал он, страстно целуя ее ладони; ему нравилось ловить губами биение ее пульса.

Она ни слова ни говорила, сильно взволнованная, немного бледная.

Он сел перед ней; она смотрела на него загадочными, плохо проснувшимися глазами. Снова он чувствовал, что его захватило всего; забыл рассуждения и опасения; с безумной страстью погружался в бездну ее зрачков, подстерегал беглую улыбку ее страдальческого рта.

Он сжал ее пальцы и впервые назвал тихонько по имени - Гиацинта.

Она слушала с вздымающейся грудью, с лихорадочно вздрагивающими руками; потом, умоляющим голосом:

- Прошу вас, откажитесь от этого; прекрасно только желание. О, я ведь ясно вижу; я думала все время по дороге сюда. Вечером я его оставила ужасно грустным. Если бы вы знали, что я чувствую... сегодня я пошла в церковь, но мне было страшно я спряталась, увидев моего духовника...

Он знал все эти жалобы и про себя сказал: "Рассказывай, что хочешь, ты у меня попляшешь сегодня", а вслух отвечал односложно, продолжая осаду.

Он встал, думая, что и она поступит так же, или, если она останется сидеть, что ему легче будет достать, нагнувшись, ее рот.

- Ваши губы, ваши губы, как вчера! - проговорил он, приблизив лицо к ее лицу, и она, стоя, подставила их. Они стояли, обнявшись, но когда его объятие стало ищущим, она отступила.

- Подумайте, как это все смешно, - вполголоса заметила она, - надо раздеться, остаться в рубашке... глупая сцена укладывания в постель!

Избегая слов, он попытался тихонько, сгибая ее в объятиях, дать понять, что она может избежать подобных затруднений; но, чувствуя, как стан ее сопротивляется его рукам, он понял, что она нисколько не желала отдаться здесь же, в гостиной, перед огнем.

- Хорошо, - сказала она, освобождаясь, - вы так хотите.

Он посторонился, пропуская ее в другую комнату, и, видя, что она хочет остаться одна, задернул занавес, разделявший комнаты вместо двери.

Потом уселся снова в углу у камина и задумался. Ему следовало, может быть, приготовить постель, избавить ее от этого труда? Но это было бы, конечно, слишком подчеркнуто, слишком прямо. Ах! Еще и спиртовка! Он взял ее, прошел в уборную, не заходя в спальню, и поставил на подставку; потом одним движением выровнял на полке коробку с рисовой пудрой, духи, гребни и, вернувшись в кабинет, прислушался.

Она старалась возможно меньше шуметь, ходила на цыпочках, как в комнате, где лежит покойник, потушила свечи, желая, конечно, чтобы ее освещали только розовые отсветы камина.

Он почувствовал себя положительно подавленным; возбуждающее впечатление губ, глаз Гиацинты было далеко! Она стала просто женщиной, раздевающейся у мужчины, как всякая другая. Воспоминания о других подобных же сценах угнетали его; вспоминались ему проститутки, которые так же скользили по ковру, стараясь, чтобы их не услыхали, замирали, застыдившись на месте, стукнув кувшином с водой или тазом. Да и к чему все это? Теперь, когда она отдавалась, он не желал ее! Разочарование наступило для него раньше удовлетворения, а не после, как это обычно бывает. Душевная подавленность его дошла до того, что он едва не плакал.

Испуганная кошка мяукала перед занавеской, бегала из комнаты в комнату; наконец, устроилась возле хозяина, прыгнула ему на колени. Лаская ее, Дюрталь говорил себе:

- Положительно, она была права, не желая этого. Будет смешно и противно; я напрасно настаивал; но нет, в общем, это ее ошибка: раз она пришла, значит сама хотела так кончить. Но, тогда что за нелепость оттягивать решительный момент отсрочками! Она, право, неловка: только что я обнимал ее и желал так страстно, может быть, все обошлось бы тогда отлично, а теперь! На кого я похож к тому же? На новобрачного в ожидании, на молокососа! Бог мой, как глупо! Но, - продолжал он, настораживаясь, не слыша больше шороха, - она легла, надо все же пойти к ней. Наверно она хотела раздеться из-за корсета; но тогда не следовало его и надевать! - заключил он, отдергивая занавес и входя в спальню.

- Вам холодно, дорогая?

- Нет.

И она широко открыла мерцавшие глаза. Он разделся, поглядывая на лицо Гиацинты; он прятался в тень, но временами, когда вспыхивали скрытые в золе головешки, красный свет падал на него. Ловко скользнул он под одеяло.

Он сжимал труп, тело настолько холодное, что оно его замораживало; но губы женщины пылали и молча пожирали его лицо. Он был ошеломлен, вокруг него обвилось и сдавило его тело гибкое и упругое, как лиана! Он не мог ни двигаться, ни говорить, лицо его было засыпано поцелуями. Наконец, ему удалось вывернуться и, освободив руку, он хотел схватить ее; поцелуи терзали его губы, и нервы его внезапно упали, он отступил, естественно, без успеха.

- Я вас ненавижу, - вырвалось у нее.

- Почему же?

- Я вас ненавижу! Ему хотелось ответить:

- А я-то! - Он был в отчаянии, он охотно бы отдал все, что имел, лишь бы она оделась и ушла!

Огонь в камине погас, не освещал больше. Успокоившись, полулежа, он смотрел в темноту; ему бы хотелось найти ночную рубашку, потому что, надетая на нем крахмальная коробилась, ломалась. Но Гиацинта лежала на ней, потом он убедился, что постель разбилась, и огорчился, так как любил зимой укрываться плотно, и, зная, что не сумеет оправить постель заново, предвидел холодную ночь.

Но внезапно его обняли, и снова женское тело сдавило его; спокойный на этот раз, он взялся за нее и сломил ее властными ласками. Изменившимся, более гортанным и низким голосом она произносила мерзости, издавала глупые, стеснявшие его, возгласы: "Мой миленький", "Душенька", "Нет, право, это слишком". Но, возбужденный, он, несмотря ни на что, овладел этим извивавшимся телом и почувствовал, что его раскаленную плоть охватывает нечто вроде ледяного компресса.

Они метались, ошеломленные; Дюрталь задыхался, уткнув голову в подушки, изумленный и испуганный, находя подобные наслаждения изнурительными, ужасными.

Он кончил тем, что перекинул ноги через женщину, выскочил из постели, зажег свечи. Кошка неподвижно стояла на комоде и поочередно смотрела на них обоих. Он почувствовал, - ему показалось, что он чувствует, - в черных зрачках невысказанную насмешку; рассердившись, он выгнал животное.

Подбросив в камин несколько полен, он оделся и оставил комнату в распоряжение Гиацинты. Но она тихонько окликнула его своим обычным голосом. Он подошел к постели; она бросилась ему на шею, целовала его, как безумная, потом, уронив руки на одеяло, сказала:

- Грех совершен. Сильней ли вы меня полюбите теперь?

У него не хватило смелости ответить. О, как глубоко было его разочарование! Последовавшее удовлетворение оправдало предшествовавшее отсутствие аппетита. Она внушала ему отвращение, он сам себе казался ужасным! Возможно ли так желать женщину, чтобы этим кончить! Он возвысил ее в своих порывах, в ее зрачках он мечтал найти неведомо что! С ней он жаждал экстаза более высокого чем мощное чувственное опьянение; прыжка во вне-мирное, в неисследованные и сверхъестественные восторги! Но трамплин сломался; он по-прежнему прикован к земле и ноги его увязли в грязи. Так, значит, не было средства уйти от себя, ускользнуть из болота, достичь областей, где душа, восхищенная, носится над безднами?

Урок был решителен и груб! Один только раз он увлекся - и какое падение, какое раскаяние! Действительность, положительно, не прощает презрения к себе; она мстит, разбивая мечту, растаптывая ее, бросая обломки в кучу сора!

- Не теряйте терпения, друг, - сказала из-за портьеры госпожа Шантелув, - я копаюсь так долго!

Он грубо подумал: "Я хотел бы, чтобы ты убралась уже", а вслух вежливо спросил, - не нужны ли ей его услуги.

"Она была так увлекательна, так таинственна, - продолжал он. - Ее зрачки, огромные и далекие, сверкали одновременно то похоронными, то праздничными огнями. А, потом, меньше чем в час, она вдруг раздвоилась. Я увидел новую Гиацинту, которая говорила непристойности проститутки, пошлости модистки! Мне надоела, наконец, вся эта толпа баб, в ней одной соединенных!"

Помолчав немного, он сделал вывод из своих размышлений: "Что за юношеский бред на меня нашел!"

Госпожа Шантелув, словно прочла его мысль, потому что, выйдя из-за портьеры, она нервно засмеялась и пробормотала:

- В мои годы не следовало бы так безумствовать! Она взглянула на него и все поняла, хотя он и постарался улыбнуться.

- Сегодня вы будете спать ночью, - печально сказала она, намекая на высказанную когда-то Дюрталем жалобу, что он потерял из-за нее сон.

- Однако в комнате, хотя и тепло, но вы в постели совсем замерзли.

- Нисколько, я всегда такая; зимой и летом у меня прохладное тело.

Он подумал, что в августе эта холодная кожа была бы, конечно, приятна, но теперь!

Он предложил конфет, она отказалась и выпила немного альхермеса, который он ей налил в крошечный серебряный стаканчик; она тянула его по капельке, и они дружески беседовали о вкусе этого напитка, в котором ей чудился аромат гвоздики, смягченный привкусом разбавленной розовой водой корицы. Потом оба смолкли.

- Мой бедный друг, - молвила она, - как бы я его любила, будь он немного доверчивей, не так постоянно настороже!

Он попросил объяснения.

- Да, я хочу сказать, что вы не способны забыться, не можете просто позволить себя любить, - увы! - вы все время рассуждаете.

- Но, право же, нет! Она нежно его поцеловала.

- Я все-таки очень люблю вас.

Его поразила умиленная скорбь ее взгляда. Он в нем увидел что-то похожее на благодарность и испуг. "Ей немного, однако, нужно", - сказал он про себя.

- О чем вы думаете?

- О вас. Она вздохнула.

- Который час?

- Половина одиннадцатого.

- Пора домой, он ждет меня. Нет, не говорите мне ничего.

Она провела руками по щекам. Он тихо взял ее за талию и целовал, держа в объятиях, до самой двери.

- Мы скоро увидимся, да?

- Да... да... Он вернулся.

"Уф! Дело сделано", - подумал он; он испытывал ощущения смутные и спутанные. Его тщеславие было удовлетворено; самолюбие не истекало больше кровью; он дошел до конца, он обладал этой женщиной. С другой стороны, - ее власть кончилась; он снова обладал вполне свободой духа; но - кто знает, какие еще неприятности готовит ему эта связь! Потом, несмотря ни на что, он растрогался.

В чем он мог ее упрекнуть, в конце концов? Она любила, как могла; она была, в общем, пылкой и нежной. Очень приятной приправой была самая двойственность любовницы, которая в постели обнаруживала нутро проститутки, а на ногах, одетая, выказывала светское кокетство, наверно, была не глупей других женщин ее круга; ее ласки были чрезмерны и необычны. Чего еще он хотел?

И он справедливо обвинял себя; если ничто не удавалось ему, значит он сам виноват. Ему не хватало желания, его мучил, на самом-то деле, только болезненно возбужденный мозг. Его тело ослабело, душа изношена, не способна любить, утомлена ласками, прежде чем получить их, а получив, чувствует такое отвращение! Его сердце - незасеянное поле, ничто не растет на нем. Притом, какая-то болезнь: заранее осквернить размышлениями всякое удовольствие, загрязнит всякую, едва достигнутую цель! Он ни до чего уже не мог коснуться, не испортив. При таком душевном убожестве все, кроме искусства, было лишь более или менее скучной забавой, более или менее тщетной попыткой отвлечься.

И, охваченный жалостью, он поклялся, что при ее следующем посещении приласкает ее и постарается убедить, что разочарования, так плохо им скрытого, в действительности нет!

Лампу он потушил. В темноте тоска его усилилась. С тоской он подумал: "Да, я был прав, когда написал, что истинно хороши лишь женщины, которыми мы не обладали".

Узнать через два-три года, когда недоступная, замужняя, честная женщина уже не во Франции, не в Париже, далеко, умерла, может быть, узнать, что она любила вас, когда вы не посмели бы даже поверить этому, будь она здесь! Вот она - мечта! Только такая любовь истинна и неизменна, любовь, сотканная из грусти, разлуки и сожалений, только она и стоит чего-нибудь! Притом в ней нет плоти, нет зародыша грязи!

без возврата! Все остальное, низменно или пусто. Но как отвратительно, должно быть, существование, если единственное, действительно полное, действительно чистое счастье, дарованное небом в земной юдоли неверующим душам, страшащимся вечной пошлости житейской, - только в нем.