Радости и горести знаменитой Молль Флендерс...
VIII. История моей свекрови. - Я узнаю в ней свою мать, а в муже своего брата. - Мое отчаяние по этому поводу.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Радости и горести знаменитой Молль Флендерс... VIII. История моей свекрови. - Я узнаю в ней свою мать, а в муже своего брата. - Мое отчаяние по этому поводу. (старая орфография)

VIII.
История моей свекрови. - Я узнаю в ней свою мать, а в муже своего брата. - Мое отчаяние по этому поводу.

Моя свекровь была необыкновенно веселая и добрая старуха; я говорю старуха, потому что её сыну было больше тридцати лет; эта приятная и общительная женщина часто меня занимала интересными рассказами о стране, где мы жили и об её обитателях.

Между прочим, она рассказывала мне, что большая часть живущих в этой колонии поселенцев были англичане, прибывшие сюда при самых ужасных условиях, и что здесь все население делится вообще на два класса: один состои из людей, которых привезли корабли для продажи в услужение, другой составляют каторжно-ссыльные, обвиненные судом в преступлениях, за которые полагается смертная казнь.

- Когда прибывают те и другие, - продолжала она, - мы не делаем между ними различия: их покупают плантаторы и они все месте работают на полях до окончания срока; после этого им дают возможность поселиться самим и заняться обработкой и расчисткой земли, на которой они разводят табак и эерновые хлеба для собственного пользования; купцы доверяют им в кредит орудия, за которые они уплачивают после жатвы. Вот каким образом, дитя мое, многие из Ньюгетских висельников сделались здесь значительными людьми; из них у нас есть мировые судьи, чиновники и члены магистрата, хотя они носят на руках выжженое железом каторжное клеймо.

Разсказывая таким образом, она добродушно и с полным ко мне доверием говорила о себе, о своей жизни, объяснив, что она сама принадлежала к последнему классу и давно, давно прибыла сюда, как осужденная за преступление.

- А вот и клеймо, дитя мое, - сказала она, показывая мне красивую белую руку, на ладони которой остались знаки, выжженные раскаленным железом, как это обыкновенно бывает у всех каторжников.

Этот рассказ сильно взволновал меня, но моя мать, улыбаясь, сказала:

- Не надо этому удивляться, точно какой-то необыкновенной вещи; у нас люди с большим положением носят подобные клейма и не стыдятся их показывать; вот, например, маиор X... был когда-то знаменитым карманщиком, судья На...ъ, был тоже известен, как ловкий вор, обкрадывавший лавки, у обоих на руках клейма, и я могла бы назвать тебе многих других порядочных людей с такими же клеймами.

Мы часто вели подобного рода разговоры, и она всегда подтверждала многочисленными примерами свои рассказы. Спустя некоторое время, однажды, когда она рассказывала приключения одной особы, высланной сюда назад тому несколько недель, на меня нашло какое-то задушевное настроение, и я просила ее рассказать мне свою историю, что она и сделала, передав просто и откровенно следующее. Еще молодой девушкой она попала в очень дурную компанию в Лондоне, благодаря тому, что её мать часто посылала ее относить кушанье одной своей родственнице, бывшей в заключении в Ньюгетской тюрьме; несчастная голодала там, потом она была приговорена к смертной казни, но, благодаря беременности, эта казнь была отсрочена и она погибла в тюрьме.

Здесь моя свекровь перечислила длинный ряд тех ужасов, которые совершаются обыкновенно в этом страшном месте.

- Да, дитя мое, - говорила моя свекровь, - быть может, тебе мало известно все это, а может быть ты даже и не слыхала ничего подобного; но будь уверена, мы все здесь знаем, что одна Ньюгетская тюрьма порождает столько воров и несчастных, сколько не в состоянии породить самые преступные ассоциации и клубы в Англии; это проклятое место на половину снабжает поселенцами нашу колонию.

Затем она продолжала рассказывать свою историю так пространно и с такими подробностями, что я начинала приходит в смущение; но когда она дошла до одной частности, заставившей ее сказать свое имя, я чуть было не упала в обморок; заметив мое разстройство, она спросила, хорошо ли я себя чувствую и что меня так встревожило. Я объяснила, ей, что её грустная история на меня сильно подействовала, и я прошу ее не продолжать больше.

- Но, милая моя, - очень нежно сказала она, - ты напрасно тревожишься, все это случилось так давно, что не причиняет мне ни малейшого безпокойства; теперь я вспоминаю свою историю даже с чувством некоторого довольства, потому что она привела меня сюда.

Потом она продолжала рассказывать, как здесь она попала в одну хорошую семью, как, благодаря своему прекрасному поведению, после смерти хозяйки, её хозяин женился на ней; от него у нея были сын, мой муж, и дочь; как, благодаря её стараниям и хорошему управлению, после смерти мужа, она улучшила свои плантации и привела их в такое состояние, в каком оне не были никогда при муже, так как большую часть земли она культивировала уже будучи вдовой, которою осталась шестнадцать лет тому назад.

Я не особенно внимательно слушала эту часть её истории, так как мне необходимо было остаться одной, чтобы свободно предаться раздиравшим мою душу тревогам; пусть судят, в каком ужасном положении находился мой мозг при мысли, что эта женщина была не менее, как моя родная мать, и что я имела двух детей и была беременна третьим от своего собственного брата.

Теперь я была самая несчастная женщина на свете. Ах! все шло хорошо, пока я не знала этой истории, я могла спокойно жить с моим мужем. Ах! еслибы я никогда не узнала ее!

У меня лежала теперь такая тяжесть на сердце, что я была постоянно на-стороже; я не видела пользы открывать мою тайну, но и скрывать ее было почти невозможно; да, я не была уверена, что во сне не выдам своей тайны мужу и если я открою ее, то меньшее, чего я могла ожидать, это потерять мужа, так как он был слишком чист и честен, чтобы продолжать быть им, зная, что я его сестра; таким образом я находилась в самом затруднительном положении.

Предоставляю судить всем, каково было это положение: я была далеко от моей родины, у меня не было возможности возвратиться туда; здесь я жила очень хорошо, но в невыносимых условиях; еслибы я открылась матери, мне было бы трудно убедить ее в подробностях и я не имела средств в точности доказать свое предположение; с другой стороны, если бы она стала меня допрашивать, или если бы у нея явилось сомнение в истине моих слов, то я погибла бы, так как малейшее её внушение моему мужу немедленно отдалило бы его от меня и я потеряла бы его и мать, приведя в недоумение обоих.

то все же в нем было что то такое оскорбляющее природу, что отталкивало меня от мужа. Несмотря на это, после долгого и серьезного размышления, я признала необходимым скрыть мою тайну от мужа и матери, не сделав ни малейшого намека; таким образом я прожила под страшным душевным гнетом еще три года.

Втечении этого времени моей матери доставляло большое удовольствие рассказывать мне истории о своих прошлых приключениях, которые мне не особенно нравились, потому что, хотя она передавала факты не ясно, но сопоставляя их с тем, что я знала прежде, мне не трудно было придти к заключению, что в молодости она была проституткой и воровкой; но, по прибытии сюда, она искренно раскаялась в этих преступлениях и стала женщиной набожной, честной и строгой.

Итак я оставляю её жизнь, какова бы она ни была, и обращаюсь к своей, которая была для меня вполне невыносима: как я уже сказала, я чувствовала себя самой распутной женщиной в свете; таким образом я не могла разсчитывать ни на что хорошее; в самом деле, несмотря на мое внешнее благополучие, у меня был в виду один только исход: нищета и разорение.

Действительно, прошло не много времени, как дела наши изменились к худшему, и что всего было хуже, муж мой стал капризен, ревнив и неприятен, а я на столько же стала нетерпелива с ним, на сколько он был несправедлив и неразсудителен в своем обращении со мной. Наши отношения так обострились и мы зашли так далеко, что я наконец потребовала от него исполнения его обещания, которое он дал мне в то время, когда я согласилась оставить для него Англию, и которое заключалось в том, что если мне не понравится жизнь здесь, то я возвращусь на родину, объявив ему об этом за год вперед, с тем, чтобы он мог устроить свои дела.

со мной, а у меня нет здесь друзей, которые могли бы справедливо разсудить нас, что он ревнует меня без всякого повода и что наш отъезд в Англию изменит эти отношения.

Я так решительно настаивала на своем требовании, что ему оставалось или сдержать свое слово или отказаться от него; и не смотря на то, что он пустил в дело всю свою хитрость, призвав на помощь мать и других наперсников с целью убедить меня изменить свое решение, но все их попытки были напрасны, так как сущность решения лежала в моем сердце, а последнее стало совершенно чуждым моему мужу. Я находила тысячи предлогов избегать его ласк, боясь более всего беременности, которая наверное могла помешать моему отъезду или по крайней мере замедлить его.

Наконец моя настойчивость вывела его из себя и он принял быстрое и роковое решение: он объявил, что вообще мы не можем ехать в Англию, что хотя он и дал мне обещание, но что при настоящих условиях было бы безрасудно исполнить его, это значило разстроить все наши дела, разорить семью и довести ее почти до гибели; таким образом я не должна больше требовать от него исполнения этого обещания, так как ни одна женщина в мире, принимающая сколько нибудь близко к сердцу интересы своей семьи и мужа, не станет этого требовать.

Говорят, что если женщина вобьет себе что нибудь в голову, то ее трудно заставить изменить свое решение; действительно я не переставала изыскивать средства сделать возможным мой отъезд и, наконец, предложила мужу отпустить меня одну. Это предложение возмутило его до последней степени; он объявил мне, что в его глазах я не только жестокая женщина, но и самая извращенная и безчувственная мать, что он не понимает, как я могу без ужаса допустить мысль бросить детей и никогда не увидеть их больше. Все это было бы верно, если бы теперь я не сгорала единственным желанием не видеть больше никогда ни мужа, ни детей; что касается упрека в моей извращенности, то мне было бы не трудно снять с себя этот упрек, мне, которая слишком глубоко чувствовала свой позор и сознавала, что едва ли на свете существовала более извращенная любовная связь, чем моя с ним.

всяким случаем увеличить, так сказать, брешь в наших отношениях, так что однажды он объявил мне, что ему остается одно: признать меня съумашедшей и посадить в дом умалишенных. Это привело меня к решению во что бы ни стало раскрыть мою тайну, но как это сделать и кому первому передать ее, оставалось для меня неразрешимым вопросом до тех пор, пока между мной и мужем не случилось новой ссоры. Началось с того, что он заговорил со мной о невозможности моего отъезда в Англию. Я защищала свое решение и, как всегда бывает в семейных ссорах, когда одно жесткое слово ведет за собой другое, мы разгорячились; он сказал мне, что я веду себя с ним не как с мужем, и говорю о детях не как мать, и потому он не может относиться ко мне как к жене; он испробовал все, он был со мной нежен и добр, он вел себя как достойный муж и христианин; он думал изменить мой характер, но я обращаюсь с ним как с собакой, как с самым презренным и совершенно посторонним человеком, и хотя всякое насилие возбуждает в нем глубокое отвращение, тем не менее он поставлен в необходимость прибегнуть теперь к таким мерам, которые заставят меня вернуться к своим обязанностям.

Эти слова взбунтовали во мне кровь; я никогда не приходила в такое раздражение и сказала ему, что какие бы меры он ни принял, будет ли это насилие или любовь, я презираю все, я решила во что бы то ни стало уехать в Англию; что же касается моих отношений к нему и детям, то в основе их лежит быть может обстоятельство, которого он еще не знает; однако же, пользуясь случаем, я замечу только одно: что он не имеет права быть моим законным мужем, также как наши дети не могут считаться законными детьми, вот почему я не в силах заботиться о них больше, чем я забочусь.

Надо признаться, взглянув на него, я пожалела о том, что сказала; он совершенно изменился в лице, побледнел, как смерть, и не мог выговорить слова, как будто пораженный молнией. Я думала, что он упадет в обморок. С ним сделался прилив, он дрожал, капли пота катились по его лицу, а между тем лицо было холодно как лед, словом он пришел в такое состояние, что необходима была серьезная помощь; когда он несколько пришел в себя, у него началась тошнота, мы уложили его в постель, на другой день утром у него появилась жестокая лихорадка.

Он медленно поправлялся, и, когда ему стало лучше, то раз он подозвал меня к себе и сказал, что последния мои слова нанесли ему смертельную рану и что он хочет предложить мне только один вопрос. Я прервала его, говоря, что меня глубоко огорчает моя горячность, которая заставила меня зайти так далеко; я вижу как ужасно подействовали на него мои слова, но теперь умоляю его не требовать их объяснения. Я уверена, что это объяснение только ухудшит его положение.

Но теперь дела зашли так далеко, что дальше нельзя было скрывать тайну, и мой муж сам доставил мне случай снять с себя это страшное бремя; три или четыре недели он неотступно просил меня сказать ему только одно, хотела ли я своими словами разсердить его, или они действительно имеют какое нибудь основание. Я была непреклонна и отказывалась от всяких объяснений, до тех пор пока он не согласится отпустить меня в Англию; на это он ответил, что, пока он жив, он не согласится отпустить меня. Тогда я сказала, что если так, то я должна объявить ему, что от меня вполне зависит не только получить, когда захочу, его согласие, но даже устроить так, что он сам станет умолять меня уехать; последния слова в конец разожгли его любопытство.

остановила ее, говоря, что вся тайна заключается в ней самой и что мое уважение к ней заставляет меня скрывать эту тайну, вообще же я объявила, что больше ничего не могу сказать и умоляю ее не настаивать.

Эти слова привели ее в крайнее изумление, она не знала что говорить и думать; затем, не обращая внимания на зародившееся в ней подозрение и делая вид, что принимает мои слова за известную тактику, она снова начала говорить со мной по поводу своего сына, изыскивая средства помирить меня с ним. Наконец я сделала вид, что уступаю ей и сказала: "хорошо; извольте, я открою вам тайну великой важности, если только вы дадите мне торжественное обещание, что без моего согласия вы никогда не разскажете ее своему сыну".

Невозможно описать её изумление при моих словах; она, если бы могла, охотно не поверила этой истории, понимая, какой переворот угрожает семье; но все подробности так согласовались с теми событиями, которые она передавала мне сама и которые теперь она охотно готова была отрицать, что ей не оставалось ничего другого делать, как молча броситься ко мне на шею и начать нежно целовать меня. Долго она не могла выговорить слова, наконец бедная старуха жалобно закричала:

- Несчастное дитя мое! Какой рок принес тебя сюда и бросил в объятия моего сына! Ужасная дочь! мы погибли! ты жена своего родного брата и имела от него трех детей, детей от одной плоти и крови! мой сын и моя дочь жили как муж и жена! Какое безумие! Какая несчастная семья! Что нам делать? Что говорить? Ах, Боже мой, что нам делать?

Немного успокоясь, мы стали говорить о том, что следует сделать, прежде чем сообщить эту тайну моему мужу. Но к чему могли привести все наши совещания? Мы были не в силах найти выход из нашего мучительного положения, мы не знали как передать всю трагедию моему мужу, мы не знали как она подействует на него, что он предпримет: узнав эту роковую тайну, он мог, не владея собой, объявить ее всем, что неизбежно погубило бы нашу семью; или он мог, пользуясь защитой закона, который в этом случае был на его стороне, и презирая меня, потребовать развода; тогда все мое ничтожное приданное было бы поглощено процессом и я стала бы нищей, а через несколько месяцев я увидела бы его в объятиях другой женщины, в то время как сама должна была довольствоваться жалким существованием. Все эти соображения близко принимались к сердцу моей матерью, но мы не знали, что делать. Спустя некоторое время, мы решились прибегнуть к самым осторожным мерам, но к несчастью наши решения были совершенно различны; по мнению моей матери, мне следовало глубоко похоронить мою тайну и продолжать жить со своим мужем, до тех пор, пока какой нибудь удобный случай даст возможность спокойно рассказать ему все; в то же время она употребит все свои силы примирить мужа со мной и возстановить согласие нашего домашняго очага; таким образом, эта тайна останется и умрет вместе с нами. Но если она выступит на свет Божий, дитя мое, сказала мать в заключение, тогда мы обе погибли.

и откроется наша тайна, то я буду материально обезпечена.

Хотя её предложение указывало мне ясно на нежность и доброту моей матери, но оно совершенно не согласовалось ни с моими мыслями, ни с моими чувствами, и потому я сказала, что, после долгого и спокойного размышления, я пришла к следующему решению, которое, надеюсь, не покажется ей крайностью и успокоит ее: я просила ее употребить все свое влияние на сына, с целью убедить его отпустить меня в Англию, снабдив достаточной суммой денег, в товарах или в банковых билетах; затем, когда я уеду, она может уговорить его, спустя некоторое время, вызвать снова меня к себе.

Мы долго не сходились с матерью в наших мнениях по этому поводу, мы не могли примирить их; мы много спорили, но эти споры не приводили ни к каким соглашениям.

Я не могла победить свое отвращение к сожительству с братом, она настаивала на невозможности уговорить его согласиться на мой отъезд в Англию; мы продолжали жить в таком нерешительном положении; хотя наши споры не доводили нас до крайностей, но мы были не в силах придти к такому решению, которое могло бы уничтожить эту ужасную пропасть.