Радости и горести знаменитой Молль Флендерс...
XXIII. Мое последнее покушение. - Меня отправляют в Ньюгет. - Описание тюрьмы. - Меня навещает моя гувернантка; ея заботы.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Радости и горести знаменитой Молль Флендерс... XXIII. Мое последнее покушение. - Меня отправляют в Ньюгет. - Описание тюрьмы. - Меня навещает моя гувернантка; ея заботы. (старая орфография)

XXIII. 

Мое последнее покушение. - Меня отправляют в Ньюгет. - Описание тюрьмы. - Меня навещает моя гувернантка; её заботы.

Теперь я приближаюсь к новой эпохе моей жизни. Благодаря длинному ряду преступлений с необыкновенно удачным исходом, я совершенно очерствела и мне уже никогда не приходила в голову мысль бросить свое ремесло, которое, если судить по примеру других, должно было рано или поздно окончиться для меня полным несчастьем и позором.

Чтобы закончить описание моих преступлений, разскажу еще следующее.

Я рискнула войти в один дом, двери которого были отворены, и взять две штуки парчи с разводами, полагая, что меня никто не заметит. Это не был мануфактурный магазин или лавка, а был просто жилой дом, в котором повидимому квартировал человек, продававший товары торговцам, маклер или фактор.

Желая сократить мрачную часть этой истории, скажу только, что на меня напали две женщины, которые бросились за мной с криками, в тот момент, когда я выходила из двери; одна из них потащила меня назад, заставя войти в комнату, в то время как другая заперла за мной дверь. Я старалась подкупить их добрыми словаки, но я думаю, что два самых вспыльчивых драгуна не могли придти в большую ярость, чем оне; оне рвали на мне платье, оскорбляли меня и кричали на меня так, как будто хотели убить; потом вышла хозяйка, за нею хозяин, но и они были также жестоки.

Я ласково и нежно обратилась к хозяину и сказала ему, что отворенная дверь и разложенные вещи послужили для меня искушением, что я бедная и несчастная женщина; ведь нищета так ужасна, что немногие могут устоять против нея; со слезами на глазах я умоляла его сжалиться надо мной. Хозяйка тронулась чувством сострадания и готова была меня отпустить и почти склонила к тому же мужа, но грубые девки побежали за констэблем прежде, чем их послали; поэтому хозяин сказал, что теперь он не может отказаться от обвинения и должен идти к судье, так как, если отпустит меня, то сам будет подлежать ответственности.

Присутствие констэбля как гром поразило меня, мне казалось, что я проваливаюсь сквозь землю, я упала в обморок и все думали, что я действительно умерла; жена хозяина снова была тронута чувством жалости и просила мужа отпустить меня на свободу, говоря, что они ничего не потеряют от этого. Я предложила им заплатить за обе штуки парчи, не смотря на то, что не взяла их, и сказала, что товар их остался цел и потому с их стороны будет жестоко отправить меня на верную смерть и требовать моей крови за одну мою попытку ввять их товар. Я объясняла констэблю, что я не ломала замка у двери и ничего не унесла, а когда мы пришли к судье, то и ему я сказала то же, так что последний почти согласился отпустить меня на свободу. Но та грубая девка, которая первая набросилась на меня, утверждала, что я уже вышла с парчой на улицу, но она остановила меня и потащила назад; на этом основании судья приговорил меня в тюрьму и меня отправили в Ньюгет, в это ужасное место. Кровь застыла в моих жилах, при одном этом названии. Ньюгет! где столько моих товарищей сидят под замком и откуда их выпустят только для того, чтобы отвести к роковому дереву; Ньюгет, где моя мать так много и глубоко страдала, где я увидела свет и где в позорной смерти найду искушение своим грехам! И наконец, это тот Ньюгет, который так давно ожидает меня и от которого с таким искусством я так долго убегала.

И так, теперь я действительно в тюрьме; невозможно описать ужас, который охватил мою душу, когда меня заставили войти туда и когда, осмотревшись вокруг, я увидела всю мерзость этого отвратительного места; я смотрела на себя, как на совершенно погибшую женщину; мне оставалось думать только о смерти и то о самой позорной; адская суматоха, оранье, ругань, божба, клятвы, вонь, грязь, словом все атрибуты ужасной скорби соединились здесь с тем, чтобы показать эмблему ада или по крайней мере его преддверие.

Первое время я не спала несколько ночей и дней в этом ужасном месте; долго я мечтала только об одном счастии - умереть, хотя у меня не было правильных суждений о смерти; поистине ничто не могло исполнить таким ужасом мое воображение, как настоящая тюрьма; ничто не могло быть для меня отвратительнее того общества, которое находилось такм. О, я считала бы себя счастливой, если бы меня отправили во всякое другое место вселенной, только бы не в Ньюгет!

И потом, как торжествовали те ожесточенные и презренпые создания, которые попали туда раньше меня.

Что это? Мадам Флэндерс в Ньюгетте, наконец то! Мери, Моли, Моль Флэндерс здесь! Говорили, что сам дьявол помогал мне так долго царствовать; оне ждали меня многие годы и наконец я здесь! В ярости, издеваясь надо мной, оне пачкали меня экскрементами, оне поздравляли меня, советовали быть смелее, собраться с силами и не падать духом, говоря, что дела пойдут может быть не так плохо, как я думаю; потом оне послали за водкой и пили за мое здоровье, но водку поставили на мой счет, объясняя, что я только что прибыла в колледж (так они называли тюрьму) и что я наверно имею деньги, которых у них совсем нет. Я спросила одну из них, давно ли она здесь? "Четыре месяца", - отвечала она. "Какое впечатление произвела на вас тюрьма в то время, когда вас привели сюда?" - спросила я опять. - "Точное такое же, как и теперь, страшное и ужасное. Мне казалось, что я попала в ад; да и до сих пор я уверена, что живу в аду, - прибавила она, но все это так естественно, что я уже больше не тревожусь этим".

- Верно вам не грозит опасность в будущем? - сказала я.

- Нет, вы ошибаетесь; напротив, я уже осуждена, приговор произнесен, но я защищаю свою утробу, хотя я также беременна, как тот судья, который предал меня суду, и я ожидаю, что в следующую сессию меня призовут снова.

"Призвать снова", значит временно приостановить исполнение первого приговора, вследствие заявления подсудимой о своей беременности, и дать время выяснить справедливость или ложь её заявления.

- И неужели же вас это не безпокоит" - спросила я.

- Но чтож я могу сделать? Зачем горевать? Ведь если меня повесят, то я не буду больше здесь, вот и все.

С этими словами она повернулась и ушла, танцуя и припевая следующую Ньюгетскую песенку:

Таков конец несчастной Дженни".

там, не испытав этого сам. Но каким образом этот ад постепенно делается естественным и становится не только сносным, но даже приятным, это можно понять только после долгого личного опыта, что и было со мной.

В ту ночь, когда меня отправили в Ньюгет, я дала знать об этом моей гувернантке, которая, как и надо полагать, была страшно поражена этим известием; вероятно она также дурно провела эту ночь дома, как я в Ньюгете.

На следующее утро она пришла увидаться со мной и делала все, что могла, чтобы меня успокоить, хорошо понимая безполезность своих стараний. Но во всяком случае, говорила она, гнуться поде тяжестью значит только увеличивать её вес, и потому она тотчас пустила в ход все средства, чтобы избежать того результата, который так сильно пугал нас обеих; прежде всего она нашла тех бешеных девок, которые захватили меня, она старалась подкупить их, она убеждала, предлагала деньги, словом делала все возможное, чтобы заставить их отказаться от обвинения. Она давала одной 100 фунтов, с тем, чтобы она оставила место и не показывала против меня; но горничная была так настойчива, что, не смотря на свое жалованье 3 фунта в год, она отказалась от этого, отказалась бы, как была уверена моя гувернантка, даже и тогда, если бы она предложила ей 500 фунтов. Затем она аттаковала другую девушку, которая не была так жестока, как первая, и одно время даже склонялась к милосердию, но первая стала увещевать ее и помешала моей гувернантке, угрожая донести, что она подкупает свидетелей.

Потом моя подруга обратилась к хозяину, то есть к тому, чьи были вещи, и главным образом к его жене, которая еще высказывала сожаление ко мне; жена по прежнему оставалась та же, но хозяин сослался на то, что он связан своим судебным обязательством поддерживать обвинение.

Моя гувернантка предложила найти людей, которые отошьют от дела это обязательство, но было невозможно убедит, что у него есть какой нибудь другой выход, кроме того, чтобы явиться в суд моим обвинителем. Таким образом против меня были три свидетеля - хозяин и его две служанки, и я также верно приближалась к смертной казни, как было верно то, что я живу сейчас, и мне оставалось одно - готовиться к смерти.

ужас смерти и мучения совести, которая упрекала меня за мою прошлую порочную жизнь.

Меня навещал ньюгетский капеллан, он начал свою обыкновенную проповедь; и все его божественные разговоры клонились к тому, чтобы я созналась в своем преступлении (он даже не знал, за что я сижу), чтобы я открыла все, что сделала без чего, по его словам, Господь никогда не простит меня; его речи были так далеки от того, чтобы тронуть мое сердце, что оне нисколько не утешили меня; и потом я заметила, что этот несчастный, проповедуя мне утром покаяние, к полдню напивался пьян; такое его поведение оскорбляло меня так, что скоро и его проповеди опротивели мне, и я, наконец, просила его не безпокоить меня больше.

Я не знаю, как случилось, но, благодаря неустанным стараниям деятельной гувернантки, мое дело не разсматривалось в ближайшей сессии суда в Чайдхоле, так что у меня еще оставалось два месяца с лишним, без сомнения для того, чтобы дать мне время приготовиться к тому, что меня ожидает; я должна была дорожить этой отсрочкой и употребить ее на раскаяние, но я не сделала этого. Меня, как и прежде, озлобляло мое пребывание в Ньюгете, и я не проявляла никаких признаков раскаяния.

Напротив, подобно тому, как вода в горной пещере осаждает камень на все, на что она падает по каплям, так постоянное общение со сворой адских ищеек производило на меня то же действие, что и на других, - я превращалась в камень; прежде всего я отупела и потеряла чувствительность, потом я стала грубой и впала в забвение, наконец на меня нашло такое яростное безумие, как ни у кого из них; словом я приобрела общую любовь и совершенно приспособилась к месту, как будто я там родилась.

которое былобы хуже этого; я была так интенсивно несчастлива, как может быть несчастлив человек, у которого когда то была жизнь, здоровье и средства существования.

Я обвинялась в преступлении, за которое закон полагает смерть; доказательства были так очевидны, что я не могла обжаловать приговор; я была такая известная преступница, что не могла ожидать ничего, кроме смерти, и не могла допустить мысли избегнуть ее; а между тем моей душой овладела какая то странная летаргия; смущение, боязнь, горе не касались её; первый страх прошел, и я могу сказать, что я не знала, кто я; мои чувства, мой разум и всего более моя совесть уснули во мне; в течение сорока лет моя жизнь была ужасной смесью разврата, прелюбодеяния, кровосмешения, обмана и кражи; словом, с восемнадцати и до шестидесяти лет я была причастна всем преступлениям, кроме убийства и измены. Teперь меня поглотили бедствия наказания, у моей двери стояла позорная смерть, и тем не менее я не сознавала своего положения и не думала ни о небе, ни об аде; все это производило на меня не больше впечатления, чем укол жала; мое сердце настолько ожесточилось, что я не просила милосердия у Бога, я не думала об этом. Мне кажется, что я набросала верную картину одного из ужасных человеческих бедствий на земле.

Сноски

*) Колокол в церкви Гроба Господня, в который звонят в день исполнения казни.