Радости и горести знаменитой Молль Флендерс...
XXIV. Мое изумление при встрече с мужем в тюрьме. - Меня приговаривают к смерти. - Мое душевное состояние.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Радости и горести знаменитой Молль Флендерс... XXIV. Мое изумление при встрече с мужем в тюрьме. - Меня приговаривают к смерти. - Мое душевное состояние. (старая орфография)

XXIV. 

Мое изумление при встрече с мужем в тюрьме. - Меня приговаривают к смерти. - Мое душевное состояние.

Во время этого грубого периода моей жизни меня постигла внезапная случайность, которая отчасти пробуждала во мне то, что называют горем, о котором я начинала терять всякое представление. Однажды ночью мне рассказали, что накануне, тоже ночью, привели в тюрьму трех разбойников с большой дороги, которые совершили грабеж возле Хаунслоут и которых крестьяне преследовали до Эгебриджа, где после мужественного сопротивления они были взяты, причем многие из крестьян ранены, а некоторые убиты.

Ничего нет удивительного, что мы, заключенные, сильно желали увидеть этих бравых и ловких молодцов; о них говорили, что еще не встречали таких и что утром их переведут на другой тюремный двор, где они будут пользоваться большей свободой и лучшим помещением, за что они заплатили главному начальнику тюрьмы. Итак, мы, женщины, стояли на дороге, чтобы лучше разсмотреть их; но как описать мое изумление, когда в первом выходившем мужчине я узнала своего ланкаширского мужа, с которым я прожила несколько времени в Денстебле и с которым встретилась потом в Брикхиле, в то время, когда вышла замуж за последняго мужа, как я уже говорила об этом.

Я онемела от удивления и не знала, что говорить и что делать. Единственным моим утешением в эту минуту было то, что он не узнал меня; я оставила своих товарищей и, насколько было возможно, быстро ушла из этого страшного места и долго горько плакала.

- Жестокое созданье, - говорила я себе, скольких людей ты сделала несчастными! Скольких ты привела в отчаяние и бросила в когти дьявола!

Я обвиняла себя в несчастиях этого джентльмена. Он говорил мне в Честере, что наш брак разорил его и привел его состояние в самое ужасное положение: думая, что я богата, он наделал долгов, которых никогда не мог выплатить; таким образом, по его словам, ему оставалось одно: или поступить в армию, или купить коня и отправиться в путешествие; положим, я никогда не говорила ему, что у меня большое состояние, и лично не принимала участия в обмане, однакоже, я поддерживала это убеждение и потому была главной причиной его дальнейших несчастий. Неожиданность этой встречи заставила меня углубиться в себя и вспомеить все, что произошло со мной до сих пор; я плакала день и ночь, так как мне сказали, что он был начальником банды и совершил столько грабежей, что Хайнд, Уитней и даже Золотой фермер были карлики в сравнении с ним; что он будет непременно повешен, так как против него существует масса улик.

Меня поглотило горе; мое собственное положение меня мало безпокоило, когда я сравнивала его с положением моего мужа; я осыпала себя упреками; теперь я оплакивала свои несчастья и свое падение так, как никогда прежде, и по мере того, как я разбирала свое ужасное прошлое, во мне пробуждалось глубокое отвращение к этому месту и ко всей этой жизни... Вообще я совершенно изменилась с этих пор и стала другим человеком.

В то время, когда я находилась под влиянием моего горя, мне объявили, что в ближайшую сессию меня вызовут в суд и приговорят к смертной казни. Ко мне возвратилась моя чувствительность; нахальство и наглость исчезли, сознание виновности начинало овладевать всеми моими чувствами. Словом сказать, я принялась размышлять, а размышление есть верный шаг из ада к небу, и вся та зачерствелость души, о которой я так много говорила, есть ничто иное, как полное отсутствие мысли. Тот кто начинает мыслить, начинает сознавать себя.

Лишь только я стала разсуждать, как первая, блеснувшая в моей голове мысль выразилась в следующих словах:

- Боже мой, что будет со иной? Меня наверное казнят, и потом ничего, кроме смерти. Я не имею друзей, что мне делать? Я буду осуждена, это верно! Боже мой, сжалься! Что будет со мной?

Эти первые мысли, так долго не пробуждавшияся в моей душе, были слишком мрачны, скажете вы, но надо однако помнить, что оне были вызваны страхом за то, что ожидало меня, и потому в них не было и тени искренняго раскаяния. Я была ужасно подавлена, я была безутешна, у меня не было друга, которому я могла бы поверить свои скорбные мысли, оне такою тяжестью лежали у меня на сердце, что я по нескольку раз в день падала в обморок в нервном припадке. Я послала за своей старой гувернанткой, которая, надо отдать ей справедливость, действовала как самый верный друг; она не оставила камня на камне, чтобы помешать присяжным, решающим предание суду, составить обвинительный акт; она ходила ко многим, говорила с ними, убеждала, стараясь склонить их на мою сторону и утверждая, что вещи не были похищены, дверь не была взломана, и проч. и проч. Но ничто не помогло; обе девушки под присягой дали свои показания, и присяжные установили в моем обвинительном акте факт кражи со взломом.

Услыхав это, я упала в обморок и, когда пришла в себя, думала, что умру. Моя гувернантка вела себя со мной как родная мать, она жалела меня, плакала со мной, но ничем не могла помочь; к довершению всех ужасов, по всей тюрьме только и говорили, что мне не избежать смерти, и я часто слыхала, как оне толковали об этом между собой, покачивая головой и жалея меня; однако, никто не поделился со мной своими мыслями, пока наконец один тюремный сторож не подошел ко мне и, глубоко вздохнув, сказал:

- Итак, мадам Флэндерс, в пятницу вас будут судить (у нас была среда); что вы думаете делать?

Я побледнела, как полотно, и ответила:

- Бог один знает, что я буду делать.

- Что же! - продолжал он, я не могу вас утешить; готовьтесь к смерти; я не сомневаюсь, что вас осудят, и так как вы провинились не в первый раз, то по моему вам нельзя разсчитывать на помилование. Говорят, ваше место очень ясное и ваши свидетели так положительно обвиняют вас, что против них ничего нельзя возразить.

Это был удар, нанесенный мне прямо в сердце; долго я не могла произнести ни хорошого, ни дурного слова; наконец, я разразилась рыданием и сказала:

- Ах, что же мне делать?

- Что делать? - отвечал он, вам надо найти пастора и поговорить с ним; потому что, говоря правду, мадам Флэндерсь, хотя вы и не имеете сильных друзей, но мне кажется, что вы не принадлежите к здешнему сорту людей.

могу сказать, что теперь я молилась; ибо я была так смущена, мой ум был подавлен таким ужасом, что хотя я плакала и постоянно повторяла: Боже мой, сжалься надо мной! но я не чувствовала себя грешницей, какою была в действительности, я не исповедывала перед Богом своих преступлений и не просила у него прощения ради любви к Иисусу Христу; я была вся поглощена своим положением, я думала только о предстоящем суде, который приговорит меня к смерти, и поэтому всю ночь кричала одно:

- Боже мой, что будет со мной? Боже мой, что мне делать? Боже мой, сжалься надо мной!

Моя несчастная гувернантка была не меньше опечалена, чем я, искренно каялась в своих преступлениях, хотя никто не обвинял ее, несмотря на то, что она заслуживала того же, к чему готовилась я, как говорила сама: втечении нескольких лет она укрывала у себя все, что воровала я и другие, поощряя нас на это. Она рыдала и металась, как безумная; ломая руки, она кричала, что она погибла, что над ней висит проклятье неба, которым она осуждена, погубив всех своих друзей и посылая их на эшафот; при этом она назвала десять или одиннадцать имен, которые, благодаря ей, нашли свой безвременный конец!.. Вот и теперь она служит причиной моей гибели, так как убеждала меня продолжать мое ремесло, в то время, когда я хотела его оставить. Но я прервала ее следующими словами:

- Нет, моя матушка, не говорите этого; вы мне советовали бросить все, в то время, когда я взыскала с купца мои протори и убытки, то же вы говорили, когда я возвратилась из Горнича, но я не хотела вас слушать и потому вас не за что обвинять; я сама приготовила себе гибель.

Таким образом мы проводили с нею целые часы. И так, надежды не было; процесс шел своим путем, и в четверг я была переведена в здание суда, а на следующий день я должна была предстать пред судьями. Я подала объяснение против обвинительного акта, не признавая себя "виновной". Действительно, я имела право сказать это, потому что меня обвиняли в краже со взломом, то есть в том, что я, выломав дверь, взяла две штуки материи, ценою в 46 фунтов, которые принадлежали Антонию Джонсону, а между тем я не только не ломала замка двери, но даже и не дотрогивалась до его ручки.

В пятницу меня привели в суд. Два или три дня и плакала и так ослабела, что в четверг ночью крепко заснула. Благодаря этому, я явилась в суд в более бодром настроении духа, чем ожидала.

Когда началось разбирательство дела и обвинительный акт был прочитан, я хотела говорить, но мне сказали, что следует сперва выслушать свидетелей, а потом меня. Свидетелями были известные вам служанки, эти, так сказать, две тугоуздые лошади; и в самом деле, им было мало, что факт на лицо, но оне преувеличили его до последней степени; оне клялись, что я совершенно завладела парчей, спрятав ее под платье и выйдя с ней за порог дома, так что я совсем ушла и была на улице, прежде чем оне успели схватить и, когда арестовали, то нашли на мне материю. В сущности это было верно, но я настаивала, что оне арестовали меня прежде, чем я переступила порог дома, хотя это не имело особенного значения, потому что я взяла материю и готова была унести ее, если бы оне не захватили меня.

Я оправдывалась тем, что я ничего не украла, а хозяин ничего не потерял, что дверь была открыта и я вошла с намерением купить материю, и если, не видя никого в доме, я взяла в руки штуку парчи, то из этого еще не следует заключать, что я имела намерение украсть ее, так как я вынесла материю только к двери, чтобы посмотреть ее на свет.

Суд не придал этому объяснению никакого значения и обратил его в шутки; мое заявление, что я понесла материю к свету подало повод горничным безстыдно издеваться надо мной; между прочим, оне говорили, что действительно товар мне так понравился, что я тут же запаковала его и взяла с собой.

Словом, меня обвинили в краже без взлома; последнее обстоятельство было плохим утешением, так как суд первой инстанции вынес мне смертный приговор, а суд второй инстанции не мог сделать ничего иного. На другой день меня привели выслушать роковой приговор и, когда спросили, что я имею сказать в пользу остановки исполнения приговора, я некоторое время не могла выговорить слова; но когда кто то громко ободрил меня, советуя объясниться с судьями, в разсчете, что мое объяснение обнаружит благоприятные для меня обстоятельства, тогда я пришла немного в себя и сказала, что у меня нет причин остановить исполнение приговора, но я могу сказать, что я разсчитываю на снисходительность суда, потому что я не ломала двери и мой поступок не принес никому вреда, что хозяин взятых мною вещей готов был простить меня, о чем он действительно заявлял, что это было мое первое преступление и раньше я не судилась. Словом, я говорила так смело, как не ожидала, и говорила таким трогательным тоном, хотя сквозь слезы, но совершенно отчетливо, что видела, как некоторые плакали, слушая меня.

Судьи были торжественно молчаливы; они снисходительно меня выслушали и позволили вполне высказаться, но, не ответив на мою речь ни да, ни нет, приговорили меня к смертной казни. Этот приговор поразил меня, как сама смерть, я потеряла разсудок; я лишилась языка и не могла говорить; я лишилась глаз и не могла поднять их на Бога и людей.

Моя бедная гувернантка совершенно упала духом; она, утешавшая меня прежде, теперь сама нуждалась в утешении: она то рыдала, то приходила в бешенство и была вне себя, как сумасшедшая из Бедлама.

одно: прочитать свое имя в приказе об исполнении казни, в ряду других пяти таких же несчастных; и этот приказ должен быть объявлен в следующую пятницу.

Между тем, по просьбе моей бедной гувернантки, меня навестил пастор. Он серьезно увещевал меня покаяться во всех моих грехах и не шутить больше с своей душой; он не обнадеживал меня избавлением от смерти, так как ему хорошо известно, говорил он, что я не могу ожидать этого; но советовал искренно и всем сердцем обратиться к Богу и вымолить у него прощение во имя Иисуса Христа. Он подтверждал свои увещевания подходящими текстами Священного Писания, которые побуждают раскаяться самых великих грешников и отвращают их от дурного пути. Когда он кончил, он стал вместе со мною на колени и начал молиться.

Это было в первый раз, что я почувствовала в своей душе признаки истинного раскаяния, я начинала с ужасом разбирать свою прошлую жизнь и, имея перед собой иную перспективу, что, я думаю, случается с каждым в подобные минуты, я стала смотреть на все другим взглядом, чем прежде, и печали жизый представились мне в ином виде, чем прежде; в моих мыслях явилось что то высшее, что заставляло меня не придавать никакого значения тому, что я считала важным и что теперь не имело никакой цены в моих глазах. Слово "вечность" предстало предо мною со всеми его непостижимыми дополнениями и во мне родилось такое обширное познание мира. какого я до сих пор не могла представить.

Добрый пастор был глубоко тронут, видя, какое влияние оказывают на меня его увещания; он благословлял Бога, допустившого его навестить меня, и решил не оставлять меня до самой последней минуты,

Прошло не менее двенадцати дней после того, как мы получили приговор, и никто из нас еще не был отправлен на казнь; потом был прислан приказ об исполнении казни, в котором между другими стояло и мое имя. Это нанесло страшный удар моим новым намерениям, сердце мое замерло и я два раза падала в обморок, но не говорила ни слова. Добрый пастор был глубоко опечален этим и делал все, чтобы успокоить меня, приводя те же аргументы и с тем же трогательным красноречием, которым действовал прежде. Он пробыл у меня так долго вечером, что тюремные сторожа хотели дозволить ему остаться в тюрьме, если только он пожелает быть запертым со мной, на что он не согласился.

я так часто и так успешно пользовалась с самого первого его посещения. С величайшим нетерпением и под гнетом самых ужасных мыслей, какие можно только представить, я ожидала его до четырех часов, когда он вошел в мою камеру. Надо заметить, что благодаря деньгам, без которых здесь нельзя ступить шага, мне сделали снисхождение и не заперли в яму вместе с другими осужденными на казнь, а дали отдельную маленькую комнату.

В моей груди сердце затрепетало от радости, когда я, еще не видя его, услышала у двери его голос, но пусть судят, какое волнение охватило мою душу, когда он после коротких извинений в том, что не пришел, объявил мне, что он употребил это время для моей пользы и получил благоприятное уведомление от прокурора, который пересмотрел мое дело; словом, он принес известие об отсрочке моей казни. Он со всевозможными предосторожностями сообщил мне то, что было вдвойне жестоко скрывать от меня; ибо, как прежде перевернуло меня горе, так теперь перевернула меня радость: я упала в обморок более опасный, чем прежде, было не легко привести меня в чувство.

На другой день в тюрьме произошла по истине печальная сцена. Первое, чем приветствовало меня утро, был погребальный звон большого колокола в церкви Гроба Господня. Лишь только он раздался, как из ямы осужденных послышались мрачные стоны и крики пяти несчастных, которые томились там и которых должны были казнить в этот день за разные преступления, в том числе двух на убийство.

с пожеланием счастливого пути, третьи проклинали и осуждали тех, кто посылал их на эшафот; многие жалели осужденных и весьма немногие молились за них.

Здесь почти не было места такому душевному состоянию, чтобы я могла сосредоточить свои мысли и благословлять милосердное Провидение, которое вырвало меня из когтей вечной смерти; но я молчала, как немая, я была поглощена одним этим чувством и была неспособна выразить то, что волновало мою душу; в таких случаях страсти слишком сильно возбуждают человека, чтобы он мог управлять их движением.

было тоже, что и вчера; я была так взволнована этим внезапным припадком, что тряслась, как в лихорадке, я не могла ни смотреть, ни говорить и ходила, как помешанная. Едва их посадили в колесницу и повезли, - у меня недостало присутствия духа видеть это, - едва их повезли, говорю я, как ко мне подступили слезы, я невольно начала рыдать и рыдала долго, не имея сил остановить слезы.

Такой приступ продолжался со мной около двух часов, я полагаю до тех пор, пока все несчастные не оставили этот мир; затем меня охватила тихая и строгая радость покаяния. То было истинно восторженное чувство благодарности за спасенную жизнь, и этим чувством я жила почти весь день.