Жизнь и приключения Мартина Чодзльвита.
Глава II, в которой читателю представляются некоторые особы, с которыми, если угодно, он может короче ознакомиться.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Жизнь и приключения Мартина Чодзльвита. Глава II, в которой читателю представляются некоторые особы, с которыми, если угодно, он может короче ознакомиться. (старая орфография)

Глава II, в которой читателю представляются некоторые особы, с которыми, если угодно, он может короче ознакомиться.

Была уже глубокая осень, когда заходящее солнце, пробиваясь сквозь туман, господствовавший впродолжение всего дня, проглянуло на маленькую Уильтширскую деревню, находящуюся в небольшом разстоянии от доброго старого города Сэлисбюри.

Подобно внезапному проблеску памяти в уме старика, оно разлило свет на окрестную страну, которая снова зазеленела молодостью и свежестью. Мокрая трава заблистала; скудные остатки зелени, разбросанные местами и храбро противившиеся самовластному влиянию резких ветров и ранних морозов, оживились; ручеек, пасмурный в продолжение целого дня, развеселился улыбкою, и птицы защебетали на обнаженных сучьях, как будто воображая, что зима уже прошла и снова настала весна. Флюгер шпица старой церкви заблистал сочувствием ко всеобщей радости, и отененные ивами окна отразили такие отблески света, как будто в старом строении заперто теплоты и света на двадцать жарких лет.

Даже те признаки поздняго времени года, которые наиболее напоминали о приближающейся зиме, украшали ландшафт и не затмевали его живых чёрт своим скучным влиянием. Павшие листья, которыми земля была усеяна, издавали приятный запах и смягчали отдаленный шум колес и конского топота. На неподвижных ветвях некоторых деревьев висели остатки осеннихь плодов и ягод; другия, украшенные небольшими клочками покрасневших и увядших листьев, спокойно ожидали их отпадения; около иных лежали груды снесенных ветром и свалившихся яблоков, тогда как другия, вечно зеленые, стояли сурово и пасмурно, как будто напоминая, что природа дарит долговечностью не веселых и чувствительных своих любимцев, а создания более суровые и могучия. А между тем, красные лучи уходящого солнца пробивались светлыми путями сквозь мрачные их ветви, как будто не желая лишить и их своих прощальных отблесков.

Через минуту все померкло; солнце закатилось за длинные темные полосы облаков, скопившихся на западном горизонте; свет исчез. Старая церковь сделалась но прежнему мрачною и холодною; ручеек перестал улыбаться, птицы замолкли, и пасмурность наступающей зимы над всем воцарилась.

Задул вечерний ветер, и легкие высохшие сучья затрещали под его скучные напевы; увядшие листья поддались с деревьев, спасаясь от холодного преследования; земледелец выпряг лошадей из плуга и, повесив голову, отправился с ними домой; огоньки заблистали в окнах деревни.

Тогда-то явилась во всем сиянии деревенская кузница: веселые меха дули на огонь во все щеки; раскаленное железо разсыпало вокруг себя искры; сильный кузнец со своими дюжими помощниками отпускал своей работе такие удары, что самой темной ночи было бы любо смотреть, а дюжина девочек, собравшихся у входа, глазела с таким наслаждением, как будто природа создала их собственно для того, чтоб оне торчали вокруг пылающого горна как столбы.

Наконец, сердито заревел ветер. Ворвавшись в кузницу, он закрутил искры в горне и принялся раздувать пламя, как будто соперничая с мехами; с воем вынес он из трубы миллионы искр, и так качнул старую вывеску, красовавшуюся над дверьми соседняго кабачка, что нарисованный на ней синий дракон присмирел больше обыкновенного.

Стыдно было, казалось бы, уважающему себя ветру устремлять свою злобность на такия жалкия вещи как палый лист. Однако, надругавшись над драконом, он не побрезгал наброситься и на листья, и нанес им такой страшный толчен, что они, кувыркаясь, кружась, сталкиваясь, летели по воздуху, выделывая самые отчаянные прыжки. Но тирану-ветру и этого было мало, он не мог этим насытить своей ярости. Он накидывался на отдельные кучки листьев, подхватывал их, преследовал и гнал неумолимо и загонял их в ямы, в кучи сложенного на дворе дерева; едва они там укладывались и успокаивались как он снова выметал их оттуда, перепутывал их с прихваченными мимоходом древесными опилками и опять принимался их гонять, гонять!..

Листья, словно испуганные, мчались во весь дух и старались хоть куда-нибудь схорониться от неугомонного преследователя, в какой-нибудь закрытый уголок, откуда ему трудно было их добыть; они прятались под свесы крыш, цеплялись за космы сена, сложенного в стог, влетали в комнаты через окна, забивались в изгородь. Наконец, воспользовавшись внезапно открывшейся входною дверью в доме мистера Пексниффа, они залетели к нему в сени. Ветер все мчался по их следам, и лишь только мистер Пекснифф приотворил дверь, ветер дунул в нее с такою силою, что она ударила почтенного джентльмена в лоб, и он в одно мгновение ока растянулся у крыльца; в то же самое время, найдя заднюю дверь отворенною, сквозной порыв погасил свечу, бывшую в руках мисс Пекснифф, и потом, как будто радуясь своей проделке, закрутился далее, через болота и луга, по холмам и полям.

В то же время мистер Пекснифф, ударившись головою об угол ступени своего крыльца, лежал недвижно на улице, вытаращив глаза на свою дверь; полученный им удар был из тех, которые зажигают целую иллюминацию искр в глазах несчастливцев, которым они достаются, вероятно, для их развлечения. Должно быть, что дверь дома имела наружность более поучительную, нежели обыкновенные двери, потому что он лежал перед нею и созерцал ее необычайно долго, не думая справиться, ушибся он, или нет. Он не откликнулся даже на резкий оклик мисс Пексниффф, пронзительно закричавшей в замочную скважину: "кто там?", и даже, когда мисс Пексниффф, приотворив дверь и заслоняя свечу от ветра рукою, оглядывалась на все стороны, он не сделал никакого замечания и даже не показал ли малейшого признака желания быть поднятым.

-- Это ты! - кричала мисс Пексниффф мнимому шалуну, которого она подозревала в ненамеренном ударе в дверь: - уж тебе за это достанется!

Но мистер Пексниффф, может быть потому, что ему уже значительно "досталось", не отвечал ничего.

-- Успел уж увернуться за угол! - продолжала мисс Пексниффф. Она сказала это наугад, но, случайно, слова были очень удачно применимы к случаю. У мистера Пекснифффа, ошеломленного ударом, так все завертелось, а потом затмилось в голове, что, пожалуй, похоже было на то, что он убежал за угол.

Сказав несколько слов о констэбле и виселице, мисс Пекснифф хотела уже снова затворит дверь, как отец её, приподнявшись на один локоть, охнул.

-- Его голос! - вскричала мисс: - батюшка!

При этом восклицании, другая мисс Пекснифф выскочила из комнаты, и обе, общими усилиями, поставили несчастного джентльмена на ноги.

-- Па! - кричали оне в голос. - Па! Говорите же, па! Да не смотрите так дико, милый па {Ра, сокращенное papa и "ma", вместо mama, в общем употреблении в английских семействах. Примеч. переводчика.}!

Но так как, в положении Пексниффа, ни один джентльмен не в состоянии владеть выражением своей физиономии, то и он продолжал стоять с разинутым ртом и вытаращенными глазами; шляпа с него свалилась, лицо было бледно, волосы стояли дыбом, платье было в грязи - словом, вся наружность его была так жалка, что обе дочери невольно вскрикнули.

-- Он приходит в себя! - вскричала младшая мисс.

-- Он заговорил! - воскликнула старшая.

С этими радостными словами, обе принялись целовать щеки мистера, Пексниффа и втащили его в дом. После этого, младшая Дочь выбежала на улицу, подобрала растерянные отцом её во время падения шляпу, узелок, зонтик, перчатки и проч., и, наконец, затворив дверь, обе дочери принялись разсматривать раны и ушибы своего отца. И то и другое не было опасно; почтенный джентльмен ссадил себе локти и колени и получил около затылка новую шишку, неизвестную френологам. Облегчив эти ушибы наружными средствами и успокоив мистера Пексниффа стаканом крепкого грога, старшая дочь начала разливать чай, а младшая принесла из кухни дымящееся блюдо с бараниной и яйцами, а потом уселась на низком стуле подле отца, так что глаза её были наравне с столом.

Из этого скромного положения не должно еще выводить, что младшая мисс Пекснифф была так молода, чтоб ей уж и нельзя было сидеть на обыкновенном стуле по короткости ног: она села на маленький стул потому, что её простодушие и невинность были необычайны; она сделала это так из игривости, из детской шаловливости, из милой резвости. Трудно вообразить себе существо более наивное и вместе с тем более плутоватое; она была так свежа и так безыскусственна, что никогда не носила гребенок, ни завивала, ни расчесывала, ни расплетала своих волос; она просто носила их в сетке, из под которой они вырывались своенравными локонами. Стан её быль немножко полноват и достиг уже совершенного развития, а между тем иногда - и как же это было мило! - она нашивала фартучек. О, младшая мисс Пекснифф была действительно "чудесная штучка", как ее назвал один молодой провинциальный поэт в стихах своих.

Сам мистер Пекснифф был человек глубоко нравственный, человек серьезный, с высокими чувствами и речами: он назвал свою младшую дочь Мерси, т. е. Жалость, и ужь, конечно, для такого чистосердечного существа трудно бы было придумать имя более к лицу. Имя сестры её было Черити, т. е. Милосердие, и также шло к ней очень хорошо; её проницательный, здравый разсудок, кроткая, но не сердитая важность, составляли самую очаровательную противоположность с живостью и резвостью младшей сестры. И эти противоположности сходились довольно часто, невольно, почти без ведома обеих сестер.

Было уже замечено, что мистер Пекснифф быль человек необычайно нравственный, особенно на словах и в переписке. В этом примерном человеке было больше добродетельных правил, нежели в прописях любого учителя чистописания. Некоторые, правда, сравнивали его с придорожным столбом, который только указывает дорогу, а сам по ней не ходит; но чего не выдумают зависть и вражда! Он всегда носил низенький белый галстух, которого узла не видал ни один смертный, потому что он завязывался сзади, и выпускал длинные, туго накрахмаленные рубашечные воротнички. Волосы с проседью он зачесывал кверху; был полон, но не толст, сладок и масленист в приемах и обращении.. Словом, вся его наружность, не выключая черного фрака, вдовства и болтавшагося на ленточке двойного лорнета - все невольно вызывало восклицание: "Какой высоконравственный человек мистер Пекснифф!"

Медная дощечка на дверях объявляла проходящим, что здесь живет "Пекснифф, архитектор"; на карточках своих он прибавлял "и землемер". Правда, никто не мог припомнить, чтоб мистер Пекснифф что-нибудь выстроил или вымерил, но познания его в этих предметах не приводили никого в сомнение.

Главные, если не исключительные занятия мистера Пексниффа состояли в том, что он брал к себе на воспитание юношество; он имел особенный талант отыскивать доверчивых родителей и опекунов молодых людей, которые в состоянии хорошо платить. Получив задаток с молодого человека и приняв его в свой дом, г-н Пекснифф отбирал его математические инструменты (если они были оправлены в серебро или вообще дорого стоили), приглашал его считаться членом его семейства и отсыпал ему целую кучу комплиментов на счет его родственников или опекунов; потом он давал ему полную свободу в двух комнатах, выходивших на улицу, где, в сообществе нескольких чертежных столов, параллельных линеек, туго раздвигавшихся циркулей и двух или трех молодых джентльменов, ему предоставлялось, впродолжение трех или пяти лет, измерять со всех сторон высоту Сэлисбюрийского Собора и делать построение в воздухе огромного количества замков, парламентских зал и публичных зданий. Нигде и никогда, может быть, не сооружалось этого рода строений в таком множестве, как под надзором почтенного Пексниффа,

-- Даже земные блага, которыми мы сейчас пользовались, - сказал мистер Пекснифф, кончив свой чай: - даже сливки, сахар, чай, хлеб, баранина...

-- И яйца, - напомнила Черити вполголоса.

-- И яйца, - сказал отец: - все это имеет свою нравственную сторону. Видите ли, как все это приходит и уходит! Всякое, удовольствие скоропреходяще: мы не можем даже долго есть. Упиваясь невинным напитком, мы получаем водяную болезнь; от крепких мы пьянеем. Какое утешительное размышление!

-- Не говорите мы пьянеем, па, - заметила старшая мисс.

-- Когда я говорю "мы", моя милая, - возразил отець: - я подразумеваю все человечество; в морали нет личностей. Даже и этот случай, - продолжал он, показывая на выросшую на затылке шишку: - доказывает нам, что мы ни что иное как... - он хотел было сказать "черви", но вспомнив, что у червей нет на голове волос, поправился и договорил - жалкая перст. Мерси, мой друг, помешай в камине.

Исполнив приказание отца, Мерси села на свой стулик и положила цветущую щеку на колено к отцу. Мисс Черити придвинулась ближе к камину, как будто готовясь к разговору и смотрела отцу в глаза.

-- Да, - заговорил мистер Пекснифф: - мне удалось еще одно предприятие: у нас скоро будет новый жилец.

-- Молодой? - спросила Черити.

-- Да-а-а, молодой, - протянул мистер Пекснифф. - Он будет иметь случай воспользоваться выгодами лучшого практического архитектурного воспитания, соединенными с удобствами домашней жизни и постоянным сообществом с людьми, которые (как ни скромна их доля и ограничены средства) твердо знают свои нравственные обязанности.

-- О, па! - вскрикнула Мерси, подняв пальчик: - да это прямо из печатного объявления!

Мистер Пекснифф просто на просто любил звучные, гармоничные слова и фразы, которые ловко и удачно округляют речь, впрочем, иной раз, и не особенно безпокоился о их смысле и значении. А произносить такия слова он умел веско, многозначительно, производя ими очень прочное впечатление на слушателей, которые дивились его красноречию и уменью находить слова и обороты, украшающия речь.

-- Хорош он собою, па? - спросила младшая сестра.

-- Глупенькая, - сказала старшая: - а велик ли задаток?

-- Боже мой, Черри! - вскричала мисс Мерси: - какая ты разсчетливая!

-- Он хорош собою, - протянул снова мистер Пекснифф ясно и медленно: - довольно таки недурен. Я не жду от него немедленного задатка.

Несмотря на различие своих наклонностей, Черити и Мерси открыли глаза более обыкновенного при этом нежданном известии.

-- Но что же из этого! - сказал Пекснифф, улыбаясь. - Разве на свете уж нет безкорыстия? Неужели мы все, люди, выстроены в противных и враждебных друг другу рядах? Есть несколько и таких, которые ходят по середине, помогают нуждающимся и не пристают ни к одной стороне!

В этих филантропических отрывках было нечто утешительное для сестер. Оне обменялись взглядами, и лица их и рознились.

-- О, не будем вечно разсчитывать, вычислять и задумывать вперед, - продолжал отец, глядя на огонь и улыбаясь более и более: - мне это наскучило. Если наклонности наши чистосердечно направлены к добру, то предадимся им, хотя бы нас и ожидал в будущем убыток вместо барыша. Не так ли, Черити?

Оглянувшись на дочерей и видя, что обе оне улыбаются, мистер Пекснифф бросил им по нежному взгляду, которым младшая была до того тронута, что вдруг повисла на шею отцу и поцеловала его раз двадцать с самым неумеренно веселым смехом, так что даже благоразумная Черити присоединилась к ней.

-- Та-та-та! Что это за ребячество! - сказал мистер Пекснифф, отводя рукою Мерси. - Зачем смеяться без причины, когда, может быть, придется еще плакать? Что нового в доме со вчерашняго дня? Джон Вестлокь отправился, надеюсь?

-- Нет еще, - отвечала Черити.

-- А почему же нет? Его срок кончился вчера, и чемодан быль готов, я сам видел.

-- Он ночевал в "Драконе", - возразила старшая мисс: - и обедал с мистером нинчем; они провели вечер вместе, а Пинч возвратился домой очень поздно.

-- А когда я его встретила на лестнице, на, - вмешалась Мерси с своею обычною вертлявостью: - он смотрель таким чудовищем! Глаза красные, тусклые, как будто вареные, цвет лица ужасный, и от него нестерпимо несло табачным дымом и пуншем.

-- Мне кажется, - сказал Пекснифф с видом человека, кротко переносящого оскорбление: - что г. Пинч мог бы избрать себе лучшого товарища, а не того, кто меня так огорчил на прощанье. Мне кажется, г. Пинч поступил неделикатно; скажу более, я даже не совершенно уверен, чтоб это было благодарно со стороны мистера Пинча.

-- Да чего ждать от Пинча! - вскричала Черити, с презрением ударяя на это имя.

-- Как можно так выражаться, моя милая, - возразил кротко отец: - разве мистер Пинч не ближний нам? Ведь и он составляет частицу обширного итога человечества, мой друг, и мы имеем право и должны надеяться, что в нем со временем разовьются те добрые качества, обладание которыми внушит нам смиренное уважение к самим себе. Нет, нет, оборони Боже, чтоб я решился сказать, что от мистера Пинча нельзя ждать ничего доброго. Но г. Пинч оскорбил меня и обманул мои ожидания; о нем я, конечно, буду несколько худшого мнения, нежели прежде; но о целом человечестве - нет, о, нет!

В это время послышался легкий удар в наружную дверь.

-- Вот это животное, - сказала мисс Черити: - я уверена, что он пришел с Вестлоком, чтоб помочь ему перенести чемодан в дилижанс. Попомните мои слова, если он не за тем пришел.

-- Войдите! - вскричал мистер Пекснифф не строгим, а только добродетельным тоном.

Некрасивый, неповоротливый, весьма близорукий и значительно, преждевременно оплешивевший довольно молодой человек воспользовался этим позволением; видя, что мистер Пекснифф сидит спиною к нему и разсматривает огонь в камине, он в недоумении приостановился в дверях. Он был далеко нехорош собою; но, несмотря на его неуклюжесть, изношенное платье табачного цвета, сутуловатость и смешную привычку вытягивать шею, его нельзя было с первого взгляда считать дурным человеком. Ему было около тридцати лет, но он принадлежал к тому странному разряду людей, которые в молодости кажутся старее и никогда не доходят до внешней дряхлости, даже в самой глубокой старости.

Держась за ручку дверей, он смотрел попеременно то на отца, то на Черити, то на Мерси; но все семейство как будто нарочно не обращало на него внимания, а только пристальнее смотрело в огонь,

-- Извините, мистер Пекснифф, что я вас обезпокоил, но...

-- Без извинений, мистер Пинч, - отвечал добродетельный джентльмен, не оборачиваясь.--Не угодно ли вам сесть, мистер Пинч; да потрудитесь запереть дверь.

-- Слушаю, сударь, - отвечал Пинч, не запирая, однако, дверей, а кивая кому то, стоявшему за ним: - Вестлок, сударь, узнав, что вы возвратились домой...

-- Мистер Пинч, мистер Пинч! - сказал Пекснифф, повернувшись вместе со стулом и глядя на него с видом глубокой скорби: - я не ожидал этого от вас, я не заслужил этого от вас!

-- Даю вам честное слово, сударь!..

-- Чем меньше вы скажете, мистер Пинч, тем лучше. Я не жалуюсь - не оправдывайтесь.

-- Да выслушайте, сударь, сделайте милость! Вестлок, сударь, разставаясь с вами совсем, желает оставить за собою только друзей. Вестлокь имел с вами маленькия неприятности.

-- Маленькия неприятности! - повторила Черити.

-- Маленькия неприятности! - отозвалась Мерси.

-- Милые мои! - сказал мистер Пекснифф, кротко подняв руку. После торжественной паузы он кивнул головою Пинчу, как будто приглашая его продолжать; но тот растерялся до такой степени, что разговор верно тем бы и кончился, еслиб не выступил красивый, недавно возмужалый молодой человек и не вмешался в него.

-- Ну, мистер Пекснифф, - сказал он с улыбкою: - не сердитесь на меня; я очень сожалею о наших неудовольствиях и мне весьма жаль, что я вас огорчил. Перестаньте же сердиться!

-- Я не сержусь ни на кого.

-- Я тебе говорил, что он незлопамятен, - сказал Пинч вполголоса: - я знаю, что он не сердится! Он это всегда говорит.

-- Так дайте же мне вашу руку! - вскричал Вестлокь, подвигаясь вперед и мигая Пинчу, чтоб тот был внимательнее.

-- Гм! - промычал мистер Пекснифф самым кротким тоном.

-- Так вы мне дадите руку?

протянуть вам руку.

-- Пинч, - сказал юноша, оборачиваясь к Пинчу, с сердечным отвращением к своему прежнему учителю: - что я тебе предсказывал?

Бедный Пинч взглянул на Пексниффа, не сводившого с него глаз, потом на потолок, и не отвечал ни слова.

-- Что до вашего прощения, мистер Пекснифф, я не желаю его на таких условиях. Я не хочу быть прощенным.

-- Вы не хотите, Джон? Но вы должны, вы не можете от этого избавиться. Прощение обид - высокое качество, высокая добродетель - она вне вашего влияния! Я вас простил, и вы ничемь не можете заставить меня вспомнить зло, которое вы мне делали.

-- Зло! - вскричал Вестлокь со всем жаром и увлечением своего возраста: - вот странный человек! Зло! Я сделал ему зло! Он даже и не хочет вспомнить о пяти стах гинеях, которые он извлек из меня под ложными предлогами; или о семидесяти гинеях ежегодной платы за квартиру и стол, которые не стоят и семнадцати! Вот мученик!..

-- Деньги, Джон, корень всего зла, и мне прискорбно видеть, что оно пустило уже свои отпрыски в вас; но я не хочу помнить об этом. Я не хочу помнить даже о поведении одного совратившагося с истинного пути человека, который привел вас теперь сюда, чтоб нарушить сердечное спокойствие того, кто готов бы был пролить за него всю кровь свою!

Голос Пексниффа трепетал, слышны были всхлипыванья его дочерей; в то же время в воздухе носились неясные звуки: - "скот! дикарь!"

-- Прощение обид, - продолжал Пекснифф: - полное и чистосердечное прощение прилично уязвленному сердцу, разстерзанной груди. Я с гордостью говорю: я простил его! Нет! Прошу, - воскликнул он громче, видя, что Пинч хотел заговорить: - не делайте никаких замечаний; я не в силах выслушать их; может быть, через несколько времени у меня будет достаточно твердости, чтобы разсуждать с вами, как будто ничего и не бывало; но не теперь, нет, не теперь!

-- Эх! - вскричал Джон Вестлок со всем презрением и отвращением, какое только может выразить это междометие. - Прощайте, сударыни. Пойдем, Пинч; не стоит думать об этом. Я был прав, а ты нет. Но все это пустяки; ты будешь умнее в другой раз.

Несколько минут шли они молча; наконец молодой Вестлок разразился громким смехом, на который однако не отозвался его товарищ.

-- Послушай, Пинч, - сказал он отрывисто, после продолжительного молчания: - ты удивительно наивен! Чертовски прост и наивен!

-- Что ж, тем лучше!

-- Тем лучше? - Тем хуже!

-- А между-тем, - сказал Пинч со вздохом: - я далеко не так невинен, как ты говоришь, потому что я жестоко огорчил почтенного Пексниффа. Как он скорбел!

-- Да разве ты не видел, Джон, что у него чуть слезы не выступили из глаз? Разве ты не слышал, что он готов пролить свою кровь за меня?

-- Да разве тебе нужно, чтоб кто нибудь пролил за тебя свою кровь? - вскричал Вестлок, видимо раздраженный. - Проливает ли он для тебя что нибудь из того, что тебе нужно? Даст ли он тебе выгодные занятия, сведения, карманные деньги? Даст ли он тебе даже хоть баранины в приличной пропорции с картофелем и овощами?

-- Послушай, - сказал Пинч со вздохом: - мне кажется, что я ужасный обжора; я не могу скрыть этого от себя.

-- Ты

Вместо ответа, Пинч вздохнул и потом продолжал:

-- Джон, так или иначе, в глазах моих нет ничего хуже неблагодарности; и когда он меня в этом упрекает, я делаюсь совершенно несчастлив.

-- И ты думаешь, что он этого не замечает? - заметил Вестлок презрительно. Послушай, Пинч; прежде, нежели я буду продолжать, потрудись исчислить причины, но которым ты должен быть ему благодарным.

-- Во-первых, он взял меня к себе на воспитание за гораздо меньшую противь обыкновенного цену.

-- Далее, - вскричал Пинч в отчаянии: да тут все! Моя бедная бабушка умерла, вполне счастливая тем, что оставила меня в руках такого прекрасного человека; я вырос в его доме, я его поверенный, его помощник; он дает мне жалованье, и когда его дела поправятся, тогда моя будущность прояснится. Но прежде всего, Джон, ты должен знать, что я родился для гораздо скромнейшей доли и не имею никаких особенных способностей и дарований.

Он выговорил все это с таким убеждением и чувством, что товарищ его невольно переменил тон. Так как они уже пришли к перекрестку, то спустили чемодан на землю и сели на него рядом.

-- Послушай, Том Пинч, мне кажется, ты один из лучших ребят в свете.

-- Вовсе нет; еслиб ты знал Пексниффа столько, сколько я его знаю, ты бы сказал это о нем и был бы правь.

-- Это будет для меня, а не для него, - сказал Пинч, недоверчиво качая головою.

-- Для кого тебе угодно, Том, лишь бы это тебе нравилось. О! он чудный малый! Он никогда не выпоражнивал в свои карманы трудовых денег, сбереженных твоей бедною бабушкою. Ведь она была ключницей, не так ли, Том?

-- Да, ключницей у одного джентльмена.

-- Он Он никогда не спекулировал на любовь её к тебе, на гордость её при твоем воспитании, на желание её видеть тебя джентльменом. О нет, он этого никогда не делал, Том!

-- Конечно, нет, - отвечал Том, глядя в глаза своему приятелю с несколько недоверчивым выражением.

-- Я говорю то же самое; он взял плату меньшую той, которую требовал, не потому, чтоб больше нечего было взять, конечно, нет! Он держит тебя при себе помощником не потому, чтоб ты был ему нужен, что твоя вера во все его притязания полезна ему как нельзя больше, что твоя честность отражается и на него, что твои занятия, чтение старинных книг, изучение иностранных языков и прочее, известно далее здешняго околотка; что слухи об этом достигли даже до Сэлисбюри, и что его, Пексниффа-учителя, считают там человеком ученым и важным. Ты этим не делаешь ему никакой пользы, Том, без всякого сомнения!

-- Разумеется, нет, - сказал Пинч с смущенным видом.

-- Это было бы сумасшествием!

-- Сумасшествием! - возразил молодой Вестлок. - Конечно, сумасшествием. Кто, кроме сумасшедшого подумает, что Пексниффу большая забота, когда по воскресеньям говорят, что тот, кто добровольно играет в церкви на органе и готовится к тому целые вечера, его воспитанник? Кто, кроме сумасшедшого, вообразит, чтоб ему было выгодно слышать имя свое во всех устах с безчисленным множеством прибавлений и эпитетов, которыми так щедро наделяет его твоя благодарность? Кто, кроме сумасшедшого, вообразит себе, что ты прославляешь его гораздо дешевле и удобнее всех аффиш? Также безразсудно предполагать, чтоб он не открывал перед тобою всех сокровеннейших мыслей, всех чувств своих; чтоб он не был необыкновенно щедр к тебе. И, наконец, не правда-ли, надобно быть совершенным чудовищем, чтоб думать, что он получает барыши от твоих природных качеств, заключающихся в необыкновенной недоверчивости к самому себе и в самой слепой доверчивости к тем, кто этого вовсе не заслуживает? Как ты думаешь, Том? Ведь все это было бы сумасшествием!

Пинч слушал его, как остолбенелый. Когда товарищ его кончил, он глубоко вздохнул и пристально смотрел ему в глаза, как-будто желая прочитать в них истинный смысл его слов; наконец, он только что хотел отвечать, как вдруг раздался звук рога, и приятели должны были разстаться. Пинч протянул руку своему товарищу.

-- Обе руки, Том. Я буду писать к тебе из Лондона, помни!

Джон Вестлок искренно пожал ему руки и вскочил на свое место, наверху дилижанса; дилижанс тронулся и Пинч долго смотрел ему в след.

-- Чудный, славный малый; жаль только, что он так жестоко несправедлив к Пексниффу!