Жизнь и приключения Мартина Чодзльвита.
Глава III, в которой еще некоторые лица представляются читателю на прежних условиях.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Жизнь и приключения Мартина Чодзльвита. Глава III, в которой еще некоторые лица представляются читателю на прежних условиях. (старая орфография)

Глава III, в которой еще некоторые лица представляются читателю на прежних условиях.

Было уже сказано о том, как некий дракон раскачивался и жалобно покрякивал над дверьми деревенского кабачка. То был старый, почтенный дракон; много зимних бурь, дождей, снегов, слякоти и града превратили его первоначальный ярко синий цвет в тускло серый. А он все себе висел да висел, с самым нелепым видом взвиваясь на дыбы и постепенно утрачивая, месяц за месяцем, свежесть своей окраски. Кто смотрел на него с одного бока вывески, тому начинало казаться, что он исчезает с этого бока, словно продавливаясь сквозь вывеску и появляясь потом на другой её стороне.

Но все же это был Дракон учтивый и почтенный; по крайней мере он быль таков в свои лучшие дни. Одну из своих лап он все держал около носа, словно хотел сказать: - "Ничего, это я только так, я шучу!" Другую лапу он простирал, делая жест гостеприимного приглашения. Вообще Драконы наших времен сделали успехи в благонравии и цивилизации. Прежний, древний дракон требовал себе на обед красавицу девицу, притом каждый день, с такой же аккуратностью, с какою джентльмены требуют себе горячую булочку; а нынешний привлекает к себе холостяков да сбивающихся с пути женатых, а женский пол скорее отбивает нежели привлекает.

Однако, посвятив некоторую долю внимания этим животным, не будем дальше, углубляться в недра естественной истории; нам нужно знать только одного этого Дракона, поселившагося по соседству с мистером Пексниффом. Это учтивое творение не помешает нам продолжать нашу повесть.

Много лет покачивался и покрякивал он перед двумя окнами лучшей спальни кабачка или трактира, которому он дал свое название; но никогда, во все время его существования, не было внутри такой тревоги, как на следующий вечер после рассказанных нами происшествий; там поднялась такая беготня, суетня и хлопоты, каких ни один в свете дракон, гиппогриф или единорог не запомнит с тех пор, как этим творениям суждено красоваться на вывесках.

Причиною всего этого быль внезапный приезд старого господина с молодою дамою на почтовых. Никто не знал откуда, никто не знал куда они ехали; они своротили с большой дороги и остановились против "Синяго Дракона". Старый джентльмен, вдруг заболевший в карете, страдая от самых нестерпимых судорог и спазм, клялся, что он ни за что не позволит послать за доктором и не приимет никаких лекарств, кроме тех, которыми помогала ему обыкновенно молоденькая дама из дорожной аптечки. Он совершенно сбил с толку и перепутал хозяйку трактира, которая предлагала ему свои услуги; из всех её предложений, он согласился на одно - лечь в постель.

Он был очень болен и жестоко страдал, может статься, потому, что он был крепкий и сильный старик, с железною волей и звонким голосом. Но ни опасения за жизнь, ни боль не переменяли его решимости - не принимать никого. Чем хуже ему делалось, тем непреклоннее была его настойчивость; он объявил, что если для него пошлют за кем бы то ни было, мужчиной, женщиной или ребенком, то он уйдет из дома, хотя бы ему пришлось умереть на пороге. Видя трудное положение старика, хозяйка решилась послать за единственным жившим в деревне медицинским существом - бедным аптекарем, который в то же время содержал мелочную лавочку; разумеется, его не нашли, и потому хозяйка, все еще вне себя от хлопот, послала того же гонца за мистером Пексниффом, как за ученым и нравственным человеком, который в состоянии помогать как страждущему телу, так и духу. Но и это тайное поручение не имело успеха: гонец объявил, что и Пексниффа не было дома. Между тем, старика уложили в постель и часа через два ему сделалось на столько лучше, что промежутки между припадками стали гораздо реже и наконец, постепенно, страдания его кончились, хотя утомление было необычайно.

В один из промежутков отдыха, старик, озираясь с осторожностью и с видом таинственным и недоверчивым, попытался воспользоваться письменными принадлежностями, которые он вслед пряности в себе и положить на стол подле кровати; хозяйка "Синяго Дракона" и молодая дама сидели около камина в той же комнате.

Хозяйка имела самую образцовую наружность трактирщицы; то была полная, плотная, румяная вдова, в полном цвете, с розами на переднике, чепчике, свежих щеках и губах, светлыми черными глазами и черными как смоль волосами; она была не то, чтоб очень молода, но вы бы присягнули, что на свете есть множество молоденьких женщин, которые вам бы и на половину так не понравились, которых бы вы на четверть на столько не полюбили, как ее. Сидя у огня, она оглядывалась по временам вокруг себя с гордостью истинной хозяйки. Комната была обширная, с низким потолком, покоробившимся полом и вовсе не принадлежала к легкомысленно светлым спальням новейшого времени, в которых нельзя было порядочно сомкнуть глаза. Здесь все было устроено таким образом, чтоб постоялец помнил, что ему надобно спать и что он здесь именно за тем, чтоб спать. Вид и размеры кровати, комода, стульев, занавесок, словом всего, так и располагали к храпению. Даже чучело лисицы, поставленное на комод для красы, не обнаруживало ни малейшей искры наклонности к бдению: глаза у нея вывалились и она спала стоя.

Внимание хозяйки "Синяго Дракона" бродило недолго по этим предметам; оно вскоре остановилось на её соседке, которая с потупленными глазами сидела перед камином в молчаливой задумчивости. Она была очень молода, не более семнадцати лет; приемы её обнаруживали робость, но вместе с тем показывали присутствие духа и умение владеть своими душевными движениями: последнее она доказала во время ухаживанья за больным стариком. Рост её был мал, стан легок и гибок; но все прелести молодости и девственности украшали её бледное лицо. Темные волосы, распустившись во время недавней тревоги, упадали в безпорядке на затылок, но никто не имел бы духа упрекать ее в том. Платье её было весьма просто, но прилично и все приемы её согласовались с неизысканностью одежды. Сначала она сидела около кровати; но, видя, что больной успокоился и хочет заняться, она потихоньку отодвинулась к камину, во-первых, чувствуя, что старик желает избегнуть наблюдения, а, во-вторых, и для того, чтоб втихомолку предаться своим чувствам, которые она прежде должна была подавлять.

-- Часто с этим джентльменом бывают такие припадки, мисс? - спросила ее шепотом хозяйка "Синяго Дракона", уже успевая изучить своим наблюдательным женским взглядом своих постояльцев.

-- Я видала его очень больным прежде, но не так, как в нынешнюю ночь.

-- И с вами были все лекарства и рецепты, мисс? Какая предусмотрительность!

-- Они заготовлены на подобные случаи. Мы никогда без них не путешествуем.

-- О! - подумала хозяйка: - Так мы имеем привычку путешествовать, и путешествовать вместе!..

-- Этот джентльмен, - конечно, ваш дедушка, - начала она после краткого молчания: - отказывается от посторонней помощи; он наверное вас очень тревожит, мисс?

-- Действительно, положение его напугаю меня в этот вечер. Но... он мне не дедушка.

-- Я хотела сказать батюшка, - поправилась хозяйка.

-- И не отец, и не дядя. Мы вовсе не родня друг другу.

-- Ах, Боже мой! Как же я могла так ошибиться! Я и не догадалиясь. что всякий джентльмен, когда он болен, кажется гораздо старее, нежели он в самом деле... Я бы должна была называть вас мистрисс, а не мисс!

-- Я уже сказала вам, что мы не родня, - сказала с кротостью молодая девушка, хотя и с небольшим смущением. Мы нисколько не родня, даже и не супруги. Вы звали меня, Мартин?

-- Звал тебя? - вскричал тревожно старик, поспешно пряча под одеяло бумагу, которую он писал. - Нет.

-- Нет! - повторил он, с раздраженным ударением. - Зачем ты меня спрашиваешь? Еслиб я и звал тебя, то к чему эти вопросы?

-- Должно быть заскрипела вывеска, сударь, - заметила хозяйка; - примечание, мимоходом сказать, не очень лестное для голоса старого джентльмена.

-- Что бы ни было, сударыня, все-таки не я. Да что ты стоишь, Мери, как будто я зачумленный! Но оне боятся меня, - прибавил он, откидываясь на подушки: - даже она! Проклятие тяготеет надо мною... Да чего мне и ждать!

-- Да развеселитесь, сударь, оставьте эти больные фантазии, - сказала добродушная хозяйка.

-- Что такое больные фантазии? - возразил он. - Что вы знаете о фантазиях? Кто вам говорил о фантазиях? Старая песня - фантазии!

-- Да перестаньте, сударь; ведь не у одних больных свои фантазии, бывают оне и у здоровых, да еще какие странные!

Как ни невинна казалась эта речь, она подействовала на старика, как масло на огонь. Он поднял голову и устремил на хозяйку свои черные глаза, которых блеск еще более увеличивался от бледности впалых щек, а щеки, в свою очередь, казались еще бледнее от длинных развевавшихся волос и от черной бархатной скуфьи, которую носил старик.

-- О, ты начинаешь слишком скоро, - сказал он тихим голосом, как будто разсуждая с самим собою. - Однако, ты не теряешь времени и заслуживаешь свою плату; ты верно неисполняешь то, что тебе поручено; но кто бы мог быть твоим клиентом?

Хозяйка взглянула с величайшим удивлением на ту, которую он называл Мери и которая стояла уныло, с потупленными глазами, потом на него; сначала, она отступила невольно, воображая себе, что старик с ума сошел; но медленность его речи и обдуманность, выражавшаяся в его резких чертах, отклоняли подобное предположение.

-- Кто же бы это был? Не думай, чтоб мне было слишком трудно угадать его, - продолжал старик.

-- Мартин, - вмешалась Мери, взяв его за руку: - подумайте, что мы здесь очень недавно и что даже имя ваше здесь неизвестно.

-- А почему же нет, если ты... - он повидимому готов был сказать, что она, может быть, разболтала это хозяйке; но вспомнив нежные попечения молодой девушки, он остановился и замолчал.

-- Перестаньте, сударь, вы скоро выздоровеете, все это пройдет, - сказала мистрисс Лишен; (под этим именем "Синему Дракону" разрешалось давать убежище людям и четвероногим) - вы забыли, что окружены здесь только друзьями.

-- О, - вскричал старик с нетерпеливым стоном: - зачем говорить мне о друзьях! Можешь ли ты или кто бы то ни было сказать мне, кто мой друзья и кто враги?

-- Да, по крайней мере, эта молодая мисс друг вам, в этом я уверена!

-- Она не имеет искушения быть моим врагом, - воскликнул старик голосом, выражавшим совершенную безнадежность: - я полагаю, что она не против меня; впрочем, Бог знает! Но оставьте меня, я попробую заснуть; пусть свеча останется на этом месте.

Когда оне отошли от кровати, он вытащил из под одеяла бумагу, которую писал, и сжег ее на свече; потом, погасив свечу, отворотился с тяжким вздохом, накрыл себе голову одеялом и успокоился.

Сожжение бумаги значительно напутало мистрисс Люпен и заставило ее опасаться пожара. Но молодая девушка не показала ни малейшого удивления, ни любопытства, ни безпокойства, и шепнула хозяйке, что она намерена оставаться в комнате еще несколько времени, прося ее в то же время не безпокоиться о ней, потому что она привыкла оставаться одна и проведет время в чтении.

Мистрисс Люпен была с избытком наделена любопытством, а потому в другое время простого намека было бы слишком недостаточно, чтобы заставить ее уйти; но теперь она так растерялась от всей этой таинственности, что, не говоря ни слова, удалилась в свою комнату и бросилась в кресла в сильном волнении. В эту минуту вошел мистер Пекснифф и, сладко улыбаясь, пробормотал:

-- Доброго вечера, мистрисс Люпен.

-- Если я могу быть чем-нибудь полезен, то и я очень рад, что пришел сюда.

-- Один старый джентльмен, заболевший в дороге, был так плох сию минуту, сударь, - сказала плачевно хозяйка.

-- О, ему было плохо? - повторил мистер Пекснифф.

Ведь, кажется, нет ничего особенно оригинального в этом замечании; но ударение, с которым он его произнес, благость, с которою он кивнул головою, кроткий тон и чувство своего превосходства были так увлекательны, что мистрисс Люпен почувствовала себя совершенно утешенною. Еслиб он даже сказал, что дважды два - четыре, то и тогда заставил бы удивляться своему человеколюбию и мудрости.

-- Ну, а каково ему теперь?

-- Ему лучше; он совсем успокоился.

-- А, ему лучше и он успокоился. Хорошо, очень хорошо!

-- Должно быть, ему тяжко на душе, сударь, потому что он говорит престранные вещи; мне кажется, что вы бы ему очень могли помочь добрым советом.

-- Надобно постараться помочь ему, - отвечал мистер Пекснифф, покачивая головою, как будто не доверяя своим силам.

-- Я боюсь, сударь, - продолжала хозяйка, оглядываясь, не подслушивает ли ее кто-нибудь: - я очень опасаюсь, что совесть его неспокойна насчет его сношений с одною молодою, очень молодою девушкою... на которой он... не женат...

-- Мистрисс Люпен, - сказал Пекснифф, подняв руку почти с строгостью: - вы говорите - девушка, молодая девушка?

-- Очень молодая особа, - повторила мистрисс Люпен, краснея и приседая: но я так встревожена, что не знаю, как вам ее назвать - ту, которая с ним...

-- Ту, которая с ним, - бормотал мистер Пекснифф, греясь около камина: - Ах, Боже мой, Боже мой!

-- Вместе с тем, я должна вам сказать, по чистой совести, что её вид и манеры обезоруживают всякия подозрения.

-- Подозрения ваши, мистрисс Люпен, весьма естественны, и, может быть, безошибочны; я посмотрю на этих путешественников.

Сказав это, он снял с себя теплый сюртук и, пробежав пальцами в волосах, положил одну руку зд пазуху, кротко кивая хозяйке, чтоб она показала ему дорогу.

-- Прикажете постучаться? - спросила мистрисс Люпен, когда они подошли к дверям.

-- Нет, - сказал мистер Пекснифф: - но потрудитесь войти.

Они вошли на ципочках; старик все еще спал, а молодая спутница его продолжала читать у камина.

-- Я опасаюсь, - прошептал мистер Пекснифф: - что все это очень сомнительно!

В это время он подошел ближе к Мери, которая, услышав его шаги, встала. Пекснифф взглянул на книгу и снова прошептал хозяйке: - Да, сударыня, книга хорошая. Я этого и опасался; тут что-нибудь да кроется, непременно кроется.

-- Кто этот джентльмен? - спросила хозяйку девушка.

быть, не лишен некоторого влияния, хотя и мало заслуженного, и что вы меня сюда вызвали. И здесь, как везде, смею надеяться, я сочувствую больным и скорбящим.

С этими выразительными словами, он подошел к кровати, взглянул на спящого, завернутого с головою в одеяло, и весьма спокойно развалился в близь стоявших креслах, ожидая его пробуждения. Прошло с полчаса, пока старик пошевельнулся; наконец, он поворотился на другой бок, приоткрыл свое лицо в ту сторону, где сидел Пекснифф, и медленно начал протирать глаза, не замечая, впродолжение нескольких минуть, своего нежданного посетителя.

Во всем этом не было ничего необыкновенного, кроме впечатления, произведенного этим на Пексниффа. Он судорожно сжал руками ручки кресел; глаза и рот его открылись от удивления, волосы поднялись на голове, и наконец, когда старик поднялся на постели и разглядел его самого с неменьшим душевным волнением, он громко воскликнул: - Вы Мартин Чодзльвит?

-- Да, я Мартин Чодзльвит, и Мартин Чодзльвит желает, чтоб ты был повешен, прежде, нежели пришел тревожить его сон. Но что я говорю, этот человек мне приснился! - сказал он, отворачиваясь и ложась снова.

-- Милый братец! - начал Пекснифф.

-- Так, вот его первые слова! - вскричал старик, всплеснув руками. - С первых слов он напоминает о нашем родстве! Я это знал! Все они так делают! Близкие или дальше, у всех один обычай! Ух!... Какой огромный свод лжи, плутней, обманов, коварства одно название родства раскрывает переда мною!

-- Не будьте так поспешны, мистер Чодзльвит, - сказал Пекснифф в высшей степени чувствительным тоном, потому что он уже оправился от удивления и снова получил полную власть над своею добродетельною особою. - Вы будете сожалеть об этом, я знаю, что будете жалеть.

-- Ты знаешь! - отвечал Мартин презрительно.

-- Да, да, мистер Чодзльвит. Не воображайте, чтоб я имел намерение льстить вам; я слишком далек от этого! Не думайте также, чтоб я стал повторять то неприятное слово, которое вас сейчас так сильно взволновало. Для чего я буду это делать? Чего мне от вас ждать? В ваших руках нет ничего такого, сколько мне известно, чего бы стоило домогаться, судя по счастию, которое оно вам доставляет.

-- Это справедливо, - пробормотал старик.

-- Сверх того, - продолжал Пекснифф, наблюдая за производимым им впечатлением: - вам должно быть ясно, что еслиб я и хотел вкрасться в ваше доброе мнение, то прежде всего уж конечно не адресовался бы к вам, как к родственнику, зная наперед, что один этот титул был бы для меня худшим рекомендательным словом.

Мартин не отвечал ни слова, но повидимому соглашался с ним.

-- Нет, - продолжал Пекснифф, держа руку за пазухою, как-будто готовясь вынуть оттуда свое сердце по первому востребованию на разсмотрение Мартина Чодзльвита: - нет, я пришел предложить свои услуги человеку, совершенно мне чуждому, и не навязываюсь вам с ними теперь, потому что знаю, что вы мне не поверите. Видя вас на этой кровати, я смотрю на вас как на чужого и интересуюсь вами не более того, как интересовался бы человеком совершенно мне посторонним, который находился бы в вашем теперешнем положении. А для вас, мистер Чодзльвит, человек столько же посторонний, сколько вы для меня.

Сказав это, мистер Пекснифф откинулся на спинку кресла, лицо его блистало такою святою радостью и кротостью, что мисстрисс Люпен удивлялась, не видя вокруг его головы сияния.

-- Что?... - воскликнул он наконец, взглянув на кровать. - Извините, мне показалось, что вы что то сказали, мистрисс Люпен, - продолжал он, медленно подымаясь. - Я, кажется, больше ненужен; джентльмену этому лучше, и вы сами можете за ним ухаживать. А?

Этот второй вопросительный знак был вызван новою переменою положения старика, обернувшагося лицом к Пексниффу в первый раз после того, как он от него отворотился.

-- Если вы желаете что-нибудь сказать мне, прежде, нежели я уйду, я к вашим услугам; но я должен требовать наперед, чтобы вы обращались ко мне, как к человеку постороннему, совершенно постороннему.

Чодзльвит посмотрел на него, потом, сделав знак своей молодой спутнице удалиться, что она тотчас же и выполнила вместе с хозяйкою, и он остался глаз на глаз с Пексниффом. Долго они смотрели друг на друга; наконец, старик прервал молчание.

Мистер Пекснифф отвечал только трогательною пантомимою.

Я не нахожу никакого удовольствия в том, чтоб копить деньги, ни в том, чтоб обладать ими: демон, называющийся этим именем, не приносит мне ничего, кроме несчастия.

Мистер Пекснифф смотрел в это время так добродетельно, что, кажется, масло не растаяло бы у него во рту.

-- Я не скряга, но и не мот, - продолжал старик. - Одни любят копить деньги, другие - тратить их; я не принадлежу ни к тем, ни к другим. Скорби и огорчения - вот все, что мне доставили деньги... Оне мне ненавистны.

-- Вы, вероятно, хотите мне присоветовать, чтоб я для своего душевного спокойствия избавился от источника моих страданий и передал бы его кому нибудь, кому бремя это не показалось бы столь тяжким, хоть вам, например? Но, мой добрый христианин, в этом то и состоит мое главное затруднение. Я знаю, что другим деньги делали добро; что через них многие торжествовали и справедливо хвастались обладанием этого главного ключа к мирским почестям и наслаждениям. Но кому, какому честному, достойному и безукоризненному существу передам я этот талисман теперь, или после моей смерти? Знаете ли вы такого человека? Добродетели ваши, без сомнения, необычайны; но назовете ли вы мне хоть какую-нибудь живую тварь, которая выдержала бы столкновение со мною?

-- Столкновение с вами? - отозвался Пекснифф.

-- Да, столкновение со мною, со мною! Вы слышали о человеке, которого главное несчастие состояло в том, что он все к чему ни касался, обращал в золото. Главное проклятие моей жизни заключается в том, что золотом, которым я владею, я испытываю металл, из которого сделаны люди, и нахожу его ложным и пустым.

Мистер Пекснифф покачал головою и сказал: - Вы так думаете?

я так думаю! Послушайте, - продолжал он с возрастающею горечью: - я, богатый человек, прошел между людьми всех родов и состояний, родственниками, друзьями и чужими; я верил им, когда был беден, и не ошибался, потому что они меня не обманывали и но делали зла друг другу. Но разбогатев, я не встретил ни одной натуры, в которой не отыскал бы скрытого разврата, ждавшого только случая, чтоб обнаружиться. Измена, обман, низкие помыслы, ненависть к соперникам, истинным или воображаемым, из за моей благосклонности, или, лучше, для моих денег; подлость, притворство, корысть, низкопоклонство, или... и тут он посмотрел в глаза своему родственнику - или наружный вид честной независимости, худший из всего этого: - вот прелести, которые мне обнаружило мое богатство. Брат против брата, дитя против отца, друзья, попирающие ногами лица друзей своих - вот зрелища, сопровождавшия меня на пути моем. Разсказывают повести - истинные или ложные - будто-бы бывали богачи, которые, прикидываясь бедняками, отыскивали добродетель и вознаграждали ее, - глупцы! Они должны были бы показать себя людьми, которые бы стоили того, чтобы их обмануть, ограбить; чтоб было из чего хлопотать около них мерзавцам, которые после, из благодарности, готовы на плевать на их могилы, еслиб им только удалось обмануть их! Тогда поиски их кончались бы тем же, чем мои, и из них вышло бы то же, что из меня.

Мистер Пекснифф, не зная что сказать и разсчитывая, что Мартин не даст ему говорить, показал, что имел намерение отвечать, пока старик переводил дух. Он не ошибся: заметив его намерение, Чодзльвит прервал его.

-- Выслушайте меня до конца; судите, какую выгоду вам доставит повторение вашего посещения, и потом оставьте меня в покое. Я до такой степени портил окружавших меня возбуждением в них моим присутствием корыстолюбивых видов; я произвел столько семейных раздоров; я столько времени был горящим факелом, зажигавшим все дурные газы и пары нравственных атмосфер людей, которые без меня были бы безвредны, - что наконец бежал от людей, бежал от всех, кто меня знал, и искал себе убежища, как преследуемый всеми. Молодая девушка, которая сейчас была здесь... Что?... Уж ваши глаза заблистали? Вы уж ее ненавидите? Не так ли?

-- Я забыл, - вскричал старик, устремив на него проницательные взоры, которых силу тот повидимому чувствовал: - извините, я забыл, что вы мне чужой! Я из эту минуту вспомнил об одном Пексниффе, моем родственнике. Молодая девушка эта - сирота, которую я принял и воспитал; более года она моя постоянная спутница. Я торжественно поклялся - и это ей известно - что не оставлю ей после моей смерти ни одного шиллинга, хотя при жизни моей она и получает от меня довольно. Между нами уговор, чтобы друг другу не говорить никаких нежностей, и называть друг друга не иначе, как христианскими нашими именами. Она привязана к моей жизни узами выгоды и потеряет многое, когда я умру; она, может-быть, искренно оплачет меня, но я об этом мало думаю. Вот единственный друг, которого я имею и какого желаю иметь. Судите из этого рассказа, какие выгоды вам от меня предстоят, оставьте меня и никогда ко мне не возвращайтесь.

Мистер Пекснифф медленно встал и, прокашлявшись приличным образом, вместо предисловия, начал.

-- Мистер Чодзльвит!

-- Очень сожалею об этом, сударь, но считаю себя обязанным выполнить один долг, от которого не откажусь, никак не откажусь.

С грустию сообщаем читателям печальный факт, что в то время, как мистер Пекснифф стоял подле кровати со всем достоинством благости и адресовался к Чодзльвиту, старик бросил сердитый взгляд на подсвечник, как будто чувствуя сильное желание пустить им в голову своего родственника; однако, он удержался и только пальцем указал ему дверь, давая знать, что этим путем он может выйти из комнаты.

-- Благодарю вас, - сказал Пекснифф: - я ухожу; но прежде нежели вас оставлю, прошу позволения говорить; скажу более, мистер Чодзльвит: я хочу и должен быть выслушан. Нисколько не дивлюсь тому, что вы мне сказали; все это весьма естественно, и большую часть этого я знал наперед. Я не скажу, - продолжал он, вынимая носовой платок и мигая, как будто невольно, обоими глазами: - не стану уверять вас, что вы то мне ошиблись. При теперешнем расположении вашего духа, я бы этого ни за что не сказал. Я бы даже желал быть иначе созданным, чтоб быть в силах подавить этот невольный признак слабости, которой не могу скрыть от вас, но которая меня унижает, и которую я прошу вас извинить. Мы скажем, если вам угодно, - продолжал он с нежностью: - что он происходит от табака, нюхательных солей или спиртов, луку или чего бы то ни было, кроме настоящей причины.

Здесь он на минуту приостановился и закрыл лицо платком; потом, слабо улыбаясь, и придерживаясь за кровать, снова начал:

безчеловечно, противоестественно! Скажу вам, не страшась вашего гнева, что вы не должны забывать своего внука, молодого Мартина, которому сама природа дает право на ваши попечения. Вы должны позаботиться о будущности этого молодого человека, и вы это сделаете! Я думаю, - сказал он, глядя на перо и чернильницу: - что вы уже это сделали. Да благословит вас за это Бог! Да благословит Он вас за то, что вы меня ненавидите! Покойной ночи.

Сказав это, он сделал рукою торжественною приветствие и, положив ее снова за пазуху, удалился. Он был растроган, но шел твердо; подверженный слабостям обыкновенных смертных, он был поддержан совестью.

Мартин лежал несколько времени с выражением безмолвного удивления, смешанного с бешенством; наконец он прошептал:

-- Что бы это значило? Неужели этот лживый мальчик избрал его своим орудием? Почему же нет? Он был против меня вместе с прочими,--все они птицы одного полета. Еще заговор! О, эгоизм, эгоизм! Куда не обернись, везде одно и то же.

В это время, блуждающие глаза его остановились на сожженой бумаге.

постели. - Преисполнив горечью всю мою жизнь, оне расплодят и после смерти моей раздор и злые страсти. Так всегда бывает. Какие процессы вырастают из могил богатых каждый день; сколько является ненависти, обмана, клеветы между ближайшими родственниками! О, эгоизм, эгоизм! Всякий для себя и никто для меня!

Эгоизм! А разве его мало было в размышлениях и истории Чодзльвита?