Жизнь и приключения Мартина Чодзльвита.
Глава V, заключающая в себе полное повествование о водворении нового ученика мистера Пексниффа в недра его семейства. со всеми сопровождавшими его торжествами и великою радостью Пинча.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Жизнь и приключения Мартина Чодзльвита. Глава V, заключающая в себе полное повествование о водворении нового ученика мистера Пексниффа в недра его семейства. со всеми сопровождавшими его торжествами и великою радостью Пинча. (старая орфография)

Глава V, заключающая в себе полное повествование о водворении нового ученика мистера Пексниффа в недра его семейства. со всеми сопровождавшими его торжествами и великою радостью Пинча.

Лучший из архитекторов и землемеров имел лошадь, в которой враги его находили большое сходство с ним самим, - сходство не наружное, потому что конь был костляв и тощ, пользуясь всегда гораздо меньшею, сравнительно с его житейскими потребностями, порциею, нежели сам мистер Пекснифф, - но более в нравственном отношении, потому что и конь подавал обильные надежды, которых не имел обычая выполнять. Он всегда как-будто приготовлялся бежать, а между тем не бежал; двигаясь самою медленною, рысью, он так высоко вскидывал ноги, что, глядя на него, всякий был уверен, что он бежит по крайней мере по четырнадцати миль в час; к тому же, он всегда был так доволень своею рысью и так мало огорчался, когда ему приходилось сравнивать бег свой с бегом гораздо более рысистых коней, что невозможно было не ошибаться. Животное это вселяло в грудь чужих людей живейшия надежды, но за то знавшие его короче решительно приходили в отчаяние.

На этом коне, запряженном в оконтуженный крытый кабриолет, должен был, в одно ясное морозное утро, ехать мистер Пинч в Сэлисбюри, за новым учеником мистера Некскиффа.

О, простосердечный Том Пинч! С какою гордостью ты застегиваешь свой сюртук, прозванный каким-то шутником "великаном", за его многолетнюю службу, и с какою заботливостью и в тоже время добродушною шутливостью убеждаешь кучера Сама дать коню ходу, руководимый искренним убеждением, что добрая лошадь может идти самым резвым аллюром, и шла бы, еслиб ей не мешали. Кто без улыбки смотрел бы на тебя (улыбки любовной, ласковой, потому что кто-же решился бы насмехаться над тобою, беднягой!), зная, что эта поездка расшевелит и оживит тебя, и видя как ты ставишь рядом с собою котелок с едою, чтобы позавтракать потом, на досуге, когда схлынет первый подъем твоего одушевления! Видя как ты, при отъезде, ласково и с тихою признательностью киваешь головою листеру Пексниффу, стоящему в своем ночном колпаке у окна, всякий крикнет тебе в виде напутствия: - "Помогай тебе Боже, Том! Пошли тебе Бог уехать в такое тихое и спокойное место, где ты мог бы всегда жить в мире и не знать горя!"

Нет лучше времени для поездки или прогулки, как ясное холодноватое утро, когда кровь бойко бежит по жилам, разливается по всему телу с ног до головы, и вместе с нею бегут молодые надежды. А Том поехал как раз в один из тех славных зимних деньков, которые заткнут за пояс любой летний день, и способны посрамить весну с её серым холодом. Бубенцы издавали яркий звон, словно и они, как живое существо, ощущали на себе бодрящее действие чистого, студеного воздуха. Деревья сыпали на дорогу вместо листьев пушистые клочья инея, которые казались Тому бриллиантовою пылью. Трубы встречных домов выкидывали из себя дым прямыми столбами и эти дымовые колонны вздымались высоко, высоко, словно нарочно улетали подальше от земли, не хотели обременят ее своим падением, видя как она прекрасна, как разукрасила ее зима. На речке лежал такой тонкий и такой прозрачный ледок, что вода могла бы - казалось Тому - приостановиться в своем течении, еслиб захотела полюбоваться окружающею веселою и свежею картиною утра. А для того, чтобы не дать солнцу разрушить это очарование, над землею повис легкий туман, такой, какой иной раз бывает в лунные летния ночи.

Том Пинч ехал не скоро, но с иллюзией быстрого движения, что было также хорошо, - и все, что с ним на пути случалось, приводило его в восхищение: он видел, как ему обрадовалась жена шоссейного сборщика, и даже сам сборщик, малый крутого нрава, пожелал ему доброго утра; маленькия ребятишки весело кричали ему в след "мистер Пинч, мистер Пинч!" Даже блестящие глазка и белые плечики выглядывали на него из окон многих домов; иные хорошенькия девушки и женщины кланялись и улыбались ему; некоторые даже посылали ему ручкою поцелуи, когда он оглядывался назад, - ибо все знали, что бедный Пинч человек не опасный и что с ним можно многое себе позволить.

Солнце уже взошло высоко. Том Пинч продолжал ехать в приятных мыслях и ожиданиях, как вдруг он увидел впереди на дороге пешехода, путешествовавшого по одному с ним направлению и громко напевавшого веселые песни. То был молодой человек, лет двадцати пяти или шести, одетый нараспашку, так что концы его красного шейного платка развевались иногда у него за спиною, а по временам Пинч мог разсмотреть на откидывавшихся отворотах воткнутый в петлю пучек рябины. Он продолжал напевать с таким усердием, что разслышал стук колес, не прежде, как Пинч очутился близехонько за ним; тогда он обратил к нему кислое лицо и пару весьма веселых глаз и вдруг замолчал.

-- Марк! - вскричал Том Пинч, осадив лошадь: - кто бы мог ожидать встретить тебя здесь? Это удивительно!

Марк дотронулся рукою до шляпы и сказал плачевным голосом, что он идет в Сэлисбюри.

-- Да каким молодцом ты смотришь! - продолжал Пинч, разсматривая его с большим удовольствием.

-- Благодарствуйте, мистер Пинч. - Что же касается до моей молодцоватости, то видите в чем дело... - Тут он сделал особенно печальную мину.

-- В чем же дело?

-- В чем дело! Всякий может быть в хорошем расположении духа, если он хорошо одет. В этом еще мало толку. Вот, еслиб я был теперь в лохмотьях и очень весел, то считал бы себя в большом выигрыше, мистер Пинч.

-- Так ты пел с горя, потому что хорошо одет?

-- Всякое ваше слово можно напечатать, мистер Пинч, - возразил Марк с широкою улыбкой.

-- Ты престранный человек, Марк! Я и всегда так думал, но теперь я убежден в том. Я тоже еду в Сэлюсбири; не хочешь ли сесть со мною? Мне это будет очень приятно.

Молодой человек поблагодарил Пинча и воспользовался его предложением. Продолжая ехать, они вели между собою такую беседу:

-- Послушай, Марк, видя тебя таким щеголем, я был почти уверен, что ты собираешься жениться.

-- Что-ж, сударь, я и об этом думал; может статься, что и есть возможность быть веселым с женою, когда у детей корь и они покрыты синяками и часто ушибаются. Только я боюсь этого. Я не предвижу себе от этого ничего доброго.

-- Может быть, ты ни в кого не влюблен, Марк?

-- Что-ж, Марк! Бывают случаи, что люди женятся и на тех, кто им вовсе не нравится; это зависит от того, как ими смотрят на вещи.

-- Все так, но этак можно слишком далеко заехать, не правда ли?

-- Может быть.

И оба они весело засмеялись.

-- Дай вам Бог счастья, сударь, хоть вы и мало меня знаете. Мне кажется, что нет человека, который бы так, как я, сумел выйти молодцом из самых крутых обстоятельств, которых было бы достаточно, чтоб привести другого в отчаяние. Мое мнение таково, что никто никогда не узнает половину того, что во мне ель, без какого-нибудь особенного случая; а такие случаи мне не представляются. Я оставляю "Дракона", мистер Пинч.

-- Оставляешь "Дракона!" Послушай, Марк... да я вне себя от удивления.

-- Да, сударь! Какая мне польза оставаться в "Драконе"? Это место вовсе не по мне. Когда я оставил Лондон и поселился там, - я из Кента, сударь, - я был твердо убежден, что это самый скучный уголок в целой Англии. Но, Боже мой! В "Драконе" скука не живет; там такия песни, проделки и веселье, что никому не может быть скучно.

-- Но если молва справедлива, в чем я и убежден, Марк, я думаю, ты сам причиной по крайней мере половины этого веселья и что, когда ты уйдешь, оно пропадет.

-- Может быть, это отчасти и правда; но все-таки тут мало утешительного.

-- Ну, - сказал Пинч, после краткого молчания: - я едва могу понять тебя, Марк. Да что же сделалось с мистрисс Люпен?

Марк пристально смотрел на дорогу и отвечал, что это, может быть, до нея и не касается, и что найдется много славных малых, которые будут очень рады занять его место. Он знает с дюжину таких ребят.

-- Все это довольно вероятно, - сказал Пинч: - но я не думаю, чтоб мистрисс Люпен им очень обрадовалась. Я всегда полагал, что ты, Марк, составил бы славную пару с мистрисс Люпен, да и все так думали, сколько мне известно.

-- Я никогда не говорил ей ничего особенно любезного, отвечал Марк с некоторым смущением: - ни она мне, хоть я и не знаю, что случится вперед. Как бы то ни было, по моему, из этого не будет толку.

-- Из того, что ты будешь хозяином "Дракона"?

-- Конечно, нет, сударь: это совершенно разстроило бы такого человека, как я. Чтоб я уселся спокойно на месте на всю свою жизнь, и чтоб ни один человек меня не узнал!

-- Да знает ли мистрисс Люпен, что ты ее хочешь оставить?

-- Нет еще; но она должна узнать. Я сегодня утром намерен отыскать себе что нибудь новое и приличное, - отвечал он, указывая головою на город.

-- В каком роде, Марк?

-- Что ты, Марк, Бог с тобой!

-- Это будет славное, сырое, червивое занятие, сударь, и в нем веселый человек найдет себе известность. Если тут не выйдет по моему, можно будет найти себе другого рода дело: например, у гробового мастера, у тюремщика, которому приходится видеть много горя, у доктора, вечного морителя людей, у полицейского, у сборщика пошлин... Да есть много ремесл, которые дадут мне случай доставить себе кредит и известность.

Мистер Пинч был до такой степени озадачен этими замечаниями, что только изредка мог выговорить одно или два слова и только искоса посматривал на веселое лицо своего странного приятеля, вовсе необращавшого внимания на его наблюдения. Наконец, они подъехали к повороту, недалеко от въезда в город, и Марк сказал, что он намерен здесь сойти.

-- Но послушай, Марк, - сказал мистер Пинч, только теперь заметивший, что у его спутника грудь так же открыта, как летом и сморщивалась от каждого дуновения холодного зимняго ветра: - отчего ты не носишь жилета или фуфайки?

-- А зачем бы я стал их носить?

-- Зачем? Чтоб согревать грудь!

-- Бог с вами, сударь! Вы меня не знаете. Моя грудь не требует согревания; да еслиб и требовала, то чего мне ожидать от того, что я не ношу жилета или фуфайки? Воспаления легких, может быть? Что-ж? Ведь быть веселым с воспалением в легких чего нибудь да стоит.

На все это Пинч отвечал только частым киваньем головы, а Марк, поблагодарив его за услужливость, выскочил из кабриолета, не дав ему времени остановиться, и своротил в переулок. Концы его красного платка и распахнутая одежда развевались по прежнему, и он, оглядываясь по временам назад, чтоб кивнуть Пинчу, казался самым беззаботным, веселым и забавным малым в свете. Товарищ его с задумчивым лицом продолжал путь в Сэлисбюри.

Мистер Пинч воображал себе Сэлисбюри самым отчаянно-диким и развращенным местом; сдав лошадь трактирному конюху и заметив, что часа через два зайдет посмотреть довольно ли ей дано овса, он пошел бродить по улицам, со смутными мыслями о их таинственности и чертовщине. Маленькому заблуждению его много помогло то, что день его приезда был рыночный и он увидел на площади целую тьму телег, обозов, одноколок, корзин, зелени, мяса, живности и всякой всячины; вокруг всего этого толпились фермеры и работники, покупщики и продавцы в самых чудных и разнохарактерных костюмах; все эти люди шумно толковали между собою, торговались, платили деньги, сводили счеты и возились с такими огромными расходными книгами, что когда оне были у них в карманах, почти невозможно было вынуть их, не получив с натуги апоплексического удара, - а обратная укладка их в карманы необходимо доводила до спазмов. Там отличались также своими голосами жены фермеров, в меховых шапках и красных салопах, разъезжавшия на конях, очищенных от всех земных страстей, отправлявшихся по желанию всадниц всюду, без желания узнать для чего, и готовых простоять в китайской фарфоровой лавке так неподвижно, что можно было бы с безопасностью обложить каждое их копыто целым обеденным или чайным сервизом. Множество собак сильно интересовалось состоянием цен и покупками своих хозяев, и вообще Пинчу представилось большое смешение языков, принадлежавших людям и четвероногим.

Мистер Том Пинч смотрел на все с удивлением и был особенно поражен выставкою железных и стальных вещей в одной лавке, поражен до того, что рискнул купить себе карманный ножик с семью лезвеями и без единого острия (как впоследствии оказалось). Истощив свою наблюдательность на рынке, он поспешил взглянуть на свою лошадь и, убедясь, что ей дали овса в волю, снова отправился гулять по городу и удивляться. Он с изумлением останавливался перед лавками часовщиков и мастеров золотых и серебряных дел, видя в окнах такия сокровища, для приобретения которых надобно было бы иметь чудовищные богатства; но более всего тронула его книжная лавка с выставленными в окне книгами, альбомами, гравюрами, роскошными изданиями и проч. Чем бы не пожертвовал он, чтоб иметь хоть часть этих книг на своей узкой полке в доме Пексниффа! Теперь его уже не интересовали ни аптеки, с множеством блестящих бутылей, банок и стоянок, украшенных золотыми ярлыками, ни магазины портных и сапожников: он остановился однако, чтоб прочитать театральную аффишку и смотрел в дверь с некоторым трепетом, как вдруг увидел смуглого джентльмена с длинными волосами, отдававшого какому-то мальчику приказание сбегать к нему домой и принести его большой меч. Услышав это, мистер Пинч остался прикованным к своему месту от удивления, и наверно остался бы в таком положении до поздней ночи, еслиб колокол старого собора не зазвонил призыва к вечернему богослужению.

Помощником органиста был старинный приятель Пинча и такой же, как он, тихий, спокойный малый. На счастие Тома, самого органиста в тот вечер не было в церкви и помощник его оставался один. Том помогал ему и, наконец, совершенно овладев органом, до того заигрался, что все уже вышли из собора и привратник принужден был напомнить ему, что пора запирать двери; иначе он играл бы всю ночь - так восхитили его глубокие звуки органа, торжественно раздававшиеся под сводами старого сэлисбюрийскиго собора. Было уже поздно, когда Том простился с своим приятелем и отправился обедать.

Так как фермеры, по окончании своих торгов, поплелись домой, трактир, в котором Пинч остановился, совершенно опустел и ему приготовили обед в лучшей комнате, против пылающого камина; он с величайшим усердием напал на сочный ростбиф и блюдо с горячим картофелем, а когда перед ним поставили кружку лучшого уильширского пива, он почувствовал себя столь счастливым, что по временам клал ножик и вилку, и весело потирал себе руки. Наконец, принявшись за сыр, он вспомнил, что приехал в Сэлисбюри за новым учеником своего покровителя, Пексниффа, и принялся размышлять, какого рода человек должен быть этот новый ученик? Через несколько минут, дверь отворилась, и в комнату вошел какой-то джентльмен, внесший с собою огромное количество холодного воздуха.

-- Ужасный мороз, сударь! - сказал он, вежливо прося Пинча не безпокоиться: - у меня ноги совсем окоченели.

После этого он придвинул кресла к середине камина и уселся против огня.

-- Вы верно были долго на воздухе, сударь? - спросил его Пинч с участием.

-- Целый день наверху дилижанса.

-- Вот отчего он так выстудил комнату, - подумал Пинч. - Бедняк, видно, что он препорядочно промерз!

Приезжий задумался в свою очередь и сидел пять или десять минут перед камином не говоря ни слова. Наконец он поднялся и снял с себя шерстяной шарф и теплый сюртук, но не сделался оттого нисколько разговорчивее, ибо уселся снова и, развалившись в креслах, принялся кусать себе ногти. Он был молод, не более двадцати одного года, и хорош собою, с смелыми черными глазами и живостью во взгляде и приемах, составлявших большую противоположность с робостью Тома Пинча.

В комнате были стенные часы, на которые молодой человек часто поглядывал. Том также часто делал то же самое, отчасти из сочувствия к своему молчаливому товарищу, а отчасти и потому, что новый ученик должен был приехать и отыскать его в половине седьмого - время, до которого оставалось уже недолго. Всякий раз, когда приезжий заставал Тома глядящого на часы, ему делалось неловко, как будто его на чем нибудь поймали; заметив это, молодой человек сказал ему с легкою улыбкой:

-- Повидимому, время интересует нас обоих. Дело в том, что я должен встретить здесь одного джентльмена.

-- В половине седьмого.

-- В половине седьмого! - вскричал Пинч с изумлением. - Молодой джентльмен, которого я дожидаюсь, должен спросит здесь о некоем мистере Пинче.

-- Боже мой! - воскликнул другой, вскочив со стула. - А я во все это время заслоняю от вас огонь. Я и не воображал, чтоб вы были мистер Пинч! Я тот самый мистер Мартин, за которым вы приехали; прошу извинить меня. Как вы поживаете? Да придвиньтесь ближе к камину.

-- Благодарствуйте, благодарствуйте; мне вовсе не холодно, а вы прозябли, и кам предстоит еще холодное путешествие. Впрочем, если вы этого хотите, пожалуй. Я очень рад, - продолжал Том, улыбаясь с свойственным ему неловким радушием: - очень рад, что вы именно тот, кого я ожидал. С минуту назад я думал, что желал бы увидеть его похожим на вас.

-- Очень рад слышать это, - возразил Мартин, снова пожимая ему руку: - уверяю вас, что я не ожидал удачи, чтоб мистер Пинч оказался таким, как вы.

-- Будто-бы! Вы не шутите?

-- Нисколько. Мы с вами поладим как нельзя лучше, я в этом уверен: а это для меня не малое утешение, потому что, сказать вам по правде, я не из таких, чтоб легко мог ужиться со всяким. Но теперь я совершенно доволен. Сделайте одолжение, потрудитесь позвонить.

Мистер Пинч исполнил его желание.

-- Еси вы любите пунш, то позвольте мне велеть подать нам по стакану самого горячого, для того, чтоб завязать нашу дружбу приличным образом. Скажу вам по секрету, мистер Пинч, никогда в жизни не чувствовал я такой нужды в чем нибудь теплом и утешительном как теперь; но, не зная вас, я не желал, чтоб вы застали меня за пуншем, потому что, знаете, первые впечатления действуют сильно и проходят не скоро.

Мистер Пинч согласился, и пунш был заказан. Через несколько минут его подали - он был крепок и горяч. Выпив за здоровье друг друга, оба сделались откровеннее.

-- Я несколько сродни Пексниффу, знаете? - сказал молодой человек.

-- Будто бы?

-- Да; дед мой ему двоюродный или троюродный брат, и потому он как-то мне приходится.

-- Так ваше имя Мартин? - сказал Пинч задумчиво.

-- Ну, да; я бы желал, чтоб моя фамилия была Мартин, потому что моя собственная не очень красива, и ее долго подписывать Меня зовут Мартином Чодзльвитом.

-- Боже мой! - вскричал Пинч, невольно вздрогнув.

-- Вас, кажется, удивляет то, что у меня есть имя и фамилия? Этим добром наделена большая часть смертных, - возразил его товарищ, поднося стакан свой к губам.

-- О, нет! Совсем нет! Вовсе не то! - отвечал Линч, вспомнивь, что Пекснифф особенно наказывал ему не говорить новому ученику ни слова о старом Мартине Чодзльвите. Бедный Том совершенно смешался, и, чтоб как-нибудь поправиться, также поднес свой стакан к губам. Оба смотрели друг на друга через свои стаканы и наконец опорожнили их.

-- Десять минут тому назад я приказывал в конюшне, чтоб лошадь была готова, - сказал Пинч, глядя на часы. - Не пора ли нам ехать?

-- Извольте.

-- Это зависит оттого, мистер Пинч, какова лошадь, - отвечал Мартин, смеясь: - если она дрянная, то рукам моим будет удобнее и теплее в карманах.

Кончив счеты с трактирщиком, при чем молодой Чодзльвит заплатил за пунш, они оделись как могли теплее и вышли на крыльцо, у которого уже стоял конь мистера Пексниффа.

-- Нет, мистер Пинч, я не буду править, очень вам благодарен. А между прочим, у меня есть с собою ящик: можно ли будет взять его с собою?

-- О, разумеется! Дик, положи его как нибудь в кабриолет.

Ящик был не совершенно таких размеров, чтоб его можно было сунуть во всякий угол; но конюх Дик вместе с Чодзльвитом кое-как уложили его. Мартин уселся очень спокойно, а Пинчу, который должен был править и на стороне которого был сундук его нового приятеля, пришлось так скорчиться, что он едва мог смотреть вперед через свои колени. Наконец они тронулись.

развязал им языки, и они сделались необыкновенно разговорчивы. На половине дороги, они остановились, чтоб напоить лошадь, и Мартин, весьма щедрый от природы, заказал еще по стакану пуншу, отчего новые приятели не сделались нисколько молчаливее. Главных предметом разговора были, разумеется, мистер Пекснифф и его семейство. Том Пинч, со слезами на глазах, рассказывал с таким чувством о благодеяниях, которыми осыпал его Пекснифф, что всякий, сколько ни будь одаренный чувством должен бы был боготворить его достойного учителя, который, разумеется, не мог и предчувствовать подобного обстоятельства, иначе бы он не отправил Пинча за своим новым учеником.

Таким образом, они ехали, ехали, ехали, как говорится в сказках, и наконец увидели перед собою огоньки, местечко и церковь его, которой колокольня отбрасывала длинную тень на кладбище.

-- Славная церковь! - сказал Мартин, заметив, что товарищ его убавляет рыси и без того не рысистого коня.

-- Не правда ли? - отозвался Том с гордостью. - Здесь лучший орган, какой мне только случалось слышать. Я на нем играю.

-- В самом деле? Вряд ли он стоить труда. Много ли он вам доставляет?

-- Ну, так вы странный человек.

За этим замечанием последовало краткое молчание.

-- Когда я говорю "ничего", - заметил Пинч: - я подразумеваю материальные выгоды; но орган доставляет мне величайшее удовольствие сам собою и по временам счастливейшие часы, какие я только могу запомнить. Недавно еще, он доставил мне случай... но вас это не будет интересовать, я думаю?

-- О, напротив! Что же?

-- А я таки умею это вообразить, - возразил задумчиво Мартины - или должен уметь, если только у меня есть память.

-- Она пришла в первый раз очень рано утром, только что начало разсветать. Когда я увидел ее сверху, мне показалось сначала, что она какой нибудь дух, и меня обдало морозом; разумеется, я тотчас же опомнился н. к счастью, не перестал ирать на органе.

-- Отчего же к счастью?

-- Отчего? Да потому, что она тут стояла и слушала. Я был в очках и разсмотрел ее хорошо; она была прелестна. Через несколько минут, она из церкви ушла, а я все продолжал играть, до тех пор, пока она не скрылась совершенно.

-- Как зачем? Да затем, чтоб она думала, что никто ее не видит, и когда нибудь возвратилась.

-- Что ж, она пришла в другой раз?

-- Разумеется. На следующее утро и на следующий вечер также, но всегда одна и когда в церкви никого не было. Я вставал по утрам раньше и сидел в церкви позже, для того, чтоб она находила двери отпертыми и могла слышать орган. Таким образом приходила она в продолжение нескольких дней и всегда слушала. Но теперь её уже нет здесь и всего вероятнее, что мне уже никогда не прийдется ее встретить.

-- И вы ничего больше о ней не знаете?

-- И вы не следовали за нею, когда она уходила?

-- Зачем бы я стал ее тревожить? Разве мое общество могло быть ей нужно? Она приходила для органа, а не для меня; зачем же я бы стал выгонять ее из места, которое ей нравилось? Да, чтоб доставить ей хотя минутное удовольствие каждый день, я готов для нея играть на органе до глубокой старости; я был бы счастлив и доволен, еслиб она думала обо мне, хоть как о части музыки; я был бы более нежели вознагражден, еслиб она меня смешивала с чем нибудь, что ей нравится.

Новый ученик не мог надивиться скромности Пинча и уже, готов был высказать ему свое мнение, как они очутились перед дверьми дома Пексниффа. Передав лошадь, Пинч повел своего товарища, упрашивая его не говорит ни полслова никому о том, что он ему разболтал в приливе откровенности.

Мистер Пекснифф, очевидно, не ожидал их ранее, как еще через несколько часов. Он был окружен открытыми книгами и заглядывал то в один, то в другой том с карандашом в зубах и руками, вооруженными самыми чудными математическими инструментами. Мисс Черити также не ждала их, потому что была сильно занята сооружением какого-то огромного ночного чепчика для бедных; мисс Мерси также была застигнута врасплох; она примеривала юбку на куклу дитяти их соседа. Словом, трудно застигнуть кого-нибудь врасплох более, нежели как это случилось теперь с семейством Пексниффа.

С этими словами, он обнял его и трепал несколько секунд по спине правою рукою, как будто желая выразить, что чувства его слишком сильны для слов.

-- А вот мои дочери, Мартин, мои единственные две дочери, которых ты с самого детства не видал... Ох, эти семейные раздоры! Что ж, мои милые, зачем же вы краснеете от того, что вас застали за вашими ежегодными занятиями? Мы было собрались принять тебя, мой друг, как гостя, - продолжал Пекснифф улыбаясь. - Но этак мне больше нравится, право, больше!

Обе сестры протянули Мартину свои лилейные руки с самым очаровательно невинным выражением.

-- Ну, а как ты доволен нашим другом Пинчем, Мартин?

-- Что, старый приятель! - сказал Пекснифф, глядя на Пинча с чувством. - Ведь кажется, еще вчера только Том Пинч был мальчиком, а уж много лет прошло с тех пор, как мы с ним сошлись!

Том Пинч не мог выговорит ни слова. Он был так тронут, что только пожимал руку своему учителю.

-- А между тем, мы с Томом долго еще будем идти по одному пути, верные друг другу и исполненные надежды. Ну, ну, ну, - прибавил он растроганным голосом, пожав Пинчу локоть: - полно толковать об этом! Мартин, друг мой, чтоб ты чувствовал себя здесь совершенно как дома, пойдем со мною. Я покажу тебе, как мы живем и как тебе прийдется жить. Пойдем!

Взяв свечу, он уже готовился выйти из комнаты с своим молодым родственником, как вдруг остановился в дверях:

-- Вот, - сказал Пекснифф, отворяя дверь: - наша маленькая гостиная, которою мои дочери особенно гордятся; вот, Мартин, - (отворяя другую дверь) - комната, куда свалены мои планы и модели, все безделицы! Вот мой портрет, работы Спиллера, и бюст, работы Спокера: говорят, что последний имеет больше сходства. Вот книги по нашей части. Я и сам кое-что настрочил, но ничего еще не издал. Теперь пойдем наверх. Вот, (отворяя еще дверь) - моя комната: я здесь занимаюсь, когда семейство мое уже покоится; мне говорят, что это вредно, да что ж делать? Ars longa, vita brevis. Здесь ты можешь найти все в готовности для набрасывания идей и замечаний.

Последния слова его пояснялись маленьким круглым столиком, на котором стояла лампа и было положено несколько листов бумаги, карандаши и чертежный инструмент, так что еслиб какая нибудь архитектурная идея вдруг озарила ум его, он бы мог хоть в полночь вскочить с постели и набросать ее на бумагу. Наконец, он приостановился у одной двери, как будто не решаясь вдруг отворить ее.

-- Почему ж нет? - сказал он, решившись наконец отпереть. Вот комната моих дочерей; она чиста, в ней хороший воздух. Вот разные растения, книги, цветы, птички. Все это безделицы, которые особенно нравятся молодым девушкам. (Заметим мимоходом, что птичник состоял из одной клетки с безхвостым воробьем, взятым на этот случай из кухни).

которая со временем будет выстроена. Мы работаем здесь, милый Мартин. В этой комнате образовалось несколько архитекторов, - не так ли, Пинч?

Том Пинч не только вполне согласился, - он даже вполне поверил тому, что говорил учитель.

-- Вы видите, - продолжал Пекснифф: - некоторые следы наших деяний. Сэлисбюрийский Собор с севера; вот другой вид с южной стороны; этот с восточной, а этот с западной. Вот тот же собор с юго-востока, а вот с северо-запада. План моста. Тюрьма. Сиротский дом. Церковь. Пороховой магазин по новому проекту. Винный погреб. Планы, фасады, разрезы, всякая всячина. А вот, - присовокупил он, войдя в другую большую комнату, в которой стояли четыре кровати: - вот и ваша комната; ее будет разделять с вами спокойный товарищ Том Пинч. Отсюда вид на юг, - очень мило. Вот маленькая библиотека мистера Пинча, все приятно и приспособлено к делу. Коли ты, мой друг Мартин, найдешь нужным какое нибудь изменение для большого удобства, прошу сказать об этом; не только друзьям, даже совершенно чужим людям мы даем в этом полную свободу.

Мистер Пекснифф говорил правду. Он с самым неограниченным либерализмом позволял ученикам своим требовать в этом отношении всего, что только могло представиться их фантазиям. Некоторые джентльмены заходили так далеко, что лет по пяти сряду напоминали о том же самом, не будучи ни разу остановлены исполнением своих просьб.

-- Домашняя прислуга живет наверху, - продолжал Пекснифф: - вот и все. После этого, выслушав с большою любезностью все, что ему говорил молодой друг его на счет будущого устройства своего вообще, он снова привел его в свой кабинет.

вина, белого и красного, блюдо с ломтиками поджаренного хлеба, другое с яблоками, третье с морскими сухарями, тарелка с тонко нарезанными апельсинами, посыпанными сахаром, и в высшей степени пышный слоеный пирог домашняго печения. Такое необычайное великолепие до крайности поразило Тома Пинча, который смотрел на это, как на банкет, приготовленный для лорда-мэра.

-- Мартин, - сказал мистер Пекснифф: - сядет между вами, мои милые, а Пинч подле меня. Выпьем за здоровье нашего будущого товарища, и да будем мы счастливы вместе! Мартин, друг мой, будьте здоровы! Мистер Пинч, если ты будешь жалеть бутылку, то мы поссоримся.

Стараясь, из уважения к чувствам присутствующих, смотреть так, как будто вино не кисло и не заставляет морщиться, он опорожнил свою рюмку.

-- Теперешний кружок наш вознаграждает меня за многия неудовольствия и неудачи. Будемте же веселы! С этими словами, он взял морской сухарь: - только несчастные сердца никогда не могут развеселиться а мы не таковы, - нет!

В подобных поощрениях к веселию проходило время; а мистер Пинч, может быть, для того, чтоб уверить себя, что все, им видимое и слышимое не волшебный сон, а праздничная существенность, ел все с величайшим усердием и особенно приметно напал на ломтики поджаренного хлеба, заставляя их исчезать с удивительною быстротою. Он также не задумывался над вином; напротив, помня речь Пексниффа, атаковал бутылку с таким ожесточением, что при каждой новой рюмке, мисс Черити, несмотря на свою гостеприимную решимость, останавливала на нем окаменяющий взгляд, как будто он был какое нибудь привидение. Сам Пекснифф, в эти мгновения, не мог удержаться от некоторой задумчивости.

мистера Пинча, с нею делались такие припадки веселости, что чуть не доходили до истерики. Старшая сестра её выговаривала ей за этот неумеренный смех, замечая сердитым шепотом, что тут нечему радоваться, и что она скоро потеряет терпение с этим плешивым уродом.

Наконец, настало время ложиться спать. Молодые мисс встали и, простившись с Чодзльвитомь весьма дружески, с отцом своим весьма почтительно, а с Пинчем весьма снисходительно, отправились в свою комнату. Пекснифф непременно хотел проводить своего нового ученика в его комнату для личного наблюдения за тем, что ему может быть удобно, и потому взял его под руку и снова повел в спальню, а Пинч предшествовал им со свечею.

-- Мистер Пинч, - сказал Пекснифф, скрести руки и усаживаясь на одну из пустых кроватей: - здесь, кажется, нет щипцов; потрудись спуститься и принести их.

Пинч, радуясь случаю быть полезным, немедленно убежал.

-- Ты, мой друг Мартин, извини недостаток полировки Тома Пинча, - сказал Пекснифф с улыбкою покровительства и сожаления, когда Пинч ушел. - Он хороший малый.

-- О, да! Томас Пинч хороший человек. Он очень благодарен. Я никогда не раскаивался в том, что приютил Томаса Пинча.

-- Нет, надеюсь, что нет! Бедняк, он всегда рад сделать все, что может; но у него плохия способности. Ты можешь употребить его в свою пользу, Мартин, если угодно. У Тома один недостаток: он иногда немножко склонен забыться, но это легко остановить. Добрая душа! С ним легко справиться. Покойной ночи!

-- Покойной ночи, сударь.

-- Покойной ночи и тебе, Пинч, благослови тебя Бог!

Призвав небесное благословение на главы своих молодых друзей, Пекснифф ушел к себе в комнату. Пинч и Мартин, препорядочно усталые, скоро заснули. Если Мартину что нибудь снилось, до ключа к его сновидениям мы доберемся в последующих страницах. Что касается до Пинча, ему снились только праздники, церковные органы и серафимы-Пексниффы. Сам же Пекснифф, пришед к себе, просидел часа два перед камином, пристально и в глубокой задумчивости глядя на огонь. Но наконец и он заснул. Таким образом, в спокойные ночные часы, в одном и том же доме укладывается столько же несообразных и противоречащих мыслей и фантазий, как в голове сумасшедшого.