Жизнь и приключения Мартина Чодзльвита.
Глава IX. Лондон и пребывание у мистрисс Тоджерс.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Жизнь и приключения Мартина Чодзльвита. Глава IX. Лондон и пребывание у мистрисс Тоджерс. (старая орфография)

Глава IX. Лондон и пребывание у мистрисс Тоджерс.

Наверно можно сказать, что ни в какой столице, ни в каком городе или местечке нет такого чудного места, как то, в котором находилась гостиница Тоджерса. Один только Лондон, сжимавший ее со всех сторон, заслонявший ее от света Божия и коптивший ее своим дымомь, может похвастаться подобными местами. В соседстве Тоджерса вы не можете гулять, как во всяком другом соседстве: вам придется бродить больше часа по закоулкам, проходным дворам и под тесными сводами, прежде нежели вы доберетесь до чего-нибудь, что можно с некоторою основательностью назвать улицей. Бывали случаи, что люди, приглашенные обедать у Тоджерса, путешествовали вокруг дома до упада, имея в виду даже трубы его, и, наконец, найдя решительно невозможным попасть в это заколдованное место, возвращались домой в меланхолическом размышлении. Никто еще не отыскивал гостиницы Тоджерса по словесному указанию, хотя бы оно и было дано ищущему в самом близком разстоянии от желанной цели. Одним словом, дом Тоджерса находился в лабиринте, тайна которого была известна только немногим избранным.

Около гостиницы Тоджерс ютились фруктовщики. Приезжого прежде всего поражали апельсины с какими-то подозрительными темными пятнами; они грудами гнили и плесневели в ящиках и подвалах. Крючники целый день таскали сюда с пристани треснувшие ящики с этими фруктами и спускали их в подвал гостиницы, где вечно толкалась целая толпа посетителей. В окрестностях встречались, в глухих проходах, насосы, а рядом с ними пожарные лестницы. Церкви в этой местности попадались дюжинами; около них были кладбища с порослью, какая обычно появляется в сырых местах, с почвою, богатою мусором и перегноем. Эти кладбища были стол же мало похожи на роскошные зеленые кладбища просторных мест, как горшки с цветами на сады. Местами на этих мрачных местах вечного упокоения были деревья, и эти деревья ежегодно роняли и возобновляли свою зелень; но, смотря на чахлые ветви их, можно было подумать, что они с такой же печалью вспоминают свое детство, как птички в неволе. Старые, немощные сторожа охраняли покои мертвых, пока и сами не присоединялись к мрачной компании. Посмотреть на них, как они спят там, внизу, более глубоким сном, чем спали наверху, запертые в ящики иного фасона, чем те, в каких спали наверху, - можно было подумать, что разница была для них не велика.

Вдоль узких проходов и проездов местами потихоньку догнивали массивные дубовые двери, с искуссною резьбою, через которые встарь неслись звуки веселого пира. Теперь эти дома сделались складами шерсти, хлопка и других громоздких товаров, заглушающих всякия звуки и отзвуки. Спертый воздух в сочетания с тишиною и запустением делали из них места, наводившия страх. Были в окрестностях дворы, по которым ходили проезжие, а узлы и тюки с пожитками чердачных жильцов то и дело поднимались и спускались канатами на блоках. Было тут, также, великое множество колес, но не деятельных, рабочих колес, а колес-бродяг, которые стояли, вытянувшись рядами вдоль домов своих хозяев-мастеров; их было тут столько, что казалось, их бы с избытком хватило на весь город, и при проезде тяжелых возов они подымали, от сотрясения, такой адский стук, что наполняли им всю окрестность, и заставляли гудеть колокола на ближайшей колокольне. В тупиках и недоулках, соседних с Тоджерсом, вырос целый городок из оптовых складов вина и иных товаров. В нижних этажах построек было немало конюшен, где бедные лошади, осаждаемые крысами, то и дело гремели сбруею, напоминая сказочных духов, гремящих своими цепями.

Еслиб начать рассказывать о старых кабачках, разсеянных в соседстве с Тоджерсом, так вышла бы большая книга; а потом можно бы сочинить второй, весьма вместительный том о посетителях этих заведений. Все это был местный народ, обитавший по соседству, народ давным давно обрюзгший, запасшийся и одышкою, и кашлем и огромным талантом рассказывать разные истории; замечательно, что эти розсказни у них шли плавно, несмотря на одышку. Все это были враги новшеств: - пара, новых путей сообщений; а по поводу воздухоплавания они даже проливали слезы, сетуя о грехопадении и вырождении человеческого рода, как сектанты, усердные посетители молитвенных домов, что вечно жалуются на оскудение в людях благочестия и сваливают на это все напасти. Впрочем, более престарелые члены кабацких заседаний склонны были приписывать порчу нравов скорее отступлению от обычаев седой старины; эти почтенные старцы твердили, что в Англии добродетели исчезли вместе с париками, пудрою и брадобреями доброго старого времени.

Наконец, что касается самой гостиницы Тоджерса - если говорить о ней только как о строении, а не как коммерческом заведении - то она, конечно, заслуживала внимания. В ней, напр., было одно окно на лестнице, внизу, которое, по преданию, будто бы не отворяли уже более ста лет. Оно выходило в грязнейший переулок и за истекшее столетие заимствовало от этого соседства такую массу нечисти всякого рода, что от нея оставшиеся в раме осколки стекол (тридцать раз разбитых) невозможно было и вынуть; грязь сцепила и слепила их лучше всякой замазки. Но особою таинственностью был проникнут погреб Тоджерса, в который можно было входить не иначе как через маленькою дверцу в ржавой решетке. Дом и погреб с незапамятных времен прекратили между собою всякия сношения; однако, он считался чьею-то наследственною собственностью, и все верили, что он битком набит всяческими несметными драгоценностями. Но что это было за драгоценности: золото ли, серебро ли, или медь, или бочки с вином или бочки с порохом - это никто не знал, да и знать не хотел.

Достоин был внимания также и чердак дома. На крыше была устроена площадка со столбиками и протянутыми между ними истлевшими веревками, на которых когда-то производилась сушка белья и одежды. Тут стояло несколько ящиков из под чая, с землею и бренными останками каких-то растений. Кто предпринимал подъем на эту обсерваторию, тот прежде всего бывал оглушен, крепко стукнувшись головою о входную дверцу; а вслед затем еще натыкался на трубу. Но одолев эти два препятствия, мог вознаградить себя интересною панорамою, с вершины дома Тоджерса. В ясный день, поверх труб и крыш, открывался вид на длинную темную полосу: - тень стоявшого вблизи памятника; а если повернуться вокруг собственной оси, то можно было узрит и самый памятник, фигуру с поднявшимися дыбом золочеными волосами, словно, ужасающуюся творящимся крутом безобразиям. А дальше теснились и тянулись башни, шпицы, колокольни, флюгера, каланчи, мачты, - настоящий лес! - кровли, чердаки, слуховые окна - вавилонское столпотворение! Дыма и гвалта хватило бы на весь мир.

Вслед за этими первыми сильными впечатлениями, начинали понемногу выделяться второстепенные мелочи, которые, неизвестно по какой причине, невольно привлекали внимание наблюдателя. Ему начинало казаться, что вращающиеся натрубники на соседних крышах, по временам поворачиваются один к другому для того, чтобы что-то сказать, быть может, поделиться впечатлениями. Другие, нагнувшись, словно озлобленно мечтали о том, как бы устроить так, чтоб уничтожить Тоджерсову гостиницу. В одном окне, через улицу, какой-то человек чинил перо, и когда он, кончив дело, отходит от окна, чувствуется как бы пробел в общей картине. На кровле красильщика треплется какая-то одежда, и кажется зрителю куда интереснее, чем шумящая внизу, в улицах, толпа. А пока зритель сердится на себя за свое разсеяние, за то, что его внимание привлекает такой вздор, шум внизу успевает превратиться в рев, и толпа людей и предметов все сгущается, превращаясь во что-то сплошное. Тогда он с оторопью оглядывался вокруг и возвращался вниз, часто гораздо поспешнее, чем шел вверх. Потом он говорил с м-с Тоджерс, что не поторопись он спуститься по лестнице, он бы, пожалуй, не выдержал, и спустился с крыши кратчайшим путем, т. е. вниз головой.

Так именно утверждали и обе барышни Пекснифф, когда оне, вместе с м-с Тоджерс вернулись к себе после посещения этого наблюдательного поста, оставив юного привратника у двери, чтоб он запер ее. Будучи одарен жизнерадостным темпераментом, и увлекаемый свойственной юности склонностью никогда не упускать случая свернуть себе шею, он нарочно отстал от дам, чтоб не отказать себе в наслаждении проехаться на животе по перилам лестницы.

На другой день после приезда в Лондон, обе мисс Пекснифф совершенно подружились с мистрисс Тоджерс, до такой степени, что хозяйка сообщила своимь молодым приятельницам общий очерк жизни, характера и поведения мистера Тоджерса, который, повидимому, весьма скоро разсек супружеския узы, беззаконно убежав от своего благополучия и поселившись за границей под видом холостяка.

-- Некогда ваш папаша был ко мне особенно внимателен, мои милые; но мне было отказано в благополучии быть вашею мамою. Вы верно не знаете, для кого эта вещь была сделана?

Она обратила внимание своих приятельниц на маленькую овальную миниатюру, на которой тускло изображалось её лицо.

-- Ах, Боже мой, какое сходство! - закричали в голос обе мисс Пекснифф.

-- Да, в прежнее время многие были такого мнения, мои милые, - сказала мистрисс Тоджерс, жеманно греясь перед камином, - только я не ожидала, что вы узнаете.

Оне узнали бы везде. Взглянув на этот портрет хоть посреди улицы, оне бы закричали:

-- Ах, Боже мой, мистрисс Тоджерс!

-- Хозяйничая здесь, поневоле переменишься. Тут одна только подливка, к жаркому способна состарить вас лет на двадцать.

-- Неужели?

-- Нет на свете страсти сильнее той, какую торговые джентльмены питают к хорошему жаркому. И что я из-за этого вытерпела! Никто не поверит!

-- Совершенно как Пинч, Мерри! - заметила Черити. - Помнишь, как он любит жир?

-- Вам легко ладить с учениками мистера Пексниффа, мои милые, потому что им ничего не остается, как только терпеть; а вот в торговом заведении другое дело, когда всякий джентльмен может сказать каждую субботу, - "Мистрисс Тоджерс, мы уезжаем оттого, что недовольны сыром или чем нибудь другим". Ваш папа был так любезен, что пригласил меня ехать вместе с вами сегодня к какой то мисс Пинч. Она родня тому джентльмену, о котором вы сейчас говорили, мисс Пекснифф?

-- Ради всего на свете, мистрисс Тоджерс, - возразила веселая Мерри, - не называйте его джентльменом! Черри, Пинч - джентльмен! Вот славно!

-- Ах, какая вы шалунья! - вскричала мистрисс Тоджерс, обнимая ее весьма ласково. - Вы презлая насмешница, моя милая мисс!

-- Он самый гадкий, безобразный урод, какой только есть на свете, мистрисс Тоджерс, - продолжала Мерси, - просто чудовище! Самое неловкое, неуклюжее, отвратительное пугало, какое только можно себе вообразить. Представьте же себе, какова должна быть его сестра.. Я просто расхохочусь ей в глаза; мне ни за что не выдержать! Одна, мысль о существовании мисс Пинч уже убийственна, - каково же видеть ее!

Мистрисс Тоджерс премного смеялась веселости своей милой мисс Мерси и объявила, что она её боится - она так взыскательна!

-- Кто это взыскателен? - вскричал голос у двери. - Надеюсь, что в нашем семействе нет взыскательных! Можно войти, мистрисс Тоджерс? - И вслед за тем, мастер Пекснифф, улыбаясь, вошел в комнату.

Едва не вскрикнув от смущения, мистрисс Тоджерс поспешила захлопнуть дверь в соседнюю комнату, где виднелась растрепанная софа, на которой ночевали девицы.

-- Ну, каково мы сегодня поживаем? Какие у нас планы на сегодняшний день? Готовы ли мы ехать к сестре Тома Пинча? Хе, хе, хе! Бедный Томас Пинч! - И при этих словах Пекснифф обнял одною рукою Мерси, а другою м-с Тоджерс, приняв ее, быть может, по ошибке за Черити.

-- А готовы ли мы, - возразила мистрисс Тоджерс, таинственно кивая головою, - послать благоприятный ответ мистеру Джинкинсу?

-- Джинкинс человек высоких дарований, - заметил Пекснифф. - Я получил очень выгодное мнение о Джинкинсе. Я принял вежливое желание Джинкинса представиться моим дочерям, как добавочное доказательство дружеского расположения Джинкинса ко мне, мистрисс Тоджерс.

-- Сказав столько, - возразила хозяйка, - договорите уж и остальное, мистер Пекснифф...

Мистер Пекснифф объявил своим дочерям, что коммерческие джентльмены, известные под общим собирательным именем "тоджерских", просят обеих мисс Пекснифф почтить общий стол своим присутствием к обеду в воскресенье, т. е. завтра. Он присовокупил, что так как мистрисс Тоджерс изъявила свое согласие участвовать в этом приглашении, которое он, Пекснифф, принял, то им не остается ничего, как дать свое согласие. После того, он их оставил, чтоб дать им время принарядиться для посещения мисс Пинч и окончательного её поражения.

Сестра Тома Пинча была гувернанткою в одном важном семействе, в семействе одного из богатейших литейщиков земного шара. Оно жило в Кэмбервелле, в огромном доме такой грозной наружности, что, проходя мимо, величайшие смельчаки невольно содрогались. На улицу выходила ограда с огромными воротами, подле которых была выстроена, громадная будка для привратника исполинского роста, радевшого днем и ночью о безопасности хозяев и их домочадцев. Подле ворот был большой звонок или, скорее, колокол, рукоятка которого сама по себе уже стоила удивления. Когда привратник допускал посетителя войти, он звонил в другой такой же исполинский звонок, сообщавшийся с домом, и тогда на главный подъезд выходил ливрейный лакей, с плечом до такой степени опутанным аксельбантами и шнурками, что он безпрестанно задевал и зацеплял мимоходом за стоявшие на пути его столы и стулья.

К этому то почтенному жилищу направился мистер Пекснифф с обеими дочерьми и мистрисс Тоджерс в наемном экипаже.

После всех вышеописанных церемоний, их ввели в дом и, наконец, в маленькую комнату с книгами, где мисс Пинч давала уроки старшей своей ученице, маленькой, преждевременно созревшей тринадцатилетней девочке, у которой от родительских наставлений и тугостянутых корсетов не осталось ничего детского, к общей радости родных.

-- Гости к мисс Пинч, - возвестил лакей.

Мисс Пинч поспешно встала со всеми признаками волнения, доказывавшого, что у нея бывает мало посетителей. В то же время, молодая ученица вытянулась в струнку и приготовилась к наблюдениям над всем, что будет сказано и сделано. Надобно заметить, что хозяйка дома весьма интересовалась натуральною историею и привычками породы, называемой гувернантками, и поощряла дочерей своих к доставлению ей сведений об этом любопытном предмете.

Надобно также сообщить читателю горестный факт, что мисс Пинч вовсе не была дурна собою, напротив, имела очень кроткое, привлекательное и добродушное лицо, дышавшее робкою доверчивостью, и была хотя малого роста, но хорошо сложена.. Обе мисс Пекснифф, собравшияся увидеть урода, не могли простить ей своей ошибки и смотрели на нее с неописанным негодованием.

-- Не тревожьтесь, мисс Пинч, - сказал Пекснифф, снисходительно взяв ее за руку. - Я посетил вас вследствие обещания, данного мною вашему брату, Томасу Пинчу. Мое имя, - успокойтесь, мисс Пинч, - мое имя Пекснифф.

Он выговорил эти слова таким тоном, как будто хотел сказать: - "Молодая особа, ты видишь перед собою благодетеля твоего семейства, покровителя твоего брата, который ежедневно питается манною с моего стола и за которого имя мое внесено в небесные книги. Но я не горжусь этим, потому что могу и без того обойтись".

руку.

-- Томас здоров, - сказал Пекснифф, - он вам кланяется и посылает это письмо. Нельзя сказать, чтоб он, бедный, когда-нибудь отличился в нашем ремесле; но у него много доброй воли, а потому он у нас не лишний.

-- О, знаю, сударь, что у него много доброй воли, - отвечала сестра Тома, - я знаю, как благосклонно вы ее поддерживаете, и мы вам за то вечно будем благодарны. Мы часто пишем об этом друг другу. Я знаю также, как много мы обязаны молодым мисс Пекснифф, - присовокупила она, устремив на них благодарные взоры.

-- Мы не должны ничего принимать на себя, на! - вскричала Черри. - Мистер Пинч обязан всем одним вам, и мы только можем радоваться, что он за то должным образом благодарен.

-- А, хорошо, мисс Пинч! - подумала её ученица: - у вас есть благодарный брат, живущий благосклонностью других.

-- Вы оказали мне большое благодеяние вашим посещением, - сказала сестра Пинча со всем простодушием и улыбкою Тома: я вам очень, очень благодарна за то, что вы доставили мне случай видеть вас и благодарить вас.

-- Очень мило, очень благодарен, - пробормотал Пекснифф.

-- Я совершенно счастлива, - продолжала мисс Пинч, которая, как и Том, имела простосердечие видеть только лучшую сторону вещей, - что могу просить вас сказать моему брату, что мне здесь очень хорошо и спокойно, и чтоб он не огорчался тем, что я предоставлена своим собственным силам. Пока я буду знать, что он доволен своей судьбою, и пока он будет знать, что я счастлива, мы без малейшого нетерпения и огорчения готовы перенести гораздо больше того, что нам досталось горестного на долю.

-- О, да, конечно! - сказал мистер Пекснифф, которого глаза обратились в это время на ученицу: - а как вы поживаете, очаровательное дитя?

-- Очень хорошо, благодарю вас, сударь, - отвечала холодно молодая невинность.

-- Какое милое лицо, какие очаровательные манеры! - воскликнул Пекснифф, обратясь к дочерям.

Обе девицы были в восторге от отпрыска богатого семейства, а мистрисс Тоджерс клялась, что она в жизнь свою не видала ничего и в четверть столь ангельского: "ей только не достает крылышек, чтоб быть настоящим херувимчиком!"

-- Если вы будете так любезны, мое очаровательное дитя, - сказал Пекснифф, вынимая свою карточку: - и отдалите это вашим достойным уважения родителям, то скажите им, что я с моими дочерьми...

-- И мистрисс Тоджерс, па, - заметила Мерри.

-- И с мистрисс Тоджерс, из Сити, не безпокоим их, потому что цель нашего посещения - мисс Пинч, которой брат у меня служит; но что я не мог оставить их прекрасное жилище, не отдав, как архитектор, полной справедливости вкусу и изяществу понятий его хозяина и тому, что он на деле доказывает познания в прекрасном искусстве, которому я посвятил свою жизнь и для которого я пожертвовал состоянием. Вы меня этим премного обяжете...

-- Миссис свидетельствует почтение мисс Пинч и желает знать, чему теперь учится молодая мисс, - сказал внезапно появившийся лакей.

-- А! Вот этот молодой человек возьмет мою карточку. Передайте ее с моим почтением, достойным всякого уважения хозяевам этого великолепного дома... Однако, мы мешаем урокам. Пойдемте, дети.

В это время, мистрисс Тоджерс засуетилась и вытащила из своей корзинки карточку своего заведения, в которой объявлялось, между прочими условиями коммерческой гостиницы, что Тоджерс благодарит джентльменов, удостоивших своим посещением гостиницу и просит их, если они остались довольны её столом и помещением, рекомендовать ее своим друзьям и знакомым. Мистрисс Тоджерс всучила эту карточку "молодому человеку", но Пекснифф с изумительным присутствием духа овладел этим документом и положил его в свой карман. После того, он обратился к мисс Пинч с большею против прежнего снисходительностью и благосклонностью для того, чтоб лакей знал, что видит перед собою не родственников и друзей, а покровителей её:

-- Прощайте, Бог с вами! Вы можете положиться, что я не оставлю своим покровительством вашего брата Томаса. Будьте совершенно спокойны, мисс Пинч.

-- Благодарю вас, тысячу раз благодарю!

Дочери его долго не могли разстаться с "воздушным созданием", которое оне безпрестанно ласкали. Наконец, промелькнув мимо мисс Пинч с надменным полу киваньем головы, оне последовали за отцом.

Лакею предстояла продолжительная работа проводить гостей мисс Пинч за двери. Восторг Пексниффа при виде изящной отделки дома был так велик, что он не мог не останавливаться несколько раз и не обнаруживать своего восхищения громко, в ученых выражениях, особенно когда он был у двери, ведущей в кабинет. Красноречие его было еще в полной свежести, когда они достигли сада.

-- Если вы посмотрите, мои милые, - сказал он, наклонив голову на бок и прищурясь: - на карниз, поддерживающий крышу, и обратите внимание на воздушность его постройки, особенно около южного угла, - вы вместе со мною почувствуете... Как вы поживаете, сударь? Надеюсь, что вы здоровы?

Прервав свою речь этими словами, он весьма вежливо поклонился какому то джентльмену средних лет, стоявшему у окна верхняго этажа, хотя тот и не мог его слышать.

-- Я не сомневаюсь, что это хозяин дома, мой милые; я бы очень рад был с ним познакомиться. Это могло бы пригодиться Смотрит он скда, Черити?

-- Он открывает окно, на.

-- Хе, хе! Он заметил, что я архитектор и верно слышал, что я говорил. Не смотрите вверх. Что же касается до этого портика, мои милые...

-- Эй! Кто там? - кричал джентльмен.

-- Ваш покорнейший слуга, сударь! - отвечал Пекснифф, вежливо снимая шляпу: - горжусь честью познакомиться с вами...

-- Не ходите по траве! - заревел джентльмен.

-- Извините, сударь, - сказал Пекснифф, не решаясь верить своим ушам: - вы сказали?..

-- Чтоб вы не ходили по траве! - повторил сердито джентльмен.

-- Мы не намерены безпокоить, сударь... - начал с улыбкою Пекснифф.

-- Да, вы безпокоите, и еще хуже того: вы у меня портите сад! Разве вы не видите дорожки? Для чего, вы думаете, она сделана и посыпана песком? Эй, отворить ворота! Выпроводить эту компанию. - С этими словами он сердито захлопнул окно и исчез.

Пекснифф надел шляпу и молча дошел до своего экипажа, глубокомысленно разсматривая облака. Усадив дочерей и мистрисс Тоджерс, он простоял в нерешимости перед каретой, как будто неуверенный, карета это или храм? Наконец, он уселся и поглядывал, улыбаясь, на своих спутниц. Но дочери его, менее спокойные, разразились потоком негодованья. Вот говорили оне, что значит знаться с такими тварями, как Пинчи! Все произошло оттого, что оне унизились до посещения этой гадкой девчонки. Оне предсказывали это мистрисс Тоджерс. К этому оне прибавила, что хозяин дома, наверное, считая их родственниками мисс Пинч, поступил как следовало и лучшого ничего нельзя было ожидать. Присовокупив, что он скот, медведь и грубиян, оне залились слезами.

Мисс Пинч, может быть, была тут и не столько виновата, как "херувимчик", которая, тотчас после ухода посетителей, побежала с донесением в главную квартиру и подробно описала то, как, ей осмелились иметь дерзость поручить карточку, которую после передали лакею, Обида эта, вместе с принятыми в насмешку замечаниями Пексниффа на счет дома, была главною причиною грубости, с которою их выпроводили. Бедной мисс Пинч жестоко досталось от матери "воздушного создания" за то, что она имеет таких гадких, неотесанных знакомых; бедняжка, со всегдашнею своею покорностью, ушла в свою комнату в слезах и едва могла утешиться письмом от брата и счастьем, что имела случай видеть его покровителя.

Что касается до Пексниффа, он уверял своих слушательниц в карете, что доброе дело само себя награждает и дал им уразуметь, что он остался бы не менее доволен, еслиб его даже выгнали в пинки. Но молодые девицы не утешались этим и в досаде даже готовы были напасть на мистрисс Тоджерс, которой наружности, особенно карточке и корзинке, оне втайне приписывали половину своей неудачи.

В этот вечер, у Тоджерс хлопотали больше обыкновенного. Вообще, суббота была там самый деятельный день, потому что надобно было приготовиться к воскресенью и разделываться с коммерческими джентльменами. Рыжий мальчишка обыкновенно наделялся в этот вечер большим количеством щелчков и пощечин и чаще бывал дираемь за уши и за волосы, нежели в простые дни. В этот вечер, мальчик, которому часто приходилось бегать в покои мистрисс Тоджерс, редко пропускал случай, чтоб не просунут свою красную голову в комнату молодых мисс Пекснифф, которые сидели за своею работой при свете нагоревшей сальной свечи. Пользуясь случаем, он обыкновенно отпускал им комплименты или новости насчет завтрашняго обеда.

-- Барышни, что я вам скажу: - завтра суп будет! - шептал он в одно из своих шатаний взад-вперед. Она сейчас с ним возится. Это, вот, должно быть ее и слышно, как она плещется?.. Нет, не то, это не она!..

Через несколько время он снова стукал в дверь и опять шептал:

Опять через несколько времени он шептал через замочную скважину:

-- Завтра рыба. Сейчас принесли. Только вы ее не ешьте. И, сделав это предостережение, он убегал.

Потом он принес салфетку и накрыл на стол для ужина. Девицы тайно уговорились с м-с Тоджерс, что им будут подавать на ужин особую телячью котлетку, и оне ее будут есть у себя, затворившись. Пользуясь случаем позабавить девиц, он вставлял в рот свечку с огнем и превращал свою физиономию в просвечивающий фонарь. Покончив с этим номером программы, он снова брался за свое дело, дышал на ножи и протирал их. Справив и это дело, он улыбался сестрицам и объявлял им, что скоро будет им подано угощение "с луком, с перцем, с телячьим сердцем".

-- А разве она еще не готова, Бейли? - спрашивали девицы.

-- Нет еще, жарится. Когда я сюда шел, она ковыряла ее вилкой, выскребала нежные кусочки и ела.

Но не успел он договорить, как перед ним предстала м-с Тоджерс, ознаменовывая свое появление на сцене рукопашным приветствием по голове, вследствие которого малый отлетел к стене. А м-с Тоджерс стояла перед ним с блюдом в руках и кричала ему:

-- Ах ты, дрянь мальчишка! Ах ты, враль негодный!

-- Не хуже вас! - возражал малый, защищая, на всякий случай, свою голову приемом, предложенным Томасом Криббом. - Ну-ка, попробуй-ка, ударь еще!

-- Вы не поверите, что это за каналья, этот мальчишка! - говорила м-с Тоджер, ставя на стол блюдо. Чистая мука с ним! А джентльмены еще подучивают его на разные штуки. Я боюсь, что его повесят гораздо раньше, чем из него выйдет хоть какой нибудь прок!

-- Видишь ты как? - дерзил Бейли. - А ты-то рада будешь? Сама подставишь стул под виселицу, подсобить меня повесить!

-- Пошел прочь отсюда, негодяй! - вскричала м-с Тоджерс, отворяя дверь. - Слышишь ты?..

Он сделал два-три ловких поворота, чтоб избежать колотушки, и вышмыгнул вон. Потом он принес еще стаканы, горячую воду и чрезвычайно смутил барышен, став за спиною ничего не подозревавшей м-с Тоджерс и скорчив по её адресу неимоверную рожу. Насытив этим свою злобу на хозяйку, он спустился вниз, в подвал, и здесь, в компании тараканов и сверчков, при свечке, долго старался над чисткою платья и обуви жильцов.

Настоящее имя этого мальчика было, как предполагали, Бенджэмин, но он был вообще известен под множеством других имен. Бенджэмина, например, превратили в дядю Бена, а потом просто называли его "дядей". Сверх того, "Тоджерские" имели веселое обыкновение давать ему на время имена знамнитых министров или злодеев; иногда даже, когда не было современных интересных событий, они решались рыться в страницах истории. Таким образом, он бывал то Питтом, то Юнгом Броунриггом, или кем нибудь подобным. В эпоху нашей повести, его называли Бэйли-младшим.

У Тоджерс по воскресеньям обедали обыкновенно в два часа - время, удобное для всех; но в то воскресенье, когда обе мисс Пекснифф должны были предстать пред тоджерскими коммерческими джентльменами, время обеда, для большей чинности, было отложено до пяти часов.

Незадолго до назначенного часа, Бэйли-младший измученный хлопотами, явился в костюме, который пришелся бы впору на человека вчетверо выше его; особенно замечательна была чистая рубашка таких необъятных размеров, что один из джентльменов, отличавшийся находчивостью, сразу назвал ее "ошейником". За четверть часа до пяти, депутация, состоявшая из мистера Джинкинса и другого джентльмена, мистера Гэндера, постучалась у дверей мистрисс Тоджерс; представленные обеим мисс Пекснифф их родителем они чинно повели девиц наверх, в гостиную, столько отличавшуюся от гостинных вообще, сколько дом мистрисс Тоджер отличался от других домов. Здесь то коммерческие джентльмены дожидались их появления. Всеобщее восклицание: "Слушайте, слушате! и "браво Джинк!" раздались, когда вошли Джникинс под руку с мисс Черити, Гэндер с мисс Мерси и Пекснифф с мистрисс Тоджерс.

Тотчас же начались представления "тоджерских" девицам. Тут были: джентльмен любитель лошадей, предлагавший издателям воскресной газеты затруднительные вопросы; джентльмен-театрал, собиравшийся некогда явиться на сцену, но удержанный злыми завистниками; джентльмен-спорщик, мастер сочинять речи, и джентльмен литературный, остривший над остальными и знавший слабые стороны всех характеров, исключая своего собственного. Потом представлялись джентльмены: вокальный, курящий и хлебосольный: некоторые имели большую наклонность к висту и весьма многие к бильярду и пари. Все они вместе были, разумеется, народ торговый и деловой. Джинкинс был модник; он каждое воскресенье прогуливался в парках, и знал множество карет. Он таинственно говорил о знатных красавицах и его даже подозревали, будто он некогда имел связь с какою то графиней. Гэндер слыл остряком. Джинкинс, как старший из "тоджерских" годами (ему было за сорок) разъигрывал первую роль, тем более, что он дольше всех жил у мистрисс Тоджерс.

Долго не являлся обед, и мистрисс Тоджерс раз двадцать выбегала для осведомления; наконец, Бэйли младший прервал общий разговор возгласом:

-- Кушать подано!

Немедленно все отправились в столовую и уселись за стол, гнувшийся под тяжело нагруженными блюдами, мисками, соусниками, бутылками портера, пива, вина и разных крепких напитков отечественных и чужестранных.

"Тоджерские" принялись за еду с большим аппетитом, нежели церемониями. Мисс Пекснифф, сидевшия по обе стороны Джинкинса в голове стола, производили огромный эффект. Особенно отличалась мисс Мерси своими веселыми ответами и возражениями. Обеих девиц безпрестанно приглашали выпить вина то с тем, то с другим из удивлявшихся им джентльменов - словом, оне были необыкновенно счастливы и решительно объявили, что теперь только чувствуют себя действительно в Лондоне.

мальчика стоили особенного внимания; он нисколько не унывал, когда из рук его выскользали на пол тарелки или блюда; он хладнокровно смотрел на осколки, не изъявляя никакого признака сожаления. Бэйли не бегал взад и вперед около обедающих, как делают обыкновенные трактирные слуги; напротив, чувствуя невозможность поспеть на всех, он предоставил коммерческих джентльменов их собственным средствам, а сам редко отходил от стула Джинкинса, за которым он уставился, широко раздвинув ноги, запустив руки в карманы и наслаждаясь разговором присутствующих.

Десеерт был великолепен: несколько дюжин апельсинов, фунты изюма и миндаля и полные миски орехов доказывали, что тоджерские умеют наслаждаться. Потом принесли еще вина и огромную миску с горячим пуншем, который был приготовлен хлебосольным джентльменом, приглашавшим обеих мисс Пекснифф отведать. Как оне смеялись! Как оне закашливались от крепкого пунша, когда его нежно прихлебывали, и как потом смеялись, когда один из Тоджерских клялся, что еслиб не цвет то можно было бы принять пунш за молоко! Напрасно умоляли оне Джинкинса разбавить их пунш горячею водою. Решительное "нет!" раздалось со всех сторон, и бедные девицы, краснея, мало по малу осушили свои стаканы до самого донышка!

Настало время дамам уйти. Мистрисс Тоджерс встала, за нею две мисс Пекснифф, и вслед за ними все тоджерские. Дамы обхватили талии друг другу и вышли из столовой. Общий восторг провожал их. Младший в обществе джентльмен жаждет крови счастливца Джинкинса. Раздается возглас: "Джентльмены, выпьем за здоровье дам!"

Энтузиазм ужасен. Сочиняющий речи джентльмен встает и разливается потоком красноречия. Он предлагает тост, которому все должны отвечать: в обществе их находится человек, которому все они обязаны благодарностью; с ними сидит джентльмен, на которого две прелестнейшия и совершеннейшия девицы смотрят с благоговением, как на источник их существования - "да здравствует и благоденствует мистер Пекснифф!" Все апплодируют, все пожимают Пексниффу руки, но особенно восхищен младший в обществе джентльмен, глубоко чувствующий таинственное влечение к человеку, который называет очаровательное существо в розовом шарфе своею дочерью.

Что сказал на это мистер Пекинфф, или лучше, что он оставил недосказанным в своем ответе? - Ничего. Требуют еще пунша и выпивают его. Энтузиазм разгарается более и более, и всякий является в своем настоящем характере: джентльмен-театрал декламирует, вокальный джентльмен поет. Тендер превосходит самого-себя. Он встает и предлагает тост за здоровье отца тоджерских, здоровье их общого друга, старого Джинка! Младший в обществе джентльмен произносит громовое "нет!"; но на него никто не обращает внимания и все пьют за здоровье Джинкинса, счастливого таким вниманием.

Новый запас пунша - новый энтузиазм, новые речи. Пьют здоровье каждого, кроме младшого в обществе джентльмена. Он сидит в стороне, облокотясь на стол, и мечет презрительные взгляды на Джинкинса. Гэндер предлагает здоровье Бэйли-младшого. Иногда слышится икота и звук разбитых стаканов. Мистер Джинкинс объявляет, что пора присоединиться к дамам и предлагает окончательный тост за здоровье мистрисс Тоджерс. Все серживались на нее довольно часто; но теперь каждый чувствует себя готовым умереть для её защиты!

Тоджерские идут к дамам, где еще их не ожидали, потому что мистрисс Тоджерс спит, мисс Черити приводит в порядок свои волосы, а мисс Мерси грациозно разлеглась на окне. Она поспешно вскочила, но Джинккис умоляет ее не трогаться с места, потому-что она очаровательна в том положении, в котором ее застали. Она смеется, соглашается, обмахивается веером, роняет его, и все стремятся поднять его. Как настоящая царица красоты, мисс Мерси жестока и капризна; она посылает одних джентльменов с поручениями к другим и забывает о них прежде, нежели они успевают возвратиться с ответом; она изобретает тысячи пыток и терзает сердца в клочки. Бэйли приносит чай и кофе. Около Черити небольшой кружок поклонников, да и то только те, которым не удалось добраться до её сестры. Младший в обществе джентльмен бледен, но спокоен и сидит в стороне: его душа не смешивается с шумною толпою. Она чувствует его присутствие и его обожание; он замечает это по-временам в её взглядах. Берегись Джинкинс, не приводи в ярость человека отчаянного!

Пекснифф последовал на верх за остальными и уселся подле мистрисс Тоджерс. Он пролил чашку кофе себе на ноги, но не чувствует этого - он слишком тронут!

-- Ну, а как они там обходились с вами, сэр? - спросила его хозяйка.

-- Лучше требовать нельзя, и я не могу он этом вспомнить без волнения и слез. О, м-с Тоджерс!..

-- О, Боже, как вы чувствительны и слабы душою! - воскликнула Тоджерс.

-- Я человек, моя дорогая, - говорил Пекснифф, утирая слезы, и произнося слова не без некоторого затруднения. - Да, я человек, но я в тоже время отец!.. Да... и я вдовец. И чувства мои нельзя заглушить, нельзя их запереть как маленьких детей в башню! И они все растут, и я не могу их задушить подушкою, и как я ни давлю на подушку, они все выглядывают из под нея!..

Тут он заметил у себя на коленке кусочек булки и уставился на него; долго взирал на этот кусок и долго качал головою с каким то растерянным и безсмысленным выражением, точно перед ним была не булка, а злой дух, и он кротко укорял его.

-- Она была красавица, м-с Тоджерс, - проговорил он с поразительною внезапностью, вперив в хозяйку свои стеклянные глаза; - и у ней, знаете, было небольшое состояние.

-- Слыхала я об этом, - ответила м-с Тоджерс, полная сочувствия.

-- Это её дочери, - продолжал Пекснифф с наростающим волнением чувств, указывая перстом на юных леди.

М-с Тоджерс в этом не сомневалась.

-- Мерси и Черити, - сказал Пекснифф. - Да.. Черити и Мерси. Благочестивые имена, надеюсь?..

-- О, мистер Пекснифф, какая у вас болезненная улыбка! Здоровы ли вы?

Он крепко схватил ее под руку и тихонько проговорил:

-- Колическая?.. Колики?..

-- Хр-хрроническаи, - повтори ль он, с трудом одолъвал упрямое слово. - Хроническая. Хронический недуг. Я с самого детства стал его жертвою. И он... да... он меня сведет в гроб!..

-- Храни Бог! - вскричала м-с Тоджерс.

-- Не жмите меня, пожалуйста, м-р Пекснифф. - Нехорошо. Вдруг кто нибудь увидит!

-- В память о ней! - воскликнул Пекснифф. - Дозвольте! В честь её памяти!ю. В воспоминание голоса из за могилы! О, как вы на нее похожи, м-с Тоджерс! И как все на свете глупо!

-- Вы можете так говорить, - подтвердила леди.

-- Я в ужасе от этого суетного и безсмысленного света! - воскликнул Пекснифф с порывом неизреченного отчаяния. - Вот, хоть бы эта молодежь около нас! Понимают ли они свою ответственность? Нет и нет! Дайте мне вашу другую руку, м-с Тоджерс!

-- Но голос, голос из за могилы, разве он не оказывает на вас действия? - сказал Пекснифф с нежною грустью. - Благочестиво ли так делать, о, моя безценная!

-- Тише!.. Не надо, - противилась м-с Тоджерс.

-- Не и... поймите... не я! - убеждал Пекснифф. - Не думайте обо мне! Это голос из за могилы! Её голос!

Надо заключить, что у покойницы м-с Пекснифф был голос для леди черезчур грубый и резкий, и притом, как будто, явственно хмельной, если только он вообще походил на тот голос каким теперь говорил м-р Пекснифф. Ну, а может быть, м-р Пекснифф просто заблуждался, принимая свой голос за голос покойницы.

-- Превосходный джентльмен, м-р Пексинфф, ответила м-с Тотжерс.

-- В этом есть известное утешение, - со слезами воскликнул м-р Пекснифф. - Но так ли это?

-- Нет человека лучше вас, - сказала м-с Тоджерс. - Я в этом уверена.

М-р Пекснифф улыбнулся сквозь слезы и покачал головою.

иногда...

-- Всегда, - сказала м-с Тоджерс.

говорят, что ничему у меня не выучиваются. Но когда они говорят, что я ничему не выучиваю, и что плату беру чрезмерную, они лгут!.. Я не хотел бы об этом говорить; вы поймите меня. Но вам, как старому другу, я прямо говорю, - они лгут!

-- Экю негодяи! - негодовала м-с Тоджерс.

-- Вы правы, ма-м, - сказал Пекснифф, - и я уважаю вас за это замечание. Я вам скажу на ушко еще одно словечко. Родителям и опекунам... Но, вы понимаете, это секрет, м-с Тоджерс...

-- Так, я говорю, родителям и опекунам, - повторил Пекснифф, предоставляется удобный случай сочетать все выгоды отличного практического обучения архитектуре с домашнимь комфортом и общением с такими людьми, которые, хотя и не блещут талантами и способностями, но за то, заметьте это, никогда не забывают лежащей на них нравственной ответственности.

М-с Тоджерс смотрела на него с некоторым недоумением, обдумывая, что это значит. Если припомнить читатель, такова была обычная манера м-ра Пексриффа "зазывать" к себе учеников; но теперь это воззвание казалось неуместным. Пекснифф поднял палец, как бы предупреждая собеседницу, чтоб она не прерывала его.

-- Так вот, не знаете ли вы, м-с Тоджерс, каких нибудь родителей или опекунов, которые стараются куда нибудь сбыть с рукь молодых людей? Лучше всего бы раздобыть сироту. Нет ли у вас на примете такого сиротины с тремя-четырьмя сотнями фунтов стерлингов?

Мистрисс Тоджерс подумала и покачала головой.

все разузнаю... Только, вот, что, м-с Тоджерс, - продолжал он, плотнее приваливаясь к ней, - вы не бойтесь, это хроническая болезнь, хроническая... Нельзя бы чего нибудь, капельку, выпить?..

-- О, Боже! Мисс Пекснифф, вашему папеньке дурно! - громко крикнула м-с Тоджерс.

Мистер Пекснифф сделал усилие над собою, и в то время как все пугливо повернулись к нему, он поднялся на ноги и окинул всю компанию проникновенным взглядом. Потом на его лице появилась слабая, болезненная улыбка.

-- Ничего, друзья мои, не безпокойтесь. Не плачьте обо мне. Это хронический недуг.

Сказав это, он сделал попытку скинуть обувь, но пошатнулся и упал прямо в камин.

её отце!..

А она стояла вне себя от ужаса, и её сестра тоже. Джинкинс утешал их, и все другие тоже. Каждый находил что нибудь сказать им в утешение, кроле самого юного джентльмена, который с благородным самоотвержением продолжал свою подвиг спасения, и поддерживал голову м-ра Пексниффа, не обращая ни на что внимания. Наконец, все окружили больного и порешили отнести его в постель. Юный джентльмен получил выговор от Джинкинса за то, что порвал сюртук м-ра Пексниффа. - Ха, ха, ха!.. Ну, да это ничего.

Все понесли его наверх, причем юному джентльмену от всех доставалось. Спальня Пексниффа была наверху, и путь предстоял не малый, но, мало-по-малу, добрались до туда. По дороге он все просил у них капельку выпить чего нибудь. Надо полагать такое уж было свойство хронического недуга. Юный джентльмен предложил было дать ему воды, но за такое предложение Пекснифф наградил его самыми позорными прозвищами.

Дальнейшия заботы о нем приняли на себя Джинкинс и Гэндер. Они уложили его, как сумели удобнее, на постель, и когда у него проявилось желание заснуть, оставили его одного. Но едва они успели выбраться на лестницу как м-р Пекснифф, в самом необычайном туалете, выскочил на площадку, и изъявил намерение прознести поучение о великих задачах натуры и человеческой жизни.

-- Я здесь, - ответил этот джентльмен. - А вы идите назад, в постель!

-- В постель! - ответил Пекснифф. - Постель! Это голос того бездельника! Слыхал я разглагольствования! Вы меня скоро разбудили! Я еще хочу поспать. Но если какой нибудь юноша, сирота, пожелает выучить все остальное из сборника доктора Уаттса, то ему предоставляется прекрасный случай!..

-- Ну и прекрасно, - сказал Пекснифф, помолчавь. - Отлично, хорошо! Охладительно и усладительно, а особенно для ног. Ноги человеческого существа великолепнейшее произведение природы, друзья мои. Вы только взгляните на деревянную ногу, и вникните, какая разница между анатомиею природы и анатомиею искусства. Тут м-р Пекснифф облокотился на перила, и продолжал в той манере, в какой обычно поучал своих питомцев: - Знаете ли, мне очень хотелось бы выслушать мнение м-с Тоджерс о деревянной ноге, если только ей это не было бы неприятно!

за ними, и когда они его снова угомонили, повторилась та же история. Как только его укладывали и уходили, он вскакивал с кровати и вылетал на лестницу, разражаясь новым высоконравственным поучением, которое он декламировал с преотменным удовольствием, а главное, с искреннейшим желанием быть полезным для спасения их душ. Эта проделка повторилась раз тридцать, пока они не выбились из сил, и не догадались поставить на страже около недужного Бейли-младшого. Этот юноша с полною охотою взялся за дело. Он притащил к двери спальни стул, свечку и свой ужин, и неусыпно стерег дверь, устроившись около нея с весьма сносным комфортом.

Когда он окончил свои приготовления к стоянию на страже, они заперли Пексниффа на ключ снаружи, а стражнику внушили, чтоб он прислушивался, что будет твориться внутри комнаты со страждущим хроническим недугом, в случае же надобности позвал их. Мистер Бейли скромно заверил их в своем полном понимании положения и успокоил насчет своей добросовестности.