Жизнь и приключения Мартина Чодзльвита.
Глава XII, в которой многое близко касается мистера Пинча и других. Мистер Пекснифф поддерживает достоинство оскорбленной добродетели, и молодой Мартин Чодзльвит принимает отчаянное намерение.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Жизнь и приключения Мартина Чодзльвита. Глава XII, в которой многое близко касается мистера Пинча и других. Мистер Пекснифф поддерживает достоинство оскорбленной добродетели, и молодой Мартин Чодзльвит принимает отчаянное намерение. (старая орфография)

Глава XII, в которой многое близко касается мистера Пинча и других. Мистер Пекснифф поддерживает достоинство оскорбленной добродетели, и молодой Мартин Чодзльвит принимает отчаянное намерение.

Мистер Пинч и Мартин, нисколько не предчувствуя предстоящей грозы, преспокойно наслаждались в доме Пексниффа и ежедневно сближались между собою более и более. План школы, при замечательных способностях Мартина, быстро подвигался вперед; Том был от него в восторге, и сам Мартин не мог не основывать на нем кой-каких воздушных замков, а потому трудился охотно и деятельно.

-- Еслиб из меня вышел великий архитектор, Том, - сказал новый ученик, разсматривая с удовольствием свою работу, - знаете ли, что бы я непременно постарался состроить?

-- А что?

-- Ваше счастье.

-- Нет! Неужели? Как вы добры!

-- Право, Том, и на таком прочном основании, что оно пережило бы и вас и даже ваших внуков. Я вас взял бы под свое покровительство; а уж еслиб мне только удалось взобраться на верхушку дерева, так посмотрел бы я, кто осмелится помешать тем, кого я вздумаю поддерживать, Том!

-- Ах, как вы меня радуете!

-- О! Я говорю не шутя, - возразил Мартин таким непринужденно и величественно снисходительным видом, как будто он уже, действительно занимал место первого архитектора при всех европейских государях.

-- Я боюсь, что меня трудно будет вывести в люди, - заметил Том, покачивая головою.

-- Вздор, вздор! Если я заберу себе в голову и буду говорить, что Пинч дельный малый и что я доволен нничем, такт никто и не решится сомневаться в этом. Кроме того, Том, вы во многом можете мне быть полезны.

-- В чем бы, например?

-- Вы были бы чудным малым для выполнения моих идей; ты можете следить за делом в обыкновенных вещах, пока оно не сделается достаточно интересным для самого меня. Мне будет тогда очень полезно иметь при себе человека с вашими познаниями, а не какого-нибудь болвана. О, я бы о вас позаботился тогда; можете положиться, что я не шучу!

Том, никогда недумавший быть первою скрипкой в общественном оркестре, был необычайно доволен обещаниями своего молодого товарища.

-- Я бы, разумеется, женился на ней, Том, - продолжал Мартин.

Том побледнел и молчал.

-- У нас было бы множество детей, Том, и они бы вас любили, потому что здесь все дети очень вас любят.

Том молчал; слова замерли на его устах.

-- Я бы, может быть, назвал одного сына в честь вашу - Томас Пинч Чодзльвит... не дурно?

-- Она бы также вас полюбила, Том.

-- О! - слабо отозвался Пинч.

-- Она бы улыбалась, глядя на вас или говоря с вами... улыбалась бы весело - но вы на это не стали бы сердиться. Я никогда еще не видал такой светлой улыбки, как у нея!

-- О, конечно, я бы не стал на нее сердиться!

-- Она была бы с вами так же нежна, как с ребенком, потому что сознайтесь, ведь вы во многом еще ребенок

Том кивнул головою.

-- Она всегда будет к вам добра и рада будет вас видеть, - продолжал Мартин. - А как узнает, что вы за человек (а об этом она очень скоро узнает), то станет давать вам кое-какие пустяшные поручения, будет просить у вас маленьких услуг, которые вы, конечно, не откажетесь с удовольствием исполнить. А она потом будет вас благодарить и уверять вас, что вы исполнили её поручение как нельзя лучше. А уж обращаться с вами она, конечно, стала бы лучше, чем я, да и оценила бы вас скорее и лучше, и, наверное, потом говорила бы о вас, как о человеке милейшем, добрейшем и чудном товарище

А Том все молчал, молчал.

-- Мы бы завели орган у себя дома, в память прошлого, на память о том, как вы играли для нея. Я бы отделал у себя в доме особую музыкальную залу, где-нибудь в конце дома, чтоб вы могли там сидеть и играть сколько вам угодно, не опасаясь никого обезпокоит музыкой. Вы любите играть в потемках, ну, и там в зале тоже было бы темно. А мы бы сидели и слушали вас каждый вечер.

Видно было, что Тому Пинчу понадобилось сделать большое усилие, чтоб встать и пожать своему другу обе руки, сохраняя спокойное и ясное выражение признательности. Много понадобилось ему воли, чтоб заставить себя сделать это с чистым сердцем; такие подвиги мужества в других условиях сопровождались бы трубными звуками во славу героя, хотя эти звуки часто и звучат фальшиво. Надо думать, что сцены убийств, жестокостей и крови, среди которых раздаются обычно эти трубные звуки дурно подействовали на музыкальный инструмент, заржавили его, расшатали его клапаны, и он начал фальшивить.

-- Я вижу доказательство врожденной доброты людей, - начал Том, по обыкновению отводя самого себя на задний план, - в том, что каждый, кто бы ни явился сюда, проявляет ко мне гораздо более внимания и ласки, чем я мог бы желать, еслиб был даже самым требовательным созданием на свете. Я не мог бы выразить как это меня удивляет и трогает, еслиб был красноречивейшим человеком. И поверьте мне, я человек не неблагодарный, и не забуду вашей доброты ко мне и постараюсь вам это доказать, когда будет к тому случаи.

-- Ну, вот, и прекрасно, - сказал Мартин, положа руки в карманы и разваливаясь на стуле. - Но ведь я пока еще у Пексниффа, и далеко еще не устроил своей судьбы... А что, скажите, - продолжал он, - вы сегодня утром получили вести от этого... как его?..

-- А что, - повторил он после короткого молчания. - Вы сегодня слышали о том... как его зовут?

-- Кого бы это? - спросил Том, кротко готовясь заступиться за достоинство отсутствующого.

-- Ну, вы знаете... как его? Норткей.

-- Вестлокь, - возразил Том громче обыкновенного.

-- Да, Вестлок! Я помнил, что в его имени есть что-то, имеющее связь с румбом компаса и дверью {Игра слов: - Northkey - буквально северный ключ: Westlock - западный замок. Прим. перев.}. Ну, так что-жь говорить Вестлок?

-- Он вступил во владение своим наследством.

-- Счастливец! Хотелось бы и мне того же, Больше он ничего не пишет?

-- О, нет, пишет; остальное для вас не важно, но мне очень нравится. Джон всегда говорил: - Смотри, Том, когда душеприказчики моего отца кончат дело, я угощу тебя обедом, и нарочно для этого приеду в Сэлисбюри. Ну, вот, в тот день, когда Пекснифф уехал, Джон писал, что дела его придут очень скоро в порядок и что он немедленно подучит деньги; а потому он просил меня написать, когда мне можно будет увидеться с ним в Сэлисбюри? Я отвечал ему по почте, что на этой неделе и что у нас новый ученик, и какой вы славный малый, и как мы с вами подружились. Джон и пишет на обороте моего письма, что назначает завтрашний дснь, что посылает вам поклон и что надеется иметь удовольствие обедать вместе с вами в лучшей гостинице города. Вот и письмо.

Том желал бы видеть Мартина несколько более удивленным или обрадованным такому событию; но тот не обнаружил никакого особенного душевного движения, а просто принялся свистать и провел черты две на плане школы, как будто не случилось ничего особенного.

Так как конь Пексниффа считался животным священным, предназначенным для того, чтоб возит только его, главного жреца храма, или особ, удостоенных его особенного внимания, молодые люди сговорились отправиться в Сэлисбюри пешком, что было гораздо лучше, чем ехать в кабриолете, потому что погода была очень холодная.

Именно лучше! Прогулка пешком, при которой делаются узаконенные четыре мили в час, это здоровая, бодрящая прогулка; нет ни грохота, ни встряски, ни толчков, ни скрипенья скверного старого экипажа. Разве возможно тут сравнение? Сравнивать эти две вещи, значит нанести обиду прогулке. Видано ли, чтоб поездка в тележке полировала кровь? Она может возбудить тревожное круговращение крови разве только в тома, случае, когда старая колымага грозит свихнуть путнику шею; тогда он, конечно, почувствует жар и в крови, и в позвоночнике, но едва ли усладительный. Можно-ли сказать, что старый фаэтон когда либо укреплял дух и энергию, кроме, разве, тех случаев, когда лошадь понесет по скату пригорка вниз, где торчит по дороге большой камень, и когда седоку, конечно, приходится воспрянуть духом, чтоб мгновенно изобрести способ выпрыгнуть, не разбившись вдребезги.

Правда, холодновато, об этом никто и не спорит. Ну, а в тележке разве было бы теплее? В придорожной кузнице ярко вспыхивает и взвивается огонь, словно соблазняя погреться; но разве он меньше соблазнял бы, еслиб на него смотреть с сиденья тележки? Ветер дул немилосердно и хлестал путника по лицу его собственными волосами, если их у него было много, или снежною пылью, если волос у него не было, и захватывал дух, и словно погружал в ледяную ванну, когда распахивал одежду. Но ведь то же самое ветер сделал бы с ним и на тележке. Разве не так? Ну, их, эти экипажи!

Что, там, экипажи! Видывали ли у кого нибудь из путешествующих на колесах и копытах такия алые щеки, и бывали ли они когда нибудь так веселы и благодушны? Раздавался ли их веселый смех в те минуты, когда ветер заставлял их повертываться к себе спиною, и снова потом лицом к нему, когда порыв проносился мимо? Да вот, там кто-то, как раз мчится на двухколеске. Взгляните вы на этого человека: - бич в левой руке, а сам трет закоченелую руку об окаменевшую ногу, и постукивает окаменевшими носками сапог о подножку. Возможно-ли променять это неподвижное застывание на живое движение, полирующее кровь?

Кто, едучи в экипаже, стал бы так заниматься верстовыми столбами? У кого из едущих могли бы так деятельно работать глаза, чувства, мысли, как у веселого странствователя на собственных ногах? Взгляните, как ветер проносится по песчаным буграм и прометает на них траву, оставляя после себя полосы. Взгляните кругом, на равнину, как красивы на ней тени в этот зимний день! Таково уже свойство теней. Лучшая вещь в жизни - это тени; оне приходят и уходять, меняются, исчезают так-же быстро, как и сейчас.

Пройдена еще миля, и начинается снег, сквозь который вороны, низко летающие над землею, кажутся какими-то чернильными пятнами на белом фоне. Они не сердятся на ветер и снег и не требуют, чтоб снег сыпался не так густо, хотя бы им предстояло пролететь двадцать миль. Но вот вдали уже виднеется и колокольня старого собора. Шаг за шагом, они вступают, наконец, в улицы, на которых лежит отпечаток какого-то особенного спокойствия, после того, как их устлало белым снегом. Когда они подходят к трактиру, где назначено свидание, их свежия, румяные лица даже приводят в конфуз и в зависть служителя, встречающого их со своею бледною и блеклою физиономиею.

Чудный трактир! Буфет быль просто рощей, наполненной мертвой дичиной и бараньими ногами. За стеклянными дверьми шкафа красовались холодные индейки и куры, благородные ростбифы и куски баранины, сладкие пироги с разными вареньями и всякая лакомая всячина. А в первом этаже, в комнате с опущенными занавесами, ярко топился камин; перед ним грелись тарелки; восковые свечи были разставлены везде, и посередине стоял стол, накрытый на троих, но на котором было серебра и хрусталя человек на тридцать: там ожидал своих гостей Джон Вестлок - не тот Джон Вестлок, каким он был некогда у Пексниффа, но настоящий джентльмень, смотревший теперь гораздо величавее, потому что теперь он был человеком вполне независимым, и знал, что в банке лежит порядочная сумма денег, принадлежащих собственно ему. Но в других отношениях, он был прежний Джон Вестлок, потому что схватил Пича за обе руки, лишь только тот вошел в комнату, и обнял его от всей души.

-- А это, - сказал Джон: - мистер Чодзльвить? Очень рад с ним познакомиться! - Джон был малый самого открытого характера, а потому, пожав друг другу руки, они сразу сделались приятелями с Мартином.

-- Постой-ка, Том, - вскричал старый ученик, положив руки на плечи мистера Пинча, - дай взглянуть на себя! Тот же, не переменился ни на волос!

-- Да ведь немного и времени то прошло, - возразил Том Пинч.

-- Мне оно кажется веком, да и тебе должно было бы казаться тем же, пес ты этакий! - С этими словами, Джон втолкнул своего старого приятеля в самые спокойные кресла, и все трое искренно засмеялись.

-- Я приказал изготовить нам к обеду все, чего нам некогда хотелось, помнишь, Том?

-- Неужели?

-- Все; смотри же, не смейся при слугах. Я не мог удер жаться, когда заказывал обед. Все это так похоже на сон.

Тут Джон ошибался, потому что, вероятно, никому не снился такой превосходный суп, какой им вскоре потом подали, или такие превосходные соусы и жаркия; одним словом, существенность в виде обеда, стоящого по десяти с половиною шиллингов с персоны, исключая вин, превосходила всякое воображение. А что до вин, пусть тот, кому может присниться такое холодное шампанское, такой портвейн, херес или французския вина - пусть тот ложится в постель и не слезает с нея.

Но лучшею, отличительною чертою пиршества было то, что никто так не удивлялся всему, как сам Джон, который в полном восторге то хохотал, как сумасшедший, то старался казаться степенным, чтоб не показать трактирной прислуге, что он не привык к подобной роскоши. Он не знал, как приняться разрезывать многие из паштетов и по временам до того забывал свое величие, что громкия восклицания и веселый смех его слышались по всему дому. Молодые люди ели, пили и были совершенно веселы и довольны, особенно же, когда они уселись втроем против камина, щелкали орехи, запивали их вином и откровенно беседовали между собою. Пинч вспомнил, что ему было нужно сказать слова два своему приятелю, помощнику органиста, и потому вышел на несколько минут, чтоб после не опоздать.

Мартин и Джон выпили в отсутствие Тома за его здоровье, и последний воспользовался случаем сказать своему новому приятелю, что во все время пребывания своего у Пексниффа, он имел ни тени неудовольствия на Пинча. После этого, Вестлок разговорился о его характере и намекнул, что Пекснифф совершенно понял его; он нарочно намекнул об этом довольно неясно, зная, что Пинчу неприятно, когда о его покровителе отзываются дурно, и полагая, что лучше будет предоставить новому ученику самому удостовериться в истине.

-- Да, - сказал Мартин: - невозможно не любить Пинча и не отдавать справедливости его добрым качествам. Он самый услужливый малый, какого только можно вообразить.

-- Даже слишком услужливый, - возразил Вестлок: - и это можно причесть к его недостаткам.

-- Бедняк!.. Вам, может быть, не случалось замечать, что Том очень горд в денежных делах и ни за что не решится занять денег; да он скорее умрет, нежели примет от кого-нибудь денежный подарок.

-- Неужели? Он необыкновенно простодушен.

-- Вы, однако, - продолжал Джон, глядя с некоторым любопытством на своего собеседника: - так как вы старее и опытнее большей части помощников Пексниффа, без сомнения, понимаете Тома и видите, как легко обмануть его.

-- Разумеется, - возразил Мартин, протягивая ноги и держа г вою рюмку перед свечкою: - да и Пексниффу это известно. Дочерям его также. А?

Джон Вестлок улыбнулся, но не отвечал.

-- Между прочим, - продолжал Мартин: - какого вы мнения о Пексниффе? Каков он был с вами? Что вы о нем теперь думаете? Говорите безпристрастно; ведь теперь у вас все с ним кончено?

-- Спросите Пинча; он знает мои мысли об этом предмете; они не переменились.

-- Нет, нет, скажите сами.

-- Но Пинч говорит, что я сужу несправедливо.

-- О, так я знаю, в чем дело! Не обращайте на меня внимания, прошу вас. Скажу вам откровенно, он мне не нравится. Я живу у него по некоторым обстоятельствам, имею кой какие способности и знания в этом деле, а потому скорее он должен быть благодарен мне, а не я ему. Значит, вы можете говорить со мною, как будто я не имею с ним никаких сношений.

-- Если вы настоятельно требуете моего мнения...

-- О, да; вы меня этим обяжете.

-- Так я вам скажу, что считаю Пексниффа величайшим мерзавцем в свете.

-- О, - возразил Мартин очень хладнокровно. - Это довольно строго.

-- Не строже истины; я готов сказать то же самое, без малейшого изменения ему в глаза. Одно обращение его с Пинчем уже достаточно оправдывает мое мнение; но когда я оглянусь назад на те пять лет, которые прожил в его доме, и вспомню лицемерие, плутовство, низость, ложные предлоги и святошество для достижения самых гнусных целей; когда мне представится, сколько раз я был этому свидетелем и отчасти участником, потому что находился тут же, в качестве его ученика, - клянусь вам, я почти готов презирать себя!

Мартин допил рюмку и смотрел на огонь камина.

-- Скажу вам просто, что даже теперь, когда между нами все кончено, - продолжал Вестлок: - и когда я с наслаждением знаю, что он меня всегда ненавидел, что мы вечно ссорились, и что я всегда высказывал ему свое мнение - даже теперь, я сожалею о том, что не последовал ребяческому внушению, которое мне часто приходило на ум - не убежал из его дома "куда глаза глядят".

-- Для чего же это?

-- Чтоб найти пропитание, которого я не мог бы отыскать себе дома. Тут было бы хоть что-нибудь смелое. Но довольно; налейте себе рюмку и забудем о нем.

-- Сколько вам угодно. Что касается до моих сношений с ним, повторю только то, что говорил вам прежде. Я поступаю с ним без церемоний и не намерен поступать иначе; дело в том, что ему, кажется, не хотелось бы лишиться меня, потому что я ему нужен. Я и прежде так думал. За ваше здоровье!

-- Какой новый ученик?

-- Благополучный юноша, рожденный под счастливым созвездием, - возразил, смеясь, Вестлок: - которого родителям или опекунам будет суждено попасться на удочку его объявления. Разве вы не знаете, что он снова напечатал объявление?

-- Нет.

-- О, как же! Я по слогу узнал его в газете. Однако, довольно об этом; вот идет Пинч. Не странно ли, что чем больше он любит Пексниффа, тем больше заставляет любить самого себя?

Том вошел с радостною улыбкой и снова уселся в теплый уголок, потирая руки. Он был счастлив, как только Том Пинч мог быть счастливым.

-- Так вот, - сказал он, глядя на своего старого приятеля с истинным удовольствием: - наконец то ты сталь настоящим джентльменом, Джон!

-- Стараюсь быть им, Том, только стараюсь.

-- Теперь уж ты не понесешь своего чемодана к дилижансу?

-- Почему-ж нет? Надобно, чтоб чемодан был очень тяжел, чтоб я не унес его от Пексниффа, Том.

-- Вот! - вскричал Том, обратясь к Мартину: - я вам говорил, что он вечно несправедлив к Пексниффу. Но вы его не слушайте; у него закоренелое предубеждение против Пексниффа.

-- У Тома вовсе нет предубеждений, - возразил со смехом Вестлок. - Он глубоко знает Пексниффа и все его побуждения.

-- Разумеется, знаю. Еслиб ты, Джон, знал его столько же, как я, то уважал бы его, благоговел бы перед ним. О, как ты оскорбил его чувства в тот день, когда уехал от нас!

-- Еслиб я знал, где у него находятся чувства, то постарался бы задеть их; но так как нельзя было оскорбить того, чего человек не имеет и чего не щадит у других, я боюсь, что не заслуживаю твоего комплимента.

Пинч, не желая продлить неприятного для него спора, который мог бы совратить Мартина, не отвечал ни слова; но Джон Вестлок, которого никакия силы не могли бы заставить замолчать, когда дело коснулось достоинств Пексниффа, продолжал:

-- Его чувств? О, он человек с нежным сердцем!.. Его чувств! О, он человек добросовестный, нравственный, благочестивый!.. Что с тобою, Том?

Пинч в это время стоял уж на пороге и поспешно застегивал сюртук.

-- Я не могу этого перенести, - сказал он, качая головою: - нет. Извини меня, Джон. Я тебя очень люблю и был рад, видя, что ты не переменился; но этого я не могу слушать.

-- Да ведь я и прежде говорил то же самое; а не сам ли ты сейчас же сказал, что радуешься, не находя во мне никакой перемены?

-- Только не в этом. Ты должен извинить меня, Джон. Это очень дурно. Ты бы должен был говорить осторожнее. И прежде ты был неправ, но теперь я не могу долее слушать. Нет - как тебе угодно!

-- Ну, ты совершенно прав, Том, а я вполне неправ! - воскликнул Вестлок, обменявшись взглядами с Мартином. - Какой чорт потянул меня на этот разговор!.. Ну, извини меня, Том.

-- Так что-ж, извиниться перед Пексниффом, что ли? Изволь, перед кем угодно. Выпьем за здоровье Пексниффа!

-- Благодарю! - вскричал Том, с чувством пожав ему руку и наливая полный стакан. - Выпью этот тост от всего сердца, Джон. Здоровье мистера Пексниффа, и пусть он будет счастлив!

Джон отозвался на эту здравицу или сделал вид, что отозвался; он выпил за здоровье Пексниффа и пожелал ему чего то - чего именно, нельзя было вполне разслышать. Так как единодушие воцарилось снова, все трое опять подсели к огню и весело беседовали между собою до ночи.

Ничто не могло бы пояснить различие характеров Джона Вестлока и Мартина Чодзльвита лучше, как то, какими глазами каждый из них смотрел на Тома Пинча после теперешней маленькой размолвки. Правда, в глазах обоих отражалась веселость; но старый ученик всячески старался показать Тому, что он его любить от всей души и что питает к нему самое искреннее дружество; тогда как новый, напротив, чувствовал только желание смеяться над крайним ослеплением Пинча. Казалось, по его мнению, мистер Пинч был так уже прост, что с ним не мог быть другом человек хоть сколько нибудь разсудительный.

Наконец, после весьма приятного вечера, молодые люди пошли спать, потому что Вестлок велел приготовить для гостей своих постели. Пинч сидел на кровати с галстухом в руке, перебирая в уме добрые качества своего старого приятеля; но вскоре был прерван стуком в двери и голосом Джона:

-- Ты еще не спишь, Том?

-- Нет, нет, войди сюда!

-- Не хочу тебе мешать, но я чуть но забыл об одном поручении, которое взял на себя. Ты знаешь, Том, одного мастера Тигга?

-- Тигга! Джентльмена, который занял у меня деньги?

-- Его самого, Том. Он просил меня поклониться тебе и отдать свой долг. Вот деньги. Этот Тигг человек сомнительный, Том, и тебе лучше избегать его. А особенно - заметь себе - не давай ему взаймы денег, потому что он очень редко отдает их.

-- Будто бы? - воскликнул Пинч, принимая с удовольствием маленькую золотую монету. - Однако, послушай, Джон, надеюсь, что ты не связываешься с дурным обществом?

-- Разумеется, нет, - отвечал Вестлок, смеясь.

-- Но если Тигг таков, как ты говоришь, так зачем тебе самому было с ним знаться?

-- Я встретился с ним случайно и между нами нет никакой короткости. На этот счет ты можешь быть совершенно спокоен, даю тебе торжественное обещание.

-- Ну, если ты так говоришь, то я спокоен.

-- Так прощай же еще раз, доброй ночи.

-- Доброй ночи, - вскричал Том: - и приятнейших сновидений.

Приятели разстались на ночь. На другое утро, рано, молодые люди завтракали вместе, потому что Том и Мартин хотели засветло возвратиться домой, а Джон Вестлок должен был в тот же день уехать в Лондон. Имея в запасе несколько часов, он проводил своих приятелей мили на три и потом разстался с ними. Прощание было самое дружеское, и Джон, отойдя на некоторое разстояние, приостановился на одной возвышенности и оглянулся назад. Том и Мартин шли скорыми шагами, и, повидимому, Пинч говорил что то очень серьезно; так как ветер был им попутный, Мартин снял с себя теплый сюртук и понес его на руке. Вскоре Джон увидел, что через несколько минуть Пинч, после слабого сопротивления со стороны своего спутника, взял у него его теплую одежду и понес вместе с своею. Это ничтожное обстоятельство произвело на старого ученика Пексниффа глубокое впечатление; он, покачав головою, смотрел им вслед, пока они не скрылись за пригорком, и задумчиво воротился в Сэлисбюри.

Между тем, Мартин и Том продолжали идти и, наконец, благополучно прибыли к дому Пексниффа, где нашли краткое послание от почтенного джентльмена, извещавшого Пинча о том, что все семейство возвратится в ночном дилижансе; а так как он должен был проезжать часов около шести мимо их местечка, то Пекснифф просил Тома распорядиться, чтоб кабриолет и тележка для багажа дожидались дилижанса у придорожного столба. Чтоб встретить своего учителя с большею торжественностью, молодые люди решились встать пораньше и лично явиться на указанном месте.

День, в который они возвратились из Сэлисбюри, был самым скучным из всех, проведенных ими вместе. Мартин был не в духе; он сравнивал положение Джона Вестлока с своим собственным и с грустью замечал всю невыгоду на своей стороне. Том, видя скуку и неудовольствие нового ученика, также приуныл. Часы текли медленно, и оба были рады, когда дождались времени, чтоб ложиться спать.

что его утешает хоть то, что проклятая кляча (так он назвал коня мистера Пексниффа) порядочно намокнет. Наконец, послышался вдали стук колес, и вскоре подкатился дилижанс, разбрызгивая грязь на обе стороны. Когда он остановился, мистер Пекснифф опустил каретною раму и закричал Пинчу:

-- А, мистер Пинч! Возможно ли, что вы здесь в такую ужасною погоду?

-- Как же, сударь, - вскричал Том, спеша к своему патрону: - мы тут оба с мистером Чодзльвитом, сударь.

-- О, - отвечал Пекснифф, глядя не столько на Мартина, сколько на место, на которомь он стоял. - О, действительно! Потрудитесь посмотреть за чемоданами, мистер Пинч.

После того, мистер Пекснифф вылез из экипажа и высадил оттуда своих дочерей; но ни он, ни оне не обратили ни малейшого внимания на Мартина, который подошел было, чтоб помочь дамам, но остановился, видя, что сам Пекснифф обернулся к нему спиною. Также точно и в таком же безмолвии, мистер Пекснифф посадил дочерей своих в кабриолет, сел в него и, взяв возжи, поехал домой.

Растерявшись от изумления, Мартин вытаращил глаза на дилижанс, а когда дилижанс тронулся, то на Пинча и на багаж; наконец, уехала и тележка. Тогда он обратился к Пинчу:

-- Не объясните ли вы мне, что это значить?

-- Что такое?

-- Обращение этого человека... то-есть, мистера Пексниффа. Вы видели?

-- Нет, я ничего не видал; я хлопотал около чемоданов.

-- Все равно, пойдемте скорее домой. - С этими словами он пошел так поспешно, что Том едва успевал за ним следовать. Мартин шагал по лужам и кучкам грязи, не разбирая ничего, смотрел вперед и по временам странно смеялся. Том молчал, чтоб не взбесить его еще больше, в надежде, что мистер Пекснифф обращением своим заставит нового ученика забыть об ошибке, бывшей, вероятно, причиною его невнимательности. Но каково было удивление доброго Тома Пинча, когда они вошли в гостиную, где Пекснифф сидел перед камином один и пил горячий чай, и когда он увидел, что покровитель его, вместо того, чтоб ласково обратиться к своему молодому родственнику и оставить его, Пинча, в стороне, сделал совершенно противное и был с ним так любезен и внимателен, что Том совершенно сконфузился.

-- Напейтесь чаю, мистер Пинч, напейтесь чаю, - сказал мистер Пекснифф, мешая угли в камине. - Вы верно прозябли и промокли. Согрейтесь.

Том видел, что Мартин смотрел на Пексниффа такими глазами, как будто ожидал, что ему предложат присесть на теплое место.

-- Возьмите стул, мистер Пинч, садитесь, - продолжал Пекснифф. - Каково шли дела в нашем отсутствии?

-- Вы... вы будете очень довольны планом школы, сударь; он почти кончен.

-- Если позволите, мистер Пинч, мы не будем разсуждать об этом предмете. Но что вы сами делали, Томас, а?

Пинч смотрел то на учителя, то на нового ученика, и был до того смущен, что не мог выговорить ни одного слова. Пекснифф, между тем, ни разу невзглянувший на Мартина, мешал в камине угли необычайно усердно.

-- Теперь, мистер Пекснифф, - начал Мартин спокойным голосом: - если вы достаточно согрелись и понравились после дороги, - могу ли узнать, что означает ваше теперешнее обращение со мною?

-- Так что же вы делали, друг мой Томас? - сказал Пекснифф, глядя на Пинча с еще большею нежностью и кротостью.

-- Мистер Пекснифф, - снова заговорил Мартин, слегка постучав по столу и подойдя шага на два ближе: - вы слышали, что я сейчас говорил. Не угодно ли вам отвечать? Я вас спрашиваю, - прибавил он,--возвысив несколько голос: - что это значит?

-- Вы очень обязательны, но я попрошу вас отвечать немедленно.

Мистер Пекснифф казался глубоко занятым своим бумажником, который трясся в руках его.

-- Вы, кажется, грозите мне, сударь? - вскричал Пекснифф. - Мне это грустно, но я нахожусь вынужденным сказать, - продолжал Пекснифф: - что угрозы с вашей стороны только утвердили бы вашу репутацию. Вы меня обманули. Вы обманули человека доверчивого и были приняты в дом его, предъявив ложные поводы и несправедливые показания.

-- Продолжайте, - возразил Мартин с презрительною улыбкою. - Теперь я вас понял. Что далее?

-- То, сударь, - воскликнул Пекснифф, встав со стула, дрожа всеми членами и стараясь потирать руки, как будто он озябли: - то, сударь, если уж вы хотите, чтоб я высказал все в присутствии третьяго лица, - что как ни скромен этот дом, он не должен оскверняться присутствием человека, который жестоко обманул доброго, почтенного и благородного старца, который скрыл это от меня, ища моего покровительства и зная, что, несмотря на мое смирение, я человек честный и противоборствую пороку. Горько скорблю о вашем развращении, сударь. Соболезную о вас; но в доме моем не должна обитать неблагодарная змея! Идите отсюда, - сказал он, протянув руку. - Уйди, молодой человек! Подобно всем, кто тебя знает, я отрекаюсь от тебя!

Невозможно определить, с каким именно намерением Мартин бросился вперед, услыша эти слова. Довольно будет сказать, что Том Пинч обхватил его обеими руками, а Пекснифф отскочил назад с такою поспешностью, что споткнулся, опрокинулся через стул и очутился на полу в сидячем положении, не делая никаких усилий встать и упершись затылком в угол комнаты, который считал, может быть, безопаснейшим для себя убежищем.

на него, то мог бы его этим унизить? Взгляни на него, Пинч, взгляни на него!

Пинч невольно обернулся к своему покровителю. Сидячее положение Пексниффа и испуганная его физиономия вовсе не прибавляли ему наружного величия; но все таки это был Пекснифф - а одного этого было достаточно для возбуждения участия Тома.

-- Говорю тебе, - продолжал Мартин: - вот он, униженный, гадкий, гнусный мерзавец - он валяется тут, как тряпка для грязных рук, как мат для обтирания грязных ног, как лживое, пресмыкающееся животное! Но заметь мои слова, Пинч: придет день - и он это знает, вижу на его лице - когда даже ты поймешь его и узнаешь так, как я его знаю! Он отрекается от меня!

С этими словами, он указал на Пексниффа с невыразимым презрением, надел шляпу и вышел из дома. Он шел такт скоро, что уже выходил из деревни, как вдруг услышал, что Пинч зовет его. Оглянувшись, он увидел, что Том, запыхавшись, бежит к нему.

-- Ну, что еще? - спросил Мартин.

-- Ах, Боже мой! Боже мой! - кричал Том. - Вы уходите?

-- Да, ухожу!

-- Да, - сурово отвечал Мартин.

-- Но куда? О, куда вы идете?

-- Нет, нет! Обдумайте наперед хорошенько! Не ездите в Америку!

-- Возьмите хоть это! - воскликнул Том в мучительном безпокойстве, всовывая ему в руки книгу. - Мне нужно назад. Да благословит вас Бог! Взгляните на листок, который я там загнул. Прощайте! прощайте!

Добряк пожал Мартину руку - слезы текли по щекам его; они поспешно разстались и разошлись по противоположным дорогам.