Жизнь и приключения Мартина Чодзльвита.
Глава XXIV, осведомляет о некоторых обстоятельствах касательно любви, ненависти, ревности и мщения.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Жизнь и приключения Мартина Чодзльвита. Глава XXIV, осведомляет о некоторых обстоятельствах касательно любви, ненависти, ревности и мщения. (старая орфография)

Глава XXIV осведомляет о некоторых обстоятельствах касательно любви, ненависти, ревности и мщения.

-- Эй, Пекснифф! - кричал мистер Джонс из гостиной. - Разве там не кому отворить вашу дурацкую дверь?

-- Сейчас, мистер Джонс, сейчас!

-- Ну, кто бы там ни быль, он стучит так, что может разбудить семерых спящих. Мистер Джонс хотел, было, сказать, разбудить "мертвых", но не мог выговорить этого слова.

-- Сейчас, сейчас! - повторил Пекснифф. - Томас Пинч, отправляйтесь в комнату моих дочерей и скажите им кто там. Скажите им только: - "тише!" Слышите?

Том побежал исполнить поручение своего благодетеля.

-- Вы, - ха, ха, ха, - вы извините меня, Джонс, если я на минуту запру эту дверь? - сказал Пекснифф. - Может быть, ко мне пришли по какому нибудь архитектурному делу; я даже уверен, что так. После чего мистер Пекснифф, кротко напевая какую то старинную песню, в садовничьей шляпе, с заступом в руке, отпер наружную дверь дома и спокойно явился на пороге, как будто ему показалось, что он услышал из своего вертограда скромный стук, но еще не уверен, точно ли это был стук в двери.

Увидя пред собою джентльмена и даму, он отступил назад, обнаружив столько смущения, сколько может дозволить себе сильно удивившийся добродетельный человек. Но потом он вдруг узнал их и воскликнул:

-- Мистер Чодзльвит! Верить ли мне своим глазам? Почтенный дорогой сэр! Вот счастливый час! Войдите, войдите, прошу вас! Вы видите меня в садовничьем костюме; но я уверен, что вы за это не разсердитесь. Садоводство - занятие древнее. Адам был первым садовником. Но моей Евы уже нет!

Говоря это, он ввел своих гостей в лучшую гостиную, украшенную портретом его, произведения Сновера, и бюстом работы Спиллера.

-- Дочери мои, - продолжал мистер Пекснифф: - будут вне себя от радости; оне так ожидали вас, так давно желали видеть свою прекрасную молодую подругу, - надеюсь, что я вижу ее, - видеть ее и полюбить! Если лицо служит указателем сердечных свойств, то я не имею на этот счет никаких опасений. Какая привлекательная физиономия, мистер Чодзльвит!

-- Мери, - сказал старик: - мистер Пекснифф льстит тебе, но он говорит от искренняго сердца. Мы думали, что мистер...

-- Пинч, - сказала Мери.

-- Что мистер Пинч пришел к вам прежде нас.

-- Он, действительно, пришел прежде вас, почтенный сэр, - возразил Пекснифф, возвысив голос, чтоб предупредить Пинча: - и, вероятно, хотел уведомить меня о вашем прибытии, но я попросил его постучаться наперед в двери моей милой Черити и узнать, каково ей, потому что она не совсем здорова. Но это не больше, как истерический припадок; я спокоен за нее. Мистер Пинч! Томас! Подите сюда. Томас у меня старинный домашний друг, мистер Чодзльвит.

-- Благодарю вас, сударь, - сказал Том. - Вы представляете меня в таких выражениях, которыми я смело могу гордиться.

Том донес, что молодые девицы явятся немедленно, и что все, что в доме есть лучшого, будет сейчас готово для освежения гостей. Пока он говорил, старик разсматривал его внимательно с меньшею против своего обыкновения суровостью; он заметил также некоторое смущение, обнаруженное Томом и Мери.

-- Пекснифф, - сказал он, отводя его к окну: - меня сильно поразила смерть брата. Мы многие годы были с ним чужды друг друга и я утешаюсь тем, что он сделал лучше, не основывая никаких планов на родстве со мною. Мир его памяти! Мы некогда резвились вместе; лучше бы было, еслиб мы оба тогда умерли.

Видя его в таком кротком расположении духа, мистер Пекснифф стал меньше опасаться за пребывание Джонса в его доме.

-- Извините мое сомнение, сударь, - возразил он: - насчет того, что кому нибудь было бы лучше не знать вас. Но я могу уведомить вас, что мистер Энтони, на закате дней своих, был счастлив сердечною привязанностью сына - превосходного сына, сударь, образца сыновней любви - и также одного дальняго родственника. который, несмотря на слабость своих средств, не знал пределов своему усердию.

-- Как так? - вскричал старик. - Разве вы участвуете в его завещании?

-- Вы еще не совсем меня поняли, - сказал мистер Пекснифф с грустною улыбкою. - Нет, сударь, я не участвую в его завещании ни я, ни дочери мои - скажу это с гордостью. А между тем я был у него по собственной его просьбе: он понимал меня! Он писал ко мне: "Я болен, умираю; приезжайте ко мне!" Я приехал. Я сидел подле его кровати и стоял подле его могилы. Да, сударь, даже рискуя оскорбить этим вас... Но я не участвую в его завещании и никогда не желал этого!

-- Вы назвали сына его образцом! - вскричал старый Мартин. - Как можете вы говорить такия вещи? Богатство брата моего было источником его злополучия и разливало вокруг него свое зловредное влияние. Оно превратило сына его в жадного наследника, который считал дни и часы, приближавшие отца его к могиле, и проклинал их медленность.

-- Нет, совсем нет, сударь!

-- Но я сам это видел и сам предостерегал моего брата.

-- Отвергаю это! - возразил Пекснифф с жаром. - Скорбящий сын теперь в моем доме; он ищет в перемене места душевного мира, которого лишился. Неужели я буду к нему несправедлив, когда поведение его тронуло даже, гробового мастера и похоронного подрядчика! Есть одна женщина, мистрисс Гемп, спросите ее. Она видела Джонса в ту трогательную минуту! Разите, но выслушайте!.. Простите меня, почтенный сэр, за мою горячность, но я честен и должен говорить правду

Слезы честности катились из глаз его.

Старик посмотрел на него с изумлением, повторяя про себя: "Здесь, в этом доме!" Но он преодолел свое удивление и сказал после краткого молчания:

-- Я хочу видеть его.

-- В дружественном духе, надеюсь? - возразил мистер Пекснифф. - Простите меня... но он под кровом моего гостеприимства...

-- Я сказал, что хочу его видеть. Еслиб я был расположен недружественно, то сказал бы противное.

Пекснифф пошел за Джонсом и возвратился с ним не ранее, как через четверть часа. В продолжение этого промежутка, явились обе мисс Пекснифф, и стол был готов для подкрепления сил путешественников.

Как мистер Пекснифф ни старался внушить Джонсу необходимость вести себя почтительно в присутствии дяди, и как лукавый Джонс ни понимал это сам, но все таки наружность и манеры молодого человека, когда он вошел в гостиную, были весьма непривлекательны. Никакое человеческое лицо не выражало, может быть, такой смеси недоверчивости и искательства, страха и дерзости, упрямства и старания казаться смиренником, как лицо Джонса в то время, когда, подняв на Мартина потупленные взоры, он снова опустил их, складывал и разводил руки и перекачивался со стороны в сторону, ожидая, чтоб с ним заговорили.

-- Племянник, - сказал старик: - я слыхал, что ты был добрым сыном.

-- Как сыновья вообще, я полагаю, - отвечал Джонс. - Не лучше, но и не хуже других.

-- Ты был образцом сыновей, как мне сказывали, - продолжал старый Мартин, взглянув на Пексниффа.

-- Гм! Я был всегда таким же добрым сыном, как вы добрым братом.

-- Твои слова жестоки, но ты огорчен, - возразил Мартин после краткого молчания. - Дай мне руку.

Джонс исполнил его желание и был почти в своей тарелке. - Пекснифф, - шепнул он ему, когда все уселись вокруг стола: - каково я ему ответил?

Мистер Пекснифф толкнул его локтем, что можно было истолковать выражением негодования или согласия, но во всяком случае советом молчать.

Даже безпечная веселость и все радушие почтенного мистера Пексниффа не были в силах сблизить и примирить враждебные элементы этого маленького общества. Невыразимая зависть и ненависть, посеянные в груди Черити объяснением того вечера, не могли успокоиться и часто обнаруживались с такою силою, что нежный отец её приходил в отчаяние. Прекрасная Мерси, в полном торжестве своей победы, до того мучила сестру капризными минами и тысячами прихотей, которым она испытывала повиновение и покорность своего жениха, что чуть по довела се до припадка бешенства и заставила встать из-за стола в порыве досады, едва ли слабейшем того, с которым ока убежала в свою комнату после предложения, сделанного Джонсом Мерси. Присутствие Мери Грегем (под этим именем старый Чодзльвит представил свою питомицу семейству Пексниффа), несмотря на её кротость и спокойствие, также не порождало непринужденности. Положение мистера Пексниффа было до крайности затруднительно: ему предстояло заботиться о сохранении мира между своими дочерьми, поддерживать наружный вид единодушия своего семейства; укрощать возраставшую веселость и безцеремонность Джонса, которые обнаруживались дерзкими выходками насчет Пинча и грубою невежливостью к Мери (по причине зависимости их положения); стараться не потерять благосклонности своего старого и богатого родственника улаживанием и объяснением в благоприятную сторону тысячи неблаговидных обстоятельств того злополучного вечера, и все это он был осужден делать один без малейшей посторонней помощи. Никогда в жизни не чувствовал он такого облегчения, как в то время, когда старик Мартин взглянул на часы и объявил, что пора идти.

-- Мы на время заняли себе комнаты в "Драконе", - сказал он. - Мне хочется прогуляться туда пешком, а так как ночь темна, то я надеюсь, что мистер Пинч согласится посветить нам до дому?

-- Почтенный друг мой! - вскричал Пекснифф: - я буду в восхищении... Мерси, дитя мое, принеси мне фонарь.

-- Да, милая, фонарь, - сказал Мартин. - Но я бы не желал безпокоить вашего отца так поздно, короче сказать, не хочу этого.

Мистер Пекснифф взял было шляпу, но слова старика были сказаны таким положительным тоном, что он приостановился.

-- Я возьму мистера Пинча, или пойду один - что из двух?

-- Если уж вы так решили, то пусть идет Томас, - отвечал Пекснифф. - Томас, друг мой, будьте как можно осторожнее.

Томась нуждался в таком совете, потому что чувствовал такое раздражение нервов и так дрожал, что едва был в силах держать фонарь. Каково же было его положение, когда, по приказанию старика, он взял Мери под руку?

Том отвечал с большими против обыкновенного энтузиазмом, что он столько обязан мистеру Пексниффу, что жизни его не хватит для доказательства ему своей благодарности.

-- Давно ли вы знаете моего племянника?

-- Вашего племянника?

-- Мистера Джонса Чодзльвита, - подсказала Мери.

-- О, да! - вскричал успокоившийся Том, потому что ему показалось, что его спрашивают о молодом Мартине. - То есть, я говорил с ним в первый раз сегодня вечером.

-- Может быть, половины вашей жизни будет достаточно, чтоб отблагодарить его за благосклонность? - заметил старик.

Том почувствовал, что этот намек задевает стороною и его благодетеля, а потому молчал. Мери также молчала. Старик, которого подозрительность заставляла считать восторг Тома в пользу Пексниффа гнусною проделкою добродетельного архитектора, державшого у себя Пинча собственно для этого, - прямо очертил бедняка мысленно низким, лживым льстецом. Хотя все трое чувствовали какую то неловкость, но Мартину было неприятнее нежели кому нибудь, потому что он с самого начала почувствовал расположение к Тому, которого простодушие ему понравилось.

-- И ты не лучше других, - подумал он. - Ты чуть не обманул меня; но труды твои напрасны. Вы, мистер Пинч, слишком ревностно вздумали подслуживаться своему покровителю!

Никто не казал ни слова в продолжение того времени, как они шли. Они разстались у дверей "Синиго Дракона". Том со вздохом погасил свечу в фонаре и грустно пошел назад по полям. Подходя ко входу через аллею, весьма темною, Том увидел кого то, скользнувшого мимо его. Подошед ко входу, незнакомец уселся на столбик. Том удивился и приостановился на мгновение; но он тотчас же оправился и пошел вперед.

То был Джонс, размахивавший ногами, сосавший набалдашник своей трости и глядевший с злобною усмешкою на Тома.

-- Ах, Боже мой! - воскликнул Том. - Кто бы подумал, что это вы! Так вы за нами следили?

-- А тебе что за дело? Убирайся к чорту!

-- Вы, кажется, не очень вежливы?..

-- Для тебя достаточно. Что ты за человек?

-- Человек, который не менее всякого другого имеет право на общую вежливость, - отвечал с кротостью Том.

-- Лжешь! Ты не имеешь никаких прав. Еще толкует о правах!

-- Если вы будете продолжать в таком же тон, - возразил Томь, покраснев: - то заставите меня заговорить о моем неудовольствии. Но я надеюсь, что ваша шутливость кончилась,

-- Мое имя Пинч.

-- Что? Так тебя нельзя и назвать иначе? Как эти нищие задирают голову!.. Но в городе мы держим их лучше.

-- Мне нет дела до того, что вы делаете в городе. Что вы хотите сказать?

-- А вот что, мистер Пинч. Советую вам держать язык на привязи и не вмешиваться туда, где вас не спрашивают. Я кое что знаю о вас, почтеннейший, и о ваших сладких проделках; а потому советую тебе забыть об этом, пока я не женюсь на одной из дочерей Пексниффа, и не втираться в милость к моим родственникам. Знаешь, когда собаки суются туда, где им не следует быть, то их отхлестывают - вот тебе добрый совет. Чорт возьми, что ты такое, что гуляешь с ними ио дому и идешь не позади, как слуга?

-- Перестаньте! Лучше сойдите со столбика и пропустите меня.

-- Не жди этого! - сказал Джонс, раздвинув ноги шире. - Что? Ты боишься, что я заставлю тебя проболтаться?

-- Я не боюсь многого, надеюсь; и, конечно, нисколько не боюсь того, что бы вы могли сделать. Я не пересказчик и презираю всякую подлость. Прошу вас, пропустите меня. Чем меньше я буду говорить, тем лучше.

-- Чем меньше ты скажешь! - возразил Джонс, раздвинув ноги еще шире. - Гм! Я желал бы я знать, что происходит между тобою и одним бродягой из моей фамилии?

-- Я не знаю никакого бродяги из вашей фамилии.

-- Знаешь!

-- Нет. Если вы говорите о внуке вашего дяди, так он не бродяга. Всякое сравнение между им и вами, - продолжал разсерженный Том, - будет к вашей неизмеримой невыгоде.

-- Будто-бы? А что ты думаешь о его любезной, а?

-- Не скажу вам больше ни слова и не останусь здесь ни минуты дольше.

-- Я уже сказал тебе, что ты лжешь, - возразил хладнокровно Джонс. - Ты останешься здесь, пока я не вздумаю отпустить тебя. Ну, стой, ни с места!

Он махнул палкой над головою Тома; но через мгновение та же палка наделила самого Джонса таким ловким ударом по лбу, что он полетел в канаву. Кровь струйкою текла из его разсеченного виска. Том заметил это, увидев, что Джонс прижимает платок к раненому месту и шатается.

-- Вы сильно ушиблены? - вскричал Том, - Очень сожалею. Опирайтесь об меня... можете делать это, не прощая мне, если вы все еще злитесь, хоть я, право, не постигаю за что, потому что никогда ничем не оскорбил вас.

Джонс не отвечал и как будто не понимал его слов. Он только взглядывал несколько раз на кровь, окрашивавшую его носовой платок. Потом он взглянул на Тома с таким выражением лица, которое доказывало, что он не забудет о происшедшем.

Они молча шли к дому. Джонс шел впереди, а Том печально следовал за ним, размышляя о том, как известие о их ссоре огорчит его благодетеля. Когда Джонс постучался в двери, сердце бедного Тома забилось сильно, забилось сильнее, когда отворившая им Мерси громко вскрикнула, увидя своего раненого обожателя, - еще сильнее, когда Том последовал за ними в гостиную, - сильнее, чем когда нибудь, когда Джонс заговорил:

-- Мерси, дитя мое, холодной воды! Серой бумаги! Ножницы! Чистую тряпку! Черити, моя милая, приготовьте перевязку. Ах, Боже мой, мистер Джонс! - так восклицал испуганный Пекснифф.

-- Оставьте весь этот вздор; лучше делайте что нибудь, а не то убирайтесь! - отвечал его нареченный зять.

Мисс Черити, несмотря на призыв отца, не шевельнула даже пальцем и сидела на своем месте с улыбкою. Мерси сама обмыла рану; мистер Пекснифф держал обеими руками голову пациента; Том Пинч взболтал голландския капли до того, что оне просто превратились в пену. Одна Черити не трогалась и не сказала ни слова. Но когда перевязали голову мистера Джонса и все разошлись по своим комнатам, мистер Пинч, сидевший в грустном раздумьи на своей кровати, услышал легкий стук в дверь; отворив ее, он с величайшим изумлением увидель перед собою мисс Чирити, которая стояла, приложив палец к губам.

-- Мистер Пинч, - шептала она: - милый мистер Пинч! Скажите правду - вы это сделали? Вы с ним поссорились и ударили его? Я уверена.

В первый раз в жизни, она говорила с Томом ласково. Он не знал, что и думать.

-- Так или нет? - спросила она с жадностью.

-- Он вывел меня из терпения...

-- Значит так? - вскричала Черити, сверкая глазами.

-- Да... да... Но я хотел ударить его не так сильно.

-- Не так сильно? - повторила она, сжав кулак и топнув ногою. - Не говорите этого! Вы поступили храбро и благородно. Чту вас за это. Если вам опять случится с ним поссориться, не щадите его ради всего на свете. Ни слова об этом никому! О, милый мистер Пинч! С этой минуты - я ваш друг навсегда.

В доказательство своих слов, она обратила к нему пылающее лицо, схватила его правую руку, прижала ее к груди и поцеловала. По горячности, с которою это было сделано, даже Том понял, что она готова поцеловать всякую руку, как бы грязна она ни была, лишь бы только эта рука раскроила голову мистеру Джонсу Чодзльвиту.

Том лег спать с неприятными мыслями. Он не понимал, как мог случиться такой страшный раздор в семействе Пексниффа, что Черити превратилась в пламенного друга ему, Тому Пинчу; что Джонс, поступивший с ним так дурно и грубо, великодушно промолчал о их ссоре; наконец, что он сам, облагодетельствованный мистером Пексниффом, решился поразить человека, которого добродетельный архитектор называет своим другом. Тому казалось, что сама судьба хочет сделать его черным ангелом его покровителя. Но, наконец, он заснул, и ему грезилось, будто ему удалось обмануть старика Мартина и похитить его питомицу.

Должно сознаться, что во сне или на яву положение Тома относительно Мери Грегем, было весьма неловко. Чем больше он ее видел, тем больше, восхищался её красотою, умом и любезными качествами, которые через несколько дней водворили что то в роде доброго согласия даже в терзаемом раздором семействе Пексниффа. Когда Мери говорила, Том удерживал дыхание и прислушивался с жадностью; когда пела, он сидел как околдованный. Она коснулась его органа, и этот инструмент сделался для него вещью более чем священною.

Затруднительное положение Тома Пинча стало еще опаснее от того, что между им и Мери не произошло ни малейшого разговора касательно молодого Мартина, хотя Пинч, помня свое обещание, и старался доставлять ей к тому случаи всякого рода. Рано утром и поздно вечером он приходил в церковь, являлся в любимых местах её прогулок - на лугах, в саду, в деревне, - везде, где можно было бы говорить на свободе. Но нет: она тщательно избегала таких встреч, или приходила туда не одна. Невозможно было предполагать, чтоб она питала к Тому недоверчивость или нерасположение, потому что она не упускала случая оказывать ему самую деликатную и непритворную ласковость. Неужели же она забыла Мартина или никогда не чувствовала к нему взаимности? Том краснел при таких предположениях и с негодованием отвергал их.

Во все это время, старый Мартин приходил к Пексниффам или уходил от них по своему чудному обычаю; он обыкновенно садился среди всех, погруженный в размышления, и не говорил ни с кем ни слова. Он быль нелюдим, но не своенравен, не брюзглив. Больше всего нравилось ему то, когда вокруг его все продолжали заниматься, чем кому хотелось, не обращая на него внимания, оставляя его в покое за книгою и не стесняя себя нисколько его присутствием. Если не обращались с какими нибудь вопросами прямо к нему, он никогда не обнаруживал, что пользуется чувствами слуха или зрения. Невозможно было угадать, кем именно он интересовался, и даже интересовался ли он кем бы то ни было.

Однажды веселая Мерси, сидевшая с потупленными глазами под тенистым деревом на кладбище, куда она скрылась, утомившись многоразличными опытами над долготерпеньем своего жениха, почувствовала, что кто то стоит перед нею. Подняв глаза, она увидела с удивлением самого старика Мартина. Он сел подле нея на траву и начал разговор следующими словами:

-- Когда будет ваша свадьба?

-- О, милый мистер Чодзльвит! Право, не знаю! Надеюсь, что еще не скоро.

-- Вы надеетесь?

-- Послушайте, - сказал старик с необыкновенною ласковостью: - вы молоды, хороши собою и, я надеюсь, добродушны! Хотя вы и ветрены и любите ветреничать, но ведь у вас есть же сердце.

-- И еще не отдала его целиком, могу вам сказать, - возразила Мерси, лукаво кивнув ему головою и щипля траву.

-- Но вы отдали хоть часть его?

Она разбрасывала вокруг себя траву, глядела в другую сторону и не отвечала ни слова.

Мартин повторил вопрос.

-- Ах, Боже мой, мистер Чодзльвит! Право, вы должны извинить меня! Как вы странны!

-- Если во мне странно желание узнать, любите ли вы молодого человека, за которого выходите замуж, то согласен - я чудак.

-- Но знаете, он такое чудовище!

-- Так вы его не любите? Вы это хотите сказать?

-- Ах, мистер Чодзльвит! Да я по сто раз в день говорю ему, что я его ненавижу... Вы верно сами это слыхали?

-- Часто.

-- И это правда, я его ненавижу!

-- А между тем выходите за него?

-- О, да! Но я сказала этому страшилищу, - милый мистер Чодзльвит, право, я ему это говорила - что если выйду за кого, то затем только, чтоб мучить и ненавидеть его во всю жизнь.

Она догадывалась, что старику не нравился её жених, а потому предполагала, что обворожит его таким ответом. Но, кажется, она ошиблась, потому что Мартин, промолчав несколько, заговорил строгим голосом, указывая на могилы:

-- Оглянитесь вокруг себя, и вспомните, что со дня вашей свадьбы и до того времени, когда вы уляжетесь здесь, вам против него не будет никакой защиты. Подумайте и хоть раз в жизни говорите и действуйте, как существо разсудительное. Разве вас кто нибудь принуждает к такому супружеству? Разве склонности ваши чем-нибудь обузданы? Или вам лукаво внушили мысль согласиться на этот брак? Я не хочу сказать кто... ну, кто бы то ни был?

-- Нет, я не знаю никого, кто бы принуждал или склонил меня к этому.

-- Вы не знаете, так ли?

-- Мне сказали, что его сначала считали поклонником вашей сестры?

-- Ах, Боже мой! Милый мистер Чодзльвит, хоть он и чудовище, но несправедливо было бы обвинять его за тщеславие других. А бедная Черри ужасно тщеславна.

-- Так тут была её ошибка?

-- Надеюсь, что так; но бедняжка сделалась так капризна и завистлива, что на нее невозможно угодить, да и не стоит.

-- Не принуждена, не убеждена, не завлечена, - сказал задумчиво Мартин. - И я вижу, что это правда. Но, может быть, вы согласились на этот брак чисто из ветренности. А?

-- О, мистер Чодзльвит, что до этого, уверяю вас, мудрено быть ветреннее и легкомысленнее меня! Действительно!

Он спокойно дал ей договорить и потом сказал медленно, но ласково, как будто ища её доверенности:

-- Нет ли у вас какого нибудь желания, или не говорит ли вам что нибудь внутри вас, что вы можете со временем пожелать освободиться от этого обещания? Подумайте.

Мисс Мерси снова надулась, потупила глаза, щипала траву, подергивала плечами. Нет! Она не помнит, чтоб это было - даже уверена, что нет. Она об этом не заботится.

-- Случалось ли вам вообразить, что супружеская жизнь ваша может быть несчастлива, исполнена страданий, горести?

Мерси снова потупила глаза и начала вырывать траву с корнем.

-- Ах, мистер Чодзльвит, что за странные слова! Разумеется, я буду ссориться с ним; я бы ссорилась со всяким мужем. Ведь женатые всегда ссорятся между собою. А касательно того, что я буду несчастлива, что мне будет горько и я буду страдать, то думаю, это случится только тогда, когда он будет иметь постоянный верх надо мною; я же решилась на совершенно противное. Я из него уже сделала настоящого невольника, - прибавила она с хихиканьем.

входил Джонс. После чего, не дожидаясь своего племянника, он вышел из ограды в другия ворота.

-- О, ты страшный старик! - кричала про себя веселая Мерси. - Тебе только и скитаться по кладбищам, чтоб пугать людей. Не ходи сюда, кащей безсмертный!

Мистер Джонс пользовался прозванием кащея. Он сердито сел подле нея на траву и спросиль:

-- О чем толковал дядя?

-- О тебе; он говорит что ты и в половину меня не стоишь.

-- Нет, не говорил!

-- Скаредная собака! Ну?

-- Кащей, что ты делаешь, страшилище!

-- Только обнимаю вас. Что-ж тут худого?

Мистер Джонс оставил ее и с минуту смотрел на свою невесту скорее как убийца, нежели как любовник. Но лицо его мало по малу прояснилось, и он сказал:

-- Послушай, Мерси!

-- Что скажешь, дикарь, чудовище?

-- Когда это кончится? Не могу же я слоняться здесь половину жизни, а Пекснифф говорит, что отец мой умер довольно давно и что это не помешает; притом мы женимся здесь очень тихо и спокойно. А что до того костлявого (то есть, моего дядюшки), он еще сегодня утром объявил Пексниффу, что если ты

-- Наверное?

-- Ну, да - что ты скажешь о будущей неделе?

-- О будущей неделе! Еслиб ты сказал через три месяца, то я бы удивилась такой наглости.

-- Но я сказал не через три месяца, а на будущей неделе.

Он поднял на нее глаза почти с таким же зловещим выражением, как когда взглянул на Пинча.

-- Никакое чудовище, с заплаткою во весь глаз, не будет иметь голоса к этом деле, - сказала Мерси. - Вот тебе!

Мистер Джонс молчал попрежнему.

-- Самое близкое время - будущий месяц; но я не скажу до завтрашняго дня ничего решительного: а если это тебе не нравится, то не надобно мне тебя вовсе. Если-ж ты не будешь оставлять меня в покое и не будешь делать того, что я прикажу, то не надобно мне тебя вовсе. Вот тебе! Итак, оставайся тут, страшилище, не ходи за мною!

-- Ну, миледи,--сказал Джонс, глядя ей вслед: - ты со мною за это расплатишься, когда мы будем жить вместе! Покуда праздник на твоей стороне, но придет и мое время!

Когда он поворотил в одну аллею, Мерси, ушедшая далеко вперед, случайно оглянулась.

-- А, - воскликнул Джонс с злобною улыбкой: - пользуйся, покуда можно! Суши сено, пока солнце светит! Наслаждайся своим владычеством, пока есть еще время, миледи!