Жизнь и приключения Мартина Чодзльвита.
Глава XXXIII. Дальнейшия происшествия в Эдеме и оставление его. Мартин делает одно важное открытие.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Жизнь и приключения Мартина Чодзльвита. Глава XXXIII. Дальнейшия происшествия в Эдеме и оставление его. Мартин делает одно важное открытие. (старая орфография)

Глава XXXIII. Дальнейшия происшествия в Эдеме и оставление его. Мартин делает одно важное открытие.

Марк Тэпли, оставя Мартина в архитекторских и землемерческих конторах, и действительно ободрясь видом их общих несчастий, поспешил за пособием своему главному партнеру, поздравляя себя с завидным положением, до которого наконец достиг он.

-- Я иногда думал, - разсуждал мистер Тэпли: - что какой-нибудь необитаемый остров пришелся бы как раз по мне; но там мне пришлось бы заботиться только о себе, а так как я малый неприхотливый, то проку было бы там немного. Теперь же мне приходится думать о своем партнере, а он именно человек, какого мне было нужно. Какое счастие!

Он приостановился в нерешимости, к которой лачужке ему направиться.

-- Право, не знаю, в которую войти, - заметил он: - все так привлекательны снаружи и, вероятно, не менее удобны внутри. Ничего лучшого не мог бы пожелать себе аллигатор в естественном состоянии! Посмотрим. Гражданин, который выходил вчера, живет под водою, там, на углу. Его, бедняка, нечего безпокоит. Вот дом с окошком - но я боюсь, что там слишком горды хозяева. Вот другой с дверью - может быть, там живут не такие надменные аристократы!

Он подошел к ближайшей хижине и постучался в двери. Его пригласили войти, и он вошел.

-- Сосед, - сказал Марк: - потому что я сосед, хоть мы и незнакомы друг с другом - я пришел с просьбою. О-го! О-го-го! Сплю я, или нет?

Восклицанию этому подало повод то обстоятельство, что его назвали по имени и он видел, что на него бросились два мальчика, которых он так часто мыл и которым так части готовил ужин на быстроходном пакетботе "Скрю".

-- Нелжели я вижу свою спутницу с маленькой дочкой? - сказал Марк. - А это её муж, а это мои маленькие приятели!

Женщина заплакала от радости, увидев Марка; муж её схватил его за руку обеими руками; мальчики повисли на его ногах, а больная малютка, протягивая к нему горящие пальчики, проговорили хриплым голосом знакомое и памятное ей имя.

Марк увидел то же самое семейство, но переменившееся от целебного воздуха Эдема.

-- Вот утренний визит! - воскликнул он, переводя дух. - Я едва могу опомниться! Постойте... Однако, эти джентльмены не из моих знакомых. Записаны они в визитный список здешняго дома?

Вопрос этот касался нескольких свиней, которые забрели в дом вслед за Марком. Так как оне не принадлежали к дому, то были немедленно изгнаны мальчиками.

-- Я не суеверен на счет жаб, - продолжал он, оглядываясь в комнате: - но еслиб вы, мои маленькие друзья, могли убедить двух или трех, которые пользуются вашим обществом, выйти на чистый воздух, то я полагаю, это освежило бы их значительно. Жаба прекрасное существо, но я думаю, что за дверьми она смотрит гораздо привлекательнее, чем в комнате, а?

Показывая этою болтовнею, что он чувствует себя как нельзя лучше, Марк пристально осматривался вокруг. Болезненный и бледный вид всего семейства, переменившееся лицо бедной матери, малютка, которая на её коленях пылала в лихорадочном жару, вид бедности - все это произвело на Марка глубокое впечатление.

-- Как вы очутились здесь? - спросил хозяин дома.

-- Вчера вечером на пароходе, - отвечал Марк. - Мы имеем намерение устроить свое состояние как можно скорее. Но каково вы все поживаете? Вы смотрите важно!

-- Мы теперь хвораем, - отвечала бедная женщина, наклоняясь над своим ребенком. - Но нам будет лучше, когда привыкнем к здешнему месту.

-- Разумеется! - возразил весело Марк. - Нет никакого сомнения. Мы все будем здоровее, когда попривыкнем. А между тем, я вспомнил, что партнер мой немножко нездоров. Послушай ка, приятель, пойдем со мною: ты скажешь мне свое мнение о нем.

Они нашли Мартина, завернутого в одеяло и лежащого на земле. Он был повидимому очень болен и жестоко трясся всем телом, как будто его подергивали судороги. Приятель Марка объявил болезнь лихорадкою в сильной степени, с примесью горячки, что было весьма обыкновенно в тех местах; он предсказал также, что завтра больному будет хуже, потом еще и еще хуже, в продолжение многих дней. Он говорил, что сам страдает года два тою же болезнью и благодарит Бога за то, что остался в живых.

-- Да, немного же в тебе осталось живого, - подумал Марк, глядя на истощенную фигуру своего приятеля: "Ура, Эдем!"

В чемодане их были кой какие лекарства. Опытный житель Эдема показал Марку как их надобно употреблять и каким образом лучше облегчать страдания Мартина, Внимательность его на этом не остановилась, потому что он безпрепятственно бегал взад и вперед и всячески помогал Марку в усилиях его сделать жилище их сколько возможно сноснее. Он не мог обещать им в будущем ничего утешительного. Время года было нездоровое, а место было само по себе могилою. Дитя его умерло в ту ночь, и Марк, скрыв это обстоятельство от Мартина, помог несчастному отцу похоронить малютку под деревом.

Несмотря на безпрестанные попечения о Мартине, который делался своенравнее по мере того, как ему становилось хуже, Марк работал с утра до вечера, стараясь, при помощи соседей, сделать что ни будь из их земли. Не потому трудился он, чтоб действительно надеялся на что нибудь, а собственно за тем, чтоб только занять себя так или иначе. Он ясно видел, что положение их безнадежно и старался крепиться, не унывая духом.

-- Я вижу, сударь, - сказал Марк однажды вечером Мартыну, пока он мыл белье, после сольного дневного труда: - что мне никогда не дождаться таких обстоятельств, из которых бы можно было "выйти крепким". Кажется, судьба решительно отказывает мне в этом.

-- Неужели бы ты желал обстоятельств хуже теперешних? - возразил Мартин со стоном из под своего одеяла.

-- Да, они легко могли бы быть еще хуже, сударь. В ту ночь, как мы сюда пристали, я подумал себе: славно! Все смотрело так хорошо. Я был доволен...

-- А теперь? - простонал Мартин.

-- А теперь! Тут то и вопрос. В первое же утро, как я вышел, на кого я наткнулся? На знакомое семейство, которое всячески нам помогает до сих пор. Этому не следовало бы быть. Еслиб, например, я наткнулся на змею или на толпу сочувствователей с вывороченными рубашечными воротничками, и из меня сделали бы льва - так еще, пожалуй, я бы мог отличиться. А при теперешних обстоятельствах, главная цель моего путешествия в Америку зашиблена. Что делать! Как вы себя чувствуете, сударь?

-- Хуже, чем когда-нибудь.

-- Это уже есть нечто, но этого мало. Я буду вполне удовлетворен только тогда, когда сильно свалит меня самого и я буду молодцом до самого конца.

-- Ради Бога, не говори этого! - сказал Мартин с ужасом. Что станется со мною, если ты захвораешь!

Замечание это, повидимому, ободрило Марка, потому что он продолжал свое мытье еще веселее.

-- А знаете ли, сударь, одна вещь утешает меня, - то, что наше место само по себе маленькие Соединенные-Штаты. Здесь есть человека два Американцев, и они так же хладнокровны, как будто они живут в самом милом месте земного шара. Они и здесь не могут не каркать; видно, что они родились именно дли этого.

Взглянув в это время на двери, Марк увидел тощую фигуру в синей куртке и соломенной шляпе, с коротенькою трубкою во рту и узловатою дубиною в руке; человек этот безпрестанно курил и жевал табак и плевал очень часто, так что путь его обозначался следом разжеванного табака.

-- Вот один из них, - воскликнул Марк. - Аннибал Чоллоп.

-- Не впускай его, - сказал Мартин слабым голосом.

-- Да он войдет сам - его не остановишь.

Это оказалось совершенно справедливым, потому что Аннибал вошел. Лицо и руки его были почти так же жестки и узловаты, как дубина. Голова походила на помело трубочиста. Он уселся на сундуке, не снимая шляпы, скрестил ноги и, взглянув на Марка, сказал, не вынимая изо рта трубки:

Нужно заметить, что Марк преважно отрекомендовал себя всем незнакомым под этим именем.

-- Недурно, сударь, недурно, - отвечал Марк.

-- А это мистер Чодзльвит, а? А вам каково, сударь?

Мартин покачал головою и невольно скрылся под одеяло, видя, что Аннибал Чоллоп собирается плюнуть, и что смотрит на него.

-- Не бойтесь за меня, сударь, - заметил тот снисходительно. - Меня лихорадка не берет.

-- Да я думал не о вас: я боялся того, что вы хотите...

-- Я разсчитываю свое разстояние, сударь, с точностью до дюйма.

И он немедленно снабдил его доказательством такой редкой способности.

-- Мне потребно два фута в окружности, и я из них не выйду. Раз я плевал на десять фут в окружности, но тогда я бился об заклад.

-- И вы его выиграли, надеюсь? - сказал Марк.

-- Я "осуществил" заклад. Да, сударь.

Он несколько минут молчал, очерчивая вокруг себя магический круг. Потом, вынув изо рта трубку, сказал, глядя на Мартина:

-- А каково вам нравится наша сторонка?

-- Вовсе не нравится, - отвечал больной.

Чоллоп курил, не обнаруживая никакого ощущения. Наконец, почувствовав желание говорить, заметил:

-- Я этому не удивляюсь. Потребна возвышенность разума и особенное приготовление. Ум должен быть приготовлен к наслаждению свободой, мистер Ком.

Он обращался к Марку, видя, что Мартин, желавший его ухода и доведенный чуть не до изступления его гнусливым голосом, ворочается на своем безпокойном ложе.

-- А думаю, что нужно и некоторое телесное приготовление для такого благополучного болота, как здешнее, - заметил Марк.

-- Вы считаете это место болотом, сударь?

-- Нисколько не сомневаюсь в этом.

-- Я полагаю, они сказали бы, что это необыкновенно гадкое болото, сударь.

-- Европейское, совершенно европейское понятие! - заметил Чоллоп с насмешливым соболезнованием.

И опять он продолжал молчать и курить с совершеннейшим хладнокровием, как будто дома.

Мистер Чоллоп был, разумеется, "одним из замечательнейших людей своего отечества"; но он был и в самом деле лицом известным. Друзья его в западных и южных отдаленных странах обыкновенно говорили, что он "великолепный образчик нашего отечественного сырого материала". Его чрезвычайно уважали за либерализм, для лучшого распространения которого он имел привычку носить в своих карманах пару семиствольных револьверов. Кроме их, в числе прочих игрушек, он всегда носил палку со шпагой, которую называл "щекоталкой", и огромный нож, который называл "реберником". Он во многих случаях употреблял это оружие с отличным эффектом, что было должным образом описано в газетах.

Мистер Чоллоп был человек скитальческой натуры, и в менее просвещенной стороне его просто сочли бы по ошибке разбойником и бродягой. Но доказательства его были вполне оценены в странах, куда его забросил жребий, что случается не со всяким смертным. Предпочитая отдаленные города и селении, по удобствам предаваться в них своим "щекотальным" и "ребернымъ* фантазиям, он переселялся из места в место и в каждом основывал какую нибудь спекуляцию - большею частию газету, право на которую немедленно перепродавал; при таких случаях он большею частию заключал торг тем, что вызывал на дуэль, застреливал, закалывал или пришибал нового издателя прежде, чем тот успевал вступить во владение своею собственностью.

Спекуляция подобного рода привлекла его и в Эдем; но видя, что тут нельзя сделать ничего, он собирался уехать. Нет сомнения, что он угостил бы по своему обыкновению и Марка за непринужденность его мнений, еслиб селение не было в таком жалком состоянии, и еслиб сам он не приготовлялся оставить его. А потому он удовольствовался тем, что показал мистеру Ком. один из своих револьверов и спросил его. что он думает об этом оружии

-- Недавно еще я повалил им одного человека в Иллинойском-Штате, - заметил Чоллоп.

-- Неужели? - возразил Марк очень спокойно. - Вы поступили очень свободно, очень независимо!

-- Я застрелил его, сударь, за то, что он написал в "Спартанском Портике" (трехнедельном журнале), что древние Афиняне ушли вперед против теперешняго Локофоко Предложения.

-- А что это такое?

-- Европеец не понимает! Настоящий Европеец!

Покурив несколько в молчании, Чоллоп возобновил разговор замечанием:

-- Вы теперь и в половину не чувствуете себя дома?

-- Нет, нисколько.

-- Вам не достает ваших налогов? Податей с домов?

-- Да и самых домов, я думаю.

-- Здесь нет пошлины на окна, сударь.

-- Не на что наложить такую пошлину.

-- Нет ни пыток, ни позорных столбов, ни подземных темниц, ни эшафотов.

В это время прибрел туда человек, встретивший наших Англичан на пристани в ночь прибытия, и заглянул в двери.

-- Что, сударь? - сказал ейу Чоллоп. - Каковы вы поживаете?

-- Очень плохо.

-- Мы с мистером Ком. спорим, об одной вещи, - заметил Чоллоп - Его бы следовало порядочно поддеть за то, что он спорит между старым и новым светом, я "ожидаю", а?

-- Что ж! - возразила жалкая тень. - С ним это и было.

-- Я только замечал, сударь, - сказал Марк новому посетителю: - что город, в котором мы с вами имеем честь жить, по моему мнению, болотист. Как вы думаете?

-- Я разсчитываю, что он, может быть, и бывает иногда сыр, - отвечал тот.

-- Но не так сыр, как Англия, сударь! - вскричал Чоллоп с зверским выражением лица.

-- О, конечно не так, как Англия, оставляя даже её узаконения! - возразила тень.

-- Я полагаю, что во всей Америке нет такого болота, которое бы не зашибло этого маленького островишка, - заметил решительно Чоллоп. - Вы верно заключили торг с Скеддером? - спросил он у Марка.

Марк отвечал утвердительно. Мистер Чодлоп подмигнул другому гражданину.

-- Скеддер человек ловкий, сударь, человек поднимающийся. Он наверно пойдет вверх, сударь. И Чоллоп снова подмигнул другому гражданину.

-- Будь моя воля, - сказал Марк: - так я бы поднял его очень высоко, на добрую виселицу, может быть.

Мистер Чоллоп был до того восхищен ловкостью своего соотечественника, который провел Британца, что вскрикнул от восторга. Но страннее всего был другой Американец; это несчастное, пораженное болезнью, едва живое существо столько забавлялось проделкою Скеддера, что, повидимому, забыло свои собственные страдания и от души смеялось, говоря, что Скеддер малый смышленный и, вероятно, вытянул таким образом груду английского капитала.

Насладившись этою шуткой, покурив и поплевав досыта, мистер Чоллоп поднялся.

-- Я ухожу, - заметил он.

Марк просил его идти осторожнее: начинало темнеть.

-- А между тем, - прибавил Чоллоп сурово: - я должен заметить, что вы чертовски остры.

Марк поблагодарил за комплимент.

-- За что? - спросил Марк.

-- Вы теперь не в деспотической земле, сударь, - возразил Чоллоп угрожающим тоном. - Мы образец всем народам и шутить не любим.

-- Что ж? Я говорил слишком свободно?

-- Я заколол человека и застрелил человека за меньшее. Слыхал я, что просвещенный народ избивал людей в пух за меньшее. Мы разум и добродетель земли, сливки человеческой натуры, цветы нравственной силы! Мы зло показываем зубы, говорю вам!

После этой предостерегательной речи, мистерь Чоллоп вышел с "реберником", "щекоталкой" и семиствольными пистолетами, совершенно готовыми в дело по первому востребованию.

-- Вылезайте из под одеяла, сударь, - сказал Марк: - он ушел. Что это? - прибавил он, став на колени, чтоб разсмотреть лицо своего партнера и с нежностью взяв его горячую руку. - Чем кончилась вся эта хвастливая болтовня? Он меня не узнает!

Мартин был действительно опасно болен, очень близко от смерти. Он долго пролежал в том же положении и бедные друзья Марка, не заботясь о себе, безпрестанно ухаживали за ним. Марк, утомленный телом и духом, работавший днем и часто не спавший по ночам, измученный от непривычных трудов новой его жизни, окруженный всякого рода горестными и отчаянными обстоятельствами. - Марк никогда не жаловался и не падал духом. Если он когда нибудь считал Мартина безразсудным и себялюбивым, твердым и деятельным только на время и порывами, а потом слишком бездейственным и унылым, то теперь он забыл обо всем этом: он помнил только добрые качества своего спутника и предался ему сердцем и рукою.

Много недель прошло прежде, чем Мартин укрепился на столько, что мог двигаться при помощи палки и опираясь на своего Ком.; но выздоровление его, за недостатком здорового воздуха и хорошей пищи, шло весьма медленно. Он был еще очень изнурен и слаб, когда постигло его несчастие, которого он больше всего опасался: - Марк занемог.

Марк боролся с болезнью, но болезнь сражалась сильнее его и усилия его были напрасны.

-- Свалило, сударь, но все таки я бодр! - сказал он однажды утром, упадая снова на постель.

Если друзья Марка усердно ухаживали за больным Мартином, то сделались в двадцать раз усерднее в попечениях своих о самом Марке. Теперь Мартину пришла очередь трудиться, сидеть подлее больного, бодрствовать и прислушиваться в течение долгих, темных ночей ко всякому звуку этой мрачной глуши; выслушивать бедного Марка Тэпли, как он в бреду играл в кегли в "Драконе", пускался в любовные объяснения с мистрисс Люпен, добывал себе "морския ноги" и "Скрю", странствовал с Томом Пинчем по дорогам Англии и выжигал пни в Эдеме...

Но когда Мартин давал ему питье или лекарство, или возвращался в дом после каких нибудь хлопот, мистер Тэпли прояснивался и кричал: "Мне весело, сударь, мне весело!"

Когда Мартин размышлял об этом и глядел на лежачого Марка, который ни разу не упрекнул его даже изъявлением сожаления, что последовал за ним, никогда не роптал и всегда старался сохранить бодрость и мужество, Мартин начинал думать, отчего бы человек этот, которого жизнь не имела преимуществ его собственной жизни, так далеко различался от него? Ухаживанье за страдальцем, которого он недавно еще видел таким бодрым и деятельным, навело его на невольный вопрос о том, какая разница между ним и его Ком.?

Частое пребывание в их доме приятельницы Марка, с которою они вместе плавали по Атлантическому Океану, внушило Мартину мысль, что, помогая тогда ей, Марк поступал совсем не так, как он сам. Иногда приходил ему в голову Том Пинч, и он сознавался, что Том в подобных обстоятельствах наверно составил бы такого же рода знакомство. Каким же образом Том и мистер Тэпли, люди столь разнохарактерные, походили друг на друга в этом отношении, и нисколько не были похожи на него?

Мартин быль от природы открытого и великодушного характера; но он воспитывался в доме своего деда, которого эгоизм и подозрительность пристали и к нему. Мартин разсуждал еще ребенком: "дедушка мой столько заботится о себе, что если я не стану делать того же самого для себя, то обо мне забудут". Таким образом, сделался он себялюбивым.

Но он никогда и не подозревал в себе такого порока. Он бы горячо стал спорить, еслиб кто нибудь упрекнул его эгоизмом. Поднявшись после долгой и тяжкой болезни, и сидя подле страдальца, мучащагося тем же недугом, он открыл глаза и понял, как близко он был от могилы и какое безпомощное, зависимое и жалкое существо его гордое я. Он имел много времени - целые месяцы, чтоб размыслить о своем собственном спасении и о крайности, в которой находился Марк. Опасаясь за жизнь своего Ком., он невольно спрашивал самого себя, исполнил ли он свой долг относительно Марка и заслуживал ли его неусыпанные попечения и преданность?! Нет! Он чувствовал, что часто заслуживал порицания. Углубляясь в причину, он открывал, что виновата его себялюбивое я.

Долгия размышления в уединении этого отвратительного места научили его самосознанию. Он понял свой главный недостаток и постиг его безобразие. Эдем был ужасным местом для жестокого урока; но болота, чаща, злокачественный воздух и одиночество - такие учители, у которых своя метода выводить доказательства.

в споем характере, а потому решился не говорить Марку ни слова о своем раскаянии и добром намерении, и молча наблюдать за собою.

После долгой и изнурительной болезни (в некоторые отчаянные периоды которой Марк, не могши говорить, писал иногда слабою рукою на аспидной доске слово "креплюсь!"), он начал обнаруживать некоторые признаки возвращающагося здоровья. Признаки эти появлялись и исчезали на время; но, наконец, Марк решительно начал поправляться - и укреплялся с каждым днем.

Когда он мог говорить не утомляясь, Мартин решился посоветоваться с ним об одном замысле, который, несколько месяцев назад, он выполнил бы, не заботясь ни о чьем согласии.

-- Дело ваше отчаянное, - сказал Мартин: - это ясно. Место здешнее покинуто, и безнадежность его верно уже известна. Нельзя и думать, чтоб кто нибудь решился купить нашу собственность в Эдеме, еслиб даже было честно продать ее за какой бы то ни было безценок. Мы оставили Англию, как сумасшедшие, и обанкротились. Теперь нам остается одно: уехать отсюда во что бы то ни стало и возвратиться домой. Как бы то ни было, но нам необходимо возвратиться, Марк!

-- Только, сударь? Не больше того? - отвечал Марк выразительно.

-- В Америке мы можем надеяться на помощь только одного человека - мистера Бивена.

-- Я думал о нем, когда вы были больны.

-- Но еслиб и это оказалось безнадежным, я готов даже написать к моему деду и умолить его о помощи. Не попробовать ли наперед с мистером Бивеном?

-- Что ж! Он очень приятный джентльмен...

-- Немногие припасы, на которые мы истратили все свои деньги, можно продать, и тотчась же возвратить вырученные деньги ему. Но продать их здесь невозможно!

-- Здесь, кроме мертвецов и свиней, не найдете покупателей.

-- Не написать ли к нему об этом и не просить ли у него столько денег, чтоб иметь возможность добраться как можно дешевле до Нью-Иорка или какого нибудь другого приморского города, откуда мы могли бы отправиться в Англию, взяв на себя на судне какую нибудь должность? Я объясню ему все свои обстоятельства и связи, и напишу, что постараюсь заплатить ему даже через моего деда, немедленно после возвращения нашего в Англию.

-- Что ж, сударь, разумеется! Ведь он может только сказать нет, а может быть, скажет и да.

-- Помни, - воскликнул Мартин: - я один виноват в том, что мы здесь! Значит я и должен употребить все средства, чтоб отсюда выбраться. Мне горько подумать о прошлом. Еслиб я прежде спросил твоего мнения, Марк, я уверен, нам бы не бывать здесь.

Марк удивился до крайности, но уверял с жаром, что они все таки были бы в Эдеме, и что он решился, лишь только услышал об этом благословенном месте.

Мартин прочитал ему письмо свое к Бивену, которое он заготовил уже заранее. Оно было написано умно и откровенно и нисколько не скрывало их безпомощного положения, их страданий и крайности. Просьба о пособии была изложена скромно, но прямодушно. Марк был очень доволен этим посланием, и они решились отправить его с первым пароходом, который зайдет в Эдем за дровами. Не зная настоящого местопребывания мистера Бивена, Мартин адресовал письмо в Нью-Иорк, на имя достопамятного мистера Норриса, с просьбою на обложке о немедленном доставлении Бивену.

Прошло больше недели до появления парохода. Наконец, рано утром, их пробудило фырканье высокого давления "Олоджа", парохода, названного этим именем в честь "одного из замечательнейших людей его отечества". Оба поспешили к пристани и благополучно отдали письмо на пароход. Потом когда ему надобно было отваливать, они, забывшись, остались на сходке, за что капитан "Олоджа" пожелал просеять их сквозь сито и объявило, что если они не уберутся со сходни как можно проворнее, то он "выполощет их в питье", чем он выразил иносказательно, что намерен утопить их в реке.

Мартин не мог ожидать ответа ранее, как недель через восемь или десять. В продолжение этого времени, чтоб не оставаться праздными, он и Марк принялись обрабатывать и очищать свою землю. Как ни были недостаточны их земледельческия познания, но все же их больше было у наших друзей, чем у их соседей, которые воображали, что земледельчество - врожденный дар человека. Марк имел о нем кой какие практическия понятия, а Мартин старался пользоваться его примером и научаться от него.

Часто по ночам, оставаясь одни и ложась спать, они беседовали об отечестве и об оставшихся там знакомых местах и людях - иногда с надеждой увидеть их снова, иногда с грустным спокойствием безнадежности. Марк Тэпли с удивлением замечал при этих случаях, что Мартин странно изменился.

-- Лет, Марк.

-- Думаете об Англии, сударь?

-- Да, Марк.

-- И я также, сударь. Я думал о том, как теперь живут мистер Пинч и мистер Пекснифф.

-- Бедный Том? - сказал задумчиво Мартин.

-- Человек слабодушный, сударь, - играет на органе даром, нисколько не заботится о себе.

-- Я бы желал, чтоб он больше о себе заботился... не знаю для чего, впрочем. Мы бы, может быть, не любили его тогда и в половину против теперешняго.

-- Им всякий помыкает, сударь, - намекнул Марк.

-- Да. Я это знаю, Марк. - Он сказал это с такою грустью, что товарищ его замолчал на несколько минут. Потом Марк заговорил со вздохом:

-- Ах, сударь! На многое вы рискнули из любви к одной молодой особе!

-- Знаешь ли что, Марк, - отвечал Мартин поспешно и с необыкновенным жаром, приподнявшись на постели: - можешь быть уверен, что она очень несчастлива. Она пожертвовала своим душевным спокойствием; она не может бросить все и убежать так, как я. Она должна терпеть, Марк, - терпеть, не имея возможности действовать! Я начинаю думать, что ей пришлось перенести больше горя, нежели мне. Клянусь душою, я так думаю!

-- Скажу тебе по секрету, Марк, так как мы коснулись этого предмета, что тот перстень...

-- Какой, сударь?

-- Который она прислала мне на прощаньи, Марк. Она купила его - купила, зная, что я был тогда беден и горд (помоги мне Бог, горд!) и что нуждался в деньгах.

-- Кто вам сказал, сударь?

я знаю. Доброй ночи! Бог с тобою, Марк!

-- Бог с вами, сударь! - Но я чисто обманут! - подумал мистер Тэпли, поворачиваясь на другой бок с счастливым лицом. - Это обман. Что за слава быть "крепким" с ним!

Время текло. Несколько пароходов приходило в Эдем, но ответа на письмо не было. Дождь, жар, топь и зловредные пары производили по прежнему свое смертоносное действие. Приятельница их давно уже лишилась двоих детей; теперь она схоронила последняго.

-- Оно тяжеловесно, - проговорил Мартин, заикаясь.

Что каждый из них сказал, сделал или почувствовал - они не помнили. Марк бросился изо всех сил к пристани, чтоб узнать, когда опять приидет пароход.

Ему сказали, что дней через десять или двенадцать. Несмотря на то, наши Британцы в тот же вечер принялись укладывать свои вещи и к ночи были готовы.

Три недели протянулись тяжко, мучительно, до возвращения парохода. На разсвете одного осенняго дня, Мартин и Марк стояли уже на его палубе.

-- Смелее, мы снова встретимся в старом свете! - кричал Мартин, махая двум стоящим на пристани изнуренным фигурам.

том свете, - подумал Марк.

Оставшиеся переселенцы взглянули друг на друга и на то место, откуда понесся пароход, и скоро скрылись в утреннем тумане, густо поднимавшемся от болотистой почвы Эдема.