Жизнь и приключения Мартина Чодзльвита.
Глава LI, проливает новый и более яркий свет на весьма темное место и заключает в себе последствие предприятия мистера Джонса и его друга.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Жизнь и приключения Мартина Чодзльвита. Глава LI, проливает новый и более яркий свет на весьма темное место и заключает в себе последствие предприятия мистера Джонса и его друга. (старая орфография)

Глава LI, проливает новый и более яркий свет на весьма темное место и заключает в себе последствие предприятия мистера Джонса и его друга.

Наступила та ночь, когда старому приказчику предстояло попасть на руки своих нянек. Джонс не забыл этого, несмотря на то, что все его мысли были поглощены его злодеянием.

Он не мог не помнить этого, потому что дело шло о его безопасности. Одного слова, одного намека старика было бы для человека внимательного достаточно, чтоб зародить подозрение. Имея на душе убийство и безпрестанно осаждаемый безчисленными страхами и опасениями, он был бы готов повторить преступление, еслиб через это можно было избежать обнаружения истины,

Намерение Джонса состояло в том, чтоб убежать, когда поутихнет первая тревога, и когда можно будет покуситься на это, не возбуждая немедленного подозрения. Он знал, что сиделки угомонят старого приказчика и нелегко встревожатся, если на него нападет охота болтать.

-- Ему заткнут рот, если он заговорит, и скрутят руки, если вздумает писать, - сказал Джонс, глядя на него, потому что они были в комнате одини. - Он для этого достаточно рехнулся!

Тсс!

Все он прислушивался к каждому звуку! Он слышал о разоблачении Англо-Бенгальского Страхового Общества; о бегстве Кримпля и Боллеми с добычею; о своих необъятных потерях, к которым могло присоединиться то, что его потребуют к ответу, как одного из партнеров... Эти вещи приходили ему на ум поочереди или все разом, до он не мог остановить своих мыслей на таких до крайности для него важных обстоятельствах. Единственною, постоянною мыслью его был вопрос: когда найдут труп убитого в лесу?

Ум его был прикован к этой мысли. Он прислушивался ко всякому крику или восклицанию прохожих; смотрел из окна на толпы, сновавшия взад и вперед, и старался прочесть в глазах каждого, не подозревают ли его. Чем больше дух его тревожился страхом обнаружения преступления, тем больше мысли носились около одинокого трупа, оставленного в лесу.

И все таки он не раскаивался. Его тревожили и мучили не угрызения совести, но страх за свою собственную безопасность. Помышления о том, что он лишился своего состояния, усиливали его ненависть к убитому и даже доставляли ему некоторым образом торжество удовлетворенного мщения. Но что, если узнают!...

Он тщательно наблюдал за старым Чоффи и по возможности не отходил от него. Теперь они оставались наедине. Были уже сумерки, и назначенный сиделкам час приближался. Джонс угрюмо прохаживался по комнате. Старик сидел в своем углу.

Всякая безделица тревожила убийцу. Теперь он безпокоился об отсутствии жены, которая ушла из дома вскоре после обеда и еще не возвращалась домой. - Где она теперь? - воскликнул он с гневным ругательством.

-- Она пошла к своей доброй приятельнице, мистрисс Тоджерс, - сказал старик Чоффи.

-- Так! Разумеется! Вечно в обществе этой женщины. А она не из его приятельниц! Кто может знать, что оне вместе вздумают затеять! Позвать ее сейчас же домой!

Старик встал, как будто желая идти за нею сам, но Джонс грубо втолкнул его в кресла и послал за женою служанку. Потом он снова принялся ходить взад и вперед. Служанка воротилась скоро, потому что ей недалеко было идти.

-- Ну! Где она? Пришла?

-- Нет. Она ушла оттуда часа с три назад

-- Ушла оттуда! Одна?

Служанка не знала, потому что не спрашивала.

-- Проклятая дура! Принеси свечи.

Не успела она выйти, как старик Чоффи, который во все это время не сводил глаз с Джонса, вдруг подошел к нему.

-- Подай ее! - кричал старик. - Давай ее мне! Что ты с нею сделал? Скорее! Я на этот счет не дал никакого обещания. Что ты с нею сделал?

-- Ты не уйдешь отсюда! - восклицал старик. - У меня станет силы, чтоб закричать соседям. Давай ее сюда! Не то я закричу.

Джонс до того был испуган, поражен и убит совестью, что не имел смелости оттолкнуть от себя дряхлого, едва живого старика. Он вытаращил на него глаза, не шевеля ли одним пальцем, и только с трудом решился спросить, что это значит.

-- Я хочу знать, что ты с нею сделал! - возразил Чоффи. - Ты будешь отвечать за каждый волосок с её головы. Бедняжка! Бедняжка! Где она?

-- Ах, ты сумасшедший старичишка! - сказал Джонс тихим и дрожащим голосом. - Что за припадок нашел на тебя?

-- Немудрено сойти с ума тому, кто видел, что произошло в этом доме! Где мой добрый старый хозяин? Где его единственный сын, который еще ребенком играл у меня на коленях? Где она - та, которая на моих глазах чахла с каждым днем и плакала безсонные ночи? Она была последнею, последнею из моих друзей!

Видя, что слезы текут по морщинистому лицу старика, Джонс собрался с духом и оттолкнул его.

-- Разве ты не слышал, как я о ней спрашивал, как я за нею посылал? Как могу я дать тебе то, чего не знаю, где найти, сумасшедший?

-- Если с нею что нибудь случилось, - кричал Чоффи: - помни! Я стар и рехнулся, но и я бываю в полной памяти! Если с нею что нибудь случилось...

-- Чтоб чорт тебя побрал! Что могло с нею случиться? Подожди, пока она прийдет домой - она скоро воротится. Довольно ли с тебя?

-- Помни! Чтоб не пострадал ни один волосок с её головы! Я не перенесу этого. Я... я... переносил слишком долго, Джонс. Я молчу, но я... я... я могу говорит. Я... я... могу говорить... - заикался он, снова отправляясь в свои кресла и бросив Джонсу слабый, но угрожающий взгляд.

-- Ты можешь говорить, можешь? - подумал Джонс. - Да, да, мы предупредим твое красноречие. Я уже подумал об этом.

Несмотря на эти слова, Джонс до того испугался угроз старого Чоффи, что крупные капли выступили у него на лбу. Он подошел к окну. Лавка, бывшая против его дома, была освещена, и лавочник читал какой то печатный листок вместе с своим покупщиком. Это подняло все опасения Джонса: - неужели они его подозревают?

Стук в двери. - Что это?

-- Приятного вечера, мистер Чодзльвит! - послышался голос мистрисс Гемп. - Каково поживает сегодня мистер Чоффи, сударь?

Мистрисс Гемп держалась особенно близко от дверей и приседала больше обыкновенного. Она, повидимому, была не так развязна, как всегда.

-- Отведите его в его комнату, - сказал ей Джонс на ухо. - Он сильно бредил... совсем рехнулся!

-- Ах, бедненький! - воскликнула она с необыкновенною нежностью. - Он весь дрожит.

-- Немудрено... после припадка бешенства. Уведите его наверх.

Она помогала старику подняться.

-- Ах, вы, мой старый цыпленок! - кричала она утешительным и успокоительным голосом. - Пойдемте в вашу комнату, мой дружок. Вот так! Ступайте с вашею Сарой.

-- Сейчас придет, сударь. Пойдемте, мистер Чоффи, пойдемте.

Он молча дал ей увести себя.

Джонс снова подошел к окну. Там в лавке все еще читали печатный листок, и к ним присоединилось третье лицо. Что бы их так сильно интересовало?

Повидимому, они заспорили между собою, и один, глядевший на бумагу через плечо другого, отступил назад, чтоб пояснить что-то жестами...

Ужас! Как это похоже на удар, нанесенный в лесу!

Джонс отскочил от окна. Шатаясь, подошел он к креслам и подумал о новорожденной нежности мистрисс Гемп к Чоффи. Не от того ли это, что труп найден? Что она знает об этом? Подозревает его?..

-- Мистер Чоффи улегся, - сказала мистрисс Гемп, воротясь сверху. - Будьте спокойны, мистер Чодзльвит!

-- Садитесь, - сказал Джонс хриплым голосим. - Где другая женщина?

-- Она с ним, сударь.

-- Хорошо. Его нельзя оставлять без присмотра. Он напал на меня сегодня вечером, как бешеная собака. Как он ни стар, а мне было трудно справиться с ним. Вы... Тсс! Нет, это ничего. Вы сказывали мне имя другой сиделки. Я забыл его.

-- И говорила про Бетси Приг, сударь

-- На нее можно положиться?

-- О, нет! Да я привела не ее, мистер Чодзльвит; я привела другую, которая...

Как ее зовут?

-- Мистрисс Гемп смотрела на него как то особенно, но не отвечала.

-- Как ее зовут? - повторил Джонс.

-- Ее зовут мистрисс Гаррис.

Странно, с каким усилием мистрисс Гемп произнесла имя, которое так часто было на её устах.

-- Хорошо, - сказал он поспешно. - Вы уговорились с нею насчет ухаживанья за ним?

-- Конечно, сударь.

ее. Это... это обыкновенная привычка у сумасшедших: они всегда выдумывают самые дурные вещи на тех, кого они любят. Не так ли?

Мистрисс Гемп согласилась с легким стоном.

-- Держите же его круче, чтоб он не напроказил когда нибудь, когда на него найдет припадок. Да не доверяйте ему никогда, потому что он бредить сильнее, когда кажется в памяти. Но вы все это сами знаете. Теперь я хочу видеть другую сиделку.

-- Другую особу, сударь?

-- Да! Скорее; мне некогда.

Мистрисс Гемп попятилась к дверям; но, сделав шага три, остановилась в нерешимости.

-- Так вы желаете видеть другую особу, сударь?

Но внезапное изменение лица Джонса объявило ей, что он действительно видел уже другую особу. Прежде, чем Мистрисс Гемп успела оглянуться на двери, ее отвела в сторону рука старого Мартина. Чоффи и Джон Вестлок вошли вместе с ним.

-- Чтоб никто не выходил отсюда, - сказал старик Мартин. Этот человек сын моего брата. Если он двинется с места или скажет хоть слово громкое, - окно настежь и зовите да помощь!

-- Какое право имеете вы распоряжаться здесь? - спросил Джонс слабым голосом.

-- Право твоих дурных дель. Войдите сюда.

Неудержимое восклицание вырвалось у Джонса, когда пошел Льюсом.

Вот для чего совершил он убийство! Вот для чего окружил себя опасностью, безчисленными страхами, мучениями! Он скрыл свою тайну в лесу, запрятал ее в окрававленную землю, и теперь она возстает перед ним! Она известна многимь и взывает к нему устами старика, который каким то чудом приобрел себе снова силу и крепость!

Напрасно старался Джонс смотреть на них презрительно или даже с своею обычною наглостью. Он едва мог стоять и должен был опираться на спинку стула.

-- Я знаю этого негодяя! - говорил он, задыхаясь на каждом слове и указывая дрожащим пальцем на Льюсома. - Это величайший лгун, какого только я знаю. Что он теперь рассказывает? Ха, ха, ха! Да вы и редкие ребята! Дядя мой еще хуже ребенок, нежели был в последнее время мой отец или чем теперь Чоффи. А за каким дьяволом пришли сюда вы? - прибавил он, яростно взглянув на Вестлока и Марка Тэпли, который вошел вслед за Льюсомом: - да еще вдобавок с двумя полоумными и каким-то негодяем! Не за тем ли, чтоб взять мой дом приступом? Эй! Кто там? Отворить двери и выгнать отсюда этих наглецов!

-- Послушайте, почтенный, - сказал Марк, выступая вперед: - еслиб не ваше имя, то я один вытащил бы вас на улицу и поднял бы такой шум, что сюда сбежалась бы половина Лондона. И потому советую быть потише. Не старайтесь смотреть на меня прямо: это не поможет.

С этими словами, Марк сел на подоконник и скрестил руки с видом человека, приготовившагося выполнить что бы то ни было, если оно будет нужно.

Старик Мартин обратился к Льюсому:

-- Он ли? - указывая пальцем на Джонса.

-- Взгляните на него, и вы убедитесь в этом.

-- О, брат, брат! - вскричал старик Мартин, всплеснув руками: - для того ли мы были чужды друг другу половину нашей жизни, чтоб ты воспитал подобного злодея, а я сделался орудием его наказания?

-- Ты на очной ставке с этим человеком, чудовище! Слушай, что он станет говорить. Возражай, молчи, противоречь, спорь - делай что угодно. Мое намерение принято. А ты, - сказал он Чоффи: - из любви к твоему старому хозяину, говори, мой любезный.

-- Я молчал из любви к нему! - воскликнул Чоффи. - Он требовал этого, взял с меня обещание перед самою смертью. Я бы никогда не стал говорить, еслиб вы сами не знали так много. Я часто, очень часто думал об этом; иногда это мне грезилось, - но и тогда не спал, а мне снилось это днем, наяву. Есть ли такого рода сны?

Мартин отвечал ему ласково; Чоффи внимательно прислушивался к его голосу и улыбнулся.

-- Да, да! Он часто говаривал со мною так! Мы вместе учились в школе. Я бы не мог действовать против его сына, знаете... его единственного сына, мистер Чодзлвить!

-- Я бы желал, чтоб ты был его сыном.

--Вы говорите совершенно так, как мой любезный старый хозяин! - воскликнул Чоффи с ребяческим восторгом. - Мне почти кажется, что я слышу его, и я снова молодею. Он всегда был со мною ласков, и я всегда понимал его. Хотя зрение мое было тускло, но я мог его видеть, да, да! Он умер, умер!

Чоффи горестно качал головою. В это мгновение, Марк, глядевший в окно, вышел из комнаты.

-- Я не мог действовать против его единственного сына, - сказал Чоффи. - Но он часто чуть не доводил меня до этого, даже сегодня вечером я едва мог выдержать. А где же она? Она еще не пришла!

-- Ты говоришь о его жене? - спросил Мартин.

-- Да.

-- Она под моим покровительством и не будет присутствовать при том, что произойдет здесь. Она и без этого испытала довольно горя.

Джонс чувствовал, что он погиб. Земля выскользала из-под его ног. Нет спасения!

Теперь начал говорить его прежний сообщник - прямую безпощадную истину, со всеми подробностями, истину, которая возвращала разсудок полоумным, истину, которой ничто не могло подавить.

Джонс хотел опровергать ее, но язык его не ворочался. Ему пришла в голову отчаянная мысль прорваться на улицу и бежать, - но члены его не двигались. И во все это время тихий голос Льюсома обвинял его ясно и неоспоримо.

Когда Льюсом умолк, раздался голос старого приказчика, который слушал внимательно, ломая руки.

-- Нет, нет, нет! Неправда! Подождите! - Истина известна одному только мне!

-- Может ли это быть? - возразил старый Мартин.--Разве не ты говорил мне на лестнице, что он убийца своего отца?

-- Да. да! Так! - кричал Чоффи в изступлении. - Стойте! Дайте мне время собраться. Это было дурно, ужасно, жестоко; но не так, как вы полагаете. Постойте, постойте!

Он схватил свою голову обеими руками и безсмысленно озирался вокруг себя. Но глаза его остановились на Джонсе и вдруг просияли разсудком и памятью.

-- Да! - кричал он. - Вот как это было; теперь я припоминаю все. Он... он встал с постели перед тем, как умер, и сказал мне, что прощает его; он спустился вместе со мною в эту самую комнату и, когда увидел его, единственного сына, которого он любил, - язык отказался служить ему! Он не мог выговорить того, что он знал, никто не понял его слов, никто, кроме меня. Но я понял, я понял!

стороне, подалась несколько вперед и заметила с чувством, что мистер Чиффи "самое милое старое твореньице".

-- Он купил зелье, - сказал Чоффи, протянув руку к Джонсу с удивительным огнем в его всегда тусклых глазах: - он купил зелье, правда, и принес его домой. Он подмешал его... смотрите на него!.. подмешал в сласти, которые были в кружке с питьем его отца, и поставил в выдвижной ящик, в конторке - он знает куда! Там он его замкнул. Но у него не достало смелости, а может быть и сердце его было тронуто... Боже мой! Вероятно, что сердце... он был его единственный сын! Он не поставил кружки на обыкновенное место, где мои старый хозяин мог бы взять ее раз двадцать в день.

Дряхлый старик трясся от сильных ощущений, которые в нем кипели. Но тот же свет горел в его глазах; рука попрежнему указывала на едва живого Джонса; седые волосы поднялись дыбом на его голове; он казался выросшим и вдохновенным:

-- Теперь я припомнил все до последняго слова! Он поставил кружку в ящик и так часто заглядывал в контору с стеклянными дверьми и так секретничал, отец заметил ею. Когда он вышел, отец его отпер ящик и достал кружку. Мы были вместе и разсмотрели эту смесь - мистер Чодзльвит и я. Он взял ее и выбросил; но ночью он подошел к моей кровати и плакал, и сказал, что сын хочет отравить его. "О, Чоффи!" - говорил он мне: - "о любезный Чоффи! Какой-то голос пришел в мою комнату сегодня ночью и сказал, что я сам виноват в этом преступлении; что оно зародилось с той поры, когда я научил его быт слишком жадным к деньгам, которые останутся после меня, так что он стал с нетерпением ожидать моей смерти!" - Вот его слова, его собственные слова. Если он поступал иногда жестоко, то делал это для собственного сына. Он любил своего единственного сына и всегда был добр со мною!

Джонс слушал с удвоенным вниманием. Надежда начала ему улыбаться.

-- "Он не заждется моей смерти, Чофф" - так говорил мой старый хозяин, плача как ребенок: - "он получит деньги теперь. Пусть он женится... Ему это по вкусу, хоть мне это и не очень нравится, а мы с тобою удалимся и будем доживать свой век потихоньку, с немногим. Я всегда любил его: не полюбит ли он меня тогда?.. Ужасно знать, что мое собственное дитя жадно желает моей смерти. Но я должен бы был предвидеть это: я сеял и должен пожинать. Пусть он думает, что я принимаю это зелье: когда увижу, что он будет раскаиваться и получит все, чего ему нужно, я скажу ему, что узнал все и что прощаю его. Может быть, он после этого лучше воспитает своего сына и сам станет другим человеком, Чофф!"

Бедный Чоффи приостановился, чтоб отереть слезы. Старый Мартин закрыл себе лицо руками. Джонс слушал смелее и с возрастающею надеждою.

-- Мои добрый старый хозяин притворился на другой день, что он по ошибке отпер ящикь конторки одним из ключей в связке, который пришелся по замку, и что удивился, видя в таком месте свежий запас своего лекарства от кашля, но полагает, что его туда поставили как нибудь второпях, когда ящик был открыт. Мы сожгли это лекарство, но сын его был уверен, что старик составляет из него свое питье... он знает, что он так думал! Раз мистер Чодзльвит хотел испытать его и заметил, что питье его имеет какой то странный вкус. Джонс сейчас же встал и вышел.

Джонс прокашлялся коротким, сухим кашлем, скрестил на груди руки и стал в более развязном положении, хотя все еще не решался смотреть ни на кого.

-- Мистер Чодзльвит писали к её отцу, то есть к отцу его бедной жены, - продолжал Чоффи: - и просил его приехать, чтоб поспешить свадьбою. Он начал хворать с того времени, как приходил ко мне ночью, и уже не мог поправиться. В эти немногие дни он переменился так много, как не мог бы перемениться в дважды столько лет. - "Пощади его, Чофф!" - говорил он перед смертью. Больше он не мог сказать ни слова. Я обещал и старался выполнить свое обещание. Он его единственный сын!

Воспоминание о последних минутах жизни старого друга отняло язык у бедного Чоффи: он едва мог договорить. Показав рукою, что старый Энтони, умирая, держал его руку, он удалился в уголок, в котором обыкновенно предавался своей горести, и замолчал.

Джонс взглянул нагло на присутствующих. - Ну, что? - сказал он после краткого молчания. - Довольны вы? Или у вас есть еще какие нибудь заговоры? Этот негодяй Льюсом выдумает вам еще несколько десятков сказок! Все, что ли? Нет ли еще чего нибудь?

Старый Мартин смотрел на него пристально.

-- То ли вы, чем казались у Пексниффа, или просто вы шарлатан, - сказал Джонс с улыбкою, не решаясь, однако, смотреть в глаза своему дяде: - до этого мне нет дела; но я не хочу видеть вас здесь. Вы всегда так любили вашего брата и так часто были здесь, что немудрено, если привязаны к этому месту; но место это не привязано к вам, и потому лучше его оставить. А что до моей жены, старик, пришлите ее сюда немедленно; не то, ей же будет хуже. Ха, ха, ха! Вы ведете дела свысока! Но человека нельзя еще приговорить к виселице за то, что он держит для своей надобности яду на пенни, и потому, что два старые сумасброда вздумали разыгрывать из этого комедии! Ха, ха, ха! Видите вы дверь?

Низкое торжество его, боровшееся с подлостью, стыдом и сознанием своей виновности, было так отвратительно, что все бывшие в комнате невольно от него отвернулись. Но в торжестве этом было также отчаяние - дикое, необузданное отчаяние, от которого зубы Джонса скрежетали, которое мучило его невыносимо.

-- Ты слышал, старик, что я сейчас говорил, - сказал он своему дяде дрожащим голосом. - Видишь ли ты двери?

-- А видишь ли ты двери? - возразил Джонсу голос Марка Тэпли, раздавшийся из них. - Взгляни туда!

Джонс взглянул, и взор его пригвоздился к дверям. Кто же был на этом роковом пороге?

Впереди всех Педжет.

-- Вот он, у окна! - сказал Педжет.

Три человека вошли вслед за ним, наложили руки на убийцу и скрутили его. Это было сделано так скоро, что руки его были в кандалах прежде, чем он успел разсмотреть лицо своего изобличителя.

-- Убийство! - сказал Педжет, окидывая взором удивленную толпу. - Чтоб никто не смел мешать!

-- Убийство, убийство, убийство! - раздалось на многолюдной улице. Страшное слово это переходило от дома к дому, отражалось камнями мостовой, звучало во всех устах.

Мартин Чодзльвит и все бывшие с ним безмолвно глядели друг на друга.

Мартин заговорил первый:

-- Что это значит?

-- Спросите его, сударь, - отвечал Педжет. - Вы с ним знакомы. Он знает больше моего, хоть и я знаю очень многое.

-- Почему вам известно многое?

-- Я недаром наблюдал за ним столько времени; ни за кем еще не слеживал я так усердно, как за ним.

Еще один из призраков грозной истины! Еще один из неожиданных образов, возставших перед убийцею! Этот человек - шпион над ним; этот человек, сбросивший с себя личину уклончивости, робости, близорукости, неприметливости, превратился в неутомимого и неусыпно бдительного врага! Джонс скорее готов бы был подозревать мертвеца во враждебных против него намерениях.

Дело кончено, нет спасения! Джонс упал, как сноп вдоль стены.

-- Где вы наблюдали? Что вы видели? - спросил старик Мартин.

-- Я наблюдал за ним днем и ночью во многих местах. В последнее время я наблюдал за ним без смены и отдыха (налившиеся кровью глаза Педжета подтверждали его слова); я не так мало думал о том, к чему поведет моя бдительность, как он, когда он выскользнул из дома ночью в том платье, которое после связал в узелок и бросил в Темзу с Лондонского Моста!

Джонс бился и рвался, как в пытке. Он испустил стон, как будто его уязвили каким нибудь орудием муки.

-- Легче, будет вам шуметь, милые родственнички! - сказал начальник полицейских.

-- Кого ты называешь родственниками? - строго спросил Мартин.

-- Вас, в числе прочих.

-- Да, - прибавил он, кивнув головою. - Вы можете отрекаться от своих племянников; но Чиви Сляйм все таки Чиви Сляйм. Вам, может быть, неприятно видеть члена вашей фамилии в таком звании? Меня можно выкупить из него. Взгляните на меня! Можете ли вы без стыда видеть в костюме полицейского сыщика человека вашей фамилии, у которого в мизинце больше способностей, чем в мозгу у всех остальных. Я взялся за это ремесло именно с тем, чтоб пристыдить вас; но мне и в голову не приходило, чтоб мне могло посчастливиться взять в плен нашего же родственника.

-- Если распутство твое и твоих приятелей довело тебя до такого состояния, - возразили старик: - то не покидай его. Ты живешь честно, надеюсь, а это чего нибудь да стоит.

-- Зачем отзываться так жестоко о моих приятелях - они были и вашими избранными друзьями. Не говорите, что вы никогда не пользовались услугами моего приятеля Тигга, - мне это лучше известно. Мы ссорились с ним из за этого.

-- Я нанимал этого негодяя и платил ему.

-- Хорошо, что платили, потому что теперь это было бы поздно. Он уже дал полную росписку.

Старик смотрел на своего племянника с любопытством, но не сказал ни слова.

-- Я всегда ожидал, что ему придется попасть в наши руки за какое нибудь плутовство, - сказал Чиви Сляйм, вынимая из кармана свежую горсть орехов: - но мне не снилось, что в моих же руках будет приказ схватить его убийцу.

-- Его убийцу?

-- Его или мистера Монтегю, - сказал Педжет. - Это одно и то же лицо, как мне сказывали. - Я обвиняю Джонса Чодзльвита в умерщвлении мистера Монтегю, которого тело найдено в лесу вчера ночью. Вы спросите, почему я его обвиняю? Нечего делать, дольше нельзя скрытничать.

Господствующая страсть Педжета проявилась в тоне сожаления, с которым он думал о том, что открытия его должны сделаться всем известными.

-- Я вам говорил, что наблюдал за ним, - продолжал он: - мне это поручил мистер Монтегю, у которого я быль тогда в службе. Мы имели насчет его некоторые подозрения... какие? - об этом вы сами сейчас разсуждали. Началом их была ссора с другою конторой, в которой была застрахована жизнь его отца и которая имела насчет смерти его отца столько недоверчивости и сомнений, что он стал торговаться с ними и взял половину денег вместо всей суммы, чем еще остался очень доволен. Мало по малу, я добрался еще до некоторых обстоятельств против него. На это нужно было терпение; но таково мое призвание. Я отыскал сиделку - она здесь и можете подтвердить мои слова; отыскал доктора, похоронного подрядчика и его помощника, Я разведал о поведении этого старого джентльмена, мистера Чоффи, на похоронах узнал и о том, что бредил этот человек (он показал на Льюсома) во время своей горячки. Я узнал, как этот господин вел себя до смерти своего отца, и после нея, и в минуту смерти... Собрав и написав все это, я доставил мистеру Монтегю достаточно материалов для того, чтоб он мог упрекнуть его преступлением, которое он сам думал, что совершил. Это было при мне. Вы видите, каков он? Тогда он смотрел немногим лучше теперешняго.

Джонс метался на полу, как будто стараясь зажать себе уши своими скованными руками. Все отошли от него на другую сторону комнаты, кроме Сляйма, который с прежним хладнокровием щелкал орехи.

-- Из этого слухового окошка, - продолжал Педжет, указывая через узкую улицу: - я наблюдал дни и ночи за ним и за всем, что происходило здесь в доме. Оттуда я увидел, как он возвратился домой один после путешествия, которое начал с мистером Монтегю - это указало мне, что мистер Монтегю достиг своей цели, и мне будет легче наблюдать, хоть я и не должен был выпускать его из вида без разрешения. Но, стоя у противоположной двери, когда наступила ночь, я вдруг увидел какого то простолюдина, который выходил из задней двери, из которой никто никогда не ходил. Я тотчас же узнал его походку и немедленно последовал за ним. Он скрылся от меня на западной дороге и все пробирался дальше на запад.

Джонс взглянул на него и пробормотал страшное ругательство.

-- Я не мог понять, что бы это значило. Жена его, к которой я пришел под пустым предлогом, сказала мне, что он спит - в той комнате, из которой я сам видел, как он вышел - и что строго запретил тревожить себя. Из этого я понял, что он должен возвратиться, и я решился поджидать его возвращения. Я караулил на улице, в закоулках, под дверьми - всю ночь напролет; потом, у этого самого слухового окошка простоял я целый день; наконец, когда опять наступило ночь, я снова очутился на улице: я был уверен, что он возвратится не иначе, как в такое время, когда опустеет эта часть города. Так и вышло. Рано утром, ползком, ползком, ползком, тот же простолюдин возвратился домой. Я простоял целый день у окна и, кажется, не смыкал глаз. Ночью, он вышел из дома с узлом. Я опять пошел за ним. Он спустился по ступеням Лондонского Моста и бросил свой узел в реку. Я начал чувствовать серьезные подозрения и сообщил это полиции, которая велела...

-- Выудить узел, - прервал Сляйм. - Не робейте, мистер Педжет!

-- В узле было платье, которое я видел на нем; оно было запачкано в грязи и занятнано кровью. Известие об убийстве было получено в городе вчера ночью. Носившого это платье видели около тех мест; знали, что он шнырял по соседству и что слез с дилижанса, возвращавшагося из той стороны, около того самого времени, когда я видел, как он пришел домой. Повеление было отдано, и эти полицейские чиновники уже несколько часов со мною. Мы выбрали время; видя, что вы входите сюда и видя у окна этого человека...

-- Сделали ему знак отворить двери, - подхватил Марк, слыша, что дело касается его: - что он и исполнил с большим удовольствием.

-- Теперь, покуда, все, - сказал Педжет: - но впереди будет еще многое. Вы желали знать факты, джентльмены, теперь вы их знаете, и нам нечего вас дольше задерживать. Готовы ли вы, мистер Сляйм?

-- И очень. Эй, Том! Достань карету!

он взял под руку старого Чоффи и медленно вышел вслед за Педжетом. Джон Вестлок и Марк Тэпли также последовали за ними. Мистрисс Гемп вышла прежде всех, чтоб лучше обнаружить свои чувства; походка её была нечто в роде ходячого обморока - мистрисс Гемп имела всегда наготове по нескольку обмороков разного рода, которые употреблялись смотря по обстоятельствам.

-- Гм! - ворчал Сляйм, следуя глазами за своим дядей. - Клянусь душою! Он также нечувствителен к тому, что такой племянник, как я, сделался полицейским, как и к тому, что мною должна бы была гордиться вся фамилия! Вот награда за то, что я унизил свой дух... такой дух, как мой... до того, что теперь сам добываю себе средства к существованию. Каково?

Он встал со стула и с негодованием оттолкнул его ногою.

-- И какое существование!.. Тогда как есть сотни людей, которые недостойны того, чтоб держать свечку передо мной, и которые раскатываются в каретах и живут своим состоянием! Славный свет, нечего сказать!

Глаза его встретились с глазами Джонса, который пристально смотрел на него и шевелил губами, как будто шепча что то.

-- А?

Джонс посмотрел на полицейского, который стоял к нему спиною, и связанными руками своими указал на дверь.

-- Гм! - сказал Сляйм в раздумьи. - Мудрено бы мне было пристыдить его, когда ты уже так далеко успел опередить меня. Я и забыл об этом.

Джонс повторил и взгляд, и жест.

-- Джек! - сказал Сляйм.

-- Что нужно?

-- Ступай вниз и скажи, когда подъедет карета. Ну, что? - прибавил он, когда подчиненный его вышел.

Джонс пытался встать.

-- Постой, постой, - сказал Сляйм. - Это не так легко. Ну, теперь поднимайся! Вот так. Ну, что такое?

-- Запусти руку в мой боковой карман. Так!

Он сделал это и достал кошелек.

-- В нем сто фунтов. - сказал Джонс едва слышным голосом; лицо его, от страха и мучительного отчаяния, не имело ничего человеческого.

Сляйм взглянул на него, подал ему в руки кошелек и покачал головою:

-- Не могу. Не смею. Не мог бы, еслиб смел. Мои помощники внизу...

-- Бегство невозможно. Я это знаю. Сто фунтов за то только, чтоб пробыть пять минут в той комнате!

-- Для чего?

Лицо его пленника, приблизившагося к нему, было так страшно, что он невольно отступил; но когда Джонс прошептал ему несколько слов на ухо, он сам изменился в лице.

что я пробуду в той комнате пять минут! Время проходит. Говори!

-- Это принесло бы больше чести фамилии, - заметил Сляим, и губы его дрожали.

-- Сто фунтов за пять только минут! Говори! - кричал Джонс в отчаянии.

Сляйм взял кошелек. Джонс пошел дикими, колеблющимися шагами к стеклянным дверям перегородки.

-- Стой! - закричал Сляймь, хватая его за полу. - Ты виноват?

-- Да!

-- И доказательства, которые сейчас сказывали, справедливы?

-- Да!

-- Не решишься... не решишься ли ты помолиться?

Джонс отвернулся, не отвечая ни слова, и запер за собою дверь.

Сляйм прислушивался. Потом он отошел на цыпочках и со страхом глядел на дверь. Послышался стук подъезжающей кареты.

Один из его подчиненных пошел во двор. Другой остался подле кареты и разговаривал с своим начальником, который получил, может быть, это звание вследствие старинной способности своей стоять за углом, что некогда так хвалил убитый друг его.

-- Где он? - спросил полицейский с улицы.

Сляйм взглянул в комнату и сделал головою знак, как будто он видит пленника.

-- Ему не выпутаться?

Они взглянули друг на друга. Человек внизу прошел несколько шагов и засвистал.

-- Однако, он что то медлит! - заметил он.

-- Я дал ему пять минут. Но время прошло. Я его сейчас приведу.

Заглянув в замочную скважину и прислушавшись, он вошел к Джонсу - отшатнулся назад, увидев лицо своего пленника, который стоял, прислонившись в угол, с обнаженною шеей, и дико вытаращил на него глаза. Лицо его было мертвенно бледно.

Сляйм не отвечал ни слова, всунул ему в карман кошелек и позвал своих людей.

Джонс плакал, визжал, умолял и проклинал их, боролся, бился, но не мог стоять на ногах. Они увлекли его в карету и усадили там, но он скатился и лежал внизу, визжа и кастаясь.

Сляйм сел на козлы, а помощники его поместились в карете подле пленника. Случилось, что они проехали мимо фруктовой лавки, которой дверь была отворена. Один из них заметил другому, что хорошо пахнет персиками.

Другой кивнул в знак согласия, но потом наклонился к Джонсу в сильной тревоге и закричал:

Рука Джонса крепко и судорожно сжала стклянку, крепче, нежели мог бы живой человек стиснуть драгоценный, выигранный им приз!

Они вытащили его на темную улицу; но теперь уже не оставалось никакого дела ни суду присяжных, ни палачу. Мертв, мертв, мертв!