Жизнь и приключения Николая Никльби.
Глава II, о мистере Ральфе Никкльби, его конторе и предприятиях, и о компании на акциях огромной государственной важности.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Жизнь и приключения Николая Никльби. Глава II, о мистере Ральфе Никкльби, его конторе и предприятиях, и о компании на акциях огромной государственной важности. (старая орфография)

ГЛАВА II
о мистере Ральфе Никкльби, его конторе и предприятиях, и о компании на акциях огромной государственной важности.

Мистер Ральф Никкльби, строго говоря, не был тем, что принято называть негоциантом; не был он ни банкиром, ни стряпчим, ни адвокатом, ни нотариусом; не был он и купцом; одним словом, занятия его трудно было подвести под какую-нибудь определенную рубрику, ибо ни к одной из известных профессий он не принадлежал. Тем не менее, так как он занимал большой дом в Гольден-Сквере, где, помимо большой медной дощечки над входной дверью, имелась еще и другая, поменьше, на левом косяке, над медной моделью детской руки, указующей путь, и так как на обеих дощечках стояла надпись: "Контора", - то было вполне очевидно, что мистер Ральф Никкльби вел или во всяком случае делал вид, что ведет какое-то дело. Если же факт этот нуждался еще в подтверждении, то таким подтверждением могло служить ежедневное присутствие в "конторе", между половивою десятого и пятью часами пополудни, бледнолицого человека в потертом темном костюме, сидевшого в каморке, в конце корридора, на необыкновенно твердом табурете и всегда имевшого перо за ухом, когда он выходил отворять на звонок.

Хотя кое-кто из членов весьма почтенных профессий и проживает по близости к Гольден-Скверу, однако нельзя сказать, чтобы это было особенно бойкое место. Это один из тех скверов которые отживают свой век, пережили свои лучшие дни и теперь почти сплошь сдаются под квартиры. Почти все его первые и вторые этажи заняты меблированными комнатами, отдающимися в наймы одиноким джентльменам, по большей части со столом. Место это служит главным пристанищем для иностранцев. Смуглолицые люди, с широкими перстнями на руках, с массивными золотыми цепочками на жилетах и с густыми черными баками, имеющие обыкновение толпиться под колоннадою здания Оперы, а во время оперного сезона, между четырьмя и пятью часами, поджидать у театральной кассы раздачи даровых билетов, проживают по большей части в Гольден-Сквере или его окрестностях. Здесь же имеют свою резиденцию две или три скрипки и один духовой инструмент из Оперы. Квартиры здесь отличаются музыкальностью, и по вечерам звуки фортепиано и арфы носятся над головой мрачной статуи - гения-хранителя маленькой группы чахлых кустиков и деревьев, занимающих центр сквера. В летния ночи все окна стоят настежь, и прохожий может видеть на подоконниках смуглых, усатых людей, причем все они неистово курят. Вечерняя тишина нарушается звуками грубых мужских голосов, выделывающих рулады и трели; клубы ароматного табачного дыма наполняют воздух. Сигары и папиросы, кларнеты и флейты, виолончели и скрипки оспаривают первенство друг у друга. Это царство табачного дыма и песен. Странствующие артисты чувствуют себя в Гольден-Сквере как дома; уличные певцы заливаются здесь непринужденнее и громче, чем во всяком другом из столичных кварталов.

Повидимому, эта местность не совсем подходящая для дельца; тем не менее, мистер Ральф Никкльби прожил в ней много лет и никогда не высказывал жалоб по этому поводу. Он не знал никого из соседей, и его никто здесь не знал, хотя за ним установилась репутация страшного богача. Купцы считали его чем-то в роде юриста, другие соседи - агентом по торговым делам; и те и другие были настолько близки к истине, насколько могут быть вообще близки к истине догадки людей, когда они суют свой нос в чужия дела.

В одно прекрасное утро мистер Ральф Никкльби, совершенно готовый к выходу, сидел у себя в кабинете. На ночь была накидка бутылочного цвета поверх темно-снняго фрака; белый жилет, темно-серые панталоны и высокие "Веллингтоновские" сапоги. Уголок мелко сплоенного, туго накрахмаленного жабо старался изо всех сил вынырнуть между его подбородком и застегнутой верхней пуговицей накидки. Это последнее одеяние было не настолько длинно, чтобы скрыть массивную золотую цепочку из плоских колечек, заканчивавшуюся с одной стороны часами с репетицией, засунутыми в карман панталон мистера Никкльби, а с другой - двумя ключиками: одним - от часов, другим - от некоего патентованного, секретного замка. Голова его была слегка припудрена, как будто затем, чтобы придать его наружности более благожелательный вид; но если таково было намерение мистера Ральфа, он лучше бы сделал, если бы напудрил за одно и лицо, так как в резких складках рта и в холодном взгляде его безпокойно бегающих глаз было что-то до того злое и лицемерное, что при всем желании этого нельзя было скрыть. Как бы то ни было, в настоящую минуту мистер Ральф сидел у себя в кабинете, а так как он был один, то ни его пудра, ни глаза, ни резкия складки у рта не могли производить ни дурного, ни хорошого впечатления - и следовательно, нам нет до них пока ни малейшого дела.

Мистер Никкльби закрыл лежавшую перед ним на конторке счетную книгу и, откинувшись на спинку стула, устремил разсеянный взгляд в грязное окно. При некоторых лондонских домах имеются небольшие клочки свободной земли, окруженные обыкновенно со всех четырех сторон высокими оштукатуренными стенами и целым рядом дымовых труб. В этих загончиках из года в год прозябает какое-нибудь чахлое дерево. Каждую осень, когда другия деревья теряют свои листья, этот жалкий представитель растительного царства делает безплодные усилия выпустить два-три свежие листка и затем замирает под слоем дыма и копоти до следующого года, когда он снова повторяет ту же попытку. Порой, в особенно ясные и теплые дни, его чахлой зелени удается даже привлечь какого-нибудь калеку воробья, который принимается чирикать на её ветках. Есть люди, называющие "садиками" эти мрачные внутренние дворы, но из этого не следует выводить заключение, чтобы такие садики кто-нибудь насаждал; происхождение их вернее будет приписать тому обстоятельству, что некогда на месте каждого такого садика была мусорная яма. Никому никогда и в голову не придет избрать такое место для прогулки или вообще так или иначе воспользоваться им для своего удовольствия. Изломанная корзина, с полдюжины разбитых бутылок и тому подобный хлам валяется здесь, может быть, с того самого дня, когда в дом перебрался первый жилец и, вероятно, будет валяться до той минуты, когда из него выедет последний. Сырая солома, среди пробивающейся кое-где чахлой травки, будет здесь гнить до скончания века в перемежку с разбросанными кругом сломанными ящиками и разбитыми цветочными горшками, которые служат приютом всякому сору и нечистоте.

Такой именно "садик" разстилался перед взорами мистера Ральфа Никкльби, пока он сидел, засунув руки в карманы и уставившись в запыленное окно. Взгляд его был прикован к искалеченной кривой сосенке, посаженной (вероятно, каким-нибудь прежним жильцом) в деревянную кадку, когда-то зеленую, а теперь наполовину сгнившую и разсохшуюся. Зрелище это не имело в себе ничего привлекательного, но мистер Никкльби был погружен в глубокую задумчивость и разглядывал жалкую сосенку с такою добросовестностью и вниманием, каким, быть может, не удостоил бы в другое время даже самое редкое экзотическое растение. Наконец, взор его, оторвавшись от интересной каптины, скользнул влево, к маленькому окошку, такому же грязному, как и то, в которое он смотрел. В этом окне, как в тумане, вырисовывалось лицо его клерка. Клерк случайно поднял глаза на патрона, и мистер Ральф поманил его к себе.

Повинуясь приказанию, клерк сошел с своего высокого табурета (великолепно отполированного по милости этих постоянных слезаний и влезаний) и минуту спустя стоял в кабинете мистера Никкльби. Это был высокий человек средних лет, с бледным, как у трупа, лицом, с красным носом, одним до странности неподвижным, а другим косым глазом. Одет он был в сильно потертый черный сюртук не по росту (если еще это одеяние можно было назвать сюртуком) и которому притом было отпущено такое мизерное количество пуговиц, что оставалось только подивиться, как он держался на них.

-- Есть уже половина первого, Ногс? - спросил мистер Никкльби. Голос у него был резкий и неприятный.

-- Всего двадцать пят минут по... - Ногс чуть было не сказал: "по трактирным часам", но, во-время спохватившись, поправился: - По местному времени.

-- Мои часы остановились, - сказал мистер Никкльби, - решительно не знаю отчего.

-- Не заведены? - заметил мистер Ногс.

-- Нет, я завел, - сказал мистер Никкльби

-- Значит испортились, - решил Ногс.

-- Не думаю, - сказал мистер Никкльби.

-- Наверно, испортились, - возразил Ногс.

-- Может быть, - согласился мистер Никкльби, опуская часы в карман.

Ногс издал носом характерный звук в роде хрюканья, что он имел обыкновение делать в заключение всех своих споров с хозяином, как бы давая этим понять, что он, Ногс, считает себя победителем; после чего, сохраняя гробовое молчание, принялся медленно потирать себе руки и самым невозможным образом выворачивать пальцы, пощелкивая ими в суставах. Эта привычка мистера Ногса, к которой он возвращался при каждом удобном случае, в соединении с необыкновенным маневром, проделываемым его здоровым глазом, - вероятно, с целью привести себя в соответствие с другим, который косил, причем для собеседника мистера Ногса сказывалось совершенно невозможным определить направление его взгляда, - была одною из его многочисленных особенностей, прежде всего бросавшеюся в глаза постороннему зрителю.

-- Я иду нынче в Лондонскую таверну, - сказал мистер Никкльби.

-- Публичное заседание? - осведомился Ногс.

Мистер Никкльби кивнул головой.

-- Я жду письма от стряпчого по делу о залоге имения Рудльса. Письмо может придти не ранее, как с двухчасовою почтой. Около этого времени я буду в Чаринг-Кроссе; пойду по левому тротуару. Если будут письма, захватите с собой и выйдите мне навстречу.

Теперь Ногс кивнул головой. В эту минуту у входной двери конторы зазвонил колокольчик. Мистер Никкльби поднял голову от бумаг и взглянул на клерка; тот стоял перед ним в выжидательной позе.

-- Звонят, - сказал Ногс в виде пояснения. - Вы дома?

-- Да.

-- Да.

-- Нет, пусть зайдет в другой раз.

Ногс по своему обыкновению хрюкнул, как будто говоря: "Так я и знал." Но так как в эту минуту звонок опять зазвенел, он поспешил к двери и минуту спустя вернулся с докладом: "Мистер Бонни!" Следом за ним в комнату вошел очень бледный джентльмен. Он видимо торопился; его волосы торчали во все стороны, узенький белый галстух был повязан небрежно, и вообще он имел такой вид, как будто его ночью подняли с постели, и с тех пор он не успел одеться как следует.

-- Милейший Никкльби, - сказал гость, торопливо снимая белую шляпу, которая была до того набита бумагами, что оставалось только удивляться, как она держалась у него на голове, - время не терпит, у дверей нас ждет кэб. Председательствует сэр Матью Пункер, и трое членов парламента дали слово быть непременно. Двоих я видел поутру: они уже встали с постели. Третий провел всю ночь в Крокфорде и только что пошел домой переодеться и выпить бутылку содовой воды. Но он обещал подоспеть к началу речей. Он еще не совсем в порядке после сегодняшней ночи; но это пустяки, в таких случаях он всегда говорит еще лучше.

-- Кажется, дело-то не на шутку налаживается, - заметил мистер Никкльби, сдержанные манеры которого составляли резкий контраст с живостью его гостя.

"Союзная столичная компания усовершенствования производства горячого хлеба и сухарей, с ручательством за аккуратную доставку на дом и нятимилионным капиталом в пятьсот тысяч акций, по десяти фунтов стерлингов каждая". Да одно название в одну неделю поднимет наши акции.

-- Ну, а когда оне поднимутся? - сказал мистер Ральф Никльби, улыбаясь.

-- Когда оне поднимутся, тогда вы лучше всякого другого будете знать, что с ними делать: не даром вы у нас первый делец. Небось, не упустите случая во время умыть себе руки, - сказал мистер Бонни, фамильярно похлопывая своего собеседника по плечу. - Кстати, милейший, у вас замечательный клерк.

-- Да, бедняга! - отвечал мистер Ральф, натягивая перчатки. - Теперь он нищий, а было время, когда Ньюмэн Ногс держал своих лошадей и свору собак.

-- Да что вы! - заметил гость разсеянно.

его хватил паралич, и он явился ко мне за займом фунта стерлингов на том основании, что в лучшие его дни у нас с ним были...

-- Общия делишки, - подхватил мистер Бонни, подмигнув.

-- Именно, - сказал Ральф. - Конечно, я ему отказал.

-- Еще бы!

-- Но так как в это время мне нужен был клерк, чтобы отворять дверь, и так далее, то я и взял его, просто из милости, и с тех пор он у меня. Он, кажется, немного помешан, - добавил мистер Никкльби, пытаясь состроить сострадательную мину, - но нельзя сказать, чтобы он был мне вполне безполезен, бедняга. Нет, нет, этого я не скажу.

еще и о том, что необыкновенная молчаливость клерка делала его неоценимым на таком месте, где обделывались делишки, о которых было совершенно излишне болтать. Но, может быть, мистер Никкльби забыл упомянуть об этих ничтожных фактах просто потому, что гость его очень спешил, и они вели разговор на ходу. С последним словом мистера Никкльби оба сели в кэб и поехали.

Когда они выехали на Бишопгэтскую улицу, там было большое движение. День был ветряный, и около полудюжины каких-то людей, с трудом лавируя против ветра, суетливо сновали по улице, согнувшись под тяжестью целых кип объявлений, на которых было отпечатано огромными буквами, что ровно в час дня имеет быть публичный митинг по случаю внесения в парламент петиций об утверждении "Союзной столичной компании усовершенствовании изготовления сдобного хлъба и сухарей, с ручательством за аккуратную доставку их на дом и пятимиллионным капиталом в пятьсот тысяч акций, по десяти фунтов стерлингов каждая". Цифры были отпечатаны жирным черным шрифтом и сразу бросались в глаза. Мистер Бонни, усердно работая локтями, проложил себе дорогу на лестницу, где разставленные на площадках лакеи отвешивали ему низкие поклоны, и, наконец, в сопровождении мистера Никкльби, пробрался в аппартаменты, расположенные за большой залой для публики. Во второй комнате они застали целое собрание людей, с виду дельцов, заседавшее за таким же деловым, по виду, столом.

-- Внимание! - закричал какой-то джентльмен с двойным подбородком при появлении мистера Бонни. - Посторонитесь, джентльмены, посторонитесь!

Новоприбывших встретили весьма любезно. Мистер Бонни протолкался к верхнему концу стола, снял шляпу, привел рукой по волосам и забарабанил молоточком по столу, как пьяный извозчик. Послышались крики: "Слушайте, слушайте!", и присутствующие одобрительно закивали, как будто говоря: "Какой молодец!" В эту минуту дверь с треском распахнулась, и вбежавший впопыхах лакей доложил:

-- Сэр Матью Пупкер!

другого - шотландца. Все трое улыбались и раскланивались так мило, что казалось просто невероятным, чтобы у кого-нибудь могло хватить духу подать свой голос против них. Особенно мил был сэр Матью Пупкер. Он так усердно кивал своей маленькой кругленькой головкой, что украшавший ее плоский парик грозил каждую минуту свалиться.

Когда, наконец, первое волнение поулеглось, те из джентльменов, которые имели честь быть настолько знакомыми с сэром Матью Пупкером и двумя другими членами парламента, что могли вступить с ними в разговор, окружили их и таким образом образовали три группы, возле которых остальные джентльмены, не имевшие счастья быть так близко знакомыми с сэром Матью Пупкером и двумя другими членами парламента, теснились, улыбаясь и потирая руки в тщетной надежде, что какой-нибудь счастливый случай обратит на них благосклонное внимание великих людей. Тем временем сэр Матью Пупкер и два другие члена парламента сообщали каждый своему кружку слушателей, каковы взгляды правительства на подачу предполагаемой петиции, причем весьма многозначительно останавливались на некоторых подробностях, как, например: что им сказало правительство по секрету в последний раз, когда они обедали у него, и как, сказав это, оно им подмигнуло. А из всего этого уж не трудно было заключит, что если правительству были дороги чьи-нибудь интересы, так это интересы и преуспевание "Союзной столичной компании усовершенствования изготовления сдобного хлеба и сухарей, с ручательством за аккуратную доставку их на дом".

В то время, как в комнате совещания шли все эти разговоры и между ораторами распределялись речи к предстоящему митингу, публика в зале глазела то на пустую эстраду, то на музыкальную галерею и на собравшихся в ней дам. В этом развлечении прошло уже около двух часов, а так как даже самое приятное развлечение, когда им злоупотребляют, в конце концов надоест, то наиболее суровые умы начали выражать свое неудовольствие топаньем, криком и свистом. Естественно, что в этих вокальных упражнениях всех больше отличались те, кто явился раньше других, кому, следовательно, больше наскучило ждать и кто, придя раньше, быль по этой самой причине ближе к эстраде и дальше от дежурной полиции. Между тем полисмены, не имея ни малейшого желания протискиваться сквозь толпу, но обуреваемые весьма похвальным стремлениям что-нибудь предпринять для пресечения безпорядков, принялись хватать за шиворот самых смирных, то есть тех, кто стоял ближе к ним и к дверям, разсыпая при этом направо и налево звонкие удары своими дубинками на манер остроумного мистера Понча, чьему примеру как в способе ношения оружия, так и в употреблении оного, всегда с такою точностью следовали эти представители исполнительной власти.

Уже во многих местах шли жаркия схватки, как вдруг громкие крики за дверьми залы привлекли внимание не только публики, но даже воюющих сторон. Вслед затем из боковой двери показалась голова длинной процесии, которая и потянулась к эстраде. Все джентльмены были без шляп и шли, обернувшись лицом назад и потрясая воздух громогласным "ура!". Причина этих радостных возгласов объяснилась к общему удовольствию, когда на эстраде появился сэр Матью Пупкер в сопровождении двух других членов парламента. Появление их было встречено рукоплесканиями и оглушительным криком. Все трое раскланивались, стараясь высказать выразительными жестами, что никогда еще за все время своей общественной деятельности они не были так тронуты вниманием публики, как в эту минуту.

Наконец, собрание перестало кричать, но, когда сэр Матью Пупкер был единогласно избран председателем, крики возобновились и длились не менее пяти минут. Когда тишина опять водворилась, сэр Матью Пупкер выступил с речью, в которой излил свои чувства по случаю этой великой минуты, объяснил, что в эту великую минуту на них устремлены глаза всего мира, высказал уверенность, что видит перед собой просвещеннейших людей из числа своих сограждан, намекнул на могущество и солидные качества своих высокочтимых друзей и товарищей, сидящих за ним, и в заключение выяснил, какое огромное влияние должно оказать на материальные средства, благополучие, преуспеяние, гражданския права, даже на самое существование свободной и великой нации такое учреждение, как "Союзная столичная компания усовершенствования изготовления сдобного хлеба и сухарей, с ручательством за аккуратную доставку их на дом".

с двойным подбородком (служившого господам ораторам чем-то вроде подставки для палок и шляп), приступил к изложению первого пункта петиции, который гласил: "Члены настоящого собрания с тревогой и страхом взирают на существующий порядок изготовления сдобного хлеба в столице и её предместьях; сословье пекарей, в теперешнем его виде, считают не заслуживающим доверия публики, а всю систему изготовления сдобного хлеба не только безусловно вредною для здоровья и нравственности народа, но и наносящею явный ущерб всему торговому и промышленному строю государства". Тут мистер Бонни произнес речь, которая до слез растрогала дам и пробудила самое горячее сочувствие в груди всех присутствующих. Он посещал дома бедняков в разных кварталах столицы и нигде не нашел ни намека на сдобный хлеб, из чего можно с полным основанием заключить, что многие из этих несчастных годами не видят в глаза сдобного хлеба. Он убедился, что в среде пекарей сильно развиты пьянство и разгул, - обстоятельство, которое он всецело приписывает развращающему влиянию их профессии в том виде, в каком она существует теперь. Те же пороки господствуют и среди беднейшого класса народа, который, в сущности, должен был бы быть главным потребителем сдобного хлеба. Это грустное явление легко объясняется тем, что несчастные, доведенные до отчаяния невозможностью подкреплять себя питательной пищей, поневоле ищут искусственного возбуждения в спиртных напитках. Мистер Бонни брался доказать перед палатой общин существование в среде пекарей стачки, имеющей целью постоянное повышение цен на сдобный хлеб и полную монополизацию его производства. Он брался доказать это в присутствии всего сословия пекарей точно так же, как и то, что в среде этих людей, существует особый способ переговоров посредством таинственных знаков и слов, как-то: "Гляди в оба!", "Шатун идет", "Фергюсон", "Как здравствует Морфи?" и т. д. Это-то печальное положение вещей и предполагает исправить "Союзная компания" помощью нижеизложенных мер. Во-первых, воспрещения под страхом тяжелой ответственности всякой частной продажи сдобного хлеба как оптовой, так и розничной; во-вторых, снабжения публики вообще и бедных на дому в частности сдобным хлебом самого лучшого качества и по умеренной цене, заботу об изготовлении которого возьмут на себя члены компании. Эту именно цель имеет в виду уважаемый председатель собрания, известный патриот сэр Матью Пупкер, взявшийся провести в парламенте упомянутый билль. Но ему необходима поддержка. Итак, каждый, кто желает покрыть имя Англии неувядаемым блеском и славой, обязан поддержать предлагаемый билль в пользу "Союзной столичной компании усовершенствования изготовления сдобного хлеба и сухарей, с ручательством за аккуратную доставку их на дом" - компании, которая, как он смели может заявить, располагает пятью миллионами капитала в пятьсот тысяч акций, по десяти фунтов стерлингов каждая.

"сдобный хлеб", дополнить их словами: "и сухари". Предложение было принято единогласно. Один только голос в толпе закричал было: "Нет!", но дерзкий был немедленно арестован и выведен из залы заседания.

Второй пункт - о своевременности полного упразднения торговцев сдобным хлебом (и сухарями) и вообще всего сословия изготовителей сдобного хлеба (и сухарей) кто бы они ни были: мужчины или женщины, взрослые или дети, розничные или оптовые торговцы, - был прочитан джентльменом, который по наружности смахивал на духовного и у которого был такой вид, точно его постигло огромное горе. Онх произнес такую прочувствованную речь, что первый оратор был забыт в мгновение ока. Можно было услышать падение булавки, - да что там булавки! - самого легкого перышка, когда он нарисовал яркими красками картину жестокого обращения хозяев-пекарей с разносчиками-мальчишками. Одна эта причина, как весьма основательно заметил почтенный оратор, могла послужить достаточным поводом к возникновению такого незаменимого учреждения, как вышеназванная компания на акциях. Оказывалось, что несчастных детей выгоняют на улицу даже по ночам и в самое суровое время года; часами заставляют бродить в темноте под дождем, а иногда под снегом и градом, без пищи и теплой одежды. На это последнее обстоятельство почтенный оратор просил публику обратить особенное внимание, ибо в то время, как горячий сдобный хлеб заботливо обертывали теплыми одеялами, бедным детям, лишенным необходимого теплого платья, предоставлялось бороться собственными средствами со стужей и ненастьем. (Какой позор!) Почтенный джентльмен рассказал любопытный случай, как один мальчишка-разносчик, подвергавшийся в продолжение пяти лет этому безчеловечному обращению, сделался наконец жертвой жестокой простуды, от которой он неминуемо погиб бы, если бы его не спасла благодетельная испарина. Оратор был сам очевидцем этого чудесного исцеления. Но он слыхал и о другом, еще более возмутительном случае, и не имеет никаких оснований сомневаться в верности сообщенного ему факта: он слышал, что одного маленького разносчика-сироту переехала карета; ребенок был отправлен в больницу, где ему отняли ногу до колена, и с тех пор он занимается своим ремеслом на костылях. Боже правый, доколе мы будем испытывать Твое долготерпение!

Обсуждавшиеся вопросы были изложены членами собрания с таким чувством и знанием дела, что завоевали все симпатии. Мужчины апплодировали, дамы рыдали так добросовестно, что их носовые платки насквозь вымокли, и потом махали ими так долго, что они опять высохли. В публике царило неописуемое волнение, и мистер Никкльби шепнул своему другу, что теперь их акции поднялись, по крайней мере, на двадцать пять процентов.

Петиция о билле была принята при громких одобрительных возгласах. Все руки поднялись за петицию, поднялись бы и ноги, - так велик был общий энтузиазм, - если бы такой фокус был хоть сколько-нибудь исполним.

половине второго, хотя этот их труд вознаграждался пока очень скромно, так как компания была еще только в зародыше: они определили себе за каждое посещение буфета всего по три гинеи на брата.