Жизнь и приключения Николая Никльби.
Глава VIII. Внутренние порядки Дотбойс-Голла

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Жизнь и приключения Николая Никльби. Глава VIII. Внутренние порядки Дотбойс-Голла (старая орфография)

ГЛАВА VIII.
Внутренние порядки Дотбойс-Голла

Путешествие в двести слишком миль по жестокому холоду - лучшее средство превратить самое твердое ложе в мягкий пуховик. Очень возможно, что это лучшее средство и для того, чтобы навеять на человека сладкие сны, по крайней мере, те сны, что витали над жестким ложем Николая, нашептывали ему самые приятные вещи. Он быстро сделал свою карьеру и видел себя обладателем огромного состояния в ту минуту, когда слабый луч света упал ему прямо в глаза и он услышал голос, который с трудом признал за голос мистера Сквирса, кричавший, что пора подниматься.

-- Семь часов пробило, Никкльби, - сказал мистер Сквирс.

-- Разве уже утро? - спросил Николай и сел на постели.

-- Давно, и какое холодное! Живо, живо на ноги, Никкльби!

Не ожидая дальнейших поощрений, Николай в ту же минуту был на ногах и приступил к одеванию при свете свечи, которую держал мистер Сквирс.

-- Какая досада, помпа замерзла, - сказал этот джентльмен.

-- Неужто! - проговорило Николай равнодушно, ничуть не заинтересованный этим известием.

-- Замерзла, проклятая, - продолжал Сквирс, - поэтому вам не придется сегодня умыться.

-- Не придется умыться! - воскликнул Николай.

-- Очень просто, не придется, да и все тут - отрезал Сквирс. - Можете удовольствоваться обтиранием, пока удастся проломить лед и вытащить ведро воды для мальчиков. Чего вы на меня так уставились? Одевайтесь.

Николай, без дальнейших разговоров, принялся натягивать на себя платье. Тем временем Сквирс отворил ставни и потушил свечу. В эту минуту за дверьми раздался голос его дражайшей половины, спрашивавшей, можно ли ей войти.

-- Войди, войди, душенька, - сказали Сквирс.

Мистрисс Сквирс вошла в комнату в той самой грязной ночной кофте, которая так соблазнительно обрисовывала её стан накануне. Единственным прибавлением к её вчерашнему туалету служила старая касторовая шляпка, которую она весьма находчиво и безцеремонно напялила поверх вчерашняго ночного чепца.

-- Проклятая ложка запропастилась, нигде ее не найти, - сказала почтенная леди, открывая буфет.

-- Стоит ли, душенька, волноваться из-за таких пустяков, - заметил Сквирс успокоительным тоном.

-- Хороши пустяки! - отозвалась с досадой мистрисс Сквирс. - Разве ты забыл, что сегодня день раздачи лекарства?

-- Ты права, душенька, совсем из головы вон. Видите ли, Никкльби, от времени до времени мы очищаем кровь нашим мальчикам.

-- Мы не очищаем ровно ничего, - сказала мистрисс Сквирс. - Пожалуйста не заберите себе в голову, молодой человек, что мы покупаем серный цвет и патоку с какой-нибудь добродетельной целью, вроде той, о которой он там говорит. Если вы это думаете, то очень ошибаетесь.

-- Милая моя, - остановил ее нахмурившись Сквирс. - Ты уж слишком того...

-- Глупости! Коль скоро молодой человек приехал к нам учить детей, лучше, чтобы он сразу узнал, что мы не намерены строить из себя дураков ради этих мальчишек, и если мы даем им серный цвет с патокой, то только потому, что надо же их лечить, иначе они будут болеть, а это нам убыток, и кроме того лекарство портит им аппетит и во всяком случае обходится дешевле обедов и завтраков. Таким образом выходит полезно для обеих сторон, - чего же лучше!

дверцы буфета заглушали их голоса, то из всего этого разговора Николай мог разобрать только одно - что мистер Сквирс находил, что его супруга сделала большую оплошность, а мистрисс Сквирс в ответ обозвала его дураком.

После довольно долгих, но безследных поисков позвали Смайка. Получив в виде поощрения затрещину от мистера Сквирс и подзатыльник от мистрисс Сквирс, - испытанные средства, служившия, очевидно, к прояснению его интеллектуальных способностей, - Смайк высказал довольно основательное предположение, не скрывается ли ложка в кармане мистрисс Сквирс. Догадка эта не замедлила подтвердиться. Но так как мистрисс Сквирс прежде всего запротестовала, уверяя, что ложки у нея в кармане ни в каком случае быть не может, то единственная выгода, какую Смайк извлек из своей сметливости, была новая затрещина за то, что он осмеливается противоречив хозяйке, и обещание, что в следующий раз за такую непочтительность ему предстоит хорошая порка.

-- Золото, а не женщина, Никкльби, - сказал Сквирс, когда его почтенная половина, как вихрь, вылетела из комнаты, вытолкнув вперед злосчастного юношу.

-- В самом деле, сэр? заметил Николай.

-- Другой такой не найти,--продолжал Сквирс с убеждением, - обыщи хоть весь свет. Я не знаю другой ей подобной. Эта женщина всегда одинакова, всегда живая, бодрая, деятельная и экономная, как вы видите это теперь.

Николай невольно вздохнул при мысли о предстоявшей ему приятной перспективе домашней жизни; но, к счастью, Сквирс был в эту минуту так занят своими собственными размышлениями, что не заметил его предательского вздоха.

-- Когда я бываю в Лондоне, я всем всегда говорю, что мистрисс Сквирс заменяет нашим воспитанникам родную мать, - продолжал он. - Но в сущности она делает для них больше, чем мать - в десять раз больше. Она для них делает то, Никкльби, чего ни одна мать никогда не сделала бы для родного сына.

-- Я в этом вполне убежден, сэр, - сказал Николай.

Надо заметить, что мистер и мистрисс Сквирс смотрели на своих питомцев, как на естественных своих врагов, другими словами - высасывали из них все, что только могли. В этом супруги сходились вполне и действовали с замечательным единодушием. Вся разница между образом действий того и другой заключалась лишь в том, что мистрисс Сквирс безстрашно вела открытую войну, тогда как мистер Сквирс даже дома прикрывал свои поступки обычным для него лицемерием, разсчитывая, по всей вероятности, что если бы когда-нибудь для него и настал день расплаты, ему удастся убедить даже себя самого, что он всегда был человеком добрейшей души.

-- Однако, пора и в школу, - сказал Сквирс, прерывая нить размышлений своего помощника, - время приниматься за дело. Не поможете ли вы мне, Никкльби, надеть мое школьное платье?

Николай послушно помог своему патрону натянуть затасканную бумазейную куртку, которую тот снял с гвоздя в корридоре, и Сквирс, вооружившись тростью, двинулся к дверям здания, расположенного в глубине двора.

-- Вот наша лавочка, Никкльби! - сказал школьный учитель, распахнув дверь.

Зрелище, представшее глазам Николая, было так необычайно, столько предметов разом бросалось в глаза, приковывая внимание, что в первую минуту молодой человек был совершенно ошеломлен и стоял, ничего не видя перед собой. Однако, мало-по-малу, он разглядел, что все школьное помещение заключалось в одной грязной и голой комнате, освещавшейся двумя окнами, в которых из десяти стекол уцелело одно, все же остальные были залеплены вырванными листами из старых тетрадок. Посредине стояло два длинных поломанных старых стола, изрезанных ножами и залитых чернилами, и две, три скамьи, отдельная кафедра для мистера Сквирса и другая для его помощника. Потолка не было вовсе; вместо него, как это бывает в сараях, над головою тянулись стропила и балки, поддерживавшия крышу; стены были до того перепачканы и засалены, что невозможно было решить, красили ли их или белили ли когда-нибудь.

Но ученики - молодые дворянчики - что это был за ужас! Последний луч надежды, еще теплившийся в душе Николая после принятого им вчера благого решения, разом угас при взгляде на эту картину. Бледные, изнуренные лица, костлявые сгорбленные спины, дети, имеющия вид стариков, калеки на костылях, с искривленными членами, закованными в железо, жалкие карлики-горбуны и не менее жалкия, тощия фигуры на таких тонких ногах, что трудно было себе представить, как они могут поддерживать тяжесть длинного согбенного тела, вот что увидел Николай. Гноящиеся глаза, заячьи губы, кривые ноги, увечья всех сортов свидетельствовали лучше всяких слов о неестественном отвращении родителей к собственной крови и плоти, о юной жизни, загубленной с младенческих лет, о жизни, представляющей ряд тяжких страданий с одной стороны, жестокости и небрежности - с другой.

Были тут детския личики, которые могли бы быть привлекательными, если бы не отпечаток горя и голода, лежавший на них. Были мальчики с потухшим, неподвижным взором, детская красота которых безвременно увяла и осталась одна слабость и безпомощность. Были другие, с печатью порока на лице, с бегающими глазами или наглым взглядом преступников; были, наконец, невинные крошки, расплачивавшияся за грехи своих родителей, оплакивавшия своих наемных кормилиц, одинокие даже здесь, среди общого одиночества. Вступать в жизнь с ожесточенным сердцем, из которого было вырвано с корнем всякое доброе, нежное чувство, в котором все юное и прекрасное было задавлено в зародыше, в котором не осталось места ни для чего, кроме все разгоравшейся ненависти. Боже, какой ад сулило в будущем такое начало!

Но как ни потрясающа, была эта картина, в ней были такия смешные подробности, что у всякого менее чувствительного наблюдателя оне способны были вызвать улыбку. На одной из учительских кафедр возвышалась фигура мистрисс Сквирс над огромной миской патоки с серой - лакомое блюдо, которое она щедрой рукой раздавала поочередно всем мальчуганам, употребляя для этого огромную деревянную ложку, предназначавшуюся её творцом, вероятно, для великанов и страшно раздиравшую рты юным джентльменам. Под страхом самого строгого наказания каждый мальчик должен был проглотить порцию этого угощения одним духом.

В другом углу, прижавшись к стенке, стояло пятеро прибывших вчера новичков; трое из них были облачены в широчайшие кожанные панталоны, а двое остальных в старенькия, коротенькия и узкия брючки, облегавшия их ноги точно купленный костюм. Неподалеку от этой группы возседал единственный сын и наследник мистера Сквирса, вылитый папенькин портрет. Он изо всех сил отбивался от Смайка, натягивавшого на него новые сапожки, которые имели самое подозрительное сходство с теми, что были вчера на ногах самого младшого из вновь прибывших мальчуганов. Это обстоятельство не ускользнуло, повидимому, и от наблюдательности их бывшого владельца, взиравшого оторопелыми глазами на такое присвоение чужой собственности.

По одну сторону кафедры стояли шеренгой ожидавшие своей очереди для приема лекарства, причем их лица далеко не говорили в пользу предстоявшого им удовольствия; по другую тянулась другая шеренга детей, уже получивших свою порцию угощения, и если судить по их выразительным гримасам, они едва ли остались им довольны. Вся эта ватага была одета в самые пестрые, разнокалиберные костюмы, которые были бы очень смешны, если бы не прорехи и грязь и жалкий видь их владельцев.

-- Ну-с! - крикнул Сквирс и так громко ударил тростью по кафедре, что мальчики чуть не попадали от испуга. - Кончена ли раздача?

-- Последний, - сказала мистрисс Сквирс и второпях закатила этому последнему такую порцию лекарства, что пришлось стукнуть его ложкой по голове, чтобы привести в чувство. - Живо, Смайк, убирай!

Смайкь со всех ног ринулся из комнаты с миской в руках, а мистрисс Сквирс, подозвав к себе одного курчавого мальчугана и вытерев об его голову руки, поспешила следом за Смайком в соседнее помещение, вроде прачешной, где над чуть тлевшимся огоньком висел огромный котел. Тут же на столе стоял целый ряд деревянных чашек.

Мистрисс Сквирс, при содействии голодной служанки, разлила по чашкам бурое содержимое этого котла, которое носило громкое название супа, но гораздо больше смахивало на помои. Около каждой чашки лежало по небольшому ломтику черного хлеба, и когда мальчуганы, с помощью этих ломтиков, съели свой суп, они закусили корочками, и завтрак был кончен. Мистер Сквирс прочел торжественным тоном: "Благодарим тя, Христо Боже наш, яко насытил еси нас земных Твоих благ...", после чего отправился в свою очередь вкушать "блага" на свою половину.

ощущения голода. Закусив хлебом с маслом, полагавшимся ему, как наставнику, он уселся к сторонке в ожидании начала школьных занятий. Он не мог не заметить необыкновенной тишины и уныния, царивших во время рекреации. Не было тут ни обычного школьного крика и гама, ни шумных игр, ни веселого смеха. Дети сидели съежившись на скамейках, как будто боялись пошевелиться. Единственный ребенок, проявлявшия некоторое поползновение к движению, был юный Сквирс, но так как изобретенное им занятие состояло в том, что он отдавливал ноги товарищам своими новыми сапогами, то резвость его едва ли можно было назвать приятной для окружающих.

После получасовой рекреации явился мистер Сквирс; мальчики сейчас же сели по местам и взялись за книжки, впрочем, этим последним преимуществом, т. е. книгами, пользовались только немногие счастливцы, ибо одна книжка приходилась средним счетом на восьмерых. Мистер Сквирс взошел на кафедру, просидел несколько минут с таким глубокомысленным видом, точно он постиг всю книжную премудрость и, если бы захотел, мог бы пересказать на память все учебники от слова до слова, и затем вызвал к доске первый класс. Согласно этому приказанию перед кафедрой выстроилось с полдюжины воспитанников, более похожих на вороньи пугала, чем на детей, до такой степени были изодраны их колени и локти. Один из них положил перед ученым наставником грязную истрепанную книжонку.

-- Это наш первый класс грамоты и философии, Никкльби, - сказал Сквирс, делая Николаю знак подойти. - Прежде, чем передать его вам, я сам займусь с ними латынью. Ну-с, где же наш первый ученик?

-- С вашего позволения, сэр, он моет окна в маленькой гостиной, - отвечал временно занимающий место главы философского класса.

-- Моет окно? Прекрасно, - заметил Сквирс. - Мы придерживаемся практической методы преподавания, Никкльби; это самая рациональная из всех педагогических систем. М-ы-т-ь - мыть. Глагол действительный, означающий чистить, очищать. О-к-ок, н-о-но - окно. Имя существительное означает отверсне для пропуска света. Когда дети ознакомятся с этими понятиями теоретически, они их изучают на практике. Мы действуем, основываясь на том же принципе, на основании которого при изучении географии употребляется глобус. Нде второй ученик?

-- Он полет сад, сэр - ответил тоненький голосок.

-- Прекрасно, - сказал Сквирс, ничуть не смущаясь. - Полет сад. Б-о-бо, т-а-та, н-и-ни, к-а-ка, ботаника. Имя существительное, означающее науку, которая знакомит нас с растениями. Когда ботаника ознакомит ребенка с растениями, он идет изучать их на практике. Вот наша система, Никкльби. Что вы о ней думаете?

-- Во всяком случае система, приносящая пользу.

-- Еще бы! - подхватил Сквирс, не замечая насмешки в словах своего помощника. - Номер третий, что такое лошадь?

-- Животное, сэр, - ответил мальчик,

-- Именно, - подтвердил Сквирс. - Неправда ли, Никкльби?

-- Мне кажется, сэр, в этом не может быть никакого сомнения.

-- Никакого. Лошадь - четвероногое, а четвероногое по-латыни значит животное, как это известно всякому, кто знаком с латинской грамматикой, иначе к чему бы нам служило знакомство с грамматиками?

-- Разумеется, ни к чему, - согласился разсеянный Николай.

-- А так как теперь ты основательно знаком с понятием "лошадь", - продолжал Сквирс, обращаясь к мальчугану, - то ступай и вычисти мою лошадь; да смотри, вычисти хорошенько, не то сам получишь знатную чистку. Остальные отправляйтесь таскать воду, пока вас не позовут, потому что завтра стирка и надо наполнить котлы.

С этими словами Сквирс распустил первый класс изучать на практике философию и бросил на Николая насмешливый взгляд, в котором, однако, сквозило сомнение, как будто он был не вполне уверен, что о нем подумает его помощник.

-- Вот какова, Никкльби, принятая нами система, - сказал он после минутного молчания.

Николай пожал едва заметно плечами и отвечал, что он это видит.

-- Система прекрасная, могу вас уверить, - продолжал Сквирс. - Однако, теперь потрудитесь заняться чтением с остальными; пора и вам приниматься за дело; здесь у нас не принято сидеть сложа руки.

Последнюю часть своей речи мистер Сквирс произнес неожиданно строгим тоном, как будто вдруг спохватившись, что он позволил себе слишком большую фамильярность с помощником. Впрочем, может быть, ему просто не понравилось, что Николай не разсыпался в восторженных похвалах его системе и заведению.

По приказанию школьного учителя, остальные четырнадцать мальчуганов выстроились полукругом перед кафедрой нового наставника, и минуту спустя Николай уже слушал скучное, монотонное чтение с запинками на каждом слове. Читалась одна из тех в высшей степени поучительных историй, какие можно встретить только в старинных букварях.

В этом интересном занятии медленно проползло утро. Ровно в час воспитанники отправились на кухню, где, испортив им весьма предусмотрительно аппетит какою-то картофельною бурдою, им подали кусок твердой, как дерево, солонины, причем Николаю было дано милостивое разрешение съесть свою порцию на собственной кафедре После обеда наступила новая часовая рекреация, во время которой дети попрежнему сидели на скамьях, съежившись и дрожа от холода.

У мистера Сквирса был обычай собирать воспитанников после каждой поездки в столицу и читать им нечто вроде отчета о том, кого из их друзей и родных он видел, какие узнал от них новости, кому из детей привез письма, с кого получил плату сполна, кто у него остался в долгу и т. д. Эта торжественная процедура происходила всегда после обеда на другой деньпо возвращении почтенного педагога. Очень может быть, что, заставляя детей таким образом томиться неизвестностью целое утро, мистер Сквирс руководствовался желанием развить в них стойкость характера, хотя тут могло действовать и другое соображение, а именно, разсчет на то, что спиртные напитки, потреблявшиеся им после ранняго обеда, должны укрепить в нем самом суровость и непреклонность. Как бы то ни было, дети, отозванные от исполнения своих обязанностей,- кто из сада, кто из конюшни, кто с черного двора, кто из сарая, - были в полном составе, когда вошел мистер Сквирс с пачкой каких-то бумаг, за ним следовала мистрисс Сквирс с двумя тростями в руке.

Эти слова не замедлили произвести желаемое действие: в тот же миг воцарилось гробовое молчание, среди которого мистер Сквирс продолжали:

-- Мальчики, я был в Лондоне и вернулся в недра своего семейства и к вам таким же здоровым и бодрым, каким был, как мы разставались. - Слова эти, согласно установившемуся обычаю, были встречены троекратным "ура". Но какое это было ура! Оно скорее походило на вопль отчаяния, чем на детский радостный крик.

-- Я видел кое-кого из родных некоторых воспитанников, - прибавил Сквирс, перелистывая свои бумаги, - и они так довольны уходом за своими детьми, что ни под каким видом не желают брать их отсюда. Весьма приятный оборот дела для обеих сторон.

При этих словах две-три детских рученки украдкой смахнули слезу, но так как у очень немногих мальчуганов были родители, то большинство осталось вполне равнодушно к сообщенному известию.

-- Были у меня на этот раз неприятности, - продолжал Сквирс, и лицо его разом приняло свирепое выражение. - Отец Больдера остался мне должен два фунта. Больдер! Где он?

-- Вот он, сэр, - услужливо ответило хором десятка два голосов. Дети бывают иногда удивительно похожи на взрослых.

-- Поди сюда, Больдер, - сказал Сквирс.

Болезненный на вид мальчик, с руками, покрытыми струпьями, встал со своего места, подошел к кафедре и устремил на Сквирса умояющий взгляд; личико его помертвело - так сильно колотилось сердце у него в груди.

-- Больдер, - начал Сквирс, растягивая слова, чтобы выиграть время, потому что он не знал, к чему ему придраться. - Больдер, если твой отец воображает, что... Это что такое, сэр?

С этими словами он схватил мальчика за рукав и с ужасом и отвращением уставился на его руки.

-- Какк вы это назовете, сэр? - повторил школьный учитель, отвешивая мальчику удары своей тростью, вероятно, чтобы ускорить ответ.

-- Это не моя вина, сэр, право же, не моя, - со слезами пробормотал мальчуган. - Они сами вскакивают, должно быть, от черной работы или ужь я и сам не знаю отчего; только я тут не виноват, нисколько не виноват.

-- Больдер, - сказал Сквирс, засучивая рукава и поплевав на ладонь правой руки, чтобы крепче захватить трость, - ты неисправимый маленький негодяй, и так как последняя порка не привела ли к чему, попробуем, что скажет новая.

Не обращая внимания на раздирающие крики о пощаде, мистер Сквирс накинулся на мальчугана и бил его до тех пор, пока не выбился из сил.

-- Вот тебе, негодяй, - сказал он, наконец, бросая трость. - Теперь чешись, сколько влезет, блого есть что почесать... Это еще, что за крик? Замолчишь ли ты, наконец? Вышвырни его, Смайк.

Несчастный Смайк, зная по опыту, что значит замедлить повиновением, в один миг выпроводил злополучную жертву за дверь, а мистер Сквирс снова взобрался на кафедру с помощью мистрисс Сквирс, занимавшей место рядом с супругом.

-- Ну-с, посмотрим, чья теперь очередь. Письмо для Бобби. Бобби, встань!

Еще один мальчик поднялся с места и пристально уставился на письмо, которое школьный учитель пробегал про себя

-- Гм... гм!.. Бабушка Бобби приказала долго жить, - сказал Сквирс, - а его дядя Джон запил. Вот и все новости которые ему сообщает сестра; она еще присылает ему восемь пенсов, которые как раз и пойдут за разбитое им стекло. - Мистрисс Сквирс, душенька, потрудитесь спрятать деньги.

Почтенная леди с самым озабоченным видом сунула себе в карман восемь пенсов, а Сквирс, как ни в чем не бывало, перешел к следующему по-очереди ученику.

-- Тетка Греймарша с материнской стороны, - сказал он, ознакомившись с содержанием письма, - в восторге слышать, что её племянник доволен и счастлив, и шлет свой почтительный привет мистрисс Сквирс, которую называет ангелом. Она находит также, что и мистер Сквирс слишком добр для этого ужасного света, но надеется, что дни его будут продолжены ради благого дела, которому он себя посвятил Она бы охотно прислала две пары носков, о которых ее просит племянник, но так как в настоящую минуту сама сидит без денег, то посылает книгу священного содержания и советует надеяться на Провидение. Но главное, она уверена, что он во всемь будет безпрекословно повиноваться мистеру и мистрисс Сквирс - своим единственным друзьям, - будет всем сердцем любить мастера Сквирса и, как подобает истинному христианину, не станет смеяться над тем, что он и другия дети спит впятером на одной постели. Прекрасное письмо, - заключил Сквирс, складывая его. - Письмо, преисполненное самого горячого чувства! Замечательное письмо!

родственницею, а именно матерью. Тем не менее Сквирс ни словом не намекнул на это обстоятельство (да и было бы безнравственно упоминать об этом при детях) и продолжал перекличку. Следующим был вызван "Моббс". Греймарш сел на свое место и поднялся Моббс.

-- Мачиха Моббса, - начал опять Свирс, - слегла в постель от горя, так как до нея дошли слухи, что пасынок её отказывается есть сало; и с тех пор она никак не может поправиться. Хотела бы она знать, пишет она, какого еще ему нужно рожна, если он воротит свой нос от похлебки из коровьей печенки, которую благословил в передобеденной молитве его добрый наставник? Она узнала об этом из газет, так как мистер Сквирс слишком благороден и добр, чтобы сеять раздор между родственниками, и это ее до такой степени огорчило, что Моббс и представить себе не может. Она в отчаянии, что он выказал такую строптивость (ибо строптивость есть великий грех и порок) и надеется, что мистер Сквирс не откажется наставить его на путь истины хотя бы с помощью розги. Вследствие всего вышесказанного мачиха Моббса прекращает высылку его еженедельных полупенсовиков, а купленый для него нож с двумя лезвиями и пробочником отсылает миссионерам.

-- Строптивость, - произнес мистер Сквирс после минуты зловещого молчания, поплевав в то же время на ладонь правой руки, - строптивость есть порок, который следует искоренять. Дети должны быть всегда веселы и довольны. Поди сюда, Моббс!

Затем мистер Сквирс пробежал еще целую кипу писем самого разнообразного вида и содержания. В иных были деньги, которые немедленно передавались на попечение мистрисс Сквирс, в других заключались кое-какие мелкия принадлежности туалета, вроде ночных колпаков и тому надобных вещиц; но все оне, но уверению почтенной хозяйки, оказывались или слишком малы, или слишком велики для тех, кому предназначались, и, что еще удивительнее, все приходились "как вылитые" юному Сквирсу, который, по всей вероятности, обладал весьма растяжимыми членами. Особенно эластичною оказалась его голова: колпаки и шапки всевозможных размеров приходились на нее, "точно по ней были сшиты".

По окончании торжественной процедуры чтения писем мистер Сквирс прочел еще несколько весьма поучительных новаций и затем удалился, причем все они должны были остаться в той же классной, где теперь стало еще холоднее и куда в сумерках им подали ужин, состоявший из хлеба с сыром.

В одном углу комнаты, неподалеку от кафедры мистера Сквирса, чуть-чуть тлел огонек на крошечном очаге; к нему-то и пристроился Николай в самом безнадежном, подавленном настроении духа. Только теперь он вполне сознал свое положение, и им овладело такое уныние, что, кажется, если бы сейчас пришла к нему смерть, он бы обрадовался ей, как избавительнице. Жестокость, невольным свидетелем которой ему пришлось быть, зверство и грубость Сквирса даже в лучшия его минуты, весь этот грязный вертеп со всеми его ужасами, все вместе повергла его в безвыходное отчаяние. Когда-же он вспоминал, что находится здесь в качестве наставника и помощника (не все ли равно, какое несчастное стечение обстоятельств загнало его сюда), а следовательно, как бы соучастника в системе, приводившей его в весьма естественный ужас и возмущавшей его до глубины души, он почувствовал глубокое презрение к самому себе; одну минуту ему даже стало казаться, что настоящее его положение покрывает его таким неизгладимым позором, который во-веки веков не позволит ему взглянуть в глаза честным людям.

Тем не менее, в настоящем, решение, принятое им вчера ночью, оставалось неизменным. Он уже написал матери и сестре, сообщая им о своем благополучном прибытии и упоминая вскольз о Дотбойс-Голле, да и то в самом веселом тоне. В конце письма он выражал надежду принести здесь кое-какую пользу. Что бы с ним ни случилось, он ради матери и сестры ни под каким видом не хотел возбуждать против себя гнева дяди.

так же и с его сестрой и не поставит ее в такия условия, при которых её молодость и красота послужит ей на погибель? Для человека в положении Николая, связанного по рукам и ногам, это была ужасная мысль. Однако, он утешил себя тем, что Кэт была не одна: с ней были её мать и маленькая портретистка, которая если и не отличалась особенным умом, зато не мало пожила на свете и должна была хоть сколько-нибудь знать жизнь и людей. Николай всячески старался себя убедить, что Ральф Никкльби так дурно отнесся к нему, потому что возненавидел его с первого взгляда; а так как теперь у него было полное основание отвечать Ральфу тем же, то он без труда уверил себя, что все дело тут было только в личной ненависти, не распространявшейся на его мать и сестру.

В то время, как Николай сидел таким образом, углубившись в свои мысли, он друг почувствовал на себе чей-то взгляд и, подняв голову, встретился глазами со Смайком. Сидя на корточках перед очагом, Смайкгь разрывал руками золу, вытаскивал оттуда кусочки неперегоревшого угля и бросая их в огонь. Он оставил было на минуту свое занятие, чтобы украдкой взглянуть на Николая, но заметив, что тот поймал его взгляд, стремительно откинулся назад.

-- Не бойся меня, - сказал Николай. - Ты озяб?

-- Н-н-нет.

-- Отчего же ты так дрожишь?

В каждом слове, в каждом движении несчастного было столько робости и забитости, что Николай невольно прошептал: "Бедняжка!" Если бы он ударил Смайка, тот принял бы это, как должное и только поспешил бы уйти, не сказавь ни слова. Теперь же он разразился слезами.

-- Боже мой, Господи! - воскликнул он, закрывая лицо своими потрескавшимися мозолистыми руками. - Сердце мое разорвется, наверное разорвется!

-- Полно, полно! - сказал Николай, положив руку ему на плечо. - Будь мужчиной. Ведь мы с тобой почти что сверстники. Бог поможет тебе, не плачь!

-- Боже мой, Боже мой! - рыдал Смайк. - Кто мне поможет! Сколько лет, ах, сколько лет уже прошло с тех пор, как я был таким же крошкой, меньше, чем самый маленький из тех, что томятся здесь! А теперь, где они все?

-- Мои друзья, - ответил несчастный, - мои... мои... Ах, сколько я выстрадал, сколько выстрадал!

-- Надежда всегда остается, - возразил Николай, не зная, что и сказать ему в утешение.

-- Нет, нет, - твердил Смайк, - для меня нет надежды. Помните вы того мальчика, который умер здесь?

-- Ты знаешь, что меня здесь не было в то время, - сказал Николай мягко,- но все равно, говори, что ты хотел сказать?

видел своих близких и улыбался им, и говорил с ними, и даже протянул руки, чтобы их обнять, да так и умер. Вы меня слушаете?

-- Да, да, разумеется, - сказал Николай.

-- Кто же мне улыбнется, когда я буду умирать? - воскликнул несчастный с новым приступом дрожи. - Кто будет со мною разговаривать в эти долгия ночи! Мои близкие не могут придти; да если бы и пришли, я бы только их испугался, потому что я их не знаю и никогда не узнаю. Страх и страдание, страх и страдание, - вот моя участь до самой могилы. Нет, нет, для меня нет надежды!

В эту минуту раздался звонокь, призывавший ко сну. Эти звуки разом вернули бедного идиота в состояние прежнего отупения, и он, крадучись, тихонько выскользнул из комнаты, словно боясь, чтобы его не заметили. Через несколько минут Николай поднялся с места и с тяжелым сердцем побрел вслед за детьми - конечно, не на покой, какой уж там покой, - в грязный и душный дортуар.