Жизнь и приключения Николая Никльби.
Глава XVI. Николай ищет нового места, но, потерпев неудачу, поступает учителем в один частный дом.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Жизнь и приключения Николая Никльби. Глава XVI. Николай ищет нового места, но, потерпев неудачу, поступает учителем в один частный дом. (старая орфография)

ГЛАВА XVI.
Николай ищет нового места, но, потерпев неудачу, поступает учителем в один частный дом.

На следующее утро Николай прежде всего позаботился о том, чтобы приискать себе квартиру, где бы он мог поместиться со Смайком и ждать у моря погоды, так как ему было совестно пользоваться долее гостеприимством Ньюмэна Ногса, который ради удобства своего молодого друга готовь был ночевать хоть на лестнице.

Собрав необходимые справки о квартире, отдававшейся в наем, как гласил билетик, прикленный на окне подвального этажа, Николай узнал, что она состоит из одной комнаты во втором этаже, расположенной под самой крышей, что из окон её открывается восхитительный вид на соседния черепичные кровли и дымовые трубы и что сдается она по-недельно. Сдать же ее на наивыгоднейших по возможности условиях было поручено домовладельцем одному из жильцов подвального этажа, который в то же время обязался присматривать за пустыми квартирами этого дома и следить, чтобы жильцы не удирали из занятых, не заплатив денег. В благодарность за все эти услуги жилец подвала был освобожден от платы за квартиру, - предосторожность в высшей степени похвальная, так как в противном случае он и сам сбежал бы вместе с остальными.

Обитателем этои-то комнаты и сделался Николай. Он взял напрокат в соседнем магазине подержанной мебели пять - шесть необходимых вещей и заплатил за неделю вперед из денег, вырученных за кое-какое ненужное платье, которое они со Смайком решили продать. Через час он был уже дома, опустившись на один из немногих стульев, украшавших его новое жилище, принялся строить планы будущого, которое было так же темно и печально, как вид из его окна. Но чем больше он думал, тем безотраднее казалось ему его положение; наконец, не придумав ничего утешительного, он решил пойти прогуляться, в надежде, что это хоть немного его ободрит. Итак, захватив свою шляпу, он вышел и принялся бродить ко улицам вместе с наводнявшей их суетливой толпой, предоставив Смайку хозяйничать в их квартире и доставив этим неизреченное удовольствие бедному парню, который разставлял и переставлял их скудную мебель с таким детским восторгом, точно украшал роскошный дворец.

Когда человек занят мыслью о своих личных делах, то, если даже он попадет в толпу, где никто не интересуется им, где его личность совершенно теряется и где, казалось бы, он должен забыть о себе, видя свое ничтожество в этой массе людей, его заботы все таки продолжают всецело поглощать его внимание и мучить его. Скверное положение личных его дел было единственной мыслью, занимавшею ум Николая, и напрасно старался он заглушить ее быстрой ходьбой. Он пробовал разсеяться, заставляя себя думать о людях, шедших рядом с ним, пытаясь представить себе их чувства, их радости и страдания; но через несколько секунд ловил себя на том, что он сопоставляет и сравнивает их положение со своим и мысль его опять возвращалась в свое старое русло.

Погруженый в такия размышления, он безцельно бродил по самым бойким улицам Лондона и вдруг, случайно, подняв глаза, увидел большую небесно-голубую вывеску, на которой было написано золотыми буквами: "Главное справочное бюро: доставляет места и занятия всякого рода". Контора выходила фасадом на улицу, но окно её было завешено толстою шторой и в дверях не было стекол. Но за оконным стеклом висел в виде приманки длинный ряд рукописных объявлений о всевозможных местах, начиная с места секретаря и кончая разсыльным.

Николай инстинктивно остановился перед этим храмом надежды и пробежал выведенные крупными буквами заголовки объявлений, представлявшие полный перечень всевозможных карьер. Удовлетворив свое любопытство, он сделал несколько шагов вперед, потом воротился, опять пошел вперед и, наконец, после минутного колебания храбро открыл дверь и вошел в святилище.

Это была маленькая комнатка. Пол был обит клеенкой. В одном из углов стояла высокая конторка, отгороженная решеткой, а за конторкой возседал долговязый юноша с хитрыми глазами и острым выдающимся подбородком. Этот юноша и был автором вывешенных в окне объявлении. Перед ним лежала развернутая конторская книга; пальцы его правой руки были засунуты между листами книги, а глаза устремлены на толстую старую леди в высоком чепце, бывшую, очевидно, хозяйкой учреждения. Толстая леди грелась у камина, а клерк, повидимому, ждал только её приказания, чтобы разыскать в лежавшей перед ним книге с ржавыми застежками какую она потребует запись.

Николай еще на улице прочел в объявлении, что с "десяти часов утра до четырех дня ежедневно желающие могут найти в конторе служанок, ищущих мест", и поэтому сразу догадался, что привело сюда шестерых здоровых, плечистых женщин, сидевших рядом на скамье вдоль стены, с аттестатами и зонтиками в руках; лица у этих женщин были печальные и тревожные - очевидно, оне ждали нанимателей. Но Николай не мог понять, каких мест искали две щеголихи, разговариванiiя с толстой старухой у камина. Сказав клерку, что он подождет своей очереди, наш герой уселся в углу. Старуха, прекратившая было разговор при его появлении, теперь заговорила опять.

-- Кухарка, Том! - сказала она вытягивая ноги на решетку камина.

-- Кухарка, - повторил Том и стал быстро перелистывать книгу. - Есть!

-- Выбери два местечка, да получше.

-- Пожалуйста, молодой человек, подыщите мне такое, чтобы было поменьше работы, - прибавила одна из щеголих, миловидная женщина в модных ботинках.

-- Мистрисс Меркер, - прочел Том в записях, - Руссель-плэс, Руссель-сквер. Жалованья восемнадцать гиней, кроме чаю, сахару. Семейство из двух лиц; живут очень скромно. Пять душ женской прислуги. Мужской прислуги нет.

-- Ах, нет, это не подходить. Поищите-ка другое, молодой человек, - жеманилась франтиха.

-- Мистрисс Враймет, Плизюнт-плэс, Финсбери, - читал клерк. - Жалованья двенадцать гиней; чай и сахар не от хозяев. Семейство очень строгих правил...

-- Можете не продолжать, - прервала нетерпеливо девица.

-- Три человека мужской прислуги также строгих правил, - докончил тем не менее клерк с особенным ударением.

-- Вы говорите три? - переспросила внезапно заинтересовавшись девица.

-- Три человека мужской прислуги строгих правил, - повторил Томь. - Кроме того: кухарка, горничная и нянька. Каждое воскресенье все три прислуги женского пола обязаны посещать в сопровождении трех лакеев молитвенные собрания конгрегации диссиденток, три раза в течение дня. Если кухарка окажется в правилах нравственности тверже лакея, который будет её кавалером, она обязуется его поучать; если лакеи тверже кухарки, то поучать должен он.

-- Вот еще одно, - объявил Том, переворачивая страницу. - Семейство Галланбайля, члена парламента, ищет кухарку. Жалованья пятнадцать гиней, чай, сахар. Кухарке разрешается принимать двоюродных братьев, если это люди богобоязненные. Примечание. По воскресеньям для прислуги холодный обед. Мистер Галланбайль строго соблюдает закон о воскресных днях и потому в эти дни горячих блюд не полагается никому в доме; являются исключениям только мистер и мистрисс Галланбайль, стяжавшие себе это право благочестивыми делами. В воскресные дни мистер Галланбайль обедает позже обыкновенного, с нарочной целью не допустить кухарку до греха усиленно заняться своим туалетом.

-- Что-то мне кажется, как будто последнее место похуже, - сказала служанка, пошептавшись со своею приятельницею. - Нет, вы ужь лучше дайте мне адрес того... другого, оно более подходящее; а если там не сговорюсь, то ужь придется слова наведаться к вам.

Том дал требуемый адрес, и расфранченная девица, уплатив толстой старухе установленный гонорар, вышла в сопровождении своей товарки.

Не успел Николай открыть рта, чтобы попросить молодого человека отыскать букву С и перечислить ему все записанные у них вакантные места секретарей, как увидел входившую новую посетительницу, наружность которой так поразила и заинтересовала его, что он тотчас же уступил ей свою очередь, а сам стал в стороне.

Вошедшей девушке можно было дать не более восемнадцати лет; она была очень тонка, невысокого роста, но удивительно стройна. Она скромно подошла к конторке и спросила вполголоса, нет ли свободного места гувернантки или компаинонки к какой-нибудь леди. При этом она на минуту приподняла вуаль, и Николай увидел личико необыкновенной красоты, хотя и омраченное облаком печали. Обворожительное личико казалось тем более грустным, что девушка была еще очень молода. Ей дали адрес; она заплатила, что следовало, за справку и легкой поступью направилась к двери.

Она была одета очень опрятно, но в то же время просто - так просто, что если бы её костюм облекал другую, менее изящную фигуру, он казался бы жалкой тряпкой. Ее сопровождала толстая служанка с красным лицом и выпученными глазами, грязная, с голыми руками, высовывавшимися из под накинутого на плечи платка, до того перемазанного, точно его только-что вытащили из водосточной канавы; даже лицо этой женщины было плохо отмыто от следов угля и сажи. Одним словом, судя по всем признакам, ее можно было причислить к разряду тех служанок, которые сидели на скамье и с пятерыми она сейчас же начала перемигиваться и обмениваться какими-то знаками в роде тех кабалистических знаков, по которым масоны сразу узнают друг друга.

Служанка вышла вслед за своей госпожой, и прежде, чем Николай успел опомниться от удивления и восторга, оне уже исчезли. Не поручусь, что он не кинулся бы следом за ними (в этом нет ничего невозможного, хотя благоразумные люди, быть может, и но одобрили бы такого нелепого поступка), если бы его не удержало любопытство: ему хотелось дослушать разговор, завязавшийся между толстой старухой и клерком:

-- Когда она опять зайдет к нам, Том? - спросила хозяйка.

-- Завтра утром, - отвечал Том, очинивая перо.

-- Куда ты ее направил.

-- К мистрисс Кларк.

-- Сладкое житье ожидает ее, если она возьмет это местечко, - сказала толстуха, доставая понюшку табаку из оловянной табакерки.

Том не дал словесного ответа, но, подперев языком щеку, указал кончиком пера на Николая, обращая этим жестом внимание старухи на то обстоятельство, что в комнате присутствует постороннее лицо. Тогда она сейчас же обратилась к Николаю с обычной фразой:

-- Чем можем мы служить вам, сэр?

Не тратя лишних слов, Николай спросил, не найдется ли у них места секретаря или переписчика при каком-нибудь джентльмене.

-- Как не найтись! Наверное целая дюжина, не так ли, Том?

-- Полагаю, что так, - отвечал этот юноша, фамильярно подмигивая Николаю и думая, вероятно, осчастливить его этим знаком внимания. Но неблагодарный Николай с отвращением отвернулся.

Когда мистер Том справился по реестровой книге, то оказалось, что вместо дюжины мест, которые предлагала хозяйка, есть только одно - у мистера Григсбюри, знаменитого члена парламента, проживавшого в Манчестерском подворье в Вестминстере. Мистеру Григсбюри нужен был молодой человек, который сумел бы привести в порядок его бумаги и вел бы его корреспонденцию, и Николай оказывался именно таким молодым человеком, какой был нужен мистеру Григсбюри.

-- Я ничего не знаю о размере вознаграждения, - сказала толстуха: - он предпочитает условливаться непосредственно с нанимающимся, но полагаю, что плата недурна, так как ведь он член парламента.

Николай по своей неопытности не оценил всей силы последняго аргумента, который поэтому не особенно подействовал ка него в ободряющем смысле; но он предпочел не вступать в пререкания по этому пункту и, порешив немедленно сходить к мистеру Григсбюри попытать счастья, спросил его адрес.

-- Я не знаю номера дома, - отвечал Том, - но Манчестерское подворье не очень велико, и самое большое, неудобство, какое может вам представиться, это то, что вы будете стучаться во все двери направо и налево, пока разыщите его. А что, неправда ли, хорошенькая девочка?

-- Ну, ладно, вы отлично знаете, о ком я говорю. Неправда ли, прехорошенькая, - продолжал шепотом Том, наклоняясь к уху Николая, потом прищурил один глаз и мотнул в воздухе подбородком. - Разве вы ее не заметили? Толкуйте, чего доброго, вы еще скажете, что не желали бы быть на моем месте завтра утром, когда она явится сюда?

Николай взглягул на него таким взглядом, точно имел намерение хватить его по башке шнуровой книгой за то, что тот осмеливается восхищаться прекрасной незнакомкой, но воздержался и, приняв высокомерный вид, вышел из конторы. В своем негодовании, он позабыл о законах рыцарства, которые не только дозволяли каждому рыцарю выслушивать всякия похвалы и любезности по адресу дамы его сердца, но даже вменяли ему в обязанность слоняться по всему свету и раскраивать головы всем прозаическим, положительным людям, не соглашавшимся превозносить до небес всякою прославленную красотку на том основании, что они, мол, никогда её не видали. И поделом прозаическим людям: разве это может служить отговоркой?

Ломая голову над вопросом, каких горестей и напастей могла быть жертвою его незнакомка, Николай на время позабыл о своих собственных бедах. Долго блуждал он по улицам, несколько раз возвращался и разспрашивал, как ему идти, пока, наконец, добрался до цели своего странствия.

В нескольких стах шагах от древняго Вестминстерского аббатства, но еще в черте Сити, есть один тесный, грязный квартал, служащий своего рода аббатством современным членам парламента, конечно, из самых захудалых. Здесь всего одна улица с двумя рядами невзрачных домов, сдающихся по комнатам. Во время парламентских каникул во всех окнах этих безобразных домов красуются белые билетики, и на них, точь-в-точь, как и на лицах парламентских деятелей последней сессии, бывших обитателей комнат, о которых возвещают билетики, к какой бы партии ни принадлежали эти господа, к министерской или оппозиционной, можно прочесть: "Отдается в наем". С концом парламентских каникул исчезают и билетики с окон, а дома наполняются законодателями; куда ни плюнь, попадешь в законодателя: он и в подвальном, и в первом, и во втором, и в третьем эиаже, и на чердаке. Словом, повсюду, во всех щелях - законодатели. В их кабинетах и приемных от разных депутаций и делегаций дым идет коромыслом. От покрытых плесенью парламентских актов и петиций воздух в туманную погоду бывает так тяжел, что почтальоны, заходя сюда, чуть не надают в обморок от испарений, бьющих им в нос. Тут можно увидеть жалкия фигуры оборванцев, выискивающих удобного случая отправить неоплаченное письмо, и блуждающих, точно тени умерших писцов по чистилищу. Это-то и есть Манчестерское подворье. Тут во всякий час ночи можно услышать щелканье ключа в заржавленном замке и стук захлопнувшейся двери. Иной раз порыв ветра, пробегая по воде, омывающей стены здешних домов, и по длинному ряду комнат, донесет до вас пискливый голосок какого нибудь юного депутата, который зубрит свою речь, приготовленную для завтрашняго заседания. Днем же здесь раздаются то завывающие звуки органа, то хрип и бренчанье всевозможных шарманок. Манчестерское подворье напоминает бутылку от портера с её узким и коротким горлышком или вершу, которою ловят угрей: оно имеет один только выход. Таким образом Манчестерское подворье может служить эмблемой, изображающей карьеру его постояльцев: пробравшись в парламент с невероятными усилиями, помощью всяких ухищрений, они очень скоро убеждаются, что из него, как из Манчестерского подворья, один только выход - назад, и счастье их, если они сумеют вернуться назад такими же ограниченными, небогатыми и неизвестными людьми, какими были раньше

Проникнув в Манчестерское подворье с адресом великого Григсбюри в руках, Николай увидел толпу людей, входивших в один из самых грязных домов неподалеку от ворот подворья и, дождавшись, пока все вошли, спросил слугу, отворявшого дверь, не здесь ли живет мистер Григсбюри.

Этот слуга был худой, невзрачный малый с таким болезненным, бледным лицом, точно все свое детство он провел в подвале, - да, по всей вероятности, так оно и было.

-- Мистер Григсбюри? - переспросил он. - Да, здесь. Совершенно верно. Пойдите.

Николай не заставил себя просить и вошел, а слуга, заперев за ним дверь, моментально исчез. Все это было очень странно, но еще страннее было то, что и корридорь, и узкая лестница, затемнявшая и без того темную прихожую, были битком набиты людьми. Судя по серьезным, торжественным лицам этих людей, можно было заключить, что они пребывали в ожидании чего-то очень важного, имеющого совершиться. Глубокое молчание только изредка нарушалось осторожным шепотом: один говорил другому на ухо несколько слов, или иной раз целая кучка людей перешептывалась, что-то обсуждая, и затем одни утвердительно кивали друг другу, другие ожесточению качали головой в знак отрицания, и становилось ясным, что эти люди, твердо решились добиваться задуманного и ни перед чем но отступать.

Николай прождал несколько минут, но загадка не объяснялась. Наконец, ему стало невтерпеж, и он уже собирался спросить своего соседа, что все это означает, как вдруг наверху послышалось какое-то движение и чей-то голос прокричал: "Господа, прошу вас, войдите". В ответ на это, все, бывшие на лестнице, вместо того, чтобы войти ринулись вниз и стали необыкновенно любезно предлагать джентльменам, стоявшим ближе к выходной двери, чтобы они вошли первыми; но те, в свою очередь, с не менее утонченною вежливостью заявили, что они отказываются от этой чести. Однако, многим из них пришлось удостоиться её помимо своей воли, так как хлынувшая сверху толпа вытеснила из корридора на лестницу с полдюжины джентльменов, в том числе и Николая, и, подхватив их, внесла на площадку, а затем в кабинет мистера Григсбюри. Они влетели, как бомбы, а толпа, теснившая их, мигом наполнила комнату, отрезав им отступление.

-- Милости просим, джентльмены; очень рад вас видеть, - начал мистер Григсбюри. Для человека, принимающого желанных гостей, мистер Григсбюри имел слишком пасмурный вид, так что трудно было поверить искренности его любезного приема. Но, может быть, недовольное выражение его лица являлось лишь естественным последствием привычки государственного мужа, члена парламента, скрывать свои настоящия чувства под личиною серьезности. Мистер Григсбюри был плотный, видный мужчина с большой головой, зычным голосом, величественными манерами и необыкновенным уменьем говорить с многозначительным видом ничего незначущия вещи; короче сказать, он обладал всеми качествами, необходимыми для члена парламента.

-- Ну, джентльмены, вы, кажется, недовольны моим поведением, как я это вижу из газет, - сказал мистер Григсбюри, бросая большую кипу бумаг в корзинку, стоявшую у его ног, и, развалившись в кресле, оперся локтями о ручки.

-- Да, недовольны, мистер Григсбюри, - сердито ответил краснолицый джентльмен, продираясь вперед и становясь перед мистером Григсбюри.

-- Не обманывают ли меня мои глаза? Неужели передо мной мой старый друг Пекстиль? - возгласил мистер Григсбюри, удивленно смотря на оратора.

-- Да, это я, и никто другой, - отвечал краснолицый джентльмен.

-- Вашу руку, мой благородный друг. Пекстиль, мой дорогой, мне очень жаль, что я вижу вас здесь.

-- Мне тоже очень жаль, что я здесь, но ваше поведение, мистер Григсбюри, заставило нас, ваших избирателей, отправить к вам депутацию.

-- Мое поведение, Пекстиль, - начал мистер Григсбюри, оглядывая депутацию величественным и в то же время ласково-снисходительным взором, - мое поведение всегда вытекало и будет вытекать из моего искренняго и горячого желания служить истинным интересам нашей обширной и благословенной страны. Бросаю ли я взгляд за свою родину или на чужбину, взираю ли на мирных тружеников-поселян родного нашего острова, на его реки, усеянные пароходами, на дороги, изрезанные по всем направлениям рельсами, на его улицы со снующими по ним в безчисленном множестве общественными, извозчичьими и собственными экипажами, на раскинутое над всем этим небесное пространство, где парят аэростаты такой силы и размеров, что подобных им не существует ни у одной нации в мире, - словом, окидываю ли я взором стогны своей отчизны или простираю его дальше, на необозримые пространства чуждых земель, завоеванные британской настойчивостью и британскою доблестью, - я в умилении складываю руки, поднимаю глаза к разстилающемуся надо мной небосклону и восклицаю: "Благодарю тебя, Боже, за то, что я сын Великой Британии!

Прошло то время, когда такая исполненная высокого энтузиазма речь вызвала бы горячие крики восторга и взрывы рукоплесканий; - теперь она была принята с ледяною холодностью. Общее впечатление было, по видимому, таково, что мистер Григсбюри, набросав программу своей парламентской деятельности в слишком общих чертах, умолчал о подробностях, которые собственно и могли бы пролить на нее свет. Один из джентльменов, стоявший на заднем ряду, не постеснялся даже заявить во всеуслышание, что, по его мнению, вся эта речь "отдаст шарлатанством".

-- Значение слова "шарлатанство" мне неизвестно, - произнес мистер Григсбюри, услышав эту фразу, - но если этим словом желали сказать, что я слишком горячо и преувеличенно превозношу свое отечество, я нахожу замечание справедливым. Да, я горжусь нашей свободной, благословенной страной; я как бы освобождаюсь от моей бренной оболочки, глаза мои блестят, грудь высоко вздымается, сердце трепещет, кровь кипит, когда я думаю о славе и величии Британии!

-- Мы намерены предложить вам несколько вопросов, сэр, - холодно вставил мистер Пекстиль.

-- Сколько угодно, джентльмены, мое время принадлежит вам и моей стране... и моей стране.

мистерПекстиля и в случае надобности, поправлять его.

Когда эти приготовления окончились, мистер Пекстиль начал читать.

-- Запрос нумер первый, сэр. Вспомните, что вы давали нам перед избранием вашим в члены парламента обязательства немедленно упразднить в палате общин безобразный обычай кашлять и чихать во время заседаний? И какие же меры были приняты вами в этом направлении, когда в первом же заседании настоящей сессии публика кашляла и чихала, пока вы говорили вашу речь? Далее: разве вы не обещали поражать правительство изумлением и припирать его к стене? А на самом деле поражали ли вы его и припирали ли к стене?

-- Очень хорошо, любезный друг Пекстиль. Перейдем теперь к запросу нумер второй, - сказал мистер Григсбюри.

-- Как, разве вы не намерены давать объяснений на первый запрос?

-- Конечно, нет

Члены депутации обменялись полным негодования взглядом, затем перенесли этот взгляд на мистера Григсбюри. "Дорогой друг" Пекстиль в свою очередь устремил поверх очков уничтожающий взор на мистера Григсбюри и затем продолжал:

-- Запрос номер второй. Не обещали ли вы, сэр, равным образом всегда поддерживать своих единомышленников? А между тем, что вы сделали третьяго дня? Вы покинули одного из них, подав свой голос за противную партию только из-за того, что жена главы той партии пригласила вашу жену к себе на вечеринку.

-- Продолжайте, - сказал мистер Григсбюри.

-- Неужели у вас не найдется возражений и на это? - спросил оратор.

-- Никаких, - отрезал мистер Григсбюри.

Депутация, видевшая его до сих пор только на заседаниях палаты и на митингах перед выборами, была поражена его выдержкой. Она его но узнавала. Как, неужели это тот самый человек, который во время выборов стлал так мягко и говорил так сладко, а теперь стал горьче желчи и тверже камня. О, как время меняет людей!

-- Запрос нумер третий и последний, - выразительно произнес мистер Пекстиль. - Не вы ли, сэр, торжественно обещали всем вашим избирателям оспаривать и опровергать все, что бы ни предлагалось, вносить раскол в палату по всем представляемым на обсуждение вопросам, оставаться при особом мнении всегда и во всем, требовать занесения в протокол всего, что будет вам не по вкусу, одним словом, по вашему же собственному выражению, которое твердо запечатлелось в нашей памяти, лезть из кожи, чтобы всем насолить? Исполнили ли вы хоть часть обещанного?

Закончив чтение этих столь ясно и красноречиво изложенных вопросных пунктов, мистер Пекстиль сложил бумагу и опустив ее в карман; то же проделали и остальные члены депутации.

Мистер Григсбюри подумал немного, высморкался, уселся поглубже в кресле, потом опять выдвинулся вперед, положил локти на стол, соединил большие и указательные пальцы в треугольник, дотронулся вершиной этого треугольника до кончика своего носа и (тут он не мог удержать игривой улыбки) сказал: - Я отрицаю все!

При этом неожиданном ответе ропот негодования пронесся по комнате, и тот самый джентльмен, который выразил свое мнение о речи мистера Григсбюри словом "шарлатанство", проворчали с таким же лаконизмом:

-- Отставка, отставка!--это зловещее слово было подхвачено всей толпой и тотчас же перешло в общее требование заволновавшихся избирателей

-- Сэр, - начал мистер Пекстиль с церемонным поклоном, - товарищи меня уполномочили выразить вам нашу общую надежду, что, в уважение к просьбе значительного большинства ваших избирателей, вы подадите в отставку, предоставив ваше место другому кандидату, которого они найдут более достойным их доверия.

Выслушав это заявление, мистер Григсбюри совершенно спокойно принялся читать свой ответ, составленный им весьма предусмотрительно заранее в виде письма, несколько копий с которого были приготовлены для разсылки в редакции газет:

"Дорогой друг Пекстиль!

"После благоденствия нашего многолюбезного острова, нашего счастливого и великого отечества, свободного и могущественного, обладающого, по моему глубокому убеждению, безграничными материальными и нравственными силами, после благоденствия нашей отчизны, повторяю, самое драгоценное для меня блого, - моя личная благородная независимость, составляющая главный предмет гордости истинного англичанина, и самое горячее мое желание - оставить ее безупречной и незапятнанной в наследие моим детям. Итак, не личные побуждения, а высшия конституционные соображения государственной важности, распространяться о которых я не стану, так как считаю их выше понимания тех, кто не углублялся, как я, в сложный механизм политики, не позволяют мне оставить мой пост в парламенте, и я не оставлю его.

"Покорнейше прошу вас передать моим избирателям мое глубочайшее почтение, а с ним и мое решение.

-- Это значит, что вы, несмотря ни на что, не желаете подавать в отставку? - спросил оратор депутации.

Мистер Григсбюри улыбнулся и покачал головой, подтверждая этим свой отказ.

-- Так прощайте, - сказал мистер Пекстиль грозным голосом.

-- Да хранит вас Господь! - ответил на это мистер Григсбюри.

И члены депутации, ворча и бранясь, отретировались к двери и стали выходить так быстро, как только позволяла им узкая лестница.

Когда все до последняго вышли из комнаты, мистер Григсбюри весело потер руки и громко расхохотался, как человек, которому удалось ловко поддеть другого на удочку. В опьянении удовлетворенного самолюбия он не замечал Николая, стоявшого в глубине комнаты, в тени оконных занавесок, пока сей молодой человек, боясь быть нескромным, услышав против воли какой-нибудь монолог, не предназначавшийся для публики, не кашлянул два-три раза, чтобы привлечь на себя внимание члена парламента.

-- Кто там? - с живостью спросил мистер Григсбюри.

Николай вышел вперед и поклонился.

-- Что вы тут делаете, сэр? Вы подсматриваете за мной в моей частной жизни! Вы, сэр, домашний шпион! Вы уже слышали ответы мои депутации, и я прошу вас присоединиться к остальным её членам.

-- Я давно сделал бы это, если бы был членом депутации, но я вовсе не депутат, - сказал Николай.

-- Так скажите же, сэр, каким образом вы попали сюда? - спросил мистер Григсбюри. - И, наконец, какого чорта вам здесь нужно?

-- Мне дали ваш адрес в справочной конторе. Так как вы нуждаетесь в секретаре, то я пришел предложить вам свои услуги.

-- И, являясь сюда, вы не имели других целей? - продолжал выспрашивать мистер Григсбюри, подозрительно глядя за молодого человека.

Николай отвечал, что других целей он не имел.

-- А нет ли у вас чего-нибудь общого с какою-нибудь подлой газетой? И не втерлись ли вы сюда для того, чтобы подсмотреть и подслушать все, что здесь происходило, а затем и разнести по газетам.

-- Нет, - спокойно и вежливо отвечал Николай, - я, к сожалению, должен признаться, что в настоящее время не несу никаких обязанностей, так как не имею места.

-- А! Так каким же образом вы ко мне вошли? - спросил мистер Григсбюри.

Николай рассказывал, как толпа увлекла его за собой и втащила в кабинет.

-- Если так, садитесь, - сказал мистер Григсбюри.

Николай сел. Мистер Григсбюри долго его разглядывал, точно хотел удостовериться, подходит ли его внешность для секретарского места, и, наконец, решился спросить:

-- Так вы желаете быть моим секретарем?

-- Хорошо; но я с своей стороны желал бы знать, что вы умеете делать.

-- Я полагаю, - отвечал с улыбкой Николай, - что сумею управиться с той работой, какую обыкновенно делают секретари.

-- В чем же, по вашему, состоит эта работа?

-- В чем состоит?

-- Ну, да, в чем? - повторил мистер Григсбюри, склонив голову на плечо и насмешливо глядя на Николая.

-- Круг обязанностей личного секретаря довольно трудно определить, - проговорил в раздумьи Николай, - прежде всего в него входит корреспонденция.

-- Хорошо!

-- Затем приведение в порядок всяких документов.

-- Очень хорошо!

-- А также, может быть, писанье под диктовку, и еще, - прибавил Николай, чуть-чуть улыбаясь, - переписка для газет ваших речей, когда оне будут иметь особенное, общественное значение.

-- Конечно. Ну, а еще что?

-- Не припомню, право, в настоящую минуту других обязанностей секретаря, - сказал Николай, немного подумав, - кроме одной главной: стараться быть полезным и приятным своему принципалу, сохраняя в то же время свое собственное достоинство, и отнюдь не нарушать обязательства, налагаемого на него самим названием должности: "секретарь'".

Мистер Григсбюри несколько времени смотрел в упор на Николая, потом бросил подозрительный взгляд вокруг комнаты и, наконец, сказал ему, понизив голос:

-- Совершенно верно, мистер... как вас зовут?

-- Никкльби.

-- Совершенно верно, мистер Никкльби, и прекрасно изложено, по крайней мере, то, что вы сказали о секретарских обязанностях до сих пор. Но есть еще кое-что, чего никогда не должен упускать из виду секретарь члена парламента. Мой секретарь должен меня заряжать.

-- Виноват, сэр, - сказал Николай, думая, что ослышался.

-- Заряжать, - повторил мистер Григсбюри.

-- Вторично прошу извинения, что перебиваю вас, сэр, но я не совсем понимаю, что вы хотите этим сказать.

-- Что я хочу сказать? Да это ясно, как день, - проговорил с важностью мистер Григсбюри. - Во первых, мой секретарь должен основательно знать иностранную политику, то есть насколько ее можно знать из газет. Затем он должен следить за всеми публичными митингами, за передовыми статьями, за отчетами о деятельности разных обществ и отмечать все, наиболее выдающееся, чем можно было бы при случае украсить небольшой спич по поводу какой-нибудь петиции или чего-нибудь в таком роде. Вы меня поняли?

-- Кажется, сэр.

"Таинственное исчезновение и предполагаемое самоубийство мальчишки-подмастерья", и вообще на такия заметки, по поводу которых я мог бы обратиться с запросом к министру внутренних дел. Кроме того, мой секретарь должен написать как мой запрос, так и ответ министра, насколько я припомню его (конечно, вклеив в последний маленький комплимент моему светлому взгляду на вещи и моей независимости) и отослать рукопись франкированным письмом в одну из местных газет с коротеньким предисловием в полдюжины строк, в котором говорилось бы, что в парламенте я один из полезнейших членов, так как всегда горячо стою за правду, ежечасно помятую о тяжелой ответственности, лежащей на мне, работаю, не покладая рук, и так далее. Понимаете теперь, в чем дело?

Николай молча поклонился.

-- Сверх того, - продолжал мистер Григсбюри, - я желаю, чтобы мой секретарь просматривал росписи доходов и расходов, тарифы, отчеты, и из цифровых данных выводил бы итоги, на основании которых я мог бы, не боясь быть уличенным в незнании предмета, трактовать о пагубном влиянии налога на строевой лес, о плачевном состоянии наших финансов и прочая, и прочая. Недурно будет также, если он подготовит мне несколько аргументов, опираясь на которые я мог бы говорить о вредных последствиях возвращения к золотой валюте и о конверсии бумаг, затрогивая при этом мимоходом и друте вопросы: о вывозе за-границу драгоценных металлов, о банковых билетах, о политике иностранных государств - вообще такие вопросы, в которых никто ровно ничего не понимает и, следовательно, никто не в претензии, когда вы разсуждаете о них вкривь и вкось, лишь бы ваша речь текла плавно. Достаточно ли это ясно для вас?

-- Я думаю, что совершенно вас понимаю, - ответил Николай.

-- Что касается вопросов, стоящих вне политики, - горячо продолжал мистер Григсбюри, - и основательной разработки которых никто не в праве требовать от меня, члена парламента, человека, занятого серьезным делом, то я могу посвящать им себя лишь настолько, чтобы не упускать из вида главного обстоятельства, а именно - не допускать низшие классы подняться в своем благосостоянии до уровня высших, иначе что же станется с нашими привиллегиями? Ну-с, так вот я и желал бы, чтобы мой секретарь составил мне по этим вопросам маленькую коллекцию эффектных речей в патриотическом духе. Если бы, например, у какой-нибудь партии явилась глупейшая мысль внести в палату биль об авторских правах разных бумагомарателей, я защищал бы такой тезис: ни под каким видом нельзя воздвигать непреодолимых препятствий для преграждения литературе доступа в народ. Вы понимаете, что я хочу сказать? Все, что создастся деньгами или, так сказать, делами рук человеческих, может быть достоянием отдельного лица или семьи, но творения ума человеческого, порождаемые божественным внушением, должны быть достоянием народа в самом обширном смысле этого слова. И если в тот день, когда я буду это говорить, мне случится быть в добродушном настроении духа, я буду, пожалуй, не прочь пересыпать свою речь шуточками насчеть потомства, например. Тогда я скажу, что люди, пишущие для потомства, должны считать себя вполне удовлетворенными благодарностью потомства и не желать другой награды. Эти шуточки могут даже позабавить палату и ужь во всяком случае не повредят мне, так как ведь потомству но будет никакого дела ни до меня, ни до моих шуток. Неправда ли?

-- Совершенная правда, - сказал Николай.

-- Особенно важно помнить, что распространяться о народе вообще очень полезно, конечно, в тех случаях, когда от того не страдают наши интересы. Этот прием имеет чудодейственную силу во время выборов. Над авторами же можете издеваться, сколько душе угодно; большинство из них живет в "меблированных", недвижимой собственности - ни-ни, а по тому и без права голоса. Вот вам кратий обзор нсего того, что входит в круг ваших главных обязанностей. Само собою разумеется, что сюда же относится обязанность каждый вечер посещать галереи палаты, чтобы заряжать меня сызнова, если я что-нибудь позабуду. Необходимо также, чтобы в дни больших прений о каком-нибудь важном вопросе вы садились в первом ряду на хорах, чтобы пускать соседям фразы вроде: "Посмотрите на джентльмена, что сидит против нас, вон тот: теперь он поднес правою руку к лицу, а левою держится за столбик перил. Это мистер Григсбюри, знаменитый Григсбюри!" При этом не лишнее будет состряпать тут же, но вдохновению минуты, маленькое хвалебное слово в честь знаменитой особы. Относительно же гонорара, - резко оборвал мистер Григсбюри свое словоизвержение, так как он почти задыхался, - скажу следующее: я могу теперь же назначить кругленькую цифру во избежание всяких недоразумений, хотя она будет и выше того, что я имею обыкновение предлагать. Гонорар будет пятнадцать шиллингов в неделю.

"Делать нечего, назад не сыграешь".

-- Пятнадцать шиллингов в неделю - это немного, - заметил резко Николай.

-- Немного? Пятнадцать шиллингов в неделю? Вы говорите немного, молодой человек? - кричал мистер Григсбюри. - Пятнадцать шиллингов в неде...

-- Не подумайте, прошу вас, - прервал его Николай, - что я хочу торговаться. Я не стыжусь признаться, что как ни скромна эта сумма, она для меня в настоящую минуту очень заманчива. Но обязанности и ответственность, налагаемые вами на вашего секретаря, далеко не соответствуют вознаграждению и кажутся мне настолько тяжелыми, что я боюсь принять их на себя

-- Так это отказ, - сэр? - спросил мистер Григебюри, протягивая руку к звонку.

-- Так вы бы прямо сказали, что не хотите принять места потому, что пятнадцать шиллингов в неделю слишком мало для вас, - сказал мистер Григебюри и позвонил. - Так вы решительно отказываетесь, сэр?

-- Я не могу поступить иначе

-- Матью, проводи! - крикнул Григебюри, обращаясь к вошедшему слуге.

-- Мне очень досадно, что я напрасно побезпокоил вас, сэр, - заметил Николай.

-- Прощайте, сэр.

-- Матью, проводи! - прокричал мистер Григсбюри еще раз.

Лакей сделал знак Николаю следовать за ним, безцеремонно прошел вперед мимо него, не спеша сошел с лестницы, отворил дверь и выпустил его на улицу. Николай направился домой, задумчивый и печальный.

он не дотрагивался до обеда. В глубоком раздумьи сидел он за столом, и бедный парень напрасно хлопотал, накладывая ему на тарелку кусочки повкуснее. В это время в комнату заглянул Ньюмэн Ногс.

-- Да, возвратился, - отвечал Николай; - устал до смерти, и что хуже всего, мог бы и дома просидеть с таким же успехом

-- Нельзя же разсчитывать наделать много дел в одно утро, - сказал Ньюмэн.

-- Может быть; но я большой сангвиник и потому разсчитывал сделать многое, а между тем не сделал ничего и теперь в отчаянии.

И он передал Ньюмэну все, что случилось с ним в это утро.

работой; напротив, я прихожу в отчаяние от того, что лежу на боку, ничего не делая, как безполезное животное.

-- Я не знаю, - проговорил нерешительно Ньюмэн, - не знаю, можно ли даже предложить вам такую безделицу... хотя тогда у вас было бы чем заплатить за квартиру и даже немного осталось бы... Но, нет, нет, вам нельзя этого предлагать, - даже надеяться нельзя, чтобы вы согласились...

-- Чего это нельзя мне предлагать? О чем вы говорите? - спросил Николай, поднимая глаза на своего друга. - Укажите мне в этой многолюдной пустыне, именуемой Лондоном, какой-нибудь честный способ добывать деньги, хотя бы в таких скромных размерах, чтобы иметь возможность платить за эту жалкую конуру, и вы увидите, побоюсь ли я работы? На какую только работу я не соглашусь! О, поверьте, мне, мой друг, я слишком настрадался и привередничать не стану; я понюхал житейского опыта, и этот опыт посбил с меня спеси. И готов взять на себя какое хотите дело, но разумеется, - прибавил Николай, немного помолчав, - разумеется, за исключением всего того, чего мне не позволили бы сделать моя честность и самоуважение. По моему, нет никакой разницы между несчастьем служить пособником подлой жестокости какого-нибудь зверя-педагога и положением раба низкого и ограниченного мерзавца, будь он хоть сто раз членом парламента.

-- Право, я ужь и сам не знаю, следует ли говорить вам о том, что мне сообщили сегодня утром? - промолвил нехотя Ньюмэн.

-- А имеет это какую-нибудь связь с вопросом о моем заработке?

-- В таком случае говорите, мой дорогой друг. Ради Бога, говорите! Подумайте о моем печальном положении, и так как я обещаю вам не предпринимать ничего, не посоветовавшись с вами, то помогите мне и вы в моей беде, если можете.

Тронутый этой мольбой, Ньюмэн сдался. Запинаясь и заикаясь на каждом слове, часто повторяясь и путаясь, он рассказал, что по-утру мистрисс Кенвигз затащила его к себе и битый час разспрашивала о Николае, об его общественном положении, приключениях, родословной; осведомлялась, давно ли они познакомились. Он, Ньюмэн, долго увиливал от определенных ответов, но, наконец, припертый к стене, был вынужден сказать кое-что. Он сообщил мистрисс Кенвигз, что Николай носит звание учителя и обладает огромными научными сведениями, в настоящее время лишился места в силу несчастного стечения обстоятельств, о котором ему, Ньюмэну, не дозволено распространяться. В конце концов он назвал Николая вымышленной фамилией - Джонсоном. Тогда мистрисс Кенвигз под влиянием неведомо каких чувств - благодарности, тщеславия, материнской любви или всех этих чувств вместе взятых, вступила в какие-то таинственные переговоры с мистером Кенвигзом, и результатом этих переговоров было то, что она объявила мистеру Ногсу, что если мистер Джонсонь возмется обучить её четырех малюток французскому языку так основательно, чтобы оне заговорили, как парижанки, то она готова платить ему за труд пять шиллингов в неделю звонкой монетой Соединенного Британского Королевства. Таким образом на каждую мисс Кенвигз приходилось по шиллингу, и сверх того один оказывался лишний, до тех пор, пока младенец Кенвигз будет в состоянии изучать грамматику.

" - А это будет скоро, или я очень ошибаюсь, - заключила мистрисс Кенвигз свое блестящее предложение; - ведь у меня такия умные дети, каких еще и на свете не бывало, мистер Ногс".

-- Вот и все, - заключил Ньюмэн свой рассказ. - Но, конечно, для вас это слишком ничтожно. Я уверен, что вы не согласитесь, но все-таки...

Ньюмэн радостно побежал вниз известить мистрисс Кенвигз, что его друг принимает её предложение, и тотчас вернулся с приглашением Николаю пожаловать в бель-этаж на урок, когда ему вздумается. Он рассказал при этом, как мистрисс Кенвигз немедленно послала купить подержанную французскую грамматику с диалогами, которую она давно уже наметила у букиниста на углу в ларе его шестипенсовых книжек, и как все Кенвигзы, в упоении от возможности сделать еще шаг, чтобы упрочить за собою право на звание "благородных", жаждут начать урок как можно скорей.

Нам могут сказать, что Николай, судя по его образу действий, не обладал тем, что называется "чувством собственного достоинства", как принято понимать это слово. Разумеется, если бы ему нанесли оскорбление, он не смолчал бы; несомненно и то, что он всегда вступился бы за обиженного, вступился бы так же смело и горячо, как рыцарь старых времен, бросавшийся с копьем на перевес на защиту угнетенной невинности; но ему не хватало той холодной надменности и того высокомерного эгоизма, которые, по мнению света, являются отличительными признаками человека с чувством собственного достоинства. Мы позволим себе, однако, заметить, что на наш взгляд такие господа могут быть только обузой для семьи, вместо того, чтобы служить ей опорой. Мы имеем удовольствие быть знакомыми с несколькими представителями этого типа, которые, считая для себя унизительными всякое занятие, всецело посвящают свое время заботе о своих усах и искусству принимать грозный вид. Мы готовы верить, что усы и грозный вид - приобретения сами по себе очень ценные и весьма желательные для многих, но было бы много приятнее, если бы обладатели того и другого существовали на свой собственный счет, а не на счет людей с не столь развитым чувством собственного достоинства.

Не обладая чувством собственного достоинства в общепринятом смысле этого слова, Николай считал гораздо более унизительным проживать на счет Ньюмэна Ногса, чем учить маленьких Кенвигзов французскому языку за пять шиллингов в неделю, и потому с восторгом ухватился за это предложение и поспешил представиться жильцам бель-этажа.

Мистрисс Кенвигз приняла его с очаровательною, хотя и несколько утрированною любезностью, красноречиво свидетельствовавшею о её намерении оказать молодому человеку покровительство и поддержку.

и играл какою-то отрепанной игрушкой, вроде лошадки с оторванной головой или попросту деревяшки в виде раскрашенного утюга на четырех кривых ногах, усеянного красными облатками по чернильному фону.

-- Здравствуйте, сэр, - довольно сухо приветствовал гостя мистер Лилливик. Теперь, когда ему было известно звание Николая, он находил, что скомпрометировал себя накануне, оказав ему гораздо больше внимания, чем полагается домашнему учителю со стороны сборщика водяных пошлин.

-- Дядя, мистер Джонсон приглашен в качестве учителя к нашим детям, - сказала мистрис Кенвигз.

-- Ты уже говорила мне об этом, моя милая.

их выше других, - детей низкого звания... Ты слышишь, Морлина?

-- Слышу, мама.

-- И, когда вы пойдете в гости или гулять, я надеюсь, вы не станете хвастать и зазнаваться перед другими детьми. Вы можете только сказать: - "К нам ходит учитель давать уроки французского языка, но мы этим не гордимся, потому что мама говорит, что гордость - большой грех". Слышите, Морлина?

-- Да, мама

-- Итак, дети, не забывайте моих наставлений. Дядя, не хотите ли, чтоб мистер Джонсон теперь же приступил к занятиям?

-- Виноват, что вы под этим подразумеваете? - спросил Николай.

-- Как вы думаете: это хороший, умный, красивый язык? - продолжал допрашивать сборщик.

-- Да, по моему, это хороший язык, потому что в нем есть название для каждого предмета; а так как на нем можно вести разговоры о всяких предметах и притом в очень изящной форме, то я нахожу, что это умный и красивый язык.

-- Вы так думаете? проговорил с сомнением мистер Лилливик. Ну, а думаете ли вы также, что это веселый язык?

-- В таком случае, он, видно, очень изменился; в мое время он не был таким.

-- Разве в ваше время это был печальный язык? - спросил Николай, едва сдерживая улыбку.

-- Очень печальный, - произнес наставительно мистер Лилливик. - Я говорю о времени последней войны. Может быть, теперь он и веселый язык, я не спорю, так как не люблю спорить с людьми, но вам скажу одно: я слышал, как говорили между собою пленные французы (а ведь они были уроженцы Франции и значит должны были знать свой язык), и уверяю вас, жалко было смотреть на них, так печально они говорили. А я слышал их раз пятьдесят, сэр, да, по крайней мере, пятьдесят раз.

Мистер Лилливик пришел в такое раздражение, что мистрисс Кенвигз принялась знаками умолять Николая не возражать, а мисс Петоукер призвала на помощь все свои чары, чтобы смягчить гнев почтенного старого джентльмена. Эволюции её возымели свое действие, и сборщик соблаговолил заговорить.

вода? - спросил он.

-- L'eau.

-- Я полагаю, дядя, что дети могут начинать, как вы думаете? - спросила мистрисс Кенвигз.

Пользуясь этим милостивым разрешением, четыре мисс Кенвигз уселись рядком по старшинству, имея во главе Морлину, причем их льняные косички расположились по одной прямой, а Николай взял книгу и начал давать им предварительные объяснения. Мисс Петоукер и мистрисс Кенвигз созерцали эту сцену в безмолвном восхищении, и только изредка раздавался умиленный шепот лучшей из матерей, уверявшей свою приятельницу, что "вот посмотрите, Морлина, через минуту будет все знать наизусть". Что касается мистера Лилливика, то он сидел надувшись, как мышь на крупу, и очень внимательно следил за ходом урока, выжидая случая возобновить свои нападки на ненавистный французский язык.