Жизнь и приключения Николая Никльби.
Глава XIX, в которой описывается обед у мистера Ральфа Никкльби и повествуется о том, как вели себя его гости до обеда, за обедом и после обеда.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Жизнь и приключения Николая Никльби. Глава XIX, в которой описывается обед у мистера Ральфа Никкльби и повествуется о том, как вели себя его гости до обеда, за обедом и после обеда. (старая орфография)

ГЛАВА XIX,
в которой описывается обед у мистера Ральфа Никкльби и повествуется о том, как вели себя его гости до обеда, за обедом и после обеда.

Озлобление мисс Нэг против Кет не только не смягчалось, но росло с каждым днем. В такой же пропорции возрастало и благородное негодование всех приспешниц старой девы против той же особы, вспыхивая с новой силой всякий раз, как мисс Никкльби требовали наверх в магазин. Таким образом, не трудно понять, что жизнь молодой девушки в эту первую неделю пребывания её в мастерской была далеко но сладка.

Она встретила вечер субботы, как встречает узник короткий час отсрочки своей медленной, мучительной пытки; она чувствовала, что если бы ей заплатили за эту неделю работы втрое больше, чем она получала, теперь, то и тогда её недельный заработок был бы куплен слишком дорогою целой.

Мистрисс Никкльби по обыкновению поджидала дочь на углу улицы. Подходя к этому углу, Кет очень удивилась, увидев, что мать её беседует с мистером Ральфом Никкльби, но удивление её только удвоилось, когда она узнала, о чем они говорят, а главное, когда она заметила, как необыкновенно вдруг смягчилось обращение её дяди.

-- Здравствуй, душенька. А мы только-что о тебе говорили, - сказал он ей, когда она подошла.

Кет вся съежилась под его холодным, пристальным взглядом, сама не зная отчего.

-- В самом деле? - проговорила она робко.

-- Да, мы только сейчас говорили о тебе, - повторил Ральф. - Я шел к тебе в мастерскую, - я так и думал, что застану тебя еще там, - да вот встретился с твоей матерью. Мы с ней заговорились о семейных делах, и время пролетело так быстро...

-- Да, да, неправда ли, братец? - подхватила мистрисс Никкльби, не замечая насмешливого тона последних его слов. - Но, знаете, минуту назад я бы не поверила, если бы мне сказали что моя дочь... Кет, дорогая моя, завтра в половине седьмого ты обедаешь у твоего дяди.

Торжествуя, что ей удалось первой сообщить Кет эту чрезвычайную новость, мистрисс Никкльби вся засияла улыбками и многозначительно закивала головой, дабы сильнее запечатлеть всю её грандиозность в уме изумленной Кет, и затем, без всякой передышки, перескочила под острым углом к обсуждению имевшихся в их распоряжении рессурсов по части туалета.

-- Постой, моя милая, дай мне сообразить, - тараторила добрейшая дама. - Твое черное шелковое платье вполне подойдет. На плечи ты накинешь тот хорошенький газовый шарф, - ты его знаешь, - наденешь черные шелковые чулки, а на голову приколешь простенький бантик. Боже мой, - перебила себя мистрисс Никкльби, круто сворачивая в сторону, - вот если бы теперь у меня были эти несчастные аметисты! Ты должна их помнить, Кет, моя милочка. Помнишь, как красиво они блестели при свечах? Но твой папа, твой бедный папа... Ах, как мне больно было разставаться с этим убором и как жестоко было с его стороны довести нас до необходимости такой жертвы!

Удрученная мучительным воспоминанием, м-рисс Никкльби грустно покачала головой и поднесла к глазам платок.

-- Напрасно вы так волнуетесь, мама, - сказала ей Кет. - мне не нужны эти аметисты, право, не. нужны. Забудьте, что они когда-нибудь у вас были.

-- Господи, Кет, какой ты ребенок! Ну, можно ли так говорить? - остановила ее с сердцем мистрисс Никкльби. - Вы только подумайте, братец: две дюжины чайных серебряных ложек, два соусника, четыре солонки, вот эти аметисты - полный прибор: ожерелье, брошка и серги - все ухнуло в один день! А я-то, сколько раз я чуть что не на коленях молила моего бедного мужа: "Николай, да сделай же что-нибудь! Распорядись как-нибудь, мой дружок!" Я убеждена, что каждый, кто видел нас в то время, подтвердит, что я твердила это по пятидесяти раз на дню. Кет, ну. скажи, разве неправда? Разве не пользовалась я каждым удобным случаем напоминать об этом твоему бедному папа?

-- Да, да, мама, совершенная правда.

И надо отдать справедливость мистрисс Никкльби (да и всем замужним дамам с нею вместе), что она не упускала случаев вдалбливать в голову своему бедному мужу полезные правила житейской мудрости вроде вышеприведенного, золотые правила, грешащия лишь одним недостатком, неуловимой туманностью формы, в которую они обыкновенно бывают облечены.

-- Да, еслиб моим советам следовали с самого начала! - окончила с жаром мистрисс Никкльби. - Знаю только одно: я исполнила свой долг, и это будет мне всегда утешением..

Успокоив себя этой мыслью, достойная леди подняла глаза к небу, вздохнула и приняла вид кроткой покорности судьбе, давая этим понять, что хоть она и сознает себя невинно пострадавшей жертвой, но не желает докучать своим слушателям, называя по имени то, что и так всякому ясно.

-- Вернемся, однако, к началу нашего разговора, - сказал Ральф, улыбнувшись. Его улыбка, как и все другия внешния проявления его чувств, была какая-то крадущаяся, подлая, как будто она не смела открыто показаться на лице, а пряталась где-то под кожей. - Завтра у меня соберется несколько... несколько человек мужчин, с которыми я веду дела, и твоя мать, Кет, обещала, что в этот день ты побудешь у меня за хозяйку. Я редко принимаю гостей, но мне необходимо было пригласить этих людей по некоторым соображениям чисто делового характера. В коммерческих делах, видишь ли, часто имеет значение даже такой пустяк, как званый обед. Так ты согласна оказать мне эту услугу?

-- Позвольте, - перебил ее Ральф, делая ей знак замолчать, - я говорил с племянницей.

-- Конечно, дядя, я буду очень рада быть вам полезной, - отвечала Кет. - Боюсь только, что вы найдете меня очень неловкой и ненаходчивой хозяйкой.

-- О, это не беда, - сказал Ральф. - Так приезжай же пораньше. Впрочем, это как тебе будет угодно. Возьми карету, я заплачу. А пока прощай, да хранит тебя Бог!

Это доброе пожелание, казалось, застряло у него в горле, как будто заблудилось в незнакомом месте и не могло найти выхода. Но так или иначе, а оно таки вышло на свет Божий Разделавшись с ним, Ральф пожал руку обеим своим родственницам и, не прибавив больше ни слова, ушел.

-- Какая выразительная физиономия у твоего дяди! - сказала мистрисс Никкльби, пораженная какою-то особенностью в лице Ральфа в ту минуту, когда он уходил. - Между ним и его бедным братом нет ни малейшого сходства.

-- Ах, мама, да разве можно их сравнивать! проговорила Кет с упреком.

-- Нет, нет, ни малейшого сходства, - повторила задумчиво мистрисс Никкльби. - Но лицо все-таки замечательно благородное.

Почтенная матрона высказала свое замечание таким торжественным тоном, точно оно было нивесть каким образцом человеческой проницательности. Да и в самом деле оно стоило того, чтобы быть помещенным в ряду самых блестящих открытий нашего века. Кет быстро взглянула на мать и сейчас же потупилась.

-- Ради всего святого, Кет, что с тобой приключилось? Отчего ты так упорно молчишь? - спросила мистрисс Никкльби после того, как оне прошли часть дороги в молчании.

-- Я думаю, мама, - отвечала Кет.

-- Думаешь?.. Да, правда, нам с тобой есть о чем подумать. Дядя тебя полюбил - это ясно, и если тебе свалится теперь с неба большое счастье, я этому нисколько не удивлюсь. Больше я ничего не скажу.

И мистрисс Никкльби пустилась рассказывать анекдоты о молодых девушках, которые находили у себя в ридикюлях тысячефунтовые билеты, подложенные туда их эксцентрическими дядюшками, и которые случайно встречали у дядюшек привлекательных молодых джентльменов с огромным состоянием и выходили за них замуж после непродолжительного, но пылкого ухаживания с их стороны. Сначала Кет слушала равнодушно, потом это начало ее забавлять, но по мере того, как оне приближались к своему дому, радушное настроение матери передавалось и ей, и наконец ей самой стало казаться, что будущее как будто проясняется и что для них еще могут настать лучшие дни. Так действует надежда - дар небес, ниспосланный в утешение бедным смертным. Как тончайший эфир, проникает она все наши чувства, хорошия и дурные; она неизбежна, как смерть, и заразительнее всякой болезни.

Слабое зимнее солнце (а зимнее солнце в лондонском Сиги светит очень слабо) как будто улыбнулось и засветило ярче, заглянув в тусклые окна пустынной комнаты одного большого старого дома и увидав там небывалое зрелище. В темном углу, где годами лежала запыленная груда товаров, служа пристанищем мышам и сердито косясь на деревянные панели, лежала безмолвной, безжизненной массой, изо дня в день, кроме тех случаев, когда, отзываясь за грохот катившихся по улице тяжелых повозок, она содрогалась во всемь своем составе, наполняя трепетом трусливые сердчишки своих обитателей, заставляя ярче разгораться их быстрые глазки, а их самих чутко прислушиваться и замирать на месте, притаив дыхание, - в этом темном углу были теперь заботливо и аккуратно разложены разные статьи парадного туалета Кет, приготовленного к торжественному дню званого обеда. Каждая вещь носила какой-то неуловимый отпечаток грациозного образа своей владелицы, потому что платье принимает облик того, кто его носит, или, может быть, так нам кажется по ассоциации идей. На том месте, где когда-то стояли мешки с заплесневелой мукой, лежало теперь черное шелковое платье, прехорошенькое, очень изящное платьице. Из под маленьких башмачков с грациозно вывернутыми наружу носочками еще виднелся след стоявшей тут прежде старой заржавленной гири, а груда порыжелых кож, сама того не зная, уступила место той самой паре черных шелковых чулков, которая составляла предмет особенной заботливости мистрисс Никкльби. Крысы и мыши и все прочие мелкие гады давно передохли от голода или перебрались в другие, более привольные края, а вместо них появились перчатки, ленточки, шарфы, шпильки и разные другия ухищрения моды, придуманные на пагубу рода людского и в своем роде зловредные не менее крыс и мышей. А среди всей этой роскоши двигалась сама Кет, составляя далеко не последнее из непривычных украшений, так приятно ожививших этот угрюмый старый дом.

В надлежащее или в ненадлежащее время, как будет угодно читателю, ибо нетерпение мистрисс Никкльби опередило все часы в околотке, Кет была одета с головы до ног вплоть до последней ленточки, ровно за полтора часа до той минуты, когда можно было только начинать думать об одеванье, - в надлежащее время туалет её был закончен, и когда настал, наконец, вожделенный час отъезда, разносчик молока привел с ближайшей биржи извозчика, и Кет, после продолжительного и нежного прощанья с матерью и многократных просьб поклониться от нея мисс Ла-Криви, которую мистрисс Никкльби ждала к вечернему чаю, уселась в экипаж и отъехала со всею торжественной пышностью, с какою только можно отъехать в извозчичьем кэбе. Экипаж, кучер и лошади грохотали и бренчали по мостовой, подпрыгивали и прищелкивали, ругались и спотыкались на перебой, но, наконец, приехали таки в Гольдень-Сквер.

Кучер возвестил о своем прибытии оглушительным стуком в дверь дома, которая, впрочем, отворилась задолго до того, как он кончил стучать, отворилась так быстро, точно за ней стоял кто-нибудь на часах, положив руку на щеколду. Кет, не ожидавшая увидеть ничего слишком необычайного, кроме разве Ньюмэна Ногса в темной рубашке, очень удивилась, когда перед нею предстал человек в роскошной ливрее и когда в передней ее встретили еще двое таких же франтов. Однако, она не ошиблась домом, в этом не могло быть сомнений, так как на дощечке стояла фамилия Ральфа; поэтому она положила руку на учтиво подставленный ей расшитый галунами рукав и поднялась наверх. Здесь ее провели во вторую гостиную и оставили одну.

Если ее удивило появление в доме дяди ливрейных лакеев, то изумление её не знало границ теперь, когда она увидела себя в богатейшей и роскошнейшей обстановке, какую только могла себе вообразить. Мягкие, красивые ковры, великолепные картины, дорогия зеркала, куда ни взглянешь - изящные безделушки, поражающия своим обилием, блеском и красотой. Даже лестница сверху до низу, до самого подъезда, была уставлена дорогими вещами. Весь дом был до такой степени набит драгоценностями, что, казалось, стоить прибавить еще хоть каплю в эту полную чашу, и богатство её польется на улицу.

Но вот молодая девушка услышала стук в парадную дверь, потом еще и еще, и после" каждого нового стука в соседней комнате раздавался голос нового вошедшого гостя. Сначала между другими голосами легко было различить голос Ральфа, но мало-по-малу все слилось в один общий гул, и Кет могла только разобрать, что в комнате было несколько человек мужчин с далеко не музыкальными голосами, что говорили они очень громко, еще громче смеялись и божились чаще, чем это казалось ей безусловно необходимым. Впрочем, последнее было, конечно, делом вкуса. Наконец дверь отворилась, и появился Ральф с своим лукавым лицом, разставшийся на этот раз с высокими сапогами и облеченный по всем правилам этикета в черные шелковые чулки и башмаки с пряжками.

-- Я не мог придти к тебе раньше: мне надо было встретить гостей, - сказал он вполголоса, кивая на дверь, - А теперь я пришел за тобой.

-- Постойте, дядя, - прошептала Кет, немного волнуясь, как это бывает даже с более светскими людьми, когда им предстоит войти в комнату, где уже собралось незнакомое им общество. - Скажите, есть там дамы?

-- Нет, у меня нет знакомых дам, - отвечал Ральф лаконично.

Ральф пожал плечами.

-- Как хочешь, - проговорил он. - Там все уже собрались и сию минуту подают обедать.

Кет очень хотелось выпросить себе хоть несколько минут отсрочки, но, вспомнив, что дядя заплатил за её экипаж и, пожалуй, сочтет, что ему возвратили долг не сполна, если она позволит себе такое, промедление, она позволила ему взять её руку и покорно пошла за ним.

В первой гостиной было семь или восемь человек джентльменов, стоявших кружком у огня. Они говорили так громко, что не слыхали, как вошли дядя с племянницей. Ральф тронул за рукав одного из этих господ и своим всегдашним резким голосом, но с каким-то особенным, торжественным выражением, видимо желая привлечь внимание всей компании, сказал:

-- Лорд Верисофт, моя племянница, мисс Никкльби.

Группа с удивлением разступилась; джентльмен, к которому обращался Ральф, обернулся, и Кет увидела перед собой изящнейшого покроя светлую фрачною пару, не уступающею ей по качеству пару бакенбард, безукоризненный пробор и молодое лицо.

-- Э, чорт возьми, что я вижу! - произнес джентльмен.

С этими словами он вставил в глаза монокль и обратил изумленный взгляд на мисс Никкльби.

-- Моя племянница, милорд, - повторил Ральф.

-- Так значит уши не обманули меня, и это не восковая фигура, - сказал его сиятельство. - Мое почтенье, мисс. Я счастлив познакомиться с вами.

Тут он повернулся к другому джентльмену, такому же щеголю, как и он сам (тот стоял спиною к огню, положив оба локтя на камин), и сказал ему громким шепотом, что "девочка дьявольски мила".

-- Представьте меня, Никкльби, - проговорил этот второй джентльмен. Он был постарше милорда, пошире в плечах, покраснее в лице и, судя по всем признакам, более искушен жизненным опытом.

-- Сэр Мельбери Гок, - назвал его Ральф.

-- Другими словами, мисс Никкльби, первейший пройдоха во всей нашей компании, - пояснил лорд Верисофт.

-- Никкльби, и меня не забудьте! - прокричал востроносый джентльмен, сидевший на низеньком кресле с газетой в руках.

-- Мистер Пайк, - сказал Ральф.

-- И меня, Никкльби! - раздался из-за локтя сэра Мельбери грубый голос, принадлежавший джентльмену с лоснящимся лицом и прилизанной головой.

-- Мистер Плек, - сказал Ральф.

Затем он повернулся к джентльмену с журавлиной шеей и петушиными ножками и представил его под именем высокородного мистера Снобба, а после него указал племяннице на седого старика, сидевшого за столом, назвав его полковником Чаусером. Полковник разговаривал еще с каким-то джентльменом, который был, должно быть, неважной персоной, так как его не потрудились представить.

С первых же минут молодую девушку больно уязвили два факта, от которых кровь бросилась ей в лицо: во-первых, то нескрываемое презрение, с каким все гости относились к её дяде, во-вторых, наглая безцеремонность их обращения с нею самой. Не нужно было большой сообразительности, чтобы попить, что второе явление неминуемо вытекало из первого. И в этом случае мистер Ральф Никкльби плохо разсчитал свои карты. Оно, конечно, молоденькия провинциалки бывают вообще мало знакомы со светскими приличиями; несомненно и то, что такая провинциалочка может быть наивна от природы. Но если Господь Бог наделил девушку тонким внутренним чутьем, она сумеет отличить, что прилично и что неприлично, не хуже любой светской львицы, прошедшей школу двенадцати лондонских сезонов, а, может быть, даже и лучше, потому что не раз бывали и такие случаи, что процесс прохождения этой школы только притуплял истинное чувство приличия.

на гостей.

-- Вот так приятный сюрприз, Никкльби, могу сказать, - проговорил лорд Верисофт и, вынув монокль из правого глаза, которым он до сих пор разглядывал Кет, он вставил его в левый и обернулся к Ральфу.

-- Сюрприз, предназначавшийся для вас, лорд Фредерик, - сказал мистер Илек.

-- Идея недурная, - продолжал его сиятельство, - до такой степени недурная, что почти заслуживает надбавки двух процентов.

-- Поймайте-ка его на слове, Никкльби! - закричал сэр Мельбери Рок хриплым басом. - Прикиньте эти два процента к прежним двадцати пяти или сколько их там, а мне за совет половину.

В видах украшения своей речи сэр Мельбери закончил ее грубым хохотом и трехэтажной божбой, в которой фигурировала особа мистера Никкльби, что до слез разсмешило господ Пайка и Плека.

Не успели они нахохотаться этой миленькой шутке, как новая выходка того же изобретательного джентльмена повергла их в новый экстаз. Лакей явился с докладом, что подан обед, и в тот же миг сэр Мельбери, ловко перебив дорогу лорду Верисофту, который собирался было вести Кет к столу, подбежал к ней, схватил её руку и продел под свою до самого локтя.

-- Ну, нет, чорт возьми! Знаете, Верисофт, по пословице: давши слово, держись. Мы с мисс Никкльби еще десять минут тому назад условились взглядами, что пойдем к столу вместе.

-- Ха, ха, ха! - расхохотался высокородный мистер Снобб. - Чудесно! Восхитительно!

Польщенный этим комплиментом, сэр Мельбери счел своим долгом продолжать в том же духе. Шутовски подмигнув своим приятелям, он повел Кет в столовую так фамильярно, что её гордое сердечко закипело гневом, который она едва могла подавить. Её горячее негодование нисколько не смягчилось, когда она увидела себя сидящей во главе стола между сэромь Мельбери Роком и лордом Верисофтом.

-- А вы таки пробрались в наше соседство? - сказал сэр Мельбери его сиятельству, когда тот уселся подле них.

-- Конечно. Чем же я хуже вас? - отвечал милорд, не спуская глаз с своей соседки.

-- Вы лучше займитесь вашим обедом, а нас с мисс Никкльби оставьте в покое. Все равно вы найдете в нас очень невнимательных собеседников, заранее вам говорю.

-- Никкльби, я прошу вашего заступничества! - закричал лорд Верисофт.

-- В чем дело, милорд? - отозвался Ральф с другого конца стола, где он сидел в обществе господ Пайка и Плека.

-- Да вот этот нахал Гок совсем завладел вашей племянницей.

-- Разве для вас это новость, милорд? - проговорил с усмешечкой Ральф. - Ведь он всегда берет себе львиную долю во всем, что вы считаете своей собственностью.

-- Вы правы, ей-ей! - подхватил молодой человек. - Пусть чорт меня возьмет, если я знаю, кто из нас двоих хозяин у меня в доме, он или я.

-- Я-то знаю, положим, - пробурчал Ральф.

-- А, ну, вас к чорту с вашим шиллингом! - огрызнулся сэр Мельбери. - Вот погодите, когда вы доберетесь до вашего последняго шиллинга, тогда я его живо слизну, а пока спешить незачем, все равно я вас не выпущу, до тех пор.

Взрыв хохота приветствовал эту милую шутку, подкладкой которой служила голая правда. Громче всех хохотали господа Пайк и Плек, бывшие, очевидно, постоянными прихвостнями сэра Мельбери Гока. Не трудно была видеть, что большинство членов этой компании самым безсовестным образом залезало в карман несчастного молодого лорда, который, при всей своей безхарактерности и недалеком уме, казался все-таки порядочнее их всех. Сэр Мельбери Гок славился своим уменьем разорять при помощи своих креатур таких сынков богатых и знатных семейств; он быль великим артистом в этой благородной и изящной профессии. Со всею смелою самобытностью истинного гения он усвоил себе совершенно новый в этом деле прием, противоположный общепринятому. Упрочив за собой влияние над тем, кого он наметил, этот гениальнейший дипломат, вместо того, чтобы поддакивать и во всем потакать своей жертве, как оно водится в таких случаях, начинал ею командовать и изощрял над нею свое остроумие открыто, ничем не стесняясь. Таким образом жертвы сэра Мельбери были вдвойне его жертвами: искусно опустошая их карманы, он в то же время обращал их в шутов и помощью разных ловких маневров заставлял проделывать всевозможные глупые шутки на потеху почтеннейшей публике.

Обед, как и дом, был в полном смысле роскошный и поражал обилием и разнообразием блюд. Гости отдали ему должную дань, но больше всех отличались Пайк с Плеком. Они накладывали себе с каждого блюда, подливали из каждой бутылки с постоянством и сноровкой, поистине изумительными. Но что было всего замечательнее, так это то, что, несмотря на такую затрату энергии, и тот и другой сохранили свежесть сил до конца и, когда появился дессерт, набросились на него с такой жадностью, как будто перед тем имели дело не с плотным обедом, а с легкой закуской, которая только раздразнила их аппетит.

-- Ну, господа, я должен сказать, - проговорил лорд Фредерик, посасывая свой портвейн после дессерта, - я должен вам сказать, что если целью этого обеда было обделать хорошенький гешефт с векселями, так чорт меня побери, если это не самый остроумный способ наживаться, какой я только знаю! по крайней мере, я лично готов за такие обеды хоть каждый день подписывать векселя.

-- Успеете еще надавать векселей в свое время, не плачьте, - сказал ему сэр Мельбери. - Спросите Никкльби, он вам скажет, правду ли я говорю.

-- Как вы думаете, Никкльби, хороший из меня выйдеть клиент? - обратился к нему молодой человек.

-- Это зависит от обстоятельств, милорд, - отвечал Ральф. - Сиречь от положения финансов вашего сиятельства и от конских скачек, - пояснил полковник Чоусер и посмотрел при этом на господь Пайка и Плека, видимо ожидая, что они засмеются его остроте.

Но эти достойные джентльмены подрядились смеяться только в пользу сэра Мельбери и на этот раз сидели серьезные и мрачные, как факельщики на похоронах. В довершение скандала сэр Мельбери, считавший всякую чужую попытку сострить беззаконным нарушением присвоенных им привилегий, твердо посмотрел на дерзкого в свой монокль, давая этим понять, что он до крайности изумлен его нахальным поступком, и затем во всеуслышание высказал свое мнение о "возмутительных вольностях, какие позволяют себе иные господа". Лорд Фредерик принял к сведению этот намек и, вставив в глаз свой монокль, в свою очередь смерил бедную жертву таким взглядом, как будто перед ним был какой-нибудь заморский редкий зверь, впервые появившийся в зверинце. Само собою разумеется, что господа Пайк и Плек не преминули запустить уничтожающий взгляд на того, кого заклеймил своим презрением сэр Мельбери Гок, и таким образом несчастному полковнику, чтобы скрыть свое смущение, не оставалось ничего больше, как приподнять стакан с портвейном в уровень со своим правым глазом и сделать вид, что он с живейшим интересом изучает цвет вина.

Все это время Кет сидела молча, боясь шевельнуться, не решаясь даже поднять глаз, чтобы как-нибудь не встретить восхищенного взора лорда Верисофта или, что еще хуже, нахального взгляда его друга. Впрочем, сэр Мельбери был так обязателен, что постарался и сам обратить на нее внимание всего общества.

-- Господа, - сказал он громогласно, - мисс Никкльби удивляется, отчего никто не объясняется ей в любви.

-- Совсем нет, я... - начала было Кет, быстро взглянув на него, и сейчас же умолкла, почувствовав, что лучше было молчать.

-- Кто хочет пари на пятьдесят фунтов, - продолжал сэр Мельбери, - что мисс Никкльби не решится сказать, глядя мне прямо в глаза, что она этого не думала?

-- Держу, - закричал высокородный балбес. - Срок - десять минуть.

-- Идет, - согласился сэр Мельбери.

Обе стороны выложили деньги за стол. На мистера Снобба, возложили двойную обязанность - быть общим кассиром и отсчитывать минуты по часам.

-- Пожалуйста, - заговорила в отчаянии Кет, увидев эти приготовления, - пожалуйста не делайте меня предметом пари. Дядя, я право, не могу...

-- Отчего же, душа моя? - возразил на это Ральф, хотя его скрипучий голос звучал как-то особенно глухо, как будто он говорил против воли и предпочел бы, чтоб не было речи ни о каких пари. - Это минутное дело, тут нет ничего предосудительного, и если джентльмены непременно желают...

-- Я не желаю, - сказали сэр Мельбери с громким смехом, - т. е. я не желаю, чтобы мисс Никкльби меня опровергла, потому что я тогда проиграю, но я буду все таки рад видеть её ясные глазки, тем более, что она еще ни разу не удостоила взглянуть на меня, а предпочитает смотреть на стол.

-- Да, это правда, - подхватила, молодой лорд. - Мисс Никкльби, с вашей стороны очень дурно предпочитать нам какой-то глупый стол.

-- Жестоко, просто жестоко, - сказал мистер Пайк.

-- Пускай я лучше проиграю, - продолжал мэр Мельбери, - за удовольствие полюбоваться глазками мисс Никкльби можно заплатить и вдвое дороже.

-- Не вдвое, а втрое, - поправил мистер Пайк.

-- Больше чем втрое! - подхватил мистер Плек.

-- Ну, что, Сноббь, как время? - спросил сэр Мельбсри.

-- Прошло четыре минуты.

-- Браво!

-- Мисс Никкльби, неужели вы не сделаете маленького усилия над собой ради меня? - спросил лорд Верисофт после небольшой паузы.

-- Напрасно трудитесь, милый друг, - сказал ему сэр Мельбери. - Мы с мисс Никкльби понимаем друг друга: она за меня, и это только доказывает её хороший вкус. Вы проиграли, приятель... Сколько времени, Снобб?

-- Восемь минут.

-- Выкладывайте денежки, дружище: вам скоро придется передать их ни принадлежности.

-- Ха, ха, ха! - засмеялся мистер Пайк.

Мистер Плек, неизменно выводивший втору и старавшийся при случае перекричать своего собрата по профессии, захохотал на всю комнату.

Бедная девушка была так переконфужена и взволнована, что почти не сознавала., что делает. Она было решила молчать на все, что бы ни говорилось кругом, но, испугавшись, как бы её молчание не было перетолковано в пользу сэра Мельбери Гока, как оправдывающее его грубую и пошлую похвальбу, она подняла глаза и взглянула ему в лицо. В глазах, встретивших её взгляд, было что-то до такой степени отвратительное, наглое и отталкивающее, что она была не в силах вымолвить хоть слово. Она вскочила с места и выбежала из комнаты. Ей стоило страшных усилий не разрыдаться при всех; за то, - очутившись одна наверху, она дала волю слезам.

-- Я выиграл, - сказал сэр Мельбери Гок, пряча деньги в карман. - А все таки молодец-девочка! Выпьем за её здоровье.

Нет надобности говорить, что Пайк и компания поддержали тост с большим жаром, дополнив его остроумными шуточками по поводу блестящей победы, одержанной сэром Мельбери. А пока внимание гостей было занято двумя героями вышеописанной сцены, Ральф, которому, повидимому, дышалось вольнее с той минуты, как его племянница скрылась, следил глазами волка за каждым их движением. Когда графины стали обходить в круговую и разговоры за столом сделались еще свободнее и шумнее, он откинулся на спинку стула и стал переводить с одного лица на другое пытливый, зоркий взгляд, который, казалось, читал в сердцах этих людей, обнажал каждую их праздную мысль, каждое пошлое чувство, доставляя злорадное наслаждение наблюдателю.

Тем временем Кет, предоставленная себе, мало-по-малу оправилась. Служанка ей сказала, что дядя просил ее не уезжать, не повидавшись с ним. От нея же она узнала, что приказано подавать кофе в столовую, и очень обрадовалась этому известию. Уверенность, что она больше не увидит всех этих ненавистных людей, помогла ей окончательно успокоиться. Она взяла со стола книгу и расположилась читать.

Минутами, когда в столовой отворялась дверь и оттуда вырывался дикий гам происходившей там оргии, она вздрагивала я чутко настораживалась, прислушиваясь, не приближаются ли голоса, а раза дна, когда ей почудились шаги на лестнице, она даже вскочила в ужасе при одной мысли, что кто-нибудь из членов веселой компании может случайно забрести к ней. Но время шло а страхи её не оправдывались. Тогда она заставила себя сосредоточить все внимание на книге и мало-по-малу так заинтересовалась её содержанием, что позабыла, где она, и вся ушла в чтение.

Вдруг она вздрогнула в испуге: над самим её ухом грубый мужской голос произнес её имя. Книга выпала у нея из рук. Рядом с нею, развалившись на оттоманке, сидел сэр Мельбери Гок, совершенно пьяный и потому еще более отвратительный (ибо дурного человека вино не делает лучше).

-- Какое восхитительное прилежание! - сказал сей рыцарь без страха и упрека. - Скажите по совести, вы в самом деле читали или только хотели показать свои ресницы?

Кэт с безпокойством оглянулась на дверь и промолчала.

-- Сделайте милость, сэр, замолчите, - сказала Кет.

-- Нет, нет, и не просите! - отвечал сэр Мельбери и, сложив свой цилиндр, он оперся на него локтем и придвинулся к ней еще близко. - Я не могу молчать, клянусь жизнью! А вам, мисс Никкльби, грешно так обращаться с преданным вашим рабом. Это адски жестоко с вашей стороны, адски жестоко!

-- Поймите, сэр, - заговорила Кет, дрожа, но с негодованием в голосе, - поймите, что ваше поведение оскорбляет меня, внушает мне отвращение. Если в вас есть хоть искра порядочности, вы уйдете от меня.

-- Послушайте, моя красавица, ну, зачем вы напускаете на себя этот неприступный вид? Вам это совсем не к лицу. Будьте естественнее, мисс Никкльби, будьте естественнее, дорогая моя!

Кет быстро встала и хотела бежать, но сэр Мельбери схватил ее за платье и удержал.

-- Пустите меня! - закричала она, задыхаясь от гнева. - Слышите, сейчас же пустите!

-- Сядьте, сядьте, - бормотал сэр Мельбери, - мне надо с вами поговорить.

-- Сию минуту отпустите мое платье, вам говорят!

-- Ни за что в мире!

С этими словами сэр Мельбери нагнулся с очевидным намерением насильно усадить ее подле себя, по молодая девушка изо всех силе рванулась вперед, он потерял равновесие и растянулся на полу. Тогда она бросилась вон из комнаты и в дверях наткнулась на Ральфа.

-- Что это значит? - спросил он с удивлением.

-- Это значит, сэр, - отвечала Кэт, едва выговаривая слова от волнения, - это значит, что под вашей кровлей, где беззащитная девушка, дочь вашего покойного брата, могла бы, кажется, разсчитывать найти покровительство, она подвергается таким оскорблениям, что вам должно быть стыдно смотреть ей с лицо. Пропустите меня!

Кажется, Ральфу было и в самом деле стыдно в эту минуту; по крайней мере, его всего покоробило, когда он встретил горящий, негодующий взгляд молодой девушки. Тем не менее он не исполнил её требования: он не дал ей уйти, а взять ее за руку, подвел к кушетке, стоявшей у противуположной стены, и усадил; потом подошел к сэру Мельбери, который уже успел подняться на ноги, и указал ему на дверь.

-- Ступайте вон, сэр! - прошипел он таким голосом, которому позавидовал бы сам сатана.

-- Что вы хотите этим сказать? - спросил сэр Мельбери с сердцем.

У Ральфа жилы на лбу надулись, как веревки, и задергались мускулы вокруг рта; он не даль гневу осилить себя, он Только презрительно усмехнулся и снова указал на дверь.

-- Вы верно не узнали меня, безумный старик? - проговорил сэр Мельбери надменно.

-- Нет, узнал.

Великосветский прощалыга съежился под твердым взглядом другого, более опытного старого грешника, и, бормоча себе под нос, направился к двери. Вдруг он остановился, как будто его озарила какая-то новая мысль, и повернулся к Ральфу.

-- Чорт возьми, теперь я понимаю, - сказал он. - Вы ожидали увидеть милорда. Я перебил ему дорогу, - не так ли?

-- А вспомните-ка, кто привел его к вам? - продолжал сэр Мельбери. - Любопытно знать, каким образом вы ухитрились бы без меня его поймать в свои сети.

-- Сеть моя велика и полна, - сказал Ральф. - Берегитесь, Как бы она не захватила попутно еще одну рыбы.

мальчишке, что сидит там, внизу. Неужели вы станете отрицать?

Весь этот бурный диалог велся вполголоса, и все таки при последних словах сэра Мельбери Ральфь невольно оглянулся на Кет, как будто хотел удостовериться, не изменила ли она своего положения и не может ли слышать их. Сэр Мельбери сейчас же смекнул, в чем это преимущество и воспользовался им.

-- Неужели вы посмеете утверждать, что это не так, - продолжал он, - что застань вы его вместо меня, вы не оказались бы немного более слепы и глухи и не постарались бы сдержать свой благородный гнев? Скажите по совести, Никкльби, разве не так?

-- Я вам вот что скажу, - отвечал Ральф. - Если приглашая ее сегодня к себе, я и имел свой разсчет...

-- Ага, вот это настоящее слово, - перебил его сэр Мельбери со смехом. - Вот когда вы опять становитесь самим собой.

мальчишку, которого вы забрали в свои лапы и так успешно ведете по пути к разорению), я знал, зная его, что он никогда не позволит себе оскорбить её девичью гордость, что если он когда и прорвется какой-нибудь мальчишеской выходкой ни своей простоте, его все таки всегда можно заставить уважать доброе имя молоденькой девушки, хотя бы даже племянницы ростовщика. Но если я и надеялся легче обойти его этой приманкой, я отнюдь не имел в виду подвергать девушку всем последствиям грубой распущенности такого закоснелого развратника, как вы!

-- Тем более, что этим вы ничего не выгадывали в свою пользу, - докончил язвительно сэр Мельбери.

-- Именно.

Говоря это, Ральф повернул прочь от двери и посмотрел на своею оппонента через плечо. Глаза их встретились, и каждый из этих двух негодяев почувствовал, что другой видит его насквозь. Сэр Мельбери пожал плечами и вышел из комнаты.

Его приятель запер за ним дверь и безпокойно оглянулся на кушетку, где Кет сидела не шевелясь, в той самой позе, как он ее оставил. Уронив голову на подушку и закрыв лицо руками, она, повидимому, все еще плакала мучительными слезами оскорбленной гордости и стыда.

совести, потому что такие поступки в порядке вещей и неисправный должник являлся бы нарушителем единственного кодекса нравственности, который Ральф признавал. Но теперь перед ним было юное существо, виноватое только тем, что оно явилось на свет, - молодая девушка, которая терпеливо подчинялась всем его требованиям, всячески старалась ему угодить, а главное, не была должна ему ни копейки, и ему было неловко и безпокойно на душе.

Он опустился на стул на некотором разстоянии от нея, потом пересел поближе, потом еще ближе, и, наконец, сел на кушетку подле нея и положил руку ей на плечо.

-- Ну, полно, милая, не плач, успокойся, - проговорил он, когда она оттолкнула его руку, зарыдав еще пуще. - Ну, полно, перестань. Не думай больше об этом.

-- Отпустите меня домой, ради Бога, - рыдала Кет. - Я не хочу здесь оставаться. Отпустите меня домой!

-- Да, да, ты поедешь, только сперва осуши свои глазки и успокойся. Дай-ка я подниму тебе голову. Вот так. Ну, перестань же плакать!

бы величайшей жестокостью и оскорблением памяти того, кого вы наверное когда-нибудь любили; но теперь...

-- Погоди одну минутку, выслушай меня, - перебил ее Ральф, не на шутку встревоженный силой её горя. - Я не знал, что так выйдет; невозможно было это предвидеть. Я сделал, все, что мог... Встань, пройдемся немного по комнате. Здесь душно и жарко от ламп, оттого тебе и стало нехорошо. Возьми себя в руки и увидишь, сейчас будет легче.

-- Я все сделаю, что вы хотите, только отправьте меня домой.

что здесь случилось... Повернем теперь в другую сторону. Ну, вот, ты ужь и теперь смотришь бодрее.

И, успокоивая девушку, как умел, Ральф ходил с ней не комнате и буквально дрожал, чувствуя на своей руке легкое прикосновение её пальчиков.

и даже на подъезд и собственноручно усадил в карету.

Дверца кареты со стуком захлопнулась. От этого толчка у Кет из косы выскочил гребень и подкатился к ногам Ральфа. Он поднял его и подал ей. В эту минуту свет от соседняго фонаря упал на её лицо. Вид этого лица с выбившейся на лоб прядкой волос, со следами еще не высохших слез на пылающих щеках, со скорбным взглядом больших темных глаз, разбудил заглохшия воспоминания в груди старика. Ему показалось, что он видит лицо своего умершого брата: точь в точь таким взглядом смотрел и тот всегда в минуты детского горя. Один из таких случаев воскрес в памяти Ральфа с мельчайшими подробностями и так отчетливо, как будто это было вчера.

И Ральф Никкльби, всю свою жизнь остававшийся глухим к голосу крови, Ральф Никкльби, закованный в стальною броню равнодушие к чужому страданию, зашатался под этим детски-жалобным взглядом и воротился в свой дом с таким чувством, как будто видел призрак.