Жизнь и приключения Николая Никльби.
Глава XXXIII, в которой мистер Ральф Никкльби весьма быстрым и действительным способом избавляется от всяких сношений со своею роднею.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Жизнь и приключения Николая Никльби. Глава XXXIII, в которой мистер Ральф Никкльби весьма быстрым и действительным способом избавляется от всяких сношений со своею роднею. (старая орфография)

ГЛАВА XXXIII,
в которой мистер Ральф Никкльби весьма быстрым и действительным способом избавляется от всяких сношений со своею роднею.

Смайк и Ньюмэнь Ногс (который, в своем нетерпении, воротился домой задолго до условленного срока) сидели у огня, поджидая Николая и с безпокойством прислушиваясь к каждым новым шагам, раздававшимся на лестнице, и к малейшему шороху в доме. Прошло много времени; становилось поздно. Николай обещал вернуться через час, и продолжительное его отсутствие начинало не на шутку тревожить обоих друзей, как об этом красноречиво свидетельствовали растерянные взгляды, которые они бросали друг на друга при каждом новом разочаровании.

Наконец они услышали, что к крыльцу подъехал экипаж, и Ньюмэн выбежал со свечей, чтобы посветить Николаю на лестнице. Увидав его в том состоянии, в каком мы оставили его в конце предыдущей главы, Ньюмэн замер на месте в изумлении и ужасе.

-- Не пугайтесь, - сказал ему Николай, проталкивая его назад в комнату. - Дайте мне только воды; я умоюсь и опять стану самим собой. Никакой беды не случилось.

-- Никакой беды? - повторил растерянно Ньюмэн, проводя руками по спине и плечам Николая, как будто хотел убедиться, что тот не переломал себе костей. - Но что же случилось?

-- Я все знаю, - перебил его Николай. - Часть я слышал, остальное угадал. Но, прежде чем я отмою хоть одно из этих пятен, вы должны рассказать мне все подробно. Вы видите, я спокоен. Решение мое принято... Ну, добрый друг, говорите же напрямик. Время паллиативных мер миновало: ничто теперь не поднимет в моих глазах Ральфа Никкльби.

-- У вас все платье изорвано, вы хромаете, и я уверен, что вам очень больно, - сказал Ньюмэн. - Позвольте мне сперва осмотреть ваши ушибы.

-- Никаких ушибов нет; немного трудно двигаться, но это скоро пройдет, - проговорил Николай, с трудом опускаясь на стул. - Но если бы даже я переломал себе все кости и сохранил бы сознание, я и тогда не отдался бы вам в руки, пока не услышал бы от вас того, что я имею право знать... Ну, говорите же, - и он протянул руку Ногсу. - Помните, вы как-то мне рассказывали, что у вас была сестра, что она умерла давно, прежде еще чем вас постигло несчастье. Подумайте о ней, Ньюмэн, и разскажите мне все.

-- Да, да, я разскажу, я разскажу вам всю правду.

И Ньюмэн стал рассказывать. Слушая его, Николай только кивал головой в тех местах рассказа, которые подтверждали то, что он уже знал, но он ни разу не обернулся и не отвел глаз от огня.

Окончив свой рассказ, Ньюмэн стал опять настаивать, чтобы молодой его друг разделся и позволил себя осмотреть, После некоторого сопротивления, Николай, наконец, согласился, и пока его растирали уксусом, маслом и другими целебными снадобьями, добытыми у соседей-жильцовь, он в свою очередь рассказал, каким образом он получил свои увечья. Должно быть этот рассказ произвел сильное впечатление на горячее воображение Ньюмэна Ногса, потому что, когда Николай дошел до описания самого критического момента ссоры, растирание приняло такой энергичный характер, что рассказчик почувствовал жестокую боль. Впрочем, он постарался не обнаружить своих ощущений, так как было совершенно очевидно, что в эту минуту мистер Ногс орудует над сэром Мельбери Гоком, совершенно упуская из вида настоящого своего пациента.

Терпеливо выдержав свою пытку, Николай уговорился с Ньюмэном, что завтра же утром, пока он. Николай, будет занят другими делами, Ньюмэнь устроит немедленное переселение его матери из теперешней её резиденции, отрядив к ней предварительно мисс Ла-Криви с инструкцией сообщить ей обо всем. Затем он завернулся в длинный плащ Смайка и отправился в гостиницу ночевать. Здесь он написал записку Ральфу, которую Ньюмэн должен был доставить ему на другой день, и только после этого отдался отдыху, в котором он так сильно нуждался.

Говорят, пьяному море по колено: пьяный может свалиться хоть в пропасть и потом, когда разсудок возвратится к нему, даже не почувствовать особенной боли от ушибов. То же, я думаю, можно сказать и обо всяком состоянии сильного возбуждения, какими бы причинами оно ни вызывалось. Несомненно одно: если Николай, проснувшись на другое утро, и испытывал боль, это не помешало ему вскочить с постели, как только часы пробили семь, вскочить так бодро и легко, как будто с ним ничего не случилось.

Завернув на минуту в комнату Смайка сказать ему, что Ньюмэн Ногс скоро придет, он вышел на улицу, кликнул извозчичий кэб и поехал к мистрисс Вититтерли, адрес которой он узнал накануне от Ньюмэна.

Было без четверти восемь, когда они приехали на Кадоганскую площадь. Николай начинал уже побаиваться, что, пожалуй, в такой ранний час весь дом еще спит, но успокоился, увидев служанку, подметавшую крыльцо. Служанка передала его с рук на руки знакомому нам пажу, появившемуся на её зов с растрепанными волосами и с опухшим от сна, лоснящимся лицом, как оно и подобает пажу, только-что поднявшемуся с постели.

От этого юного джентльмена Николай узнал, что мисс Никкльби совершает свою утреннюю прогулку в саду перед домом. На вопрос, можно ли ее видеть, паж с унылой безнадежностью отвечал: "Кажется, нет", но, приняв возбуждающее в виде серебряного шиллинга, внезапно ощутил прилив жизненных сил и прибавил: "Впрочем, кажется, можно".

-- Передайте мисс Никкльби, что приехал её брат и что ему нужно видеть ее как можно скорее, - сказал ему Николай.

Серебряные пуговицы исчезли с быстротой, совершенно им несвойственной, а Николай зашагал по комнате в том лихорадочном волнении, когда даже минутная отсрочка кажется нестерпимой. Вскоре он услышал так хорошо ему знакомые легкие шаги, и прежде чем он успел шевельнуться, Кет упала к нему на грудь, заливаясь слезами.

-- Ах, брат, еслиб ты знал! Я так здесь несчастна! - рыдала бедная Кет. - Не оставляй меня здесь, мой родной, а то я умру.

-- Ни здесь и нигде я тебя не оставлю, нигде больше, моя Кет, - отвечал Николай, прижимая ее к сердцу. Он не мог удержаться от слез. - Окажи мне, что я действовал, как считал лучшим. Скажи мне, что мы разстались потому, что я боялся навлечь на тебя лишнее горе, что эта разлука и для меня, как для тебя, была испытанием и что, если я поступил дурно, - я сделал это без умысла, по незнанию света.

-- Зачем говорить то, что мы и без того хорошо знаем? - отвечала Кет, стараясь успокоить его. - Николай, дорогой мой, не плачь! Ну, можно ли так поддаваться отчаянию!

-- Для меня такой горькой упрек знать, что ты здесь вытерпела, видеть, как ты изменилась, ты, такая кроткая и терпеливая... О, Боже, - вскрикнул вдруг Николай, и тон его разом изменился, - у меня вся кровь кипит, когда я думаю об этом! Ты уедешь отсюда сейчас же со мной. Я не оставил бы тебя здесь и на вчерашнюю ночь, знай я раньше обо всем... С кем я должен переговорить, прежде чем мы уедем?

Этот вопрос пришелся очень кстати, ибо как раз в этот момент в комнату вошел мистер Вититтерли. Кет представила ему брата, и тот сейчас же объяснил цель своего посещения, прибавив, что не может задать ни минуты.

-- Срок условия на первую четверть года еще не истек, - сказал мистер Вититтерли торжественным тоном человека, сознающого за собой все права,--следовательно...

-- Следовательно, - перебил его Николай, - сестра должна потерять свое жалованье за эту четверть. Надеюсь, сэр, вы извините такую крайнюю поспешность: обстоятельства мои так сложились, что я должен немедленно взять от вас сестру; я не могу терять ни минуты. За вещами её, если позволите, я пришлю потом.

Мистер Вититтерли поклонился, не сделав никаких возражений. Все дело было в том, что он не только не огорчился внезапным отъездом молодой девушки, но скорее даже обрадовался ему, так как сэр Темли Снеффин высказал свое медицинское мнение в том смысле, что характер компаньонки не совсем-то подходит к нежной организации мистрисс Вититтерли.

-- Что касается незначительной суммы, причитающейся мисс Никкльби из её жалованья, - начал мистер Вититтерли, - то я (тут речь его была прервана внезапным, приступом кашля)... то я буду считать себя её должником.

Мистер Вититтерли, надо заметить, очень любил считать себя должником по маленьким счетам и обыкновенно оставался им навсегда. У всякого из нас есть свои приятные особенности, и такова была особенность мистера Вититтерли.

-- Сделайте милость, - отвечал ему Николай. И наскоро, еще раз извинившись за сестру, он усадил ее в экипаж и приказал кучеру ехать в Сити как можно скорее.

Оми поехали со всей быстротой, на какую только способен извозчичий кэб, но так как лошади имели постоянное свое местожительство в Уайтчапеле, где и получали обыкновенно свой завтрак (в те дни, когда оне вообще завтракали), то путешествие совершилось значительно быстрее, чем можно было ожидать.

Подъехав к дому, Николай послал Кет вперед, боясь, как бы неожиданное его появление не напугало мать, и когда, по его разсчетам, путь был достаточно расчищен, явился к ней самолично со всею подобающей почтительностью. Ньюмэн, очевидно, не терял времени даром, ибо у подъезда стояла повозка и из дома уже выносили вещи.

Но мистрисс Никкльби, в скобках сказать, была не такого сорта особа, чтобы с нею можно было беседовать впопыхах или, вернее, чтобы ей можно было растолковать в коротких словах главную суть какого-нибудь важного и щекотливого дела. Несмотря на то, что почтенная дама в течение целого часа подвергалась процедуре подготовительных разговоров со стороны мисс Ла-Криви, несмотря на то, что Николай и сестра его говорили с нею теперь самым вразумительным языком, она продолжала пребывать в состоянии, близком к столбняку, и никакими способами нельзя было заставить ее понять необходимость столь поспешных действий.

-- Мама, милая, время для переговоров прошло, - отвечал Николай. - Нам остается один выход: отвернуться от этого человека с презрением и негодованием, каких он заслуживает. Этого требуют ваша честь и доброе имя; после того, что мы узнали о его низких поступках, вы ни одного часу не можете оставаться под кровлей, которою обязаны ему.

-- Конечно, он - грубое животное, чудовище, я и сама это знаю, - проговорила мистрисс Никкльби, горько рыдая. - И кровля-то его самая жалкая, стены голые, и давно бы пора их покрасить. Потолок я и то оштукатурила на свой счет; мне обошлось это восемнадцать пенсов, и все они целиком пошли теперь в карман твоего дяди, и я страшно жалею об этой издержке... Никогда бы этому не поверила, никогда!

-- И я не поверил бы, мама, да и никто, - сказал Николай.

-- Это просто ужасно! Подумать только, что этот сэр Мельбери Гок оказался таким отпетым негодяем, как уверяет мисс Ла-Криви, когда я каждый день поздравляла себя с таким зятем, когда я мечтала, как будет хорошо, когда он породнится с нами и поможет тебе своей протекцией получить выгодное место на государственной службе. Я знаю, при дворе есть очень хорошия места; знакомый одной нашей приятельницы (мисс Кропли в Эксетере, ты должна ее помнить, милая Кет)... так он служит на таком месте, и главная его обязанность (я это наверное знаю) носить шелковые чулки и парик ввиде черного мешечка или кармана, Господи, подумать только, что все этим кончилось! Нет, я не могу, - это убьет меня!

утешению почтенной матроны, заметила ей очень мягко и ласково, что будет лучше, если она сделает усилие над собой и развеселится.

-- Хорошо вам говорить, мисс Ла-Криви, - отрезала мистрисс Никкльби с запальчивостью, довольно естественной в её критическом положении, - хорошо вам говорить - развеселиться! Но еслиб у вас было столько причин веселиться, как у меня, хотела бы я посмотреть на вас тогда, очень хотела бы!... Ну, что я скажу мистеру Пайку и мистеру Плеку - этим двум изящнейшим, самым безукоризизенным джентльменам, каких я когда-либо знала? Что я им скажу? Ведь если я скажу им: "Я узнала, что ваш приятель, сэр Мельбери негодяй и подлец", они разсмеются мне в глаза.

-- Не придется им больше смеяться над нами, ручаюсь вам, мама, - сказал Николай, подходя. - Идемте, карета ждет у крыльца. Поедемте пока на нашу старую квартиру, где мы во всяком случае можем пробыть до понедельника.

-- Где все готово для вас и где вам всегда рады, - прибавила мисс Ла-Криви. - Идемте же. И я с вами.

Но мистрисс Никкльби не так-то легко было сдвинуть. Сначала у нея явилась неотложная надобность сходить наверх взглянуть, не оставили ли чего-нибудь из вещей, потом сбегать вниз удостовериться, все ли уложили в повозку, потом, когда ее уже сажали в карету, перед нею промелькнуло странное видение: кофейник, забытый в кухне на плите, а когда дверца кареты захлопнулась, ее одолело мрачное воспоминание о зеленом зонтике, оставшемся наверху за какою-то неведомой дверью. Наконец, Николай, в полном отчаянии, приказал кучеру трогать. Мистрисс Никкльби от неожиданного толчка уронила шиллинг в солому, покрывавшую пол кареты; это обстоятельство, по счастью, отвлекло её внимание, а когда она об этом спохватилась, было уже поздно вспоминать про забытые вещи.

условились сойтись. Все это было сделано так проворно, что ровно в половине десятого Николай уже стоял на условленном месте.

-- Вот вам письмо к Ральфу, а вот и ключ, - сказал он Ногсу. - Сегодня вечером, когда придете к нам, ни слова о вчерашнем происшествии. Дурные вести разносятся быстро: оне и так дойдут до них слишком скоро. Не слыхали ли вы, он сильно расшибся?

Ньюмэн покачал головой.

-- Я сам об этом справлюсь сейчас-же, - сказал Николай

-- Лучше бы вам отдохнуть, - заметил Ньюмэн. - Вы нездоровы; у вас, кажется, жар.

Ньюмэну было не более трех минут ходьбы до Гольден-Сквера, но в эти три минуты он раз двадцать вынимал ил шляпы письмо Николая и клал его обратно. Адрес, печать, лицевая и задняя стороны конверта, даже бока его были попеременно предметами восхищения мистера Ногса. В заключение он вытянул перед собой письмо на всю длину руки, чтобы полюбоваться общим его видом, потом положил его в шляпу и стал потирать руки в полном восторге от возложенного на него поручения.

Явившись в контору, он повесил шляпу на колышек, положил письмо и ключ на свой стол и стал нетерпеливо поджидать Ральфа. Через несколько минут на лестнице послышалось хорошо знакомое ему поскрипыванье тяжелых сапог и зазвенел колокольчик.

-- Принесли почту?

-- Нет.

-- Только одно, - и Ньюмэн положил письмо на конторку, не сводя глаз с хозяина.

-- А это что такое? - спросил Ральф, увидев ключ.

-- Это оставили вместе с письмом; принес какой-то мальчишка с четверть часа тому назад.

Ральф посмотрел на адрес, сорвал конверт и прочел следующее:

"Теперь я вас знаю. Все упреки, какими я мог бы вас осыпать, не принесли бы вам и тысячной доли того стыда, какой должны пробудить эти слова даже в вашей зачерствелой душе.

"Вдова вашего брата и её сирота-дочь с презрением отвергают ваш кров и бегут от вас с отвращением и проклятием. Ваши родные отрекаются от вас, считая величайшим для себя позором даже то, что они носят одно с вами имя, что между вами и ими существует кровная связь.

"Вы - старый человек; день расплаты близок для вас, и не мне вас карать. Пусть воспоминания прожитой жизни до могилы терзают ваше лживое сердце и да упадет на ваш смертный одр их черная тень!"

Ральф Никкльби два раза перечитал письмо, и лоб его грозно нахмурился. Бумажка выскользнула из его рук и упала на пол, но он продолжал сжимать пальцы, как будто все еще держал ее; он глубоко задумался.

Вдруг он вскочил со стула, поднял письмо, скомкал и сунул в кармам; потом свирепо повернулся к Ньюмэну Ногсу как будто хотел спросить, зачем он тут торчит. Но Ньюмэн стоял к нему спиной и водил обломком пера по строкам таблицы процентов, висевшей на стене, совершенно, повидимому, углубленный в это занятие и глухой для всех других впечатлений.