Жизнь и приключения Николая Никльби.
Глава XXXIV. Мистера Ральфа Никкльби посещают лица, с которыми читатель уже знаком.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Жизнь и приключения Николая Никльби. Глава XXXIV. Мистера Ральфа Никкльби посещают лица, с которыми читатель уже знаком. (старая орфография)

ГЛАВА XXXIV.
Мистера Ральфа Никкльби посещают лица, с которыми читатель уже знаком.

-- Чорт вас возьми! Как долго вы заставили меня трезвонить в этот проклятый разбитый колокольчик! Клянусь душой, один этот звон способен довести до судорог самого здорового человека, - говорил г-н Манталини Ньюмэну Ногсу, обтирая сапоги о скобку на крыльце конторы Ральфа Никкльби.

-- Я слышал только один звонок, - отвечал ему Ногс.

-- Ну, так вы глухи, как столб, как тетеря, как сто самых глупых тетерь!

Г-н Манталини тем временем успел проникнуть в переднюю и без дальнейших церемоний направился было по корридору прямо в святилище Ральфа, но Ньюмэн заступил ему дорогу и, намекнув довольно прозрачно, что мистер Никкльби не любит, когда его безпокоят без надобности, осведомился, спешное ли дело у клиента.

-- Чертовски спешное и притом деликатного свойства, - сказал г-н Манталини. - Требуется превратить несколько клочков грязной бумаги в хорошенькия, блестящия, звонкия, круглые штучки.

Ньюмэн многозначительно хрюкнул и, взяв протянутую ему визитную карточку, заковылял в контору хозяина. Просунув голову в дверь, он увидел, что Ральф сидит в той же задумчивой позе, как тогда, когда он только-что прочел письмо племянника, и, повидимому, перечитывает это письмо, так как он держал его раскрытым перед глазами. Но эта картина мелькнула Ньюмэну только на миг. Услышав шум, Ральф, круто обернулся и резко спросил:

-- Зачем вы врываетесь ко мне?

Ньюмэн стал было объяснять причину, но тут "причина" ввалилась в комнату собственной персоной. Схватив жесткую руку Ральфа и нежно сжимая ее в обеих своих, г-н Манталини начал божиться, что никогда еще не видал его таким здоровым и бодрым.

-- Вы положительно цветете, мой милый, будь я анафема! - восклицал г-н Манталини, садясь без приглашения и расправляя свои бакенбарды. - Вы смотрите просто юношей, резвым мальчишкой, чорт меня побери!

-- Мы одни, - резко перебил Ральф его излияния. - Что вам от меня нужно?

-- Ах, он, шутник, - захохотал г-н Манталини, показывая все свои зубы. - Что мне от него нужно! Каков? Ха, ха! Великолепно!.. Что мне нужно? Скажите, пожалуйста! Дьявольски ловко спросил!

-- Что вам от меня нужно, я спрашиваю? - повторил Ральф сурово.

-- Что нужно? Вексель учесть, разрази меня Бог.

Г-н Манталини осклабился и безпечно качнул головой.

-- Деньги нынче редки, - заметил Ральф.

-- Редки, чорт возьми, иначе я бы в них не нуждался, - подтвердил г-н Манталини.

-- Времена трудные, не знаешь кому верить, - продолжал Ральфь. - Я собственно не расположен трактовать о делах в настоящую минуту, да, сказать по правде, и не имею надобности расширять свои операции, но вы такой старинный знакомый... Сколько у вас векселей?

-- На какую сумму?

-- Пустяки, всего семьдесят пять фунтов.

-- А сроки?

-- Два месяца четыре дня.

-- Так и быть, я сделаю это для вас, помните, только для вас, немногим я согласился бы оказать такую услугу. - Тут Ральф немного подумал и прибавил: - за учет вы заплатите мне двадцать пять фунтов.

При этом блестящем предложении у г-на Манталини вытянулось лицо. "Ах, чорт!" вырвалось у него.

-- Пятьдесят фунтов вам все-таки останется. Чего же вы хотели? - заметил Ральфь. - Дайте-ка мне взглянуть на подписи.

-- Вы чертовски прижимисты, Никкльби, - убеждал г-н Манталини.

-- Покажите мне подписи, - повторил Ральфь нетерпеливо и протянул руку к векселям. - Гм... да, дело не совсем верное, но рискнуть можно... Согласны вы на мои условия? Берете вы деньги? Помните, ваши векселя мне не нужны, я даже предпочел бы не брать.

-- Послушайте, Никкльби, не можете ли вы...

-- Нет, не могу, - отрезал Ральфь, перебивая его. - Берете деньги, так берите и давайте сюда векселя. Никаких отсрочек, ни каких вывертов вроде воображаемых походов в Сити для воображаемых переговоров с другими дельцами, никогда не существовавшими. Ну, что жь, берете деньги?

С этими словами он отодвинул бумаги, лежавшия перед ним на столе, толкнул, как будто в разсеянности, свой денежный ящик и зазвенел деньгами. Этот звук решил дело. Услышав его, г-в Манталини сейчас же заключил сделку, и Ральф выложил деньги на стол.

Не успел г-н Манталини собрать их и спрятать в карман, как в передней опять позвонили, и вслед затем Ньюмэнь ввел в комнату, как вы думаете, кого? - самое г-жу Манталини. Увидев супругу, г-н Манталини обнаружил явные признаки душевного разстройства и сгреб деньги в карман с поразительной быстротой.

-- А, вы здесь, - сказала г-жа Манталини, мотнув головой.

-- Да, я здесь, душенька, здесь, моя жизнь, - отвечал нежный супруг, бросаясь на колени и с игривостью котенка перехватывая на полдороге укатившийся соверен. - Здесь я, ангел души моей, в царстве золотого тельца, как видишь, подбираю презренный металл.

-- Мне стыдно за вас, - проговорила с негодованием г-жа Манталини.

-- За меня, моя радость? О, как мило она говорит! Как восхитительно шутит! Она ведь знает, что не может стыдиться за своего душеночка, за свое любимое детище!

Каковы бы ни были обстоятельства, разрешившияся таким результатом, достоверно одно, что на этот раз "душеночекь" извиняться за свое вторжение.

-- И в этом виновато недостойное, ни с чем не сообразное поведение г-на Манталини, - заключила она.

-- Мое поведение?! О, что я слышу, роза моя, моя эссенция ананаса!

-- Ваше, - подтвердила жена. - Но я этого не потерплю. Я не намерена сделаться нищей из-за чужого мотовства и безпутства. Пусть мистер Никкльби выслушает, как я решила с вами поступить.

-- Прошу вас, сударыня, избавить меня от роли посредника, - сказал Ральф. - Улаживайте ваши дела между собой, как знаете.

-- Нет, я прошу, как милости, выслушайте меня. Я хочу в вашем присутствии объявить ему мое неизменное решение, неизменное, сэр, - повторила г-жа Манталини в сторону мужа бросая на него гневный взгляд.

-- Она зовет меня "сэр"! - завопил г-н Манталини. - Меня, который дрожит над ней, который сгорает к ней адской любовью! Меня, которого она опутала своими чарами, околдовала, как гремучая змея, прелестная, невинная змейка с ангельским взором! О, каково это для моих чувств!... Нет, все для меня кончено, она ввергнула меня в ад!

-- Не вам бы говорить о чувствах, сэр, - торжественно произнесла г-жа Манталини, опускаясь на стул и поворачиваясь спиной к мужу. - Моих чувств вы не щадите.

-- Не щажу твоих чувств, душа души моей?!

-- Конечно, нет.

И не взирая ни на какие подходы супруга, г-жа Манталини настойчиво твердила "нет", так настойчиво, решительно и сердито, что г-н Манталини опешил.

-- Его безпутство приводит меня в отчаяние, мистер Никкльби, - продолжала она, обращаясь к Ральфу, который стоял, заложив руки за спину, с усмешкой самого откровенного презрения созерцал интересную чету, - его мотовство превзошло, наконец, всякия границы.

-- Вот ужь никогда бы этому же поверил, - произнес саркастически Ральф.

-- А между тем, мистер Никкльби, это так, могу вас уверить. Но его милости я несчастнейшая женщина в мире. Я живу в безпрерывном страхе и вечно в тисках. Но даже и это еще не самое худшее, - прибавила огорченная леди, утирая слезы, - сегодня он вытащил у меня из конторки ценные бумаги, даже не спросив моего разрешения.

Г-н Манталини испустил слабый стон и застегнул на все пуговицы свой жилетный карман.

-- Со времени постигшого нас несчастия, - продолжала г-жа Манталини, - я принуждена выплачивать значительную сумму мисс Нэг за фирму, и, уверяю вас, у меня нет средств потакать его расточительности. Так как я уверена, мистер Никкльби, что он явился к вам с единственной целью обратить в деньги бумаги, о которых я говорила, и так как вы уже не раз выручали нас в трудных случаях жизни и близко знаете наши дела, то я хочу, чтобы вы выслушали решение, к которому он заставил меня придти своими поступками.

Г-н Манталини опять застонал и, вставив в правый глаз соверен на подобие монокля, левым подмигнул Ральфу за спиной у жены. Проделав этот фокус с замечательным мастерством, он отправил соверен в жилетный карман и застонал, на этот раз раздирательным стоном кающого грешника.

-- Что ты сказала, моя радость? - воскликнул г-н Манталини, притворяясь, что не разслышал.

-- А я, - повторила г-жа Манталини в сторону Ральфа, благоразумно воздерживаясь смотреть на супруга, дабы многочисленные его чары не поколебали её решения, - я решила выдавать ему определенное жалованье, и я нахожу, что, получая сто двадцать фунтов в год карманных денег на одежду и прочие мелкие расходы, он должен почитать себя счастливым.

Г-н Манталини с большим достоинством ждал цифры предполагаемой стипендии, но как только эта цифра коснулась его ушей, он хлопнул об пол свою шляпу и трость, выхватил носовой платок, и его оскорбленные чувства вылились в патетических воплях.

-- Ад и все черти! Это ужасно! - восклицал сквозь рыдания г-в Манталини, то срываясь со стула, то опять падая на него к великому ущербу для нервов своей половины. - Но нет, я не могу этому верить! Это дьявольское навождение, проклятый, страшный сон! Это не действительность, нет!

И, успокоив себя этой мыслью, очаровательный джентльмен зажмурил глаза и стал терпеливо дожидаться минуты, когда ему можно будет проснуться.

-- Весьма благоразумное решение, сударыня, - заметил Ральф с ядовитой усмешкой, - если только ваш супруг подчинится ему. Впрочем, мы в этом не можем сомневаться.

-- О, небо! - простонал господин Манталини, раскрывая глаза. - Это ужасная действительность, это не сон! Вот она здесь, сидит передо мной. Это они, они, обворожительные контуры её тела! Я не могу ошибиться: на свете нет других, нн подобных. У двух графинь не было и намека на контуры, и у вдовы чорт знает какие, ни на что не похожие. О, зачем она так убийственно хороша, что я не могу сердиться на нее даже в эту минуту!

-- Ты сам, Альфред, вынудил меня к такой решительной мере, - проговорила госпожа Манталини все еще с укоризной, но заметно смягчившись.

-- Я негодяй, я подлец! - вскричал супруг, хлопнув себя по голове кулаком. - Я знаю, что я сделаю: я разменяю соверен на полупенсы, набью карманы медяками и утоплюсь в Темзе. По даже тогда, в последнюю минуту, в сердце моем не будет гнева против ней, о, нет!! Прощаясь со светом, я опущу в почтовый ящик письмо, из которого она узнает, где искать мое тело. Она будет прелестная вдова. Я буду труп. Не одна красавица поплачет обо мне, а она будет хохотать демоническим смехом.

-- Альфред, какой ты жестокий, жестокий урод! - произнесла госпожа Манталини, рыдая перед этой ужасной картиной.

-- Она зовет меня жестоким, меня, меня, который ради нея готов превратиться в противный, мокрый, скользкий труп!

-- Ты отлично знаешь, что у меня разрывается сердце, даже когда я только слышу такия слова.

-- Но посуди сама, могу ли я жить под гнетом твоего недоверия. Не разрезал ли я свое сердце на тысячу... на десять тысяч... чорт знает на сколько самых мелких кусочков и не отдал ли я их все до последняго в жертву все той же чертовски неотразимой волшебнице? Как же я буду жить, подозреваемый ею?... Нет, будь я проклят, не могу, не могу!

-- Я назначила тебе вполне приличную сумму, Альфред; спроси хоть мистера Никкльби, если мне не веришь, - урезонивала его госпожа Манталини.

-- Не надо мне никаких сумм, - возразил на это безутешный супруг, - не надо мне проклятого жалованья. Я буду труп.

Услыхав это повторение зловещей угрозы, госпожа Манталини принялась ломать руки и умолять Ральфа Никкльби о вмешательстве, и, наконец, после целых потоков слез, после нескольких попыток со стороны господина Манталини выскочить в дверь с тем, чтобы прямым трактом из конторы отправиться в Темзу, этого джентльмена убедили, хоть и с великим трудом, дать торжественное обещание, что он не будет трупом. Уладив между собой этот важный пункт, супруги принялись сызнова обсуждать вопрос о жалованье, причем господин Манталини не преминул дать понять, что он готов и может жить на хлебе и воде, ходить в лохмотьях, и даже с особенным удовольствием, но не может существовать под гнетом недоверия к его особе предмета его преданной и безкорыстной любви. Это заявление вызвало новые слезы из прекрасных глаз, которые только-что было раскрылись на кое-какие слабости неотразимого джентльмена и уже готовы были закрыться опять. Результатом всех этих переговоров было то, что дальнейшее обсуждение щекотливого вопроса было отложено до более удобного времени (хоть госпожа Манталини и не сдалась окончательно), а Ральфу стало ясно, что господин Манталини выгадал себе новую отсрочку, что час его падения еще не пришел и что до поры до времени он будет продолжать свое безпечальное житие.

"Но этот час скоро придет, - думал Ральф. - Всякая любовь... что это, я, кажется, заговорил языком молокососов обоего пола. Э, да все равно... Всякая любовь когда-нибудь умирает. Впрочем, пожалуй, любовь, имеющая своим источником преклонение перед смазливой рожей вот эдакого павиана, живет, всего дольше, полому что она более слепа и питается тщеславием. Ну, пусть себе живет, чем дольше, тем лучше. Пусть дураки прожигают жизнь да возят побольше зерна на мою мельницу".

Пока эти приятные размышления занимали Ральфа Никкльби, нежные супруги, в полной уверенности, что на них не смотрят, обменивались невинными ласками.

-- Дружок мой, ты ведь кончил свои переговоры с мистером Никкльби? - сказала г-жа Манталини. - Пора нам с ним проститься; мы и без того задержали его слишком долго.

На это господин Манталини ответил, во-первых, пантомимой - шутливо щелкнув по носу супругу, во-вторых, словесно - объявив, что он больше ничего не имеет сказать мистеру Никкльби.

-- Впрочем, нет, чорт возьми, имею, - прибавил он вдруг и торопливо отвел Ральфа в угол. - Послушайте, Никкльби, вот так история вышла с вашим приятелем! Я говорю о сэре Мельбери. Неслыханное, экстраординарное происшествие, будь я анафема!

-- О чем вы толкуете? - спросил Ральф.

-- Как, разве вы не знаете?

-- Я знаю из газет, что вчера вечером он вывалился из кабриолета и расшибся настолько серьезно, что жизнь его в опасности, - отвечал Ральф с полнейшим хладнокровием, - но я не вижу в этом ничего необыкновенного. Такия случайности - не редкость, когда человек живет во всю и рискует править лошадьми после обеда.

-- Фью-у! - протяжно засвистал господин Манталини. - Так значит вы не знаете, как было дело?

-- Очевидно, не знаю, если только оно было не так, как я предполагал, - и Ральф равнодушно пожал плечами, давая понять своему собеседнику, что он ничуть не любопытствует узнать, как именно оно было.

-- Вы меня поражаете, чорт вас возьми! - воскликнул господин Манталини.

Ральф снова пожал плечами, намекая этому джентльмену, что поразить подобного ему субъекта не особенно трудно, и бросил безнадежный взгляд на Ньюмэна Ногса, лицо которого уже не в первый раз появлялось за стеклянной дверью конторы. Эти периодическия появления входили в круг обязанностей мистера Ногса: когда в контору приходили неважные посетители, он должен быть от времени до времени делать вид, будто ему послышалось, что хозяин вызывает его звонком для проводов господ клиентов; это был тонкий намек, что гостям пора уходить.

-- Так вы не знаете, - заговорил опять господин Манталини, хватая Ральфа за пуговицу, - что это была совсем не случайность, а дьявольское, злодейское покушение на жизнь человека, и что совершил его ваш племянник?

-- Что?! - заревел Ральф, сжимая кулаки и бледнея.

-- Проклятие на вашу голову, Никкльби! Да вы такой же дикий зверь, как этот мальчишка! - проговорил Манталини, перепуганный такими проявлениями злобы.

-- Продолжайте! - кричал Ральф. - Говорите, что вам известно? Откуда эти слухи? Кто вам сказал? Да говорите же, наконец!

-- Вы сущий сатана, Никкльби, клянусь жизнью! - пробормотал господин Манталини, отступая под защиту жены. - Ну, можно ли так страшно злиться, так рычать, рвать и метать? Вы до смерти напугали моего милого ангела, да и у меня душа ушла в пятки.

-- Вздор! - перебил его Ральф, стараясь улыбнуться. - У меня такая манера.

-- Чертовски неприятная манера, прямо из сумасшедшого дома, - заметил господин Манталини, поднимая с полу свою трость.

-- От Пайка. Чертовски приятная собака этот Пайк. Продувная шельма, но пресимпатичная, и притом настоящий джентльмен.

-- Что же он вам сказал? - спросил Ральф, хмуря брови.

-- Дело было так: ваш племянник встретился с ним в кофейной, напал на него с яростью демона, гнался за ним до самого кабриолета, разбил ему физиономию, чертовски красивую физиономию в натуральном её виде, и поклялся, что он поедет с ним - верхом ли на лошади, или повиснув у нея на хвосте. Ну, лошадь испугалась, понесла; они вывалились из экипажа и...

-- И этот мальчишка убит? - перебил Ральф с засверкавшими глазами. - Убит он? Умер? Да?

Манталини покачал головой.

-- А, так он жив! - проговорил Ральф, отворачиваясь. - Постоите, - прибавил он вдруг, оживляясь, - может быть, он сломал руку или ногу, вывихнул плечо, перебил ключицу или переломал себе ребра? Шея его еще нужна для петли, которой ему не миновать, но, может быть, он получил тяжелое увечье и будет долго хворать? Так или нет? - говорите! Наверно вы слышали что-нибудь.

-- Нет, - отвечал Манталини, - он благополучно отделался, если только его не разнесло на такие мелкие кусочки, что они разлетелись по ветру. Известно, впрочем, что он встал, как встрепанный, и пошел себе преспокойно прочь, как... как не знаю кто, - заключил г-н Манталини, не придумав подходящого сравнения.

-- А из-за чего... из-за чего они поссорились? - спросил Ральф, помолчав.

-- Ах, вы, хитрая бестия! - с восхищением воскликнул г-н Манталини. - В жизнь свою не видал такой лукавой, изворотливой старой лисы! Ведь как ловко прикинулся простаком, будто и в самом деле не знает, что все вышло из-за этой хорошенькой, быстроглазой племянницы, этой прелестнейшей, обворожительнейшей...

-- Альфред! - произнесла строгим тоном г-жа Манталини.

-- Она всегда права, - подхватил г-н Манталини в примирительном духе, - и когда она говорит, что пора уходить, значить пора. Сейчас мы пойдем, и когда она будет проходить по улицам со своим милым тюльпаном, все женщины будут с занистью шептать: "Какой чертовски красивый муж у этой леди!", а все мужчины скажут с восторгом: "Какая у у него чертовски красивая жена!" И те, и другие, будут правы, разрази меня Бог!

Разрешившись этими замечаниями и еще многими другими не менее вразумительного свойства, г-н Манталини поцеловал кончики пальцев своей правой перчатки, послал этот поцелуй Ральфу и, продев себе под локоть ручку своей дамы, мелкими шажками направился к выходу.

Когда они вышли, Ральф опустился в кресло, бормоча:

-- Итак, этот дьявол опять на свободе! Он, кажется, затем и рожден, чтобы быть у меня бельмом на глазу. Как-то раз он сказал мне, что рано или поздно настанет день, когда мы с ним сведем свои счеты. Так я же постараюсь, чтоб он оказался пророком, я постараюсь, чтоб этот день скоро настал!

В дверь неожиданно просунулась голова Ньюмэна Ногса.

-- Вы дома?

-- Нет, - пробурчал Ральф.

Голова скрылась, но вслед затем показалась опять.

-- Вы совершенно уверены, что вас ни для кого нет дома?

-- Да только то, что он ждет почти с той минуты, как явились те двое, и мог слышать ваш голос, - отвечал Ньюмэн, спокойно потирая руки.

-- Кто ждет? - прокричал Ральф, доведенный до последней степени бешенства и этим известием, и дерзким хладнокровием своего клерка.

Неожиданное появление третьяго лица - того, о котором шла речь, - сделало ответ совершенно излишним. Наставив свой единственный глаз на Ральфа Никкльби, вошедший принялся раболепно раскланиваться. Покончив с этой процедурой, он опустился в кресло (причем его коротенькия черные брюки поддернулись и открыли раструбы его веллингтоновских сапог) и сложил руки на коленях.

-- Вот так сюрприз! - воскликнул Ральф, чуть-чуть улыбаясь и внимательно разглядывая посетителя. - А я было и не узнал вас, мистер Сквирс.

-- Ах, сэр, не мудрено, что вы меня не узнали! - вздохнул этот достойный джентльмен. - Вы и представить себе не можете, что я перенес!.. Послушайте, любезный, - прибавил он вдруг, обращаясь к Ньюмэну Ногсу, - снимите мальчика с высокой тубаретки в задней конторке и пришлите его сюда... А, да он и сам слез! Мой сын, сэр, юный Вакфорд. Как вы его находите? Неправда ли, недурной образчики воспитании и питания в Дотбойс-Голле? Смотрите-ка, сколько сала! Так вот, кажется, и выскочит из платья. Все швы на нем расползаются, все пуговицы готовы отлететь. Вот это я называю телом! - восклицал Сквирс, ворочая мальчика во все стороны и тыкая пальцем в самые мясистые его части, к великому неудовольствию своего сына и наследника. - Вот это я называю солидностью! Вот это я называю здоровьем! Смотрите, не ущипнешь!

Как ни завидно могло быть состояние здоровья мастера Сквирса, особа его во всяком случае не представляла такой необыкновенной степени компактности, как утверждал его родитель, ибо, как только последний, протянув большой и указательный пальцы, ущипнул его в подтверждение своих слов, мальчуган испустил самый непритворный крик боли и принялся тереть больное место.

-- На этот раз его таки проняло, - заметил Сквирс, слегка разочарованный, - но это потому, что мы рано завтракали и он успел опять проголодаться. А попробуйте-ка ущипнуть его, когда он пообедает, ни за что не ущипнете. Да вот чего вам лучше? Взгляните, вы на эти слезы, сэр, - продолжал Сквирс с торжеством, показывая на мастера Вакфорда, утиравшого глаза обшлагом рукава, - ведь это растопленное сало, а не слезы.

-- Да, мальчуган хоть куда, здоровый мальчуган, - заметил Ральф, видимо желавший по каким-то своим соображениям задобрить школьного учителя. - Ну, а сами-то вы как поживаете? Что поделывает мистрисс Сквирс?

-- Мистрисс Сквирс, сэр, - отвечал владелец Дотбойса, - печется о малых сих, как всегда. Она им лучше родной матери, да и для всех, кто ее знает, она истинное утешение, радость и счастье. На прошлой неделе один мальчишка объелся (вы знаете у них у всех есть эта манера), ну, захворал, сделался у него нарыв на спине, пришлось разрезать. Так надо было видеть, как она орудовала перочинным ножом!.. Да, - произнес мистер Сквирс с глубоким вздохом и в избытке чувств закачал головой, - эта женщина - драгоценный член общества.

Достойный джентльмен забылся на несколько секунд в созерцании чего-то, видимого ему одному. Быть может, то были мирные поля Дотбойса близ Грета-Бриджа в Иоркшире, к которым естественно перенеслась его мысль от воспоминания о совершенствах его супруги. Наконец, он поднял голову и посмотрел на Ральфа, как будто ожидая, не скажет ли тот чего-нибудь.

-- А как вы себя чувствуете после побоища? - спросил его Ральф. - Вполне ли оправились? Вам, кажется, сильно досталось от этого негодяя?

-- Только-что оправился, если это еще можно сказать обо мне, - отвечал Сквирс. - Еслиб вы знали, сэр, что это было! Я представлял один сплошной синяк отсюда до сих пор, - и мистер Сквирс показал рукой себе на макушку и потом на носки своих сапог. - Уксус и папье-фаярь, папье-фаярь и уксус с утра до вечера и с вечера до утра. Я думаю, за время моей болезни на меня пошло, по крайней мере, полпуда папье-фаяра, если не больше. Когда я лежал, как колода, на кухне, облепленный с головы до ног, меня можно было принять за большой бумажный мешок, битком набитый стонами... Громко я стонал, Вакфорд, скажи правду? - обратился он вдруг к своему сыну.

-- Громко, - отвечал мальчик.

-- Ну, а дети жалели меня, видя отчаянное мое положение? - продолжал допрашивать мистер Сквирс, приходя в сентиментальное настроение.

-- Нет, радо...

-- Что? - завопил Сквирс, подскочив.

-- Жалели, - поправился его сын.

-- То-то, - проговорил нежный родитель, отвешивая ему звонкою затрещину. - А ты лучше вынь-ка руки из карманов и не заикайся, когда тебя спрашивают. Да, не ревите, сэр! Помните, вы в гостях. Не смей реветь, слышишь? А то я убегу из дому и никогда не вернусь. Несчастные, покинутые родителями дети, оставшияся на моем попечении, лишатся своего лучшого друга, и что с ними будет тогда?

-- Скажите, во время болезни вам приходилось обращаться к врачу? - спросил Ральф.

Ральф приподнял брови, - мимика, которая одинаково могла означать и изумление, и сочувствие. Собеседнику предоставлялось понимать ее, как он найдет удобнее для себя.

-- Все заплатил, до гроша, - повторил Сквирс. Очевидно, он слишком хорошо знал человека, с которым имел дело, и понимал, что никаким лганьем его не разжалобишь и не вытянешь из него денег, потому что закончил напрямик: - Но мой карман ничуть не пострадал от этого.

-- Не пострадал?

-- Ни на полпенни. Дело в том, что у нас не полагается сверхсметных расходов на пансионеров; мы берем с них только за лечение, да и то лишь тогда, когда есть что взять, - понимаете?

-- Понимаю, - сказал Ральф.

-- Прекрасно. Так вот, когда мне прислали счет из аптеки, мы и устроили такую штуку: отобрали пятерых мальчишек, у которых еще не было скарлатины (конечно, это были дети людей состоятельных, все больше лавочников), и одного из них послали в деревню, в дом, где была скарлатина. Натурально, он заразился. Тогда мы поместили его в одну комнату с четырьмя остальными, и те тоже заболели. Доктор навещал их всех гуртом, а я приписал свой счетец к их счету, разделил всю сумму на пять частей, и родители заплатили. За, ха, ха!

-- Превосходная комбинация, - заметил Ральф, поглядывая исподлобья на почтенного педагога.

-- На том стоим! - подхватил Сквирс. - Мы всегда так делаем. Я помню, когда мистрисс Сквирс произвела на свет вот этого самого Вакфорда, мы привили коклюш шестерым и включили в их счет издержки на леченье жены, а заодно ужь и жалованье кормилице за месяц. Ха, ха, ха!

Ральф никогда не смеялся, но теперь он произвел ближайшее подобие смеха, на какое был только способен и, выждав, чтобы мистер Сквирс до-сыта насладился своею педаготической изобретательностью, осведомился, что привело его в город.

-- Да, там... одно судебное дело, прах его побери! - отвечал Сквирс, почесывая в затылке. - Подали на меня жалобу за яко бы небрежное отношение к детям, так это, кажется, зовется у них. Не знаю, чего им еще нужно. Этот мальчишка был на таком подножном корму, что лучше и желать нельзя, могу вас уверить.

Ральф поднял брови, очевидно, не вполне понимая.

-- Ну, да, на подножном корму, - повторил Сквирс, возвысив голос в твердом убеждении, что только глухой может не понять такой простой вещи. - У нас это заведенный порядок. Как только мальчишка начал хиреть, потерял аппетит, мы сажаем его на диету, попросту говоря, выгоняем каждый день часа на два в чужой огород и предоставляем ему наедаться репой и морковью. И, уверяю вас, нет во всем нашем графстве лучшого огорода, чем тот, на котором пасся этот скверный мальчишка; и вот подите же, ухитрился простудиться, заболел, несварение желудка и чорт знает, что еще, а опекуны и подай на меня в суд. Вот до чего доходит человеческая неблагодарность, сэр, - и мистер Сквирс задвигался на стуле с видом оскорбленной добродетели.

-- Н-да, казусный случай, - промычал Ральф.

-- Именно казусный, именно! Не найдется, я думаю, человека. который так обожал бы детей, как я. В настоящую минуту у меня в Дотбойсь-Голле на восемьсот фунтов в год этой мелюзги. Я с радостью набрал бы и на тысячу шестсот, кабы дали, и, поверьте, любовь моя к ним ни на волос не уменьшилась бы: как и теперь, я любил бы каждого ровно на двадцать фунтов, ни больше, ни меньше.

-- А где вы остановились? Все в той-же гостинице? - спросил Ральф.

-- Да, в "Сарациновой Голове", и проживем там до конца учебного полугодия, пока я соберу деньги за ребят. А кстати, может и новые навернуться, я крепко на это надеюсь. Я нарочно прихватил с собой Вакфорда, буду показывать его родителям и опекунам. О нем будет и в объявлении упомянуто... Нет, вы только взгляните на этого мальчика, он тоже наш питомец. Ведь это чудо! Высокий образчик хорошого питания! Восторг что такое!

-- Мне надо сказать вам два слова, - выпалил вдруг Ральф, который давно уже и слушал, и говорил механически, думая о чем-то своем.

-- Хоть десять, сэр, - отвечал Сквирс. - Вакфорд, пойди поиграй в задней конторе, только не очень шали, а то похудеешь, а мне это совсем не с руки... Мистер Никкльби, не найдется ли у вас двух пенсов? - сказал почтенный педагог, побрякивая ключами в кармане и пробормотав что-то такое о том, что у него только крупное серебро.

-- Кажется, найдется, - проговорил Ральф с разстановкой и, порывшись в ящике стола, вытащил пенни, полпенни и два фартинга.

нежный папаша в сторону Ральфа, запирая дверь за мистером Вакфордом, - и родители принимают это за признак здоровья.

Подчеркнув это пояснение лукаво смеющимся взглядом своего единственного глаза, мистер Сквирс передвинул свой стул таким образом, чтобы он пришелся против кресла Ральфа, и сел.

-- Теперь выслушайте меня, - сказал Ральф, нагибаясь к нему.

Сквирс кивнул головой.

-- Я не считаю вас дураком, - начал Ральф, - и думаю, что вы неспособны забывать и прощать. Могли ли бы вы, например, простить совершенное надь вами насилие и вызванный им скандал?

-- Чорта с два, - проворчал Сквирс.

-- Или упустить случай с лихвой отплатить врагу, если бы вам представился такой случай?

-- Доставьте мне этот случай и увидите, - сказал Сквирс.

-- Не такого ли рода было то дело, которое привело вас ко мне? - спросил Ральф и посмотрел в упор на школьного учителя.

-- Н-нет, не совсем, - отвечал тот. - Я, видите ли, надеялся, не сочтете ли вы возможным возместить... Правда, вы уже прислали мне небольшую сумму, но...

Настала длинная пауза. Наконец, Ральф, все. это время что-то соображавший, прервал молчание, спросив:

-- Кто такой этот мальчик, которого он увел тогда с собой?

Сквирс назвал.

-- Большой он или маленький, здоровый или болезненный, из смирных или волченок?

-- Другими словами, он уже не цебенокь. Так, что ли?

-- Ну, да, - подхватил Сквирс с готовностью, как будто этот вопрос развязал ему язык, - ему лет девятнадцать. Но кто его не знает, не даст ему этих лет, потому что он немножко того (тут мистер Сквирс дотронулся пальцем до своего лба)... как бы это сказать?... Не все дома; сколько ни стучись, толку не будет.

-- Должно быть, вы это говорите по опыту, а? - спросил Ральф.

-- Отчасти, - отвечал Сквирс, улыбаясь.

он. Правда ли это?

-- К несчастью, правда, - отвечал Сквирс, становясь все развязнее и фамильярнее по мере того, как Ральф увлекался своими разспросами. - Четырнадцать лет прошло с того дня (у меня в книге записано), как какой-то неизвестный человек привез его ко мне. Это было осенью, вечером. Мне заплатили за первую четверть вперед пять фунтов, пять шиллингов, а ребенка оставили у меня. Ему могло быть в то время лет пять, шесть, - не более.

-- Не знаете ли вы о нем еще чего-нибудь?

-- К сожалению, очень немногое. В течение шести или семи лет за него вносили деньги, потом присылки прекратились. Тот человек оставил мне свой лондонский адрес, но, когда, не получая больше денег, я обратился по этому адресу, то, как и следовало ожидать, оказалось, что его там никто не знает. Так этот ребенок и остался у меня. И держал его из... из...

-- Из сострадания, - подсказал насмешливо Ральф.

истории всего досаднее то, - продолжал достойный джентльмен, понижая голос и придвигаясь со стулом поближе к собеседнику, - что в последнее время о нем справлялись - не у меня, а окольным путем, у наших односельчан. Таким образом, как раз в тот момент, когда я мог бы вернуть свои расходы на него за все эти годы, а может быть - как знать? - такия вещи случались в нашем ремесле, - может быт, получить еще малую толику в презент за то, что я сплавил бы его в работники на какую-нибудь дальнюю ферму или услал бы в море матросом, так, чтобы он никогда уже не мог опозорить своих родных (предполагая, что он незаконный, как и многие из наших питомцев), в этот самый момент, чорт возьми, мошенник Никкльби хватает его за шиворот и уводит от меня. Помилуйте! Да ведь это разбои, дневной грабеж! Этому названия нет!

-- Погодите, - проговорил Ральф, положив руку на плечо педагога, - скоро мы с ним сквитаемся.

-- О, да, я с своей стороны постараюсь, и даже буду рад, если он останется моим должником; пуст тогда расплачивается, как умеет. Хотел бы я, чтоб он попался в лапы к мистрисс Сквирс. У-у! Она убила бы его, мистер Никкльби, убила бы, как козявку.

-- Мы с вами еще потолкуем об этом, - сказал Ральф. - Мне надо подумать. За него нужно браться умеючи... поразить его в самое чувствительное место... задеть его привязанности... Этот мальчик, кажется, годится... Еслиб можно было нанести ему удар с этой стороны...

-- Бейте его, с какой угодно стороны, только бейте покрепче, это главное, - перебил Сквирс. А засим позвольте мне проститься... Эй, любезный, подайте-ка шляпу моего мальчика; она висит на колышке, за дверью; да снимите его с табуретки.

за ухом, прямой и неподвижный, как палка, сидел на своем табурете и во все глаза смотрел то на отца, то на сына.

-- Чудесный мальчуган, неправда, ли? - сказал ему Сквирс, слегка склоняя голову на бок и отступая к конторке для надлежащей оценки великолепных размеров юного Вакфорда.

-- Чудесный, - подтвердил Ньюмэн.

-- Настоящий пышка, а? - продолжал восхищаться нежный папаша. - Толст за двадцатерых мальчишек его лет.

Ньюмэн неожиданно придвинул свое лицо к лицу Сквирса.

И, разрешившись этой безсвязной тирадой, мистер Ногс опять принял к своей конторке, и рука его забегала по бумаге с изумительной быстротой.

-- Что такое? Что хочет сказать этот человек? - закричал Сквирс, краснея. - Он верно пьян?

Ньюмэн молчал.

-- Или помешан?!

"этот человек и пьян и помешан", и выйти из конторы вместе со своим многообещающим сыном.

Пропорционально тому, как в душе Ральфа, вопреки его воле, возникала привязанность к Кет, возрастала и ненависть его к Николаю. Оттого ли, что он испытывал потребность искупить такую слабость влечения к одному человеку усиленной ненавистью к другому, или по другой неизвестной причине, но только таковы были в данный момент его чувства. И теперь, сознавая, что ему перестали верить и отвергли его, сознавая, что его выставили перед Кет в самом отталкивающем свете, что ее научили ненавидеть его и презирать, считать позором его дружбу, бояться его прикосновения, как заразы, сознавая все это и зная, что главной пружиной во всем был все тот же бедный родственник, дерзкий мальчишка, который осадил его с первой же встречи, который потом открыто смеялся над ним и обрывал его на каждом шагу, этот холодный человек, сдержанный даже в злобе, доходил до такой степени ярости, что не было, кажется, вещи, на которую он не отважился бы, лишь бы удовлетворить эту ярость, если бы только у него нашлось для этого средство.

Но, к счастью, такого средства у него пока не находилось, и хотя Ральфь Никкльби весь день размышлял на эту тему, хотя весь день, на-ряду с привычными мыслями о текущих делах, один уголок его мозга непрерывно работал над ней, ночь застала его все на той же точке его размышлений, нисколько не подвинувшимся в своих планах мести.

"Когда брат мой был в его возрасте, между нами начали впервые проводить параллель, и всегда не в мою пользу, - говорил себе Ральф. - Он был открытого нрава, щедрый, великодушный, веселый, я - себе на уме, лукавый проныра с холодной, вялой кровью, неспособный ни на какую страсть, кроме страсти к деньгам, ни на какое увлечение, кроме жажды к наживе. Так говорили о нас. Я это живо припомнил, как только увидал этого щенка, а теперь никогда уже не забуду".

Погруженный в свои мысли., он машинально разрывал письмо Николая на мельчайшие атомы, потом смахнул всю кучу со стола, и бумажки закружились миниатюрным снежным вихрем. Ральф посмотрел на них и горько улыбнулся.

"Вот совершенно так обступают человека воспоминания, стоит только отдать себя им во власть. Бог знает, откуда они выползают!.. Но прочь воспоминания! Есть люди, которые стараются уверить себя, что они презирают могущество денег: так покажем же им, что значат деньги и что они могут сделать!"

И, приведя себя этой мыслью в сравнительно спокойное настроение духа, более благоприятное для сна, Ральф Никкльби отправился в свою спальню.