Жизнь и приключения Николая Никльби.
Глава XXXVIII, сообщает читателю о некоторых подробностях визита соболезнования, могущого иметь важные последствия, и о неожиданной встрече Смайка с одним старым другом, который приглашает его к себе, не принимая никаких отговорок.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Жизнь и приключения Николая Никльби. Глава XXXVIII, сообщает читателю о некоторых подробностях визита соболезнования, могущого иметь важные последствия, и о неожиданной встрече Смайка с одним старым другом, который приглашает его к себе, не принимая никаких отговорок. (старая орфография)

ГЛАВА XXXVIII
сообщает читателю о некоторых подробностях визита соболезнования, могущого иметь важные последствия, и о неожиданной встрече Смайка с одним старым другом, который приглашает его к себе, не принимая никаких отговорок.

Ничего не подозревая о проделках влюбленного соседа и о том впечатлении, какое оне производили на чувствительное сердце её мамаши, Кет Никкльби чувствовала себя счастливою и совершенно спокойной, чего с него давно уже не бывало. Живя теперь вместе с нежно любимым братом, с которым она была так неожиданно и жестоко разлучена, избавленная от нахальных преследователей, воспоминание о которых и до сих пор еще вызывало краску стыда на её лице и заставляло усиленно биться её сердце, она точно переродилась: к ней возвратилась её прежняя веселость, походка её стала опять легка и эластична, на побледневших щеках заиграл нежный румянец, одним словом, Кет Никкльби никогда не было так цветуща и хороша, как теперь.

Таков был результат наблюдений и размышления мисс Ла-Криви, которым она предалась, как только привела в порядок коттедж, где ей пришлось произвести энергичную чистку, по её образному выражению, "от головы печной трубы, до пяток наружных дверей", и как только эта неугомонная маленькая женщина могла, наконец, перенести свои мысли и деятельность на его обитателей.

-- Знаете ли вы, - говорила она, - что у меня не было ни одной минутки свободной с тех пор, как я здесь, и что с утра до поздней ночи моя голова была занята, как у слесаря, буравчиками, молотками, гвоздями да клещами.

-- Так что вам некогда было подумать о себе, - сказала Кет с улыбкой.

-- Да, я была бы большой дурой, если бы думала о себе, когда на свете столько предметов не в пример более приятных для размышлений. Кстати, я вам скажу: есть кое-кто, о ком я много думаю это время; знаете, я нахожу большую перемену в одном из членов вашей семьи, да, очень большею.

-- В ком это? - спросила Кет с тревогой. - Надеюсь, не в...

-- Нет, нет, речь вовсе не о вашем брате, - перебила ее мисс Ла-Криви, - успокойтесь, дорогая, ваш брат такой же, каким я знала его с первого дня нашего знакомства: воплощенная нежность, ум, доброта, хотя при случае сумеет и коготки показать; он-то не изменился; но Смайк, бедный мальчик, решительно не хочет, чтобы к имени его пристегивали мистер, потому я зову его просто Смайком... Этот бедняжка Смайк страшно изменился в это короткое время.

-- В чем же? - спросила Кет. - Я не вижу в нем перемены. Разве, по вашему, его здоровье...

-- Нет, здоровье его как будто получше... хотя и за это нельзя поручиться, - произнесла мисс Ла-Криви, после некоторого раздумья, - его здоровье вообще очень хрупко, и если бы вы имели такой нехороший вид, как он, у меня изныло бы сердце. О, я не о здоровье его хотела говорить.

-- Так в чем же?

-- Право, я и сама не знаю, - продолжала мисс Ла-Криви, - но, когда я наблюдаю за ним, я не могу без слез глядеть на него. Конечно, вы скажете, что это не важно, так как у меня глаза на мокром месте и мне ничего не стоит заплакать, ни мне кажется, что на этот раз мои слезы вызываются уважительной причиной. А замечаю, что с тех пор, как он здесь, он стал сознавать всю несостоятельность своих умственным способностей. Он страдает от сознания, что не может уразуметь самых простых вещей. Я зорко наблюдала за ним в вашем отсутствии, милочка, когда он забивался в угол с таким убитым лицом, что я готова была разрыдаться, глядя на него. И когда он выходил из комнаты, все существо ею выражало что-то до такой степени безнадежное, безысходное, что буквально сердце надрывалось от жалости. А ведь не более трех недель тому назад это был юноша живой, беззаботный, веселый; теперь же, хоть он и остался прежним любящим, кротким созданием, я его не узнаю: это другой человек.

-- Бедный Смайк - проговорила Кет. - Будем надеяться, что это скоро пройдет.

-- Я также надеюсь, что пройдет, и искренно желаю этого для него, - отвечала маленькая женщина с несвойственной ей серьезностью. - Ну, вот, - прибавила она вслед затем, возвращаясь к своему обычному шутливому тону, - теперь я сказала (все, что хотела сказать; вы, может быть, найдете все это слишком длинным и скажете, что я была неправа, затеяв этот разговор; но дело сделано, не вернешь. А пока я все-таки постараюсь развеселить его хорошенько; сегодня же, когда он пойдет провожать меня в Странд, а путь туда предлинный, я буду говорить, трещать без умолку, и уж разсмешу его чем-нибудь. Итак, я уверена, что, чем раньше он уйдет отсюда, тем лучше для него, да и для меня тоже, так как может случиться, что моя служанка начнет без меня точить лясы с каким-нибудь кумом, а тот в это время всю квартиру ограбит. Положим, немного ему перепадет, только столы да стулья; вот разве польстится еще на мои миниатюры. Молодец будет вор, если сумеет извлечь из них пользу, так как я, признаюсь чистосердечно, не очень-то в этом успеваю.

Болтая таким образом, мисс Ла-Криви надела огромную шляпку с широкими приплюснутыми полями, в которой её маленькая головка совсем потонула, и завернула свою фигурку в огромную шаль, стянув ее у ворота и заколов большою булавкой, после чего объявила, что теперь омнибус может подъехать хоть сейчас, так как она уже готова.

Но ей предстояло еще проститься с мистрисс Никкльби, а это было дело нелегкое: почтенная леди еще далеко не успела выложить все свои воспоминания, более или менее применимые к настоящему случаю, как омнибус был уже у ворот. Тут бедная мисс Ла-Криви совсем засуетилась, но чем больше она суетилась, тем меньше оставалось надежды не опоздать; так, например, желая дать тайком восемнадцать пенсов служанке, она выронила из своего ручного мешечка целую кучу мелких монет, которые немедленно раскатились по всем углам корридора, и немало времени ушло, прежде чем оне были водворены на свое место. Затем, конечно, нужно было вторично расцеловаться с мистрисс Никкльби и с Кет, да еще найти запропастившуюся куда-то корзиночку и пакетик в серой бумаге, а омнибус тем временем, по выражению мисс Ла-Криви, "злился как чорт, и ругался" и, наконец, сделал вид, что он двигается в путь. Тогда мисс Ла-Криви стрелою пустилась вперед и кое-как вскарабкалась в омнибус, извиняясь направо и налево перед пассажирами в том, что задержала их всех и уверяя, что это произошло по уважительным причинам. Пока она разыскивала себе удобное местечко, кондуктор втолкнул за нею Смайка и крикнул кучеру, что все готово; колымага покачнулась, сдвинулась с места и загромыхала, точно целая дюжина телег.

Пусть дилижанс продолжает свой путь под верховным надзором кондуктора, грациозно покачивающагося на своем маленьком заднем сиденье с душистой сигарой в зубах, пусть останавливается или едет, тащится или мчится по благоусмотрению этого почтенного джентльмэна, а мы тем временем наведем справки, что сталось с сэром Мельбери Гоком после его тяжелого падения из кабриолета во время ссоры с Николаем.

Весь разбитый, со сломанной ногой, со шрамами и синяками на лице, побледневший от страданий и лихорадки, сэр Мельбери лежал на спине, пригвожденный к постели приговором докторов, по крайней мере, на несколько недель. В соседней комнате мистер Пайк и мистер Плек, сидя за столом, попивали вино и вели вполголоса беседу, прерывая ее изредка сдержанным смехом. Молодой лорд - единственный из членов этого общества, еще не безвозвратно погибший, так как в сущности он обладал добрым сердцем, - сидел возле своего ментора с сигарой во рту и читал ему при свете лампы разные новости из газеты, которые, по его мнению, могли занять или развлечь больного.

-- Проклятые собаки! Ничем, видно, не заткнешь их широкия глотки, - проговорил сэр Мельбери, нетерпеливо поворачивая голову к соседней комнате. Услыхав это восклицание, господа Пайк и Плек мгновенно присмирели и вслед затем, перемигнувшись, как бы вознаграждая себя за предписанное им молчание, наполнили свои стаканы до краев.

-- Проклятие! - проворчал сквозь зубы больной, безпокойно ворочаясь в постели. - Неужели не довольно того, что я лежу, прикованный к постели, в этой мрачной комнате, на жестком матраце, что я страдаю от жестоких болей? Неужели я должен терпеть еще и эту пытку? Который час?

-- Придвиньте-ка стол да сразимся в карты. Партию в пикет... Ну!

Странно было видеть этого человека, которому страдания и слабость не позволяли никакого иного движения, кроме поворота головы, зорко наблюдающим за своим партнером и за развитием игры; как горячо, с каким интересом и в то же время как разсчетливо и хладнокровно он играл! Он был в двадцать раз искуснее и ловче своего противника, который не мог его одолеть даже тогда, когда ему шла карта, что, впрочем, случалось очень редко. Сэр Мельбери выигрывал партию за партией и когда, наконец, милорд бросил карты, отказываясь продолжать игру, он протянул свою исхудалую руку и сгреб со стола все ставки с торжествующим возгласом и хриплым, хотя далеко не таким громкими смехом, каким месяц тому назад он оглашал столовую Ральфа Никкльби.

В эту минуту вошел лакей и доложил, что мистер Ральф Никкльби внизу и спрашивает, как здоровье больного.

-- Лучше, - сказал сэр Мельбери нетерпеливо.

-- Мистер Никкльби желает знать, сэр...

-- Говорят тебе лучше, - закричал сэр Мельбери, стукнув кулаком по столу.

Лакеи постоял в нерешительности с минуту, потом робко заявил, что мистер Никкльби просит позволения навестить сэра Мельбери Рока, если это его не стеснить.

-- Да, конечно, стеснит, я не могу его видеть, я никого не могу видеть, - закричал сэр Мельбери с сердцем, - ты это знаешь, болван!

-- Виноват, сэр, но мистер Никкльби так настаивал...

Дело в том, что Ральф Никкльби дал лакею на чай, и тот, разсчитывая на будущия блага, старался теперь ему услужить и мешкал у двери.

-- Может быть, он сказал, что желает видеть меня по делу? - спросил сэр Мельбери после некоторого размышления.

-- Нет, сэр, мистер Никкльби только сказал, что он желал бы вас видеть и поговорить с вами наедине.

-- Пусть войдет... Погоди! - крикнул слуге сэр Мельбери, проводя рукою по своему изуродованному лицу. - Возьми лампу и поставь ее у меня за спиной на подставку; отодвинь этот стол и поставь стул на его место... вот так... немного подальше. Теперь хорошо.

Слуга, очевидно, сообразивший, что руководило его господином, когда он отдавал эти приказания, исполнил их безпрекословно и вышел из комнаты. Лордь Фредерик Верисофт прошел в смежную комнату, заметив вскользь, что он скоро вернется, и затворил за собой дверь.

На лестнице послышались осторожные шаги, и Ральф Никкльби, со шляпой в руке, почтительно изогнув стан и вперив глаза в лицо своего достойного клиента, смиренно вошел в комнату.

-- Ну, Никкльби, - произнес сэр Мельбери, указывая ему на стул возле своей постели и махнув рукой с притворно-беззаботным видом, - со мной случилось скверное происшествие, как видите.

-- Вижу, вижу, - отвечал Ральфь с тем же испытующим взглядом. - Скверное происшествие, конечно, скверное! Я, право, не узнал бы вас, сэр Мельбери. Конечно, конечно, это очень неприятная история.

Манеры Ральфа были исполнены глубокой почтительности; говорил он так тихо, как только может говорить человек в комнате больного, которого он любит и к которому он относится с величайшим участием. Но пока сэр Мельбери лежал, отвернувшись к стене, выражение лица Ральфа представляло полный контраст с его вкрадчивыми манерами и тоном. Стоя в своей обычной позе он спокойно глядел на распростертое перед ним неподвижное тело и вся та часть его лица, на которую не падала тень от насупленных бровей, подергивалась саркастической улыбкой.

-- Садитесь, - сказал сэр Мельбери, с усилием поворачиваясь к нему. - Что это вы выпучили на меня глаза, точно я пугало какое?

В ту минуту, как сэр Мельбери повернулся к нему, Ральф отступил назад с видом человека, который не в силах побороть свое изумление, и опустился на стул с прекрасно разыгранным смущением.

-- Я каждый день заходил узнавать о вашем здоровье, а первое время даже но два раза с день. Сегодня же я решился просить вашего позволения лично справиться о вашем состоянии, полагая, что в память нашего старого знакомства и совместных дел, доставивших нам обоюдное удовольствие и пользу вы не откажете мне в нем. Скажите, вы сильно пострадали? - продолжал Ральф, наклоняясь ближе к больному, и снова дьявольская улыбка промелькнула по его лицу, как только тот закрыл глаза.

одеялу нервным движением руку.

Ральф пожал плечами, желая этим выразить, что он не понимает раздражения, с которым все это говорилось; вообще всеми своими жестами и словами он видимо хотел разозлить сэра Мельбери и совершенно в этом успел. Еле сдерживая свое бешенство, сэр Мельбери обратился к нему со словами:

-- А какие это наши совместные дела привели вас сюда?

-- Так, пустяки, - отвечал Ральф, - несколько векселей милорда, которые следовало бы возобновить; но мы подождем вашего выздоровления. Я пришел... собственно затем, - продолжал он, понижая голос и еще более отчеканивая слова, - чтобы высказать вам, как глубоко я сожалею, что этот мальчишка, мой родственник, хотя и отвергнутый мною, так безпощадно вас наказал.

-- Наказал! - прервал его сэр Мельбери

- Я сознаю, что наказание было слишком жестоко, - продолжал Ральф, умышленно не понимая тона этого восклицания, - и тем с большим нетерпением я желал видеть вас, чтобы сказать, что я отказываюсь от этого негодяя, не признаю его своим родственником и вполне предоставляю его заслуженной каре, от кого бы она ни исходила - от вас, или от другого лица. Если вы пожелаете свернуть ему шею, то, поверьте, я вам не стану мешать.

-- А, так сказка, которую про меня сочинили, стала, как видно, достоянием всего города? - проговорил сэр Мельбери, сжав кулаки и заскрежетав зубами.

-- Да, теперь у нас только и разговору, что о вас, - отвечал Ральф, - нет клуба, нет игорного дома, куда бы ни дошел слух о вашем несчастии. Мне даже говорили, - продолжал он, пристально глядя в лицо сэру Мельбери, - будто об этом происшествии сложили песенку; сам я её не слыхал, - я не занимаюсь такими пустяками, но мне сказали, что она даже напечатана в какой-то частной типографии и разошлась по городу в огромном количестве экземпляров.

-- Все ложь, - воскликнул сэр Мельбери, - чистейшая ложь! Моя кобыла испугалас, вот и все.

-- Ну, вот и говорят, что это он ее испугал, - возразил Ральф все так же хладнокровно и безстрастно, - говорят даже, что он и вас напугал, но я уверен, что это уж совсем выдумка и против этого смело спорю со всеми. Я не горячка, стульев не ломаю, но я не могу равнодушно слушать такия вещи о вас.

Как только сэр Мельбери подавил свое бешенство настолько, что был в состоянии связно произносить слова, Ральф наклонился к нему и приставил к уху ладонь, чтобы яснее слышать; при этом лицо его сохраняло все то же безстрастное, стереотипное выражение, точно каждая черта этого лица была вылита из бронзы.

-- Дайте мне только встать с этой проклятой постели, - сказал сэр Мельбери, причем хватил себя кулаком по больной ноге, но даже и не заметил этого в пылу азарта, - дайте мне встать, и я так отомщу ему, клянусь небом, как никогда никто не мстил! Благодаря только дурацкому случаю он успел полоснуть меня по лицу и уложить недели на две; я же так его изувечу, что он не оправится до могилы. Я отрежу ему нос и уши, исполосую его хлыстом, искалечу на всю жизнь, и это еще не все: я втопчу его недотрогу сестрицу, этот нежный цветок, образец чистоты, эту угнетенную невинность, я втопчу ее в...

Потому ли, что даже на Ральфа эти гнусные угрозы произвели некоторое действие, заставив прилить кровь к его лицу, или же сэр Мельбери сам спохватился, сообразив, что каким бы ни был негодяем этот ростовщик, могло быть все таки такое время в его детстве, когда он нежно обнимал своего брата, отца Кет, но только он замолчал, удовольствовавшись тем, что погрозил кулаком отсутствующему врагу и подтвердил страшной клятвой свое обещание отомстить.

Ральф в это время пронизывал взглядом искаженное лицо больного и, наконец, прервал молчание:

-- Безспорно, очень обидно для человека с репутацией модного льва, неотразимого ловеласа, слывущого столько лет героем многих приключений, получить такой урок от какого-то шелопая-мальчишки!

В ответ на это сэр Мельбери метнул яростный взгляд, но заряд его пропал даром. Ральф, сидел, потупив глаза, и лицо его не выражало ничего особенного, он казался только задумчивым.

-- Тщедушный мальчишка против человека, который мог бы одной своей тяжестью расплюснуть его в лепешку, не говоря уже о ловкости, с которой он... Я, кажется, не ошибаюсь, - продолжал Ральф, поднимая глаза на своего собеседника, - вы ведь были когда-то главою общества боксеров, не правда ли?

Больной сделал нетерпеливый жест рукою, но Ральф счел более удобным принять этои жест за утвердительный ответ.

-- Ага, так я и думал. Хотя это было гораздо раньше, чем мы с вами познакомились, но все равно, я быль уверен, что не ошибаюсь. Положим, тот молодец, должно быть, ловок и сидень, но что же это значит в сравнении с вашими преимуществами? Простая удача, ничего больше! Этим собакам всегда валит счастье.

-- Пусть хорошенько запасется счастьем для следующей нашей встречи, - сказал сэр Мельбери, - потому что я разыщу его, укройся он от меня хоть на край света.

-- О, - с живостью перебил его Ральф, - он и не думает бежать, он ждет вас преспокойно здесь, в Лондоне, и разгуливает по городу среди белого дня, как будто ищет встречи с вами

При этих словах лицо Ральфа омрачилось, и, движимый чувствам ненасытимой ненависти к восторжествовавшему Николаю, он прибавил:

Преподнеся своему удивленному клиенту этот маленький образчик нежнейших родственных чувств, Ральф взялся было за шляпу, собираясь уходить, но в эту минуту в комнату вошел лорд Верисофт.

-- Что значит, чорт возьми, этот шум? Чего вы здесь так раскудахтались, вы и Никкльби? - спросил милорд. - Я никогда не слыхал такого гама: все время "го, го, го", да "га, га, га, га!" точно собаки с разных дворов.

-- Это сэр Мельбери изволит гневаться, милорд, - ответил Ральф, поворачивая голову в сторону больного.

-- Не из-за денег, полагаю? Ведь дела идут не хуже прежнего, неправда ли, Никкльби?

-- Конечно, нет, милорд; на этой точке мы с сэром Мельбери всегда сходимся; но тут ему пришлось вспомнить подробности одного...

Но Ральфу не суждено было кончить фразу, так как сэр Мельбери взял на себя этот труд, разразившись целым потоком ругательств и проклятии против Николая, не менее свирепых, чем прежде.

Ральф, обладавший редкою наблюдательностью, был поражен тем фактом, что лорд Фредерик Верисофт, спокойно покручивавший усы в начале этой тирады, к концу её стал очень омрачен. Ральф еще более изумился, когда, после филиппики сэра Мельбери, молодой лорд сухо и даже строго заявил, что не желает, чтобы этот разговор когда-либо еще возобновлялся в его присутствии.

-- Помните, Гок, - прибавил он с несвойственной ему энергией, - я никогда не буду с вами за одно в этом деле и, если только мне это удастся, никогда не допущу вас до гнусной расправы с этим молодым челозеком.

-- Гнусной? - вскричал его приятель.

-- Да, - повторил милорд, глядя на него в упор. - Если бы даже вы тотчас сказали ему свою фамилию и вручили ему свою карточку, а затем нашли бы, что его общественное положение или запятнанное имя не дозволяют вам драться с ним, то и тогда это было бы совсем некрасиво и даже мерзко, по совести говоря; но поступив так, как вы поступили, вы сделали то, что теперь вся вина падает на вас одного. Я тоже сознаю себя виноватым, что не вмешался в дело, и очень в этом раскаиваюсь. Все же, что произошло потом, чистейшая случайность; ничего заранее обдуманного, преднамеренного не было с его сторона, и во всяком случае вашей вины тут гораздо больше. Поверьте же мне, Гок, что он не должен быть и не будет в ответе!

Повторив так настоятельно свою угрозу, молодой лорд повернулся на каблуке и направился к двери, но, прежде чем выйти, он обернулся и еще с большим жаром сказал:

-- Я убедился теперь, да, уверяю вас моей честью, я совершенно убежден, что сестра этого молодого человека, так же добродетельна, так же скромна и невинна, как и прекрасна. Что же касается её брата, я могу только сказать, что он поступил, как и следовало поступить брату и человеку с благородным сердцем. От всей души желал бы иметь право сказать то же о каждом из нас.

С этими словами лорд Фредерик Верисофт вышел из комнаты, оставив сэра Мельбери и Ральфа Никкльби в не совсем приятном изумлении.

-- И это ваш ученик? - проговорил Ральф вкрадчивым тоном. - Право, можно подумать, что это отрок, только что вышедший из под ферулы сельского священника.

-- Это юношеский задор ничего больше; эти юнцы вообще непостоянный народ. Нужно будет призаняться им, - возразил сэр Мельбери, кусая губы; затем, указывая на дверь, прибавил: - Предоставьте его мне!

Ральф Никкльби обменялся со своим приятелем сочувственным взглядом. Неприятное изумление, испытанное обоими достойными джентльменами по одному и тому же поводу, сразу подогрело их взаимную короткость. Затем мистер Ральф в глубоким раздумьи медленным шагом отправился домой.

Во время вышеописанной сцены, но задолго до её развязки, омнибус, который вез мисс Ла-Криви, облегчил себя от некоторой части своего груза, высадии;ъ ее вместе с её телохранителем у дверей её дома. Маленькая портретистка ни за что ни свете не соглашалась отпустить Стайка, пока он не подкрепить себя глотком вина с бисквитом. А так как Смайк не только не выказал ни малейшого отвращения ни к вину, ни к бисквиту, но даже, напротив, нашел, что то и другое будет весьма приятным угощением перед предстоящим ему длинным путешествиями до Баустрита, то и оказалось, что он замешкался у мисс Ла-Криви и возвращаться ему пришлось уже в сумерках.

Правда, для него не предвиделось опасности сбиться с пути, так как ему предстояло идти все но прямому направлению, той самой дорогой, но которой он почти каждый день ходил с Николаем в город и возвращался домой один. Поэтому мисс Ла-Криви отпустила его совершенно спокойно, пожав ему руку на прощанье и снабдив тысячью поклонов для передачи мистрисс и мисс Никкльби.

Дойдя до Ледгет-Гилля, Смайк свернул немного в сторону, уступая своему любопытству, тянувшему его взглянуть на Ньюгэт. Он простоял несколько минут, внимательно и с некоторым ужасом разсматривая мрачные стены тюрьмы, затем повернул на старую дорогу и быстро зашагал через Сити. Впрочем, от времени до времени он останавливался перед окнами магазинов поглазеть на выставку разных красивых вещиц, потом опять шел и опять останавливался, разиня рот, привлеченный видом какой-нибудь диковинки, словом, вел себя точь-в-точь так, как ведет себя всякий провинциал, попадающий в столицу.

У окон одного ювелира он простоял особенно долго, с восхищением разглядывая блестящия украшения и от души сожалея, что он не может купить ни одной из этих хорошеньких безделушек для своих домашних. Представляя себе, какое это было счастье видеть их восторг перед таким подарком, он унесся за тридевять земель от действительности, как вдруг мечтания его были прерваны боем городских часов: пробило три четверти девятого. Тут он опомнился и пустился домой с всех ног. На первом перекрестке, когда он переходил через улицу, кто-то с такой силой налетел на него, что ему пришлось ухватиться за фонарный столб, чтобы не упасть. В ту же минуту какой-то мальчишка схватил его за ногу обеими руками и у самого его уха прозвенел детский голосок: "Сюда, папаша, ко мне! Это он, ура!"

Этот голос был слишком хорошо знаком Смайку; он с отчаянием взглянул на вцепившагося в ногу субъекта, весь вздрогнул и поднял глаза: перед ним стоял мистер Сквирс Зацепив крючком своего зонтика за ворот его куртки, достойный педагог всею своею тяжестью навалился на другой его конец, чтобы не упустить жертвы. Возглас же торжества исходил из уст мастера Вакфорда, все еще продолжавшого со стойкостью бульдога цепляться за свою добычу, несмотря на достававшиеся ему пинки.

-- Какова удача! - воскликнул мистер Сквирс, притягивая к себе зонтиком Смайка, точно веревку с ведром из колодца, и только нащупав рукой его ворот, решился освободить его от крючка.

-- Поистине необыкновенная удача, могу сказать! Вакфорд, дитя мое, кликни карету.

-- Карету, папаша? - переспросил с удивлением мастер Вакфорд.

-- Да, сударь, карету, - повторил школьный учитель, наслаждаясь выражением ужаса на лице Смайка. - К чорту экономию! Отвезем его в карете.

-- Что он такое сделал? - спросил один из каменщиков, носивших но близости кирпичи, которого Сквирс чуть не сшиб с ног во время нападения на Смайка.

-- Что сделал? Да всяких скверностей натворил, - отвечал Сквирс, глядя на своего бывшого воспитанника с выражением свирепого злорадства. - Во-первых, он беглый; во-вторых, он принимал участие в кровожадном нападении на своего покровителя, - словом, нет такого преступления, которого бы он ни совершил. О, Господи, какая редкая удача!

время подъехала карета. Мастер Вакфорд вошел в нее первым, Сквирс втолкнул за ним свою жертву, затем вошел сам и поднял оба стекла. Кучер взобрался на козлы, и лошади тронули легкой рысцой; таким образом все действующия Лица удалились со сцены, предоставив двум каменщикам, торговке яблоками и мальчугану, возвращавшемуся из школы для вечерних занятий, единственным её свидетелям, судить и рядить о случившемся.

Мистер Сквирс уселся на передней скамейке кареты против несчастного Смайка и, упершись руками в колени, долго минут с пять, глядел ему в глаза в немом упоении, как бы предвкушая свое будущее торжество; затем он испустил злобный крик и принялся хлестать своего бывшого питомца то по правой, то по левой щеке.

-- Итак, это не сон! - говорил школьный учитель. - Нет, не сон. Это его плоть и кровь, я не ошибаюсь, я осязаю его своими руками.

И вслед за этими словами, желая вероятно, внести некоторое разнообразие в свои упражнения, он преподнес своей жертве несколько ударов по уху, сопровождая их долгим, оглушительным смехом.

-- Я думаю, дитя мое, что твоя мать с ума сойдет от радости, когда узнает о нашей поимке, - сказал Сквирс, обращаясь к сыну.

-- Подумать только, как все это ловко вышло. Мы заворачиваем за угол и сталкиваемся с ним носом к носу, да еще в самый удобный момент, когдя я мог зацепить его своим зонтиком, точно рыбу крючком удочки. Ха, ха, ха!

-- А я-то, папаша, разве не ловко поддел его, ухватив за ногу? - воскликнул многообещающий отрок.

-- Правда, правда, мой мальчик, ты вел себя молодцом, - сказал Сквирс, любовно погладив сына по голове, - И в награду за такое примерное поведение ты получишь самые хорошенькие жилет и куртку, какие только окажутся в гардеробе следующих наших новичков. Так продолжай же поступать, как начал; бери во всем пример с отца, и верь мне, что после смерти ты попадешь прямехонько в рай, и никто не остановит тебя у его ворот ненужными разспросами.

При этом мистер Сквирс еще раз погладил сына по головке, а за одно уж смазал и Смайка, только посильнее, спросив его с насмешкой, как он себя чувствует.

-- Да, да, та можешь быть уверен, что вернешься домой. Не безпокойся об этом, я тебе ручаюсь, что ты вернешься, и очень скоро. Скоро ты водворишься в мирном селении Дотбойс, в Иоркшире, примерно через недельку, мой юный друг, и если ты еще раз удерешь оттуда, я не стану удерживать тебя. А куда ты девал свое платье, в котором ты сбежал неблагодарный разбойник? - строго вопросил мистер Сквирс.

Смайк бросил взгляд на опрятный, приличный костюм, подаренный ему Николаем, и в отчаянии заломил руки.

-- Да знаешь ли ты, негодяй, что я мог бы повесить тебя против Ольд-Бэйля за покражу вещей? Известно ли тебе, что за кражу чужой собственности стоимостью свыше пяти фунтов человека можно вздернуть на виселицу? А во сколько ты ценишь то платье, которое ты унес на себе? Знаешь ли ты, что только один велнигтоновский сапог, в который была обута твоя правая нога, стоил двадцать восемь шиллингов, когда он быль новый, а цена башмаку, украшавшему твою левую ногу, была тоже не меньше шести, семи шиллингов! Пойми же, как велико твое счастье, что ты попал в руки ко мне, олицетворению милосердия! Благодари свою счастливую звезду за то, что я, а не другой, снабдил тогда тебя этими вещами.

Каждому, кто хоть немного знал мистера Сквирса, могла показаться не совсем правдоподобной эта его характеристика, своей особы, но если бы и оставались еще сомнения на этот счет, стоило только взглянуть на почтенного педагога, как он вслед за словами пустил в ход свой зонтик и принялся долбить его железной ручкой по голове и по плечам бедного юноши, и всякая иллюзия о милосердии достойного джентльмена исчезла бы навсегда.

удобно; впрочем, как оригинальная новинка это даже нравится мне.

А бедный Смайк! Сначала он пытался защищаться от сыпавшихся на кего ударов, но под конец забился в угол кареты, уперся локтями в колени и безсильно опустил голову и руки. Он был так ошеломлен, так разбит, что не допускал и мысли о возможности укрыться от всемогущого Сквирса, точно так же, как и в те бесконечно тяжкия времена, еще до приезда Николая в Иоркшир, когда он был всегда один, лишенный дружеского совета и поддержки.

Ему казалось, что путешествие их никогда не кончится. Экипаж проехал уже целый ряд улиц и все еще продолжал катиться. Но вот мистер Сквирс стал чаще и чаще высовываться из окна и давать какие-то указания кучеру, и, проехав таким образом с немалыми затруднениями еще несколько глухих и, судя по плохой дороге, вновь застроенных улиц, мистер Сквирс вдруг навалился из всей силы на проведенный к кучеру шнурок и гаркнул ему:

-- Стой!

-- Где же видано, чтобы так дергать за руку человека, точно наровят ее оторвать, - сказал обозлившись кучерь.

-- Разве нельзя сказать всего этого, не оторвав мне руки? - спросил кучер.

-- Молчать! - заорал Сквирс. - Еще одно слово, и я потащу тебя в суд за разбитое окно в твоей карете. Стой!

Карета остановилась у дверей мистера Сноули. Если читатель припомнит, мистер Сноули был тот самый джентльмен с лицемерным, лоснящимся лицом, который поручил отеческим заботам мистера Сквирса двух сыновей своей жены, о чем мы говорили в четвертой главе. Дом его стоял в самой крайней черте новых строений у Сомерс-Тоуна, и мистер Сквирс, в виду более продолжительного в этот раз пребывания своего в столице, нанял у него комнату, так как "Сарацинова Голова" наотрез отказалась содержать мастера Вакфорда (принимая во внимание размеры его аппетита) за меньшую плату, чем какая полагалась со всякого взрослого жильца.

-- Вот и мы! - воскликнул Сквирс, вталкивая Смайка в маленькую гостиную, где мистер Сноули с супругой расположились поужинать омаром. - Вот он, бродяга, изменник, бунтовщик, чудовище неблагодарности!

-- Тот самый, - отвечал Сквирс, поднося кулак к носу Смайка. Он отнял кулак, потом опять подставил, и проделал эту эволюцию несколько раз с самым свирепым лицом. - Если бы не присутствие дамы, я бы ему показал... Но ничего, надо потерпеть, это от него не уйдет.

И мистер Сквирс принялся подробно рассказывать, где, когда и каким образом он успел поймать беглеца.

-- В этом виден перст Божий, - смиренно заявил мистер Сноули, опуская глаза в пол и воздевая к потолку вилку с торчащим на ней куском омара.

-- Ясно, что Провидение против него, - сказал Сквирс, почесывая кончик носа, - иначе и быть не могло: по всей справедливости этого нужно было ожидать.

-- Всегда. Примеров тому очень много, - отозвался Сквирс, вынимая из кармана портфель с письмами и деловыми бумагами, чтобы проверить, не оставил ли он паче чаяния чего-нибудь на поле сражения.

Успокоившись на этот счет, он продолжал:

-- Знаете, мистрисс Сноули, ведь я облагодетельствовал этого мальчишку, я его кормил, поил, одевал, обувал. Я был его другом, наставником его во всех науках: в классических, в коммерческих, в математических, в философических и в тригонометрических. Мой сын Вакфорд, мой собственный и единственный сын был ему братом. Мистрисс Сквирс была ему матсрью, бабушкой, теткой, могу сказать - даже дядькой, ну, словом, всем. Она никогда никого так не баловала, за исключением ваших прелестных очаровательных малюток, как баловала этого мальчишку. И что же? Какая награда за все это? Мы изливали на него млеко нашей нежности и ласки, а теперь, когда я обращаю на него свои взоры, я чувствую, как это млеко свертывается и скисается в моемь сердце.

-- Это очень возможно, сэр, я вас вполне понимаю, - изрекла мистрисс Сноули.

-- Ах, да, - прервал его Сквирс и, обернувшись к Смайку, сказал: - Говори, ты все это время жил у этого дьявола Никкльби?

могло бы причинить неприятность его единственному, лучшему другу. Он помнил, как Николай во время их путешествия в Лондон наказывал ему хранить в тайне все прошлое, и у него явилась смутная идея, что его благодетель совершил страшное преступление, взяв его с собой, - преступление, за которое, если оно откроется, он понесет тяжелую кару. Эта-то мысль и была главной причиной его теперешняго ужасного состояния, близкого к столбняку.

Таковы были помыслы или, лучше сказать, безсвязные обрывки представлений, бродившие в разстроенном мозгу Смайка, овладевшие его душой и сделавшие его глухим к убедительному красноречию Сквирса, к его угрозам и побоям. Видя, что все его увещания остаются гласом вопиющого в пустыне Сквирс отвел Смайка в маленькую каморку наверху, где он должен был провести ночь; затем, как человек предусмотрительный, достойный педагог забрал обувь и платье своего пленника, предполагая в нем достаточный запас энергии, чтобы попытаться сбежать, и, заперев за собой дверь на ключ, удалился, оставив узника одного со своими думами.

Какими словами передать, как тяжки были эти думы и как тяжело было на сердце у несчастного юноши, когда он вернулся к своим воспоминаниям о доме, который он только-что покинул, и о дорогих друзьях, оставленных в нем! Все эти грезы лишь смутно мелькали в его мозгу среди тяжелого оцепенения его духовных сил, не имевших возможности развиться в той гнетущей, удушливой атмосфере, в которой прошло его грустное детство. Сколько долгих годов пройдено без радости без просвета. И чуткия струны сердца, так легко отзывавшияся на любовь и на ласку, заржавели, порвались и не давали больше ни малейшого отклика на слова любви и счастия, которые оно некогда слышало. Как должен был быть мрачен тот день, когда еле забрезживший проблеск света в мозгу этого обездоленного существа померк навсегда в долгом сумраке ночи, еще более безпросветной и мрачной!

ложа, он был опять тем же забитым, убогим существом без воли и сознания, каким его Николай в Дотбойс-Голле.