Жизнь и приключения Николая Никльби.
Глава XLI, содержит несколько интересных эпизодов из романа мистрисс Никкльби и её соседа, джентльмена в коротеньких брюках.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Жизнь и приключения Николая Никльби. Глава XLI, содержит несколько интересных эпизодов из романа мистрисс Никкльби и её соседа, джентльмена в коротеньких брюках. (старая орфография)

ГЛАВА XLI
содержит несколько интересных эпизодов из романа мистрисс Никкльби и её соседа, джентльмена в коротеньких брюках.

Со времени вышеприведенного интересного разговора с сыном мистрисс Никкльби стала выказывать необычайное внимание к своему туалету, ежедневно дополняя свое траурное, вполне подходящее к её возрасту платье, составлявшее её обычный костюм, то теми, то другими украшениями, которые сами по себе были довольно невинного свойства, но взятые в совокупности, и в особенности принимая в разсчет их цель, наводили на некоторые размышления. Простое черное платье мистрисс Никкльби приняло положительно элегантный вид, благодаря её новой, кокетливой манере носить это платье, и вся её внешность получила другой, несколько легкомысленный характер, при помощи нескольких побрякушек, искусно размещенных опытной рукой. Правда, эти побрякушки были не новые и стоили очень недорого; все это были остатки прежнего величия, ускользнувшие от общого разгрома, спокойно лежавшие, до сих пор в темном уголке какого-нибудь сундука или ящика и извлеченные на свет Божий единственно для того, чтобы украсить собою траур мистрисс Никкльби, которая таким образом обратила эту эмблему уважения к памяти мертвецов в опасное орудие убийственных замыслов против живых.

Быть может, эту перемену в привычках мистрисс Никкльби следовало приписать заговорившему в ней возвышенному чувству долга и вообще самым благородным побуждениям души. Быть может, эта леди в конце концов упрекала себя за свое малодушие, за то, что она слишком поддавалась своему горю, и почувствовала необходимость на собственной своей особе показать своей дочери, которая была новичком в искусстве покорять сердца, какое огромное значение для этой специальности имеет элегантность костюма. Наконец, и помимо материнских обязанностей и ответственности, эту перемену можно было объяснить самым безкорыстным милосердием. Соседний джентльмен был унижен Николаем, грубо обозвавшим его идиотом и болваном, а так как это нарекание против умственных способностей соседа косвенным образом задевало и самое мистрисс Никкльби, то понятно, что, в качестве доброй христианки, она должна была возстать против такой вопиющей несправедливости и доказать, что он не был ни тем, ни другим. А какие же средства могла она употребить для столь высокой и благородной цели, как не те самые, которые она и пустила в ход? Не доказала ли она всему миру, что поступки старого джентльмена были как нельзя более понятны и рациональны и являлись лишь естественным результатом действия её зрелых прелестей, которые она имела неосторожность открыть взорам человека с слишком пылким сердцем.

"Ах, как строга молодежь! - думала мистрисс Никкльби, качая головой. - Если бы Николай только знал, что перенес его бедный отец до нашего брака, когда я еще открыто выказывала ему свою ненависть, он был бы снисходительнее. Забуду ли я когда-нибудь то утро, когда я только презрительно взглянула на него, когда он предложил мне понести мой зонтик, или тот вечер, когда я дулась на него ужь не помню за что? Еще очень счастливо вышло, что он не. эмигрировал в Америку с горя; но я уверена, что моя жестокость заставляла его не раз думать об этом".

И в самом деле, кто знает, не благоразумней ли поступил бы покойник, если бы эмигрировал холостяком? На этом вопросе мистрисс Никкльби не имела возможности остановиться, так как в комнату вошла Кет с рабочим ящичком в руках и прервала нить её размышлений, ибо малейшого обстоятельства бывало всегда с избытком достаточно для того, чтобы мысли мистрисс Никкльби приняли другой оборот.

-- Кет, дорогая моя, не знаю почему, но такой хороший, теплый летний день, как сегодняшний, когда кругом поют птицы, всегда напоминает мне жареного молочного поросенка под луковым соусом à la franèaise, - сказала мистрисс Никкльби.

-- Что за странная ассоциация идей, неправда ли, мама?

-- Честное слово, дорогая моя, я и сама не знаю, отчего это так выходит, - отвечала мистрисс Никкльби. - Оно действительно странно. Жареный поросенок... погоди-ка. Пять недель спустя после твоего рождения у нас подавали жаркое... Впрочем, это не мог быть поросенок, потому что я отлично помню, что была подана целая пара, а ужь, конечно, ни твоему бедному отцу, ни мне не могло придти в голову заказать на второе двух поросят. Кажется, это были куропатки. Жареный поросенок... просто не постигаю! Да у нас их и совсем никогда не подавали, я только теперь это вспомнила: ведь твой папа не выносил даже их вида в лавках; он говорил, бывало, что они напоминают ему маленьких детей, только у поросят цвет кожи гораздо нежнее. А он ненавидел маленьких детей: страх перед возможностью увеличения семейства внушал ему непобедимое отвращение к ним. Но, однако, с чего же мне вдруг вспомнился поросенок? А, знаю! Однажды мы обедали у мистрисс Бивэн (знаешь, на большой улице, около того угла, где жил каретник и где еще один пьяница упал в окно подвального этажа пустого дома, за неделю до того, как он был нанят, и новый квартирант нашел его у себя), вот там-то и подавали жареного поросенка. Да, да, конечно, это было так, теперь я все вспомнила. Еще там была какая-то птичка, распевавшая во все время обеда... Впрочем, это была не птичка, а попугай, и он не пел, а так отчаянно бранился, что страшно было слушать... Кажется, это было так. Ну, да, конечно. Как ты думаешь, моя дорогая?

-- А думаю, что в этом нельзя и сомневаться, мама, - сказала Кет с доброй улыбкой.

-- Нет, кроме шуток, скажи мне, Кет, что ты об этом думаешь? - произнесла мистрисс Никкльби с таким серьезным видом, как будто речь шла о каком-нибудь необыкновенно важном вопросе. - Если ты со мной не согласна, скажи прямо: никогда не надо хитрить, в особенности же когда дело идет о такой серьезной и редкостной вещи, как подобная ассоциация идей.

Кет не могла удержаться от смеха и поскорее признала себя вполне убежденной доводами своей собеседницы, боясь, что та будет еще долго продолжать этот не слишком-то занимательный разговор. Затем, чтобы окончательно отвлечь мысли своей матери от злополучного поросенка, она предложила ей отправиться с работою в сад подышать воздухом и насладиться прекрасной погодой. Мистрисс Никльби не заставила себя просить; оне отправились в беседку, и таким образом поросенок до поры до времени был забыт.

-- Никогда в жизни не видела такого доброго существа, как этот Смайк, - сказала, усаживаясь, мистрисс Никкльби. - Его нельзя достаточно отблагодарить за вси его труды и хлопоты для нас. Как мило он устроил этот садик, эту беседку! Сколько цветов насадил вокруг нея!.. Но, знаешь, дорогая Кет, я предпочла бы, чтобы он не сыпал весь песок с твоей стороны и не оставлял бы с моей голую землю.

-- Дорогая мама, пожалуйста переменимтесь местами, мне совершенно все равно, где сидеть, - быстро сказала Кет.

-- Ни за что, моя милая! Я буду сидеть на своем месте... Что это такое? Взгляни!

Кет вопросительно взглянула на мать, не понимая, в чем дело.

-- Посмотри-ка, он откуда-то достал те цветы, про которые я как-то раз сказала, что очень их люблю, и спрашивала тебя, любишь ли ты их. Впрочем, нет, я ошибаюсь: это ты говорила, что любишь эти цветы, и спрашивала меня, люблю ли их я. Хотя, конечно, это безразлично... А, так вот они, эти цветы! Я нахожу такое внимание очень милым с его стороны. Однако, - добавила она, озираясь, - я их не вижу подле моего места... Отчего бы это? А, понимаю! Они лучше растет на песке. Наверное так. Оттого-то он и песок весь высыпал на твою сторону. И ты можешь быть уверена, Кет, что если он посадил цветы с твоего боку, то сделал это потому, что там всегда солнышко. Это очень умно с его стороны; я бы никогда об этом не подумала.

-- Мама, - сказала Кет, склонив голову к работе, так что лица её совсем не было видно, - скажите, до вашего замужества...

-- Боже мой, дорогая Кет, с чего это тебе вздумалось спросить меня о том времени, когда я еще не была замужем? Ведь я говорю теперь о Смайке, о его любезности и внимании ко мне. Можно подумать, что ты вовсе не интересуешься садом.

-- Ах, мама, вы прекрасно знаете, что я им интересуюсь, - сказала Кет, поднимая голову.

-- В таком случае почему же ты не хочешь замечать чистоты и порядка, в которых он содержится? Право, Кет, я нахожу это очень смешным.

-- Но ты никогда о нем не говоришь, вот все, что я могу сказать, - закончила мистрисс Никкльби, и так как эта добрая женщина не любила подолгу останавливаться на одном предмете, то и теперь сейчас же попалась на удочку, закинутую ей дочерью, и спросила ее, что она хотела ей только-что сказать?

-- Что я хотела вам сказать, мама? - спросила с удивлением Кет, уже успевшая забыть о своей неудавшейся попытке переменить разговор.

-- Боже мой, моя милая, что с тобой? Ты спишь или с ума сошла? Ведь ты же сама спросила меня сейчас что-то о том времени, когда я не была еще замужем.

-- А, да, помню! Я хотела спросить, много ли было у вас поклонников до замужества?

-- Поклонников, милочка? - воскликнула мистрисс Никкльби с торжествующей улыбкой. - Да никак не менее дюжины.

-- Неужели, мама? - проговорила Кет спокойным и не выражавшим слишком большого удовольствия голосом.

-- Конечно, моя дорогая, никак не меньше дюжины, если даже не считать твоего бедного отца и того молодого джентльмена, с которым я встречалась в танцовальной школе и который постоянно присылал мне золотые часы и браслеты, завернутые в золотую бумагу. Впрочем, я всегда отсылала их обратно. Потом еще он имел несчастие отправиться в Ботани-Бэй на военном корабле, т. е. на корабле для ссыльных; оттуда убежал в лес и стал охотиться на овец (не понимаю только, откуда там взялись овцы). Тогда его присудили к повешанию, но он как-то нечаянно сам покончил с собой, и правительство помиловало его. Кроме того, за мной ухаживали: молодой Люкинг, - тут мистрисс Никкльби загнула мизинец на левой руке и продолжала, загибая по пальцу при упоминании о каждой новой победе, - Моглей, Тинсларк, Коббери, Смисфер...

Достойная леди только-что собиралась загнуть мизинец на правой руке, когда громогласное: "Кха, гм!", выходившее, казалось, из-за стены соседняго сада, заставило вздрогнуть и ее, и её дочь.

-- Мама, что это такое? - прошептала Кет.

-- Право, не знаю, что и подумать... Вероятно, это тот джентльмен, что живет по соседству. Понять не могу, что бы это могло значить... - проговорила мистрисс Никкльби в сильнейшем смущении.

-- Кха, гм! - прокричал тот же голос. Было ясно, что кашляющий старается совсем не о том, чтобы прочистить горло, как это обыкновенно бывает при кашле, а просто желает разбудить окрестное эхо. Это был какой-то звериный рев, который должен быль стоить неимоверных усилий тому, кто его издавал.

-- Теперь я понимаю, в чем дело, дорогая моя, - сказала мистрисс Никкльби, положив руку на руку дочери. - Не бойся, это относится не к тебе, и никто не желает пугать нас. Надо всегда отдавать справедливость людям, Кет; я по крайней мере, считаю это своею обязанностью.

С этими словами мистрисс Никкльби покачала головой и стала гладить руку дочери с многозначительным видом, из чего оставалось только заключить, что она могла бы многое рассказать, еслиб хотела, но что, слава Богу, она умеет хранит тайны.

-- Мама, что вы хотите этим сказать? - спросила пораженная Кет.

-- Не волнуйся, дорогая, - промолвила мистрисс Никкльби, поглядывая на стенку сада. - Ведь ты видишь, я не волнуюсь, а уж если кому-нибудь извинительно волноваться теперь, так это мне, т. е., конечно, принимая во внимание все обстоятельства дела. Но я совсем не волнуюсь, ни капельки.

-- Мне кажется, мама, что кто-то старается привлечь наше внимание.

-- Да, действительно, кто-то хотел привлечь наше внимание, внимание одной из нас, по крайней мере... гм! Но тебе нечего тревожиться этим.

Ничего не понимавшая Кет уже хотела было попросить более состоятельных объяснении, как вдруг за стеной в том же направлении, как и раньше, раздался шум какой-то свалки, затем неистовый крик, похожий на военный клич дикарей и изданный надтреснутым голосом. После этого послышалось как будто шарканье ног по песку, и не успела затихнуть вся эта возня, как в воздухе взвился огромный огурец и, описав дугу, упал прямо к ногам мистрисс Никкльби.

За этим странным феноменом последовал другой таких же размеров; затем из-за стены вылетела великолепная тыква ужасающей величины и тоже упала в сад; за тыквой посыпался целый град огурцов, и весь этот растительный фейерверк увенчался изящным букетом из луку, редиски и другой мелкой зелени, падавшей из-за стены и катившейся во всех направлениях.

Перепуганная Кет поднялась со стула и взяла за руку мать с тем, чтобы бежать с нею домой. Но, странное дело, она почувствовала, что мистрисс Никкльби упирается и вовсе не торопится следовать за ней. Когда же она взглянула в ту сторону, куда были устремлены взоры мистрисс Никкльби, то испугалась еще пуще: над стеной, отделявшей их сад от соседняго, постепенно поднимался старый черный бархатный колпак так, как будто его обладатель медленно карабкался вверх но лестнице. Еще один шаг, и из-за стены вместе с колпаком появилось толстое старческое лицо, украшенное парою серых широко-раскрытых сумасшедших глаз.

-- Мама, - закричала Кет в ужасе, - не теряйте ни минуты, идем домой, умоляю вас!

- строго вопросила она вслед затем, поворачиваясь к нескромному незнакомцу, хотя на лице её против воли показалась улыбка. - Как вы смеете заглядывать б наш сад?

-- Царица души моей, осуши этот бокал! - отвечал незнакомец, с мольбой простирая к ней руки.

-- Не говорите глупостей, сэр!.. Кеть, душечка, пожалуйста не вертись.

-- Почему же вы не хотите сделать хоть один глоток из этого бокала? - умильно продолжал незнакомец, склонив голову на правое плечо и прижав руку к сердцу. - Один глоточек, умоляю вас!

-- Я никогда не соглашусь на подобный поступок, сэр. Пожалуйста уходите, - отвечала с достоинством мистрисс Никкльби.

-- Отчего это всегда так бывает, - продолжал старый джентльмен, поднимаясь еще одной ступенькой выше и облокачиваясь на стенку с таким развязным видом, как будто он смотрел из собственного окна, - отчего это всегда так бывает, что красота и ледяное сердце идут рука об руку и даже такая почтительная страсть, как моя, не может растопить этого льда? - Тут он улыбнулся, поцеловал кончики пальцев своей правой руки и отвесил несколько низких поклонов, долженствовавших выразить его глубокое уважение к его собеседнице. - Или, может быть, в этом виноваты пчелы, которые осенью вовсе не задыхаются от серных паров, как мы это думаем, а улетают в Варварийския владения, чтобы навевать на пленных мавров сладкие сны своим монотонным жужжаньем? Или, может быть, - продолжал он таинственным шепотом, - это происходит оттого, то недавно видели Чэринг-Кросскую статую, гуляющей в пиджаке под руку с Ольдгетским насосом перед зданием Биржи?

-- Мама, слышите, что он говорит? - прошептала Кет.

-- Тсс... душечка! - остановила ее тоже шепотом мистрисс Никкльби. - Этот джентльмен очень вежлив, и мне кажется, он только-что цитировал нам из какого-то поэта. Пожалуйста не щиплись так больно; вся моя рука уже покрыта синяками... Уходите, сэр, прошу вас.

-- Уйти? Совсем уйти? - томно произнес джентльмен.

-- Конечно. У вас не может быть здесь никаких дел. Этот сад - частный, вы, кажется, должны бы это знать.

-- Я и так знаю, - возразил старый джентльмен, прикладывая палец к носу с самой непозволительной фамильярностью. - Я знаю, что это очарованное, священное место, где небесная красота (новый воздушный поцелуй и поклоны) разливает свои чары на соседние сады и поля, способствуя тем самым раннему созреванию плодов и хлебов. Я это знаю, я все знаю! Но позвольте мне, о, прекрасная, позвольте задать вам один вопрос, покамест не возвратилась еще находящаяся в отпуску у конно-гвардейцев планета Венера, которая так завидует вашим прелестям, что наверное вернулась бы назад, чтобы прервать наше свидание, узнай она только о нем.

-- Кет, - сказала мистрисс Никкльби, поворачиваясь к дочери, - я, право, затрудняюсь, что ему отвечать, а ведь ты сама знаешь, надо быть всегда вежливой.

-- Дорогая мама, - сказала Кет, вся дрожа, - не отвечайте ни слова, а лучше побежим домой и запремся, пока не придет Николай.

Мистрисс Никкльби отнеслась к этому унизительному предложению весьма величественно, чтобы не сказать с полным презрением, и, повернувшись лицом к старику, с глупейшим видом смотревшему на них во время их переговоров, сказала:

-- Если вы будете вести себя, сэр, как подобает джентльмену, на что я, кажется, могу надеяться, судя по вашим словам и... и наружности (вылитый портрет твоего дедушки, Кет, в его лучшие годы), то можете предложить ваш вопрос: я на него отвечу.

Если превосходный родитель мистрисс Никкльби действительно походил в лучшую пору своей жизни на соседа, выглядывавшого теперь с верхушки стены, то надо сознаться, что об был по меньшей мере чудаковат. И, вероятно, такого же мнения была Кет, которая принялась очень внимательно разглядывать сей живой портрет своего дедушки как раз в ту минуту, когда он снял свой черный бархатный колпак, открыв почтеннейшей публике свою в конец облысевшую голову, и предпринял целый ряд приседаний, сопровождая их воздушными поцелуями. Обезсилев, наконец, от этих утомительных упражнений, он снова накрылся, нахлобучив свой колпак до самых бровей, и, приняв прежнее положение, заговорил:

-- Вот в чем вопрос...

Он прервал начатую фразу, чтобы оглядеться кругом и убедиться, что никто не подслушивает. Успокоившись на этот счет, он легонько похлопал себя по носу указательным пальцем с прехитрым лицом, видимо довольный собою за свою предусмотрительность; затем подтянул воротник и весьма таинственным тоном, но довольно громко продолжал;

-- Не принцесса ли вы?

-- Вы насмехаетесь надо мною, сэр, - отвечала мистрисс Никкльби, делая вид, что направляется домой.

-- Нисколько. Прошу вас, признавайтесь, вы принцесса? - допрашивал старый джентльмен.

-- Вам хорошо известно, что нет, - отвечали ему.

я путаю, но мне сказали, будто вы доводитесь племянницей шоссейному комитету и невесткой лорду-мэру и муниципальному совету, чем, естественно, и объясняется ваше родство с этими тремя именитыми особами.

-- Сэр, - отвечала с живостью мистрисс Никкльби, - если бы мой сын Николай узнал, кто осмеливается распускать про меня подобные нелепые слухи, то, я уверена, он заставил бы молчать этого наглеца. Что за идея, - продолжала мистрисс Никкльби, гордо выпрямляясь, - племянница шоссейного комитета!

-- Мама, ради Бога, уйдем! - шептала Кет.

-- Мама, ради Бога! - сердито передразнила ее мать. - Что за глупости, Кет! Всегда-то ты так! Если бы меня приняли за племянницу какого-нибудь карманного воришки, тебе было бы все равно, но ты возмущаешься, когда меня называют родственницей римского папы. Впрочем, я давно уже знаю, что мною все пренебрегают, и не разсчитываю ни на чье внимание, - и мистрисс Никкльби заплакала.

-- Что я вижу, слезы! - завопил старик и с таким азартом подскочил на своей лесенке, что сорвался на две или на три ступеньки вниз и проехался подбородком по стене. - Подбирайте, ловите эти хрустальные капли!.. Закупорьте их в бутылку! Припечатайте печатью купидона!.. Надпишите: "Первый сорт"... поставьте на четырнадцатую полку... заприте на засов, чтобы оне не испарились!

Отдав все эти приказания таким повелительным тоном, как будто у него была по меньшей мере дюжина слуг, готовых броситься их исполнять, он снял свой бархатный колпак, затем надел его таким образом, что закрыл себе правый глаз и три четверти носа, и в заключение подбоченился и так грозно посмотрел на порхавшого в ветвях ближайшого дерева воробья, что птичка испугалась и улетела. Тогда старик, сунув в карман свой колпак, с торжествующим видом и самым почтительным тоном обратился к мистрисс Никкльби.

-- Прекрасная леди, - начал он, - умоляю вас, простите меня великодушно, если я ошибся насчет вашего родства и семейных связей. Если я и предположил, что вы сродни иностранным царским фамилиям или отечественным именитым особам, то, поверьте, это случилось только потому, что вы обладаете такими манерами, таким королевским достоинством и осанкой, что сама муза трагедии не могла бы соперничать с вами даже тогда, когда она играет на шарманке перед Ост-Индской компанией. Как видите, сударыня, я уже не юноша, и хотя такия красавицы, как вы, никогда не старятся, я все же осмеливаюсь полагать, что мы созданы друг для друга.

-- Видишь, Кет, мой дружок? Разве не правду я тебе говорила? - пролепетала мистрисс Никкльби, стыдливо отвращая взоры от старика.

-- Сударыня, я обладатель земель, огромных стад овец, пароходов, рыбных промыслов, - затараторил он опять, махнув правой рукой не без грации и так небрежно, как будто ставил ни во что такую благосклонность к нему судьбы. - Кроме того, у меня есть китоловные суда в Ледовитом океане и несколько устричных отмелей в Тихом океане. Если вы потрудитесь пойти в государственный банк и снять шляпу с верзилы швейцара, что стоит там в передней, вы найдете к подкладке её мою визитную карточку, завернутую в кусочек голубой бумаги. Мою трость вы можете видеть у капеллана нижней палаты, которому строго запрещено брать деньги за показ. Я окружен врагами, - продолжал он, осматриваясь по сторонам и понижая голос, - они не. оставят меня в покое, пока не ограбят до-чиста. Но если вы отдадите мне вашу руку и сердце, то вы можете призвать на помощь лорда-канцлера или даже, в случае необходимости, отряд полицейских. Стоит только послать мою зубочистку главнокомандующему, и он очистит мой дом от врагов ко дню нашей свадьбы. А там - любовь, счастье, блаженство... Блаженство, счастье, любовь!.. Будьте моею! Будьте моею!

Повторяя эти слова с удивительным энтузиазмом, старичек опять напялил свой колпак, затем воззрился на небо и сделал несколько непонятных намеков насчет воздушного шара, которого он ждет и который неизвестно почему запоздал.

-- Будьте моею, будьте моею! - закричал он в заключение.

-- Кет, дорогая моя, - сказала мистрисс Никкльби, - я чувствую, что я не в силах говорить, но для нашего общого блага необходимо ответить ему.

-- Вы в этом уверены, мама? - спросила Кет с некоторым сомнением.

-- Пожалуйста позволь мне самой судить о том, что меня касается, - ответила язвительно мистрисс Никкльби.

-- Будьте моею, будьте моею! - неистовствовал между тем старый джентльмен.

-- Сэр, конечно, я имею право вовсе не говорить постороннему человеку, приятно ли мне его предложение, - начала мистрисс Никкльби, потупив глаза в землю. - Но обстоятельства, при которых мне сделано это предложение, так необыкновенны, что, я думаю, мне позволительно и даже в некотором роде извинительно (обычный припев мистрисс Никкльби) выказать, как я польщена, что я могу внушать такия чувства.

-- Будьте моею, будьте моею! - кричал старичек, не слушая её. - Гог и Магог, Гог и Магог! Будьте моею, будьте моею!

-- Будет достаточно, если я скажу вам, сэр (ибо, я думаю, вы согласитесь принять мои слова за окончательный ответ и удалиться), - продолжала с совершенной серьезностью мистрисс Никкльби, - достаточно будет сказать, что я вдова и что я посвятила детям всю свою жизнь. Быть может, вы, как и многие другие, не подозревали, что у меня есть дети. Я знаю, многие находят, что, глядя на меня, невозможно поверить, чтобы у меня могли быть взрослые дети, но тем не менее это факт: у меня двое взрослых детей. Нам очень и очень приятно иметь вас соседом, но никакия другия отношения, кроме отношений добрых соседей, между нами невозможны. Что же касается того, достаточно ли я молода, чтобы выйти замуж вторично, я скажу только: может быть, да, а может быть, нет. Но я ни за что на свете не стану и думать об этом. Я обещала себе не выходить замуж вторично и не выйду. Вот ответ, который я давно обдумала и который буду всегда повторять.

Вся эта длинная речь была произнесет в виде монолога в пространство, хотя предназначалась отчасти для джентльмена, отчасти для Кет. Эффект её был самый неожиданный. Выслушав от предмета своей пылкой любви роковой ответ, губивший все его надежды, несчастный вздыхатель вместо того, чтобы придти в отчаяние, как этого можно было ожидать, проявил самое неучтивое невнимание. Как только мистрисс Никкльби умолкла, он, к величайшему ужасу этой леди и её дочери, начал раздеваться, причем вскочил на верхушку стены и обнаружил все великолепие своих коротеньких "невыразимых" и серых вязаных чулок. В заключение он принялся балансировать на одной ноге, бормоча с новым воодушевлением свой излюбленный возглас: "Будьте моею!"

муху, эта рука подобралась к ногам старого джентльмена и схватила его за одну ногу; непосредственно после этого другая рука, парная с первой, поймала его за другую ногу.

Арестованный таким образом старичек попробовал было поднять сперва одну, потом другую ногу, но эта задача оказалась ему не под силу. Тогда, заблагоразсудив оставить свои ноги в их прежнем положении, он заглянул по ту сторону стены и громко расхохотался.

-- А, так это вы? - сказал он.

-- Как здоровье татарского императора?

-- А молодой китайский принц все еще не помирился со своим тестем, великим зеленщиком? - продолжал разспрашивать старик с большим интересом.

-- Нет, - отвечали ему, - он говорит, что никогда на это не согласится.

-- Если так, то мне, пожалуй, лучше сойти?

-- Конечно, лучше.

так неожиданно и с такой быстротой, точно его сдернули за ногу.

Обрадованная этим исчезновением, Кет только-что хотела заговорить с матерью, как вдруг на стене опять показались грязные руки, а за ними и обладатель их, толстый, коренастый человек, поднявшийся по лесенке на то самое, место, где перед тем сидел влюбленный сосед.

-- Прошу прощенья, - сказал этот человек, улыбаясь и притрагиваясь рукой к полям своей шляпы. - Я хотел вас спросить, не объяснялся ли он в любви которой-нибудь из вас?

-- Да, - ответила Кет.

-- Ага, так я и знал! Старый греховодник! Только о том и думает, как бы приволокнуться за кем-нибудь, - сказал человек, вытаскивая из шляпы платок и вытирая им себе лицо.

-- Чего уж тут спрашивать! Сразу видно, - отозвался человек, засовывая платок на прежнее место и надевая шляпу.

-- А что, давно он в таком положении?

-- Порядком таки.

-- И нет надежды на выздоровление? - спросила Кет с участием.

самый мерзкий негодяй, какой только когда-либо бременил собой землю.

-- Неужели?

-- Клянусь святым Георгием! - продолжал сторож, так энергично тряхнув головой, что ему пришлось наморщить лоб, чтобы не дать упасть своей шляпе. - Я никогда не видал такого мерзавца, и мой товарищ говорит то же. Своею жестокостью он уложил в гроб свою бедную жену, вышвырнул на улицу родных своих детей, и вот, наконец, слава Богу, сошел с ума от злости, от жадности, от пьянства и распутства. Иначе он, конечно, свел бы многих с ума. Надежда для него, для такого негодяя! Здесь на земле и без того так мало надежды, что, держу пари на полкроны, она приберегается для людей почище его!

Высказав таким образом свое мнение, сторож еще раз потряс головой, как бы говоря, что он ни под каким видом не допустит себя до снисхождения в таких случаях; затем снова притронулся к полям своей шляпы и с разгневанным видом (относившимся, впрочем, не к дамам) удалился, унося с собой лестницу.

Во время этого разговора мистрисс Никкльби смотрела на сторожа строгим и презрительным взором. Когда он ушел, она глубоко вздохнула, крепко сжала губы и с сомнением покачала головой.

-- Да, поистине несчастный! Какой позор, что подобные несправедливости допускаются в цивилизованной стране!

-- Да как же поступать в таких случаях, мама? Людския болезни...

-- Болезни! - подхватила мистрисс Никкльби. - Как, неужели ты так простодушна, что веришь сумасшествию этого джентльмена?

-- Да разве можно в этом сомневаться, мама? Стоит только взглянуть на него!

говорил. Я не спорю: он держит себя несколько оригинально, быть может, даже легкомысленно, но он не сумасшедший. Разве может сумасшедший изъясняться так поэтично и почтительно, делая предложение женщине, говорить так обдуманно и спокойно, вместо того, чтобы броситься на колени перед какой-нибудь девчонкой, как поступил бы в этом случае всякий действительно сумасшедший? Нет, нет, в его сумасшествии слишком много сознательности, поверь мне, дорогая Кет.