Жизнь и приключения Николая Никльби.
Глава LV, повествующая о семейных делах, заботах, надеждах, разочарованиях и огорчениях.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Жизнь и приключения Николая Никльби. Глава LV, повествующая о семейных делах, заботах, надеждах, разочарованиях и огорчениях. (старая орфография)

ГЛАВА LV,
повествующая о семейных делах, заботах, надеждах, разочарованиях и огорчениях.

Несмотря на то, что Кет с Николаем давно посвятили мистрисс Никкльби во все подробности истории Мадлены Брэй, насколько эти подробности были известны им самим, несмотря на то, что они объяснили ей весьма обстоятельно, какая огромная ответственность лежит на Николае во всем этом деле, и даже предупредили ее, что ей, может быть, придется приютить на некоторое время молодую девушку у себя (хотя возможность такого исхода была весьма гадательна), почтенная дама с первой минуты как ей поведали тайну, и до конца пребывала в самом несговорчивом, раздражительном настроении духа, не только не поддававшемся никаким увещаниям и доводам, но ухудшавшемся с каждым новым разговором об этом предмете.

-- Ах, Боже мой, Кет, - возражала на все доводы достойная леди, - если уж братья Чирибль до такой степени возстают против этого брака, то почему бы им не подать просьбы лорду-канцлеру о заступничестве? Почему не обратиться к покровительству закона? В крайнем случае можно было бы даже, для безопасности, поместить ее временно во Флитской тюрьме. Мне попадались в газетах сотни подобных примеров. Или, если они действительно так ее любят, как говорит Николай, отчего бы им самим не жениться на ней, то есть, конечно, одному, а не обоим за-раз? Наконец, даже предположив, что сами они не хотят на ней жениться, можно ведь и без этого обойтись. Во всяком случае меня удивляет одно: с какой стати Николай должен разыгрывать во всей этой истории роль какого-то дурака Дон-Кихота?

-- Мне кажется, мамочка, вы не совсем понимаете, в чем тут дело, - кротко замечала ей Кет.

-- Еще бы, где уж мне понять! Во всяком случае благодарю тебя, милочка, за комплимент, - отвечала мистрисс Никкльби раздражительно. - Хоть я и сама была замужем и не раз видала на своем веку, как выходят замуж другия, но разве такая дура, способна что-нибудь сообразить!

-- Но я совсем не то хотела сказать, - старалась успокоить ее Кет. - Конечно, вы опытнее нас, никто об этом не спорит; очень может быть, что мы сами виноваты, не вполне выяснив вам обстоятельства дела.

-- Очень может быть, - с живостью отвечала на это почтенная леди, - весьма вероятно. Но я-то в этом нисколько не виновата. Впрочем, в настоящем случае обстоятельства, мне кажется, говорят сами за себя, и я беру на себя смелость заметить, что все понимаю, понимаю прекрасно, хотя, может быть, вы с Николаем и не вполне этому верите. Решительно не возьму в толк, из-за чего столько шуму? Ну, что за беда, что эта мисс Мадлена собралась замуж за человека старше её? Твой бедный папа тоже был старше меня на целых четыре с половиною года. А Джен Дейбобс... Помнишь Дейбобсов, что жили в таком хорошеньком беленьком коттедже, увитом плющем и другими вьющимися растениями?.. Еще у них была такая хорошенькая терраса, вся заросшая жимолостью и всякими кустами... Летом, бывало, еще - помнишь? - к вам в чашки вечно падали уховертки и так страшно шевелили лапками, когда падали на спинку... А сколько там было лягушек! Стоило ночью хоть шаг ступить в темноту, как отовсюду сверкали лягушечьи глазки; положительно оне сидели там под каждым кустом, за каждой травинкой... Да, что бишь я говорила?.. Ах, да, так вот, муж Дженни Дейбобс был тоже чуть не вдвое старше её и, сколько ни уговаривали, она таки вышла за него, и уж как же она его любила! Я никогда не видела ничего подобного. Однако, никто не поднимал переполоха по поводу брака Джен, а муж её оказался прекрасным, вполне достойным человеком. Просто ума не приложу, к чему вся эта суматоха по поводу мисс Мадлены?

-- Но ведь её жених совсем старик, мама, притом же она не любит его. Случай, который вы привели, не имеет ничего общого с браком Мадлены. Разве вы не видите разницы?

На это мистрисс Никкльби неизменно отвечала одно, что, конечно, она глупа, выжила из ума. и нисколько в этом не сомневается, раз уж собственные её дети с утра до ночи ей об этом толкуют. Разумеется, она все-таки старше и, следовательно, опытнее их, но если даже и находятся чудаки, которые полагают, что её мнение может иметь какой-нибудь вес, сама она совершенно уверена, что она неправа, потому что она всегда неправа и не может быть правой, и уж лучше ей раз навсегда решиться не подвергать себя необходимости лишний раз выслушивать эту истину. И во всех таких случаях, несмотря ни на какие подходы со стороны Кет, клонившиеся к примирению, мистрисс Никкльби битый час повторяла одно и то же: что она решительно не понимает, зачем еще спрашивать её мнения, когда её мнения и советы ни для кого не имеют значения и т. д. в том-же роде.

В этом-то приятном расположении духа, выражавшемся (в те часы, когда мистрисс Никкльби решалась выдержать характер и хранила молчание) многозначительными покачиваниями головы и горькими вздохами, переходившими в отрывистый кашель, как только кто-нибудь ее спрашивал, что с ней и о чем она так тяжко вздыхает, почтенная дама пребывала вплоть до той самой минуты, когда Кет с Николаем привезли безчувственную Мадлену к себе. Но, выдержав таким образом характер и удовлетворив чувству собственного достоинства, мистрисс Никкльби, в сущности очень тронутая и заинтересованная романической историей хорошенькой молодой девушки, оказала ей самый радушный прием и проявила всю деятельность и распорядительность, на какие была только способна, причем, однако, не преминула поставить себе в заслугу то участие. которое её сын принимал во всей этой истории, заявив весьма выразительно, что дело могло обернуться и хуже, и намекая этими словами на то обстоятельство, что еслиб на её проницательность и советы, Бог весть, что бы еще из всего этого вышло.

Отложив в сторону вопрос о том, насколько участие мистрисс Никкльби действительно помогло в этом случае, нельзя не согласиться, что почтенная леди имела полное основание быть довольной. Братья Чирибль, вернувшись, осыпали Николая такими восторженными похвалами и так радовались счастливому обороту дела, избавившему их любимицу от угрожавшей ей страшной опасности, что мистрисс Никкльби (как и сама она не раз говорила дочери) могла теперь считать положение всей их семьи окончательно упроченным. Мистрисс Никкльби даже уверяла, будто бы Чарльз Чирибл, в первую минуту радости, сам ей это сказал, или "почти это самое". Не объясняя себе хорошенько, что собственно могло означать это весьма неопределенное слово "почти", мистрисс Никкльби тем не менее придавала ему огромное значение и, когда ей случалось упоминать об этом в своем разговоре с Чарльзом Чириблем, всегда принимала самый многозначительный и таинственный вид. Мало того, она уже мечтала о будущем богатстве и бывала при этом так счастлива, как будто бы её смутные мечты были совершившимся фактом и она уже утопала в довольстве и роскоши.

Неожиданный тяжелый удар, постигший Мадлену, в связи с огорчениями и тревогами, которые ей пришлось пережить за последнее время, окончательно подкосили её силы. Как только она очнулась и вышла из того состояния отупения, в которое, на её же счастье, повергла ее неожиданная смерть отца, в ней обнаружились признаки опасной, тяжелой болезни. Когда нервная система человека возбуждена, физическая его природа, как бы слаба она ни была, в состоянии выдерживать тяжелую, утомительную борьбу со всякого рода испытаниями, но как только причина, возбуждавшая нервы, устранена, овладевающая человеком слабость бывает прямо пропорциональна той силе, которая поддерживала его раньше. Так было и с Мадленой. Болезнь её так обострилась, что одно время опасались не только за её разсудок, но и за жизнь.

Ктю мог бы, находясь в положении Мадлены, остаться равнодушным к тому теплому участию, к тем неусыпным заботам, которыми окружила ее Кет во время её медленного выздоровления после продолжительной опасной болезни? Кого бы не растрогали до глубины души такая нежность, такое внимание? На кого этот кроткий голосок, эти ловкия, осторожные руки, эти легкие, неслышные шаги, все те мелкия, но необходимые услуги, которые мы так ценим, когда бываем больны, и о которых всегда так легко забываем, когда выздоравливаем, на кого, повторяю, все это могло произвести большее впечатление, чем на чистую, юную душу девушки, способную на самоотверженную любовь, с детства не знавшую ни нежной материнской ласки, ни участия, и потому-то именно еще сильнее жаждавшую этой неизведанной ею отрады! Нечего, следовательно, удивляться, что Кет и Мадлена вскоре так сильно привязались друг к другу, как будто были близки с самого детства. Ничего нет удивительного и в том, что Мадлена, выздоравливая, с каждым часом все больше и больше разделяла взгляды Кет и восхищение, с которым та говорила о брате, когда оне вдвоем вспоминали все случившееся, казавшееся теперь им обеим чем-то очень далеким и туманным, как сон. Не менее естественно и понятно и то, что преклонение Кет перед братом начало вскоре находить живой отклик в душе Мадлены, что, постоянно видя перед собою Кет, в которой как бы повторялись все мельчайшия черточки Николая, Мадлена скоро перестала их разделять в своих мыслях и мало-по-малу, помимо признательности, которою она была обязана Николаю, перенесла на него часть того нежного чувства, которое питала к Кет.

-- Ну, что, как вы нынче себя чувствуете, милочка? - говорила обыкновенно мистрисс Никкльби, появляясь в комнате Мадлены с такими предосторожностями, которые поистине могли скорее подействовать на нервы больной, чем если бы в комнату въехал галопом верхом на лошади здоровый солдат.

-- Совсем хорошо, мамочка, - спешила ответить Кет, откидывая в сторону работу и нежно поглаживая руку подруги.

-- Можно ли так кричать, Кет! - с упреком останавливала дочь почтенная леди, но делала это таким зловещим шепотом, что он был способен оледенить кровь в жилах самого храброго человека.

Кет спокойно выслушивала упрек, а мистрисс Никкльби приближалась к кровати больной (причем под её ногами трещали все половицы, а сама она то и дело натыкалась на мебель) и говорила:

-- Мой сын Николай только-что вернулся домой, и я по обыкновению явилась к вам, милочка, узнать о вашем здоровье, из собственных ваших уст, потому что он, как и всегда, не хочет мне верить и не довольствуется моим показанием.

-- Сегодня он что-то запоздал, почти на полчаса, - замечала иногда Мадлена.

-- Однако, это удивительно, милочка! Честное слово, это просто меня поражает! - восклицала в таких случаях мистрисс Никкльби тоном величайшого изумления. - Никогда ничего подобного не видала! Представьте, ведь мне и в голову не приходило, что он опоздал, то есть положительно и в помышлении не было. Мистер Никкльби, бывало, всегда говорил, и говорю о твоем бедном отце, Кет, моя милочка, - всегда говорил, что аппетит лучшее мерило времени Но ведь у вас совсем нет аппетита, моя милая мисс Брэй, а между тем чего бы я, кажется, не дала, чтобы он у нас появился! Говорят, хотя я решительно не вспомню теперь, от кого именно я это слышала, будто дюжина, другая омаров удивительно как способствуют возбуждению аппетита, хотя, мне кажется, для того, чтобы съесть дюжину омаров... ах, что я говорю, - я хотела сказать устриц, а не омаров... впрочем, это одно и то же... так для того, чтобы их съесть, тоже ведь нужен аппетит... Что бишь я говорила?.. Да! Какими же судьбами вам могло придти в голову, что Николай...

-- Очень просто, мы только что о нем говорили, мама, - спешила ответить Кет.

Разве ты не знаешь, как необходимо развлечение в положении мисс Брэй, а ты зарядила свое, и все, как попугай, твердишь одно и то же. Конечно, ты прекрасная сиделка, Кет, это от тебя никто не отнимет, и, разумеется, ты это делаешь не нарочно, но я все-таки скажу: еслиб не я, я, право, не знаю, чтобы это тут было. То же самое я каждый день твержу доктору, и он говорит, что удивляется, как я еще держусь на ногах, да я и сама удивляюсь, откуда у меня берется столько энергии. Впрочем, как это ни трудно, но раз я знаю, что все в доме только мною и держится, я исполняю свой долг и нисколько не ставлю этого себе в заслугу.

После этих слов мистрисс Никкльби обыкновенно опускалась в кресло и в продолжение, по крайней мере, трех четвертей часа усиленно занимала больную, с удивительною легкостью перескакивая с предмета на предмет. Затем она поднималась с места и уходила под предлогом, что ей надо еще поболтать с Николаем: "Жалко оставлять его сидеть одного за ужином", говорила она. Сообщив своему сыну утешительное известие, что на её взгляд больной сегодня хуже, и, огорошив его этим вступлением, почтенная леди продолжала его развлекать повествованием о том, какая мисс Брэй нынче вялая, грустная и апатичная, а все благодаря этой дурочке Кет, которая ничем и развлечь-то не умеет больную, кроме бесконечных рассказов о домашних делах да о нем, Николае.

Порадовав сына этим приятным сообщением, мистрисс Никкльби переходила непосредственно к перечислению всех дел, которые она в этот день переделала, причем иногда ей приходило в голову задаться вопросом, что бы с ними со всеми было без нея, и эта мысль приводила достойную леди в такое волнение, что она ударялась в слезы.

Иногда Николай возвращался домой в сопровождении Фрэнка Чирибля, который являлся в качестве посланного от своих дядюшек узнать о состоянии здоровья Мадлены. В таких случаях (а они представлялись нередко) мистрисс Никкльби держала себя с удивительным достоинством, так как придавала визитам мистера Фрэнка особенное значение, заключая из некоторых данных, не ускользнувших от её проницательности, что Фрэнк, хотя и являвшийся под предлогом горячого участия дядюшек к Мадлене, приходил не столько ради Мадлены, сколько ради Кет. Это предположение было тем более вероятно, что братья Чирибль часто виделись с доктором Мадлены, от которого всегда могли получить гораздо более точные сведения; притом же Николай каждое утро сообщал им самые свежия новости о состоянии здоровья их любимицы. Какое это было счастливое время для мистрисс Никкльби! Никогда никто не обнаруживал при подобных обстоятельствах такой находчивости, такого такта, такого величия при обращении, а главное такой таинственности; ни один даже самый искусный полководец не измышлял таких гениальных стратегических планов, какие измышляла мистрисс Никкльби против Фрэнка, желая убедиться, насколько догадки её основательны. Для выяснения замыслов противника, мистрисс Никкльби выдвинула вперед всю свою тяжелую артиллерию, и каких только средств не пускала она в ход, чтобы достигнуть желанной цели! То она бывала само радушие и любезность, то становилась холодна, как лед, и как скала; то, казалось, готова была выложить всю душу перед своей несчастной жертвой, то держала себя неприступно и величаво, как будто, вдруг что-то подметив и проникнув намерения юноши, решилась, как истая спартанка, одним ударом разбить его надежды, которым не суждено было сбыться. Иногда, когда Николая не было дома, а Кет уходила наверх к больной, и они с Фрэнком оставались одни, почтенная леди заводила речь о том (облекая ее, разумеется, в форму прозрачных намеков), что она намерена послать свою дочь года на два, на три то во Францию, то в Шотландию, для поправления её расшатавшагося за последнее время здоровья, то, наконец, даже предложить ей маленькую прогулку в Америку, короче говоря, запрятать ее куда-нибудь в такое место, которое грозило бы несчастному влюбленному долгой, тяжелой разлукой. Порой она увлекалась до того, что начинала издалека намекать на привязанность с детства, которую Кет будто бы питала к сыну их старого друга и соседа Горацио Бельтирогусу (этому джентльмену, надо заметить, было в то время не более четырех с половиною лет); а затем говорила об этом, как о вопросе давно решенном обеими семьями, прибавляя, что дело стало лишь за окончательным ответом Кет, после чего остается только вести счастливую парочку под венец ко всеобщему удовольствию и благополучию.

Опьяненная успехом своих военных маневров и гордая одержанною, как ей казалось, победой, мистрисс Никкльби решилась воспользоваться первым удобным случаем, когда они с Николаем останутся одни, чтобы посвятить его в тайну, занимавшую теперь все её помыслы. Задавшись этою целью, она в один прекрасный вечер завела с сыном разговор о мистере Фрэнке Чирибле и для начала разсыпалась в похвалах необыкновенной благовоспитанности и любезности этого молодого джентльмена.

-- Ваша правда, мама, он славный малый, - сказал Николай.

-- Притом же недурен собою, - заметила мистрисс Никкльби.

-- И даже очень, - согласился Николай.

-- Но какого ты мнения о его носе? - продолжала мистрисс Никкльби, стараясь заинтересовать своего собеседника разговором.

-- О носе, мама? - повторил Николай.

-- Ну, да! То есть я хочу сказать о стиле его носа? Как по твоему, к какому стилю можно причислить его нос? К римскому или к греческому?

-- Честное слово, мама, - проговорил со смехом Николай, - я затрудняюсь ответом на этот вопрос; но насколько я представляю себе лицо Фрэнка, мне кажется, его нос следует скорее всего отнести к смешанному стилю, если можно так выразиться. Впрочем, я не совсем ясно себе его представляю, но, если вы хотите, я в следующий раз непременно его разсмотрю и тогда скажу вам свое мнение.

-- Слушаю и непременно исполню, - проговорил Николай, принимаясь за книгу, которую читал перед тем и отложил во время этой беседы.

Несколько минут мистрисс Никкльби сидела молча, о чем-то задумавшись.

-- А знаешь, он очень к тебе привязан, мой друг, - сказала она, наконец, снова прерывая молчание.

Николай опять захлопнул книгу и ответил с улыбкой, что, насколько он мог заметить, его друг выказывает гораздо больше доверия ей, мистрисс Никкльби, чем ему.

Это факт.

Поощренная любопытным взглядом, который при этих словах бросил на нее сын, и гордая сознанием, что она обладает такой важной тайной, мистрисс Никкльби с оживлением продолжала:

-- Это просто удивительно, мой друг, как ты до сих пор ничего не заметил; впрочем, и то надо сказать, что только женщины способны подмечать подобные вещи, особенно вначале, мужчины же в большинстве всегда все прозевают. Конечно, мне не следовало бы говорить, что я особенно проницательна в такого рода делах, но тем не менее это так. Близкие в этом случае лучшие судьи, и я полагаю, никто из моих близких не откажет мне в этой способности. Впрочем, об этом не стоит распространяться, так как в настоящую минуту это не идет к делу.

Николай снял нагар со свечи, засунул руки в карманы и, откинувшись на спинку стула в позе терпеливого ожидания, приготовился слушать.

-- Я считаю своею обязанностью, мой друг, - продолжала мистрисс Никкльби, - сообщить тебе все, что сама знаю, не только потому, что знать все, что происходит в семье, твое право, но еще и потому, что в этом деле ты много можешь помочь. Мало ли, что ты можешь сделать! Ты можешь, например, выйти прогуляться в сад, или посидеть у себя, в своей комнате, или сделать вид, что ты уснул, или, наконец, под предлогом какого-нибудь дела, можешь совсем уйти из дому часика на два и увести с собой Смайка. Все это, конечно, кажется со стороны сущими пустяками, и, я заранее знаю, ты станешь надо мной смеяться, что я придаю всему этому слишком много значения; но уверяю тебя, мой друг, да ты и сам в этом убедишься со временем, когда придет твой черед влюбиться в какую-нибудь молоденькую, хорошенькую девушку (я уверена, что она будет хорошенькая, иначе ты, конечно, её не полюбишь)... да, так я говорю, уверяю тебя, что от этих пустяков, какими они, может быть, теперь тебе кажутся, зависит гораздо больше, чем ты полагаешь. Если бы был жив твой бедный папа, он мог бы тебе подтвердить, как много иной раз от них зависит и как важно стараться не мешать влюбленным. Само собою разумеется, ты не должен делать это заметно, но именно так, чтобы это имело вид самой обыкновенной случайности. Не следует также неожиданно входить в комнату; можно или кашлянуть, подходя к дверям, или насвистывать что-нибудь, или напевать, словом, надо так или иначе предупредить о своем появлении, потому что, вот видишь ли, хоть это воркованье влюбленных не только не предосудительная, но вполне естественная вещь, молодые люди всегда почему-то конфузятся, когда их застанешь, например, рядышком на диване или что-нибудь в этом роде. Все это очень глупо, но это так.

её необыкновенную проницательность и сноровку в устройстве матримониальных дел. Поэтому, прервав на минуту поток своего красноречия, чтобы с довольной улыокой заявить, что она заранее знала, как удивит Николая, добрая женщина принялась выкладывать целый короб самых сложных, запутанных и, повидимому, совершенно не идущих к делу анекдотов, из коих, однако же, с полною очевидностью явствовало, что мистер Фрэнк Чирибль был страстно влюблен в Кет.

-- В Кет, - невозмутимо повторила мистрисс Никкльби.

-- Как, в нашу Кет? В сестру Кет?

-- Боже мой, Николай, о какой же другой Кет может быть речь! - ответила с досадой мистрисс Никкльби. - В ком же другом, кроме твоей сестры, я могла бы принимать такое участие?

-- Ты полагаешь, мой друг? - произнесла мистрисс Никкльби торжественным тоном. - Пусть так. Поживем - увидим.

До этой минуты Николаю ни разу не приходила в голову возможность чего-либо подобного тому, что сообщила теперь ему мать. Помимо того, что в последнее время он быль сильно занят делами и почти не бывал дома, его ревнивые подозрения давно уже были направлены совершенно в другую сторону: он всецело приписывал частые посещения Фрэнка Чирибля присутствию в их доме Мадлены, в которую он сам быль влюблен. Даже теперь, хоть он и понимал, что предположение его матери во всяком случае не менее основательно, чем его собственное, и несмотря на то, что в эту минуту ему вдруг разом пришла на память тысяча мелких случайностей, как будто даже подтверждавших справедливость слов мистрисс Никкльби, он все еще не мог вполне поверить, что внимание Фрэнка к его сестре было чем-то особенным, а не обыкновенным вниманием благовоспитанного молодого человека к порядочны, да еще вдобавок молоденькой и хорошенькой девушке. Во всяком случае он не мог придти пока ни к какому определенному выводу, что и высказал матери.

-- Вы совсем было меня всполошили, мама, - сказал он после минутного раздумья, - но я надеюсь, что вы ошибаетесь.

-- Признаюсь, я не совсем понимаю, как ты можешь это думать, мой друг, - ответила мистрисс Никкльби, - но во всяком случае можешь быть вполне уверена, что я не ошибаюсь.

-- Вот видишь ли, мой друг, этого вопроса я и сама еще не решила, - проговорила задумчиво мистрисс Никкльби. - Всь это время Кет проводит у постели Мадлены; оне так подружились, что меня это даже удивляет иной раз; к тому же, признаться, я и сама часто ее отсылаю, потому что считаю такой образ действий лучшею тактикою в подобного рода делах. Никогда, знаешь, не следует подавать молодому человеку слишком много надежды с первого абцуга.

Эти слова были сказаны тоном такого детского, радостного самодовольства, что Николай, от души пожалел о необходимости разрушить розовые мечты своей матери. Тем не менее он чувствовал, что это его долг, который нельзя обойти.

-- Да разве же вы не понимаете, мамочка, - начал он как только можно мягче, - что если бы увлечение мистера Фрэнка оказалось серьезным, с нашей стороны было бы величайшей неблагодарностью, более того, подлостью, если бы мы стали покровительствовать его страсти? Впрочем, мне не зачем и спрашивать вас, я уверен, что вы и сами это поймете, если подумаете. Но позвольте мне объяснить мою мысль. Вспомните, что мы бедны.

Мистрисс Никкльби грустно покачала головой и пробормотала сквозь слезы, что бедность еще не порок.

которым всякий бедняк мог бы похвастать не хуже любого монарха. Вспомните только, чем мы обязаны братьям Чирибль; вспомните, что они для нас сделали и сколько делают ежедневно с таким благородством и деликатностью, за которое, кажется, мало отдать всю нашу жизнь. Хороша была бы наша благодарность, если бы мы, зная об увлечении их племянника, единственного их родственника, на которого они смотрят, как на сына, и для устройства будущности которого у них, конечно, давно составлен свой собственный план, соответствующий полученному им воспитанию и будущему огромному состоянию, хороши бы мы были, говорю я, если бы, видя, что он увлекается девушкой без гроша за душой, да еще такой нам близкой, как Кет, стали поощрять его чувства! Да ведь со стороны это имело бы совершенно такой вид, точно мы заранее все втроем составили план заманить его в ловушку, имея в виду самую подлую, корыстную цель. Подумайте об этом, мама. Если бы этот брак состоялся, разве могли бы вы взглянуть в глаза братьям Чирибль? Подумайте, какую скверную, какую неблаговидную роль мы бы сыграли во всем этом деле.

Бедная мистрисс Никкльби давно уже горько плакала и теперь могла только возразить слабым голосом, что, конечно, мистер Фрэнк спросил бы сперва разрешения своих родственников на свой брак с Кет.

-- Разумеется, это несколько уменьшило бы его вину в их глазах, - сказал Николай, - но не нашу. Относительно нас это ничуть не изменило бы дела. Между нами и нашими покровителями осталась бы все та же пропасть. Выгоды от этого брака, которые окажутся на нашей стороне, не могут не навести их на мысль, что мы приложили тут руку. Впрочем, все-таки сдается, что посещения Фрэнка мы можем с полным правом отнести на счет нашей гостьи, - добавил Николай шутливо, - по крайней мере, я надеюсь и верю, что это так. Да, если бы даже и нет, я знаю Кет и уверен в ней и в вас также, мама, уверен, что вы и сами поймете, как мы должны действовать, если хорошенько подумаете.

После довольно долгих пререканий Николаю удалось добиться от мистрисс Никкльби обещания, что она обдумает на досуге этот вопрос, и если мистер Фрэнк не прекратит своих ухаживаний, не только не будет выказывать ему поощрения, но даже постарается отнять у него всякую надежду на успех. Николай решил ни слова не говорить Кет о своем разговоре с матерью, пока это не окажется безусловно необходимым, и удовольствоваться ролью посторонняго зрителя, пока собственные наблюдения не убедят его в справедливости подозрений матери. Это было весьма мудрое решение, но приведению его в исполнение помешало новое горе, обрушившееся на семью, и сопряженные с ним новые хлопоты и тревоги.

Болезнь Смайка приняла опасный оборот: он так ослабел, что с трудом переходил из комнаты в комнату, и до такой степени исхудал, что на него нельзя было смотреть без слез. Та же самая знаменитость из медицинского мира, с которой Николай советовался, когда Смайк только что заболел, объявила, что единственная надежда спасти юношу - это немедленно увезти его из Лондона. По странной случайности доктор рекомендовал именно ту часть Девоншира, где родился и вырос Николай, причем, однако, счел нужным предупредить, что тот, кто поедет с больным в качестве провожатого, должен быть готов к самому худшему, так как больной настолько опасен, что, может быть, ему уже не суждено вернуться назад.

-- Дорогой сэр, нельзя терять ни минуты, - сказал ему мистер Чарльз. - Нельзя дать умереть бедняжке, не испробовав предварительно всех средств, которые, может быть, могуть спасти ему жизнь. Само собою разумеется, что нельзя также отпустить его одного в чужое для него место. Завтра же утром собирайте его в дорогу и поезжайте с ним. Позаботьтесь, чтобы он ни в чем не терпел недостатка, и оставайтесь при нем, пока не убедитесь, что состояние его здоровья не представляет больше ни малейшей опасности. Было бы просто жестокостью разлучить вас с ним при таких обстоятельствах. Нет, нет, нет, пожалуйста без возражений, мой милый! Тим забежит к вам сегодня же вечером проститься. Брат Нэд, мой друг, мистер Никкльби желает на прощанье пожать тебе руку; он едет, но не надолго, конечно, не надолго; бедняжка Смайк скоро поправится... скоро поправится, и тогда мы приищем для него подходящее местечко где-нибудь в деревне и станем все его навещать, все будем навещать его иногда, не так ли, брат Нэд? Вам нет еще причины отчаиваться, мой милый, ни малейшей причины. Неправда ли, Нэд?

Я думаю, нет надобности говорить, что Тим Линкинвотер явился к Николаю в тот же вечер; излишне упоминать и о том, какое ему было дано поручение со стороны братьев Чирибль. На следующее же утро Николай со Смайком тронулись в путь.

Кто, кроме Смайка, никогда не слыхавшого от людей доброго слова, не видевшого ласкового взгляда ни от кого, кроме друзей, теперь его провожавших, кто, кроме Смайка, миг бы передать словами ту гнетущую тоску, то страшное горе и отчаяние, которые отравили ему минуту этой последней разлуки?

ней проститься? Смотри, она тебе машет платком! Неужели ты так и уедешь, не ответив на её приветствие?

-- Да, да; вон она опять машет платком. Я ответил ей за тебя... Но вот её уже не видно. О чем же ты так горько плачешь, мой милый? Ведь вы с нею скоро увидитесь.

Но тот, кого Николай старался ободрить своими словами, только сложил свои дрожащия руки умоляющим жестом и прошептал:

-- На небе, может быть! Это единственное, о чем я теперь молю Бога!

Эти слова прозвучали, как последний крик истерзанной души.