Жизнь и приключения Николая Никльби.
Глава LX. Опасность растет; дело близится к развязке.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Жизнь и приключения Николая Никльби. Глава LX. Опасность растет; дело близится к развязке. (старая орфография)

ГЛАВА LX.
Опасность растет; дело близится к развязке.

Вместо того, чтобы идти домой, Ральф сел в первый попавшийся кэб и велел себя вести в полицейскую контору того участка, где был арестован Сквирс. Не доезжая конторы, он остановил кэб, отпустил кучера и остальной путь сделал пешком. Справившись об учителе, он узнал, что пришел как нельзя более во время, так как ждали только кареты, за которою уже было послано, чтобы доставить мистера Сквирса в тюрьму, как настоящого джентльмена.

Ральф попросил свидания с заключенным, и его ввели в приемную, в которой временно поместили мистера Сквирса, в уважение к его почтенному званию. Здесь, при тусклом свете оплывшей свечи, Ральф едва мог различить в дальнем углу распростертую фигуру спавшого Сквирса. Рядом, на столике, стоял пустой стакан, обстоятельство, которое вкупе с сильным запахом водки, распространявшимся от дыхания спящого, яснее слов свидетельствовало о том, что мистер Сквирс, как человек, подверженный человеческим слабостям, прибегнул к своему обычному утешению, чтобы хотя на время обрести забвение своей печальной участи.

Не так-то легко было его разбудить, ибо он спал очень крепко. Мало-по-малу, однако, он пришел в себя, поднялся на ноги и сел на скамью. Лицо его было бледно, нос пылал, борода была всклокочена; запятнанный кровью, грязный носовой платок, перевязывавший его голову и завязанный под подбородком, еще усугублял эффект всей его заспанной, неряшливой фигуры. Он молча уставился на Ральфа, но наконец выразил свои чувства следующей сильной и лаконической сентенцией:

-- Полюбуйтесь; это дело ваших рук, приятель!

-- Что с вашей головой? - спросил Ральф.

-- Он еще спрашивает! Да ведь это ваш же прихвостень меня так отделал, - мрачно отвечал Сквирс и прибавил: - Наконец-то вы соблаговолили показать свои ясные очи!

-- Отчего вы за мной не послали? - сказал Ральф. - Как я мог придти, когда даже не знал ничего о случившемся?

-- О, моя бедная семья! - воскликнул мистер Сквирс, впадая в патетический тон; при этом он икнул и поднял глаза к небу. О, моя бедная дочь, которая находится в том впечатлительном возрасте, когда всякое горе способно пронзить сердце! Мой бедный сын, гордость и украшение всей округи! Какой ужасный для них удар! Честь Сквирсов поругана, солнце померкло для них и закатилось в волнах океана!

-- Вы пьяны и еще не проспались, - сказал Ральф.

-- Если и пьян, так не на ваши деньги, приятель, - ответил мистер Сквирс. - Значит это вас ничуть не касается.

Подавив негодование, вызванное в нем этою неожиданною грубою выходкой, Ральф еще раз спросил педагога, отчего тот за ним не послал.

-- А какая мне была корысть посылать за вами? - отвечал Сквирс. - Афишировать мое знакомство с вами едва ли было бы для меня особенно выгодно. Теперь они все равно ни за какие деньги не выпустят меня из своих лап, пока не вытянут из меня того, что им надо, вон в какую дыру засадили. А вы довольны и гуляете себе на свободе.

-- Подождите денька два, три, будете гулять и вы, - сказал Ральф самым развязным тоном, каким только мог. - Ничего они не могут вам сделать, друг мой.

-- Надеюсь, что нет, если я им откровенно поведаю, как я связался с этой ведьмой, Слайдерскью, - ответил насмешливо Сквирс. - Чтобы ей сдохнуть, проклятой, сдохнуть, воскреснуть, быть изрубленной на кусочки и повешенной в антропологическом музее, если я когда-нибудь скажу с ней хотя слово! Нынче утром напудренный джентльмен сказал мне: "Заключенный, - говорить, - так как вас застали в обществе этой женщины, так как у вас нашли краденый документ, так как вас с нею поймали за преступным истреблением других бумаг и так как вы не можете дать удовлетворительных объяснений, вы арестованы, пока будет произведено следствие и сняты допросы, что, вероятно, протянется около недели. До окончания следствия я ни под каким видом не могу вас выпустить даже на поруки". Что ж, думаю я себе, какое же я могу дать удовлетворительное объяснение? Единственно, что мне остается, это, показать объявление Дотбойс-Голла и сказать: "Сэр, я Вакфорд Сквирс, как здесь обозначено, человек с незапятнанной репутацией, пользующийся всеобщим уважением. Если я попал в это грязное дело, это не моя вина, сэр. У меня не было дурного намерения. Ничего дурного я не подозревал, действуя по поручению друга, моего доброго друга, мистера Ральфа Никкльби из Гольден-Сквера. Пошлите за ним, пусть он сам подтвердит вам это. Всему делу голова он, а не я".

-- Какой у вас нашли документ? - спросил Ральф, уклоняясь до поры до времени от главного предмета разговора.

-- Какой? А кто его знает! Документ на имя какой-то Мадлены, - ответил Сквирс. - Завещание, вот все, что я знаю.

-- Чье? Какого рода? От какого года и числа? Его содержание в главных чертах? - с живостью спросил Ральф.

-- Завещание в её пользу, вот все, что я знаю, - повторил Сквирс. - Да и вы знали бы не больше, если бы вас съездили по голове, как меня. А все ваша проклятая подозрительность! Если бы вы уполномочили меня сжечь бумагу и удовольствовались бы моим словом, что она уничтожена, она не очутилась бы у меня в кармане в минуту моего ареста, потому что от нея остался бы один пепел.

-- Разбит, разбит на всех пунктах! - пробормотал Ральф.

-- О, Боже мой, - вздохнул Сквирс, у которого под влиянием раны и выпитой водки начинали путаться мысли. - В прелестной деревушке Дотбойс, близ Грет-Бриджа в Иоркшире, принимают мальчиков на полное содержание со столом, одеждой и стиркой, снабжают их книгами и всем необходимым до карманных денег включительно; обучают древним и новейшим языкам, математике, орфографии, геометрии, астрономии, три-триго-тригонометрии, и пр., и пр., и пр. С-к-в-и-р-с-ъ, имя существительное, собственное, означает воспитателя юношества, все вместе всятое выходит Сквирс.

Воспользовавшись минутным забытьем своего собеседника, Ральф попытался собраться с мыслями. Он понимал, что единственная его надежда выйти сухим из воды - это заставить учителя молчать, и думал, что этого можно будет достигнуть, если только удастся его убедить, что молчание необходимо для собственной его безопасности.

-- Послушайте, повторяю вам еще раз, что они ничего не могут вам сделать, - сказал он. - Еще вы же впоследствии можете возбудить против них дело по обвинению в неправильном задержании вашей особы; пожалуй, даже извлечете из этого не малую выгоду. Мы уж постараемся сочинить для вас историю, которая поможет вам выпутаться. Все это сущие пустяки; такия ли бывают положения на свете! Если бы понадобился залог хотя бы в тысячу фунтов, он у вас будет. Но вы ни под каким видом не должны сознаваться. Сегодня мысли у вас не совсем ясны, иначе вы, конечно, сами бы поняли это; но все-таки вы не должны забывать одного, что ваше сознание все погубить.

потрудитесь ли с своей стороны выслушать мое мнение? Я вовсе не желаю, чтобы обо мне или для меня выдумали какие-то истории, и сам их выдумывать не желаю. Если я увижу, что дело принимает для меня плохой оборот, я приму свои меры, чтобы и вы не вышли из воды, не замочив своих ножек, можете быть в этом уверены. Вы ни разу не предупредили меня, что здесь есть хоть какая-нибудь опасность. Иначе я бы, конечно, никогда не очутился в ловушке, и пожалуйста не воображайте, что я отнесусь к этому так хладнокровно, как бы вам, вероятно, хотелось. Я позволял вам вертеть мною, как пешкой, потому что у нас с вами были другия дела, и если бы захотели мне отомстить, вы бы могли это сделать точно так же, как иной раз улаживали для меня кое-какие делишки. Итак, если все пойдет хорошо, все останется шито-крыто; если же дело обернется не вполне благополучно, тогда не взыщите: я скажу и сделаю все, что найду для себя лучшим, ни у кого не спрашивая совета. Мой престиж в глазах моих воспитанников погиб, погиб навеки, - добавил мистер Сквирс торжественным тоном. - Образы мистрисс Сквирс, моей дочери и моего сына Вакфорда, умирающих с голода, денно и ночно стоят перед моими глазами, и перед этим видением бледнеет и исчезает все остальное. Из всех арифметических чисел я, как муж и отец, помню теперь только одно - единицу; все остальное для меня больше не существует!

Неизвестно, долго ли говорил бы еще мистер Сквирс и как далеко увлекло бы его красноречие, если бы в эту минуту не появился полицейский, который должен был его сопроводить, с известием, что карета ждет у дверей. Мистер Сквирс с достоинством надел шляпу поверх платка, которым была повязана его голова, и, засунув одну руку в карман, а другую фамильярно продев под руку своего провожатого, торжественно проследовал к выходу.

-- Так я и думал, когда узнал, что он за мной не прислал, - прошептал Ральф. - Теперь я вполне убедился, что этот негодяй твердо решился меня выдать. Оли увидели, что меня травят, и теперь дрожат за собственную шкуру; те, кто вчера еще пресмыкался передо мною в прахе, теперь, как звери в басне, лягают и топчут меня. Но они ошиблись, не на такого напали. Я им не сдамся, не отступлю ни на шаг.

Ральф вернулся домой и очень обрадовался, когда узнал, что служанка заболела: это давало ему возможность остаться одному, потому что она жила в двух шагах и он сейчас же отпустил ее домой. Как только она ушла, он тяжело опустился в кресло и при свете единственной свечи в первый раз стал обдумывать все события этого дня.

Он не пил и не ел со вчерашняго дни и, помимо пережитых им в этот день тревог и волнений, чувствовал страшную усталость, потому что несколько часов кряду без перерыва был на ногах. Теперь он испытывал полное изнеможение; тем не менее есть он не мог и удовольствовался тем, что залпом выпил стакан воды. Он сидел, опершись головой на руку; сна у него не было, мысли как-то не вязались, хотя он изо всех сил старался думать; в душе его было отчаяние и пустота.

Было около десяти часов вечера, когда у дверей раздался стук; но Ральф не шевельнулся, чувствуя себя не в силах даже подняться. Стук повторился несколько раз, и только тогда, когда чей-то голос за дверью прокричал, что в окне виден свет, и попросил отворить, Ральф, наконец, поднялся на ноги, спустился с лестницы и отворил дверь.

-- Страшное известие, мистер Никкльби! Меня прислали за вами, - сказал голос, который показался Ральфу знакомым. Он прикрыл глаза рукою и, взглянув попристальнее, узнал Тима Линкинвотера.

-- Кто прислал? - спросил Ральф.

-- Мистер Чарльз и Нэд Чирибли просят вас пожаловать поскорей. У меня нанят кэб.

-- Зачем я им нужен? - спросил Ральф.

-- Не спрашивайте! Ради Бога едем скорей!

-- Продолжение утренней мистификации! - сказал Ральф, делая такое движение, как будто он собирался запереть дверь.

-- Нет, нет, нет! - воскликнул Тим в волнении, хватая его за руку. - Они должны вам сообщить нечто совершенно новое, страшную весть, которая вас близко касается, мистер Никкльби. Неужели вы думаете, что я бы говорил с вами в такомь тоне, что я был бы здесь в такой час, если бы это не было необходимо?

Ральф внимательно взглянул на говорившого и, заметив его волнение, вздрогнул и отступил, очевидно, в нерешимости, что ему делать.

-- Вам лучше узнать эту новость теперь, чем после, - сказал Тим. - Это может иметь для вас огромное значение. Ради Бога едем скорей!

Может быть, во всякое другое время Ральф, из обычного своего упорства и ненависти к братьям Чирибль, не обратил бы внимания даже и на более настоятельную просьбу, но теперь его нерешительность длилась недолго. В следующую минуту он был уже в прихожей, взяв свою шляпу, вышел, запер за собою дверь и, ни слова не говоря, сел в карету.

Тим впоследствии часто вспоминал и рассказывал, что, когда Ральф Никкльби вошел за шляпой в прихожую, где горела свеча, он, Тим, видел своими глазами, как Ральф шатался и спотыкался, как пьяный. Вспоминал он также и то, что, когда Ральфь, садясь в кэб, занес уже ногу на подножку, он обернулся, и лицо его было так бледно, а блуждающий взгляд имел такое дикое выражение, что Тим испугался и у него мелькнула даже мысль, безопасно ли будет ехать вдвоем с таким спутником. Впоследствие многие высказывали предположение, не было ли в ту минуту у Ральфа какого-нибудь предчувствия, хотя его волнение было гораздо естественнее объяснить усталостью и тревогой, которые ему пришлось в тот день пережить.

Всю дорогу Ральф и Тим хранили молчание. Когда кэб остановился у подъезда, Ральф, все также молча, вошел в дом вслед за своим провожатым. Тот провел его в комнату, где его ждали братья. Ральф был до такой степени поражен, чтобы не сказать испуган, выражением глубокого сострадания, которое он прочитал на лицах обоих братьев и старого клерка, что долго был не в состоянии вымолвить ни слова.

Тем не менее он сел и, наконец, заставил себя выговорить прерывающимся от волнения голосом:

-- Что... что еще ни имеете мне сообщить, кроме того, что я узнал от вас утром?

окна, и ему показалось, что он видит какую-то тень, как будто человека, прячущагося за портьерой. Он убедился в этом, заметив, что тень шевелится, как будто избегая его взгляда,

-- Кто там стоит? - спросил он.

-- Человек, который часа два тому назад сообщил нам известие, побудившее нас послать за вами, - ответил брат Чарльз. - Не обращайте на него внимания, сэр; прошу вас, не обращайте внимания только на одну минуту.

-- Опять загадка, - сказал Ральф упавшим голосом. - Ну-с, что же вы имеете мне сказать, господа?

Обратившись с этим вопросом к мистеру Чарльзу, он принужден был отвести взгляд от окна; но, прежде чем кто-нибудь из братьев успел ему ответить, он снова обернулся к окну. Очевидно, присутствие скрывающагося незнакомца тяготило его и было ему неприятно, потому что он безпрестанно оглядывался на него и, наконец, убедившись, вероятно, что в том нервном состоянии, в каком он находился, он все равно не в силах принудить себя туда не смотреть, он повернул свои стул так, чтобы сидеть лицом к окну, пробормотав в извинение, что свет от лампы режет ему глаза.

-- Ну, что же вы, наконец, имеете мне сообщить? Присылая за мной в такое позднее время, вы, вероятно, имели для этого нешуточные причины? Что случилось? - И после минутной паузы он добавил: - Уж не умерла ли моя племянница?

Этот вопрос пришелся очень кстати; он развязал братьям язык. Мистер Чарльз с живостью обернулся и сказал, что племянница мистера Ральфа, слава Богу, жива и здорова, но что дело действительно идет о смерти, о которой они принуждены ему сообщить.

-- Не братец ли её приказал долго жить? - спросил Ральф, и глаза его радостно блеснули. - Впрочем, нет, это было бы слишком хорошо. Кажется, я бы даже этому не поверил.

-- Стыдитесь, безсовестный, безсердечный ты человек! - воскликнул с негодованием мистер Нэд. - Приготовьтесь выслушать известие, которое, если только в вас есть хоть искра человеческих чувств, заставит вас содрогнуться. Что, если мы вам скажем, что несчастный юноша - ребенок по годам, хотя он никогда не знал той нежной ласки, которая навсегда делает для нас детство счастливейшим временем нашей жизни, - если мы вам скажем, что это доброе, кроткое, безобидное существо, не сделавшее вам никакого вреда, никогда вас ничем не оскорбившее, но на которое всею тяжестью обрушилась ваша злоба и ненависть к племяннику, что этот бедняжка не выдержал ваших преследований, не выдержал лишений и горя своей краткой по времени, но богатой страданиями жизни и отправился искать правды и суда у Того, Кому и вы в свое время должны будете дать ответ?

Так вот она, ваша ужасная новость? Весть, которою вы хотели меня сразить! Вы видите, как я тронут! Кто же из нас торжествует? Вы хорошо сделали, что послали за мной. Я бы охотно прошел пешком сотню миль но грязи, среди мрака и в холод, чтобы услышать эту весть.

Но, несмотря на свою дикую радость, Ральф видел, к своему удивлению, что лица обоих братьев, помимо написанного на них ужаса и отвращения, выражали глубокое сострадание, как и раньше.

-- Так это он сообщил вам это известие? - продолжал Ральф, указывая на скрывавшагося в амбразуре окна незнакомца. - Должно быть, он нарочно остался здесь, чтобы полюбоваться эффектом своей новости, чтобы видеть меня обезоруженным и убитым! Ха, ха, ха! Ошибся в разсчете, голубчик! Долго еще я буду стоять у него на дороге! А вам, господа, опять повторяю: вы еще узнаете этого молодца, этого бродягу и, может быть, сами со временем пожалеете, что встретили его.

-- Кажется, вы принимаете меня за своего племянника, - произнес глухой голос. - Было бы лучше и для вас, и для меня, если бы это был он.

С этими словами незнакомец встал и подошел к Ральфу. Увидев его лицо, Ральф невольно попятился, так как перед ним стоял не Николай, а Брукер.

свои усилия, он не мог сдержать дрожи, когда, взглянув на него, сказал:

-- Что надо здесь этому негодяю? Разве вы не знаете, что это каторжник, вор и грабитель?

-- Кто бы он ни был, ради Бога выслушайте его, мистер Никкльби! - воскликнули оба брата с таким волнением в голосе, что Ральф невольно взглянул на Брукера пристальнее.

-- Юноша, о котором только-что говорили эти джентльмены...

-- Ну, что же дальше? - сказал Ральф, продолжая упорно смотреть на говорившого, точно он был не в силах оторвать от него взгляд.

-- Который теперь в могиле, - повторил за ним Ральф, как в бреду.

Брукер взглянул на него и, торжественным жестом вытянув руку, докончил:

-- Он ваш единственный сын. Это так же верно, как то, что на небе есть Бог!

Среди воцарившагося гробового молчания Ральф безсильно опустился на стул, сжимая виски обеими руками. Минуту спустя он отнял руки, и никогда человеческий взгляд не видел такого ужасного, такого искаженного лица, лица призрака, - какое было у него в эту минуту. Опять он молча и неподвижно уставился на стоявшого перед ним Брукера.

и которое заставило меня совершить злодеяние, быть может, противное моей натуре, я сделал это только потому, что эти подробности составляют необходимую частью моего рассказа, а вовсе не с целью оправдываться. Я виноват и для меня нет оправдания!

Он замолчал, собираясь с мыслями. Затем, отвернувшись от Ральфа и обращаясь к братьям, продолжал еще более почтительным и смиренным тоном:

-- Лет двадцать, двадцать пять тому назад между людьми, имевшими дела с этим человеком, был один джентльмен, большой кутила и страстный охотник. Он промотал все свое состояние и принялся за деньги сестры. Оба они были сиротами, и девушка жила в доме брата, как хозяйка. Уж не знаю, для того ли, чтобы упрочить на нее свое влияние и окончательно овладеть её волей, или для чего другого, только он (тут рассказчик указал на Ральфа) часто бывал у них в Лейчестере и даже гостил по нескольку дней. Правда, были у него с хозяином и дела (надо сказать, что обстоятельства последняго были в то время очень плохи); может, он бывал у них и за делом; как бы то ни было, он не остался в накладе, девушка была не особенно молода, но, говорят, очень хороша собой и с состоянием. С течением времени он женился на ней. Та же самая жажда наживы, которая понудила его к этому браку, заставила его держать свою женитьбу в строгой тайне, потому что в завещании отца его жены был параграф, который гласил, что если девушка выйдет замуж без согласия брата, все её состояние, до замужества принадлежавшее ей безраздельно, переходит в боковую линию. Брат же не давал своего согласия, иначе как за изрядную сумму Мистер Никкльби не соглашался на такую крупную жертву, и таким образом они были принуждены держать свой брак в секрете, в ожидании, пока братец сломит себе шею в пьяном виде или умрет от белой горячки. Но он не сделал ни того, ни другого, а между тем у них родился сын. Ребенка отдали кормилице далеко от того места, где жили мать и отец. Мать раза три украдкой навещала его; отец (которым в то время жажда наживы овладела сильнее, чем когда бы то ни было, потому что зять его был очень болен - день это дня ему становилось все хуже, и состояние жены могло каждую минуту перейти в его руки), отец, не желая возбуждать подозрений, совсем не видел ребенка. Между тем больной все тянул, да тянул. Жена мистера Никкльби не раз требовала, чтобы он объявил об их браке, но он каждый раз ей в этом отказывал. Теперь она жила отдельно от брата, в одном заброшенном и мрачном загородном доме; она вела очень унылую жизнь и была лишена всякого общества, если не считать общества пьяных буянов-соседей. Муж её продолжал жить в Лондоне и с головой ушел в свои дела. Вскоре между ними возникли несогласия; начались взаимные обвинения, и к концу седьмого года их женитьбы, когда оставалось всего несколько недель до смерти брата, которая все устраивала, жена бросила мужа и сбежала с каким-то молодым человеком.

Разсказчик умолк; молчал и Ральф. Братья сделали Брукеру знак продолжать.

-- Тогда-то я и узнал все это из его собственных уст. В то время это уже ни для кого не было тайной: и брат, и многие другие знали об их браке, но мне он рассказал об этом потому, что нуждался в моих услугах. Он хотел поймать беглецов. Говорили, будто он разсчитывал извлечь выгоду из позора жены, но я думаю, что больше всего он хотел отомстить, потому что трудно сказать, что в этом человеке сильнее, алчность или мстительность. Ему не удалось их поймать, а через несколько месяцев после того жена его умерла. Не знаю, думал ли он, что может привязаться к ребенку, или просто не хотел, чтобы тот попал в руки жены, только вскоре после её побега он поручил мне взять его от кормилицы и привезти к нему. Так я и сделал.

-- Он дурно, жестоко обращался со мной (как-то недавно я встретил его на улице и напомнил ему это), я ненавидел его. Я привез ребенка и поместил в его доме, на чердаке. Вследствие плохого ухода, мальчик был очень болезненный, и мне пришлось позвать доктора, который сказал, что ему необходима перемена воздуха, иначе он умрет. Кажется, тогда-то мне в первый раз и пришло в голову то, что я потом сделал. Мистер Никкльби пробыл в отсутствии шесть недель; когда он вернулся, я сказал ему, что ребенок умер и похоронен. Я заранее придумал рассказ со всеми подробностями, чтобы он не мог ни в чем меня заподозрить. Потому ли, что смерть ребенка шла в разрез каким-нибудь его планам, или уж таково естественное влечение природы, даже у таких людей, как этот, только он был действительно огорчен, и это обстоятельство еще более укрепило мою решимость открыть ему со временем мою тайну, потребовав за это с него хорошенький куш. Как и многие другие, я не раз слыхал о иоркширских школах, принимающих детей на полное содержание, и я свез мальчика в одну из таких школ, которую содержал некто Сквирс. Там я его и оставил под именем Смайка. Шесть лет я выплачивал за него по двадцати фунтов ежегодно, никому не заикаясь о своей тайне. С отцом ребенка мы разстались в ссоре; я ушел от него из-за его жостокого обращения. Затем я был сослан и пробыл в ссылке около восьми лет. Когда, наконец, я вернулся, я отправился прямо в Иоркшир и в тот же день вечером навел справки о пансионерах той школы, куда был отдан Смайк; оказалось, что он бежал с молодым джентльменом, который носил ту же фамилию, что и его отец. Я сейчас же отправился в Лондон, разыскал его отца и, намекнув, что я могу открыть ему важную тайну, попросил у него немного денег, но он меня обругал и прогнал. Тогда я свел знакомство с его клерком; я дал ему мало-по-малу понять, что мне известно кое-что, что может принести ему немалую выгоду, и наконец, рассказал все то, что вы уже знаете. Я сказал ему, что этот юноша вовсе не сын человека, который предъявляет на него отцовския права. В продолжение всего этого времени я не видал Смайка. От своего нового знакомого я узнал, что он болен и где он находится, и тотчас отправился его разыскивать, в надежде, что он узнает меня и что это послужит лишним доказательством правдивости моих слов. Я явился перед ним неожиданно, и он узнал меня прежде, чем я успел открыть рот. Еще бы ему было не узнать меня, бедняжке! Божусь, что я бы узнал его тотчас, встреться он мне хоть в Индии. Все то же жалкое личико, какое у него было у крошки. Несколько дней я провел в нерешимости, что мне делать, и наконец явился к молодому джентльмену, который за ним ходил; но он мне сказал, что бедный мальчик умер. Этот джентльмен знает, что Смайк меня тотчас узнал, и говорил, что он не раз вспоминал, как я отвозил его в школу и как мы с ним жили на чердаке (это был чердак его отцовского дома). Мой рассказ кончен. Теперь я прошу, чтобы меня поставили на очную ставку с содержателем школы. Я готов отвечать на какой угодно допрос, готов присягнуть, что каждое мое слово правда. Великий грех взял я на душу!

-- Несчастный, чем же вы теперь загладите свой грех?! - воскликнули братья.

-- Ничем, джентльмены, ничем! Что же я могу теперь сделать, на что мне надеяться? Я стар годами и еще старее горьким опытом жизни. Я знаю, что моя исповедь не принесет мне ничего, кроме новых страданий и новой заслуженной кары, и все-таки утверждаю, что каждое мое слово - правда, и буду стоять на своем, что бы меня ни ожидало за это. Видно мне суждено быть орудием возмездия человеку, который, преследуя свои низкия цели, довел свое родное дитя до могилы. Что ж, мой грех - я и в ответе. Я слишком поздно раскаялся; для меня нет надежды ни в этом мире, ни в будущем!

Не успел он договорить, как лампа, стоявшая на столе возле Ральфа, грохнулась на пол, и комната погрузилась во мрак. Наступило минутное смятение, пока позвали слугу и потребовали света; когда же в комнату внесли зажженную лампу, Ральфа не оказалось.

Припомнив, какое у него было странное лицо во время рассказа Брукера, добряки решили, что он мог заболеть и что они обязаны послать о нем справиться под каким-нибудь предлогом. Воспользовавшись присутствием Брукера, о дальнейшей участи которого они не успели переговорить с Ральфом, братья, прежде чем идти спать, отправили к Ральфу посланного узнать, как он пожелает распорядиться с Брукером.