Жизнь и приключения Николая Никльби.
Глава LXII. Ральф назначает последнее свидание и принимает гостей.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Жизнь и приключения Николая Никльби. Глава LXII. Ральф назначает последнее свидание и принимает гостей. (старая орфография)

ГЛАВА LXII.
Ральф назначает последнее свидание и принимает гостей.

Выбравшись тайком, как вор, из дома братьев Чирибль, Ральф Никкльби очутился на улице и, как слепой, ощупывающий дорогу, вытянув вперед руки, вышел из Сити и побрел домой неуверенным шагом, безпрестанно оглядываясь, как человек, который боится погони или, вернее, ждет, что вот-вот его остановят и потащат к допросу.

Ночь была темная; холодный, резкий ветер бешено гнал перед собою тучи, быстро сменявшия друг друга. Одна из этих туч, нависшая черною зловещею массою над головою Ральфа Никкльби, казалось, преследовала его. Все другия тучи летели и кружились в общем вихре, одна только печально тянулась сзади Ральфа и ползла за ним, как мрачная тень. Ральф несколько раз оглядывался на нее и даже останавливался, чтобы пропустить ее вперед; но едва пускался он снова в путь, как она опять была сзади и надвигалась медленно и торжественно, как похоронная процессия.

Ему надо было пройти мимо одного убогого маленького кладбища, возвышавшагося только на несколько футов над уровнем улицы, от которой оно отделялось невысокой железной решеткой. Это было мрачное, нездоровое, печальное место, где каждая тощая травка, казалось, говорила, что она вскормлена прахом несчастных людей, которые покоятся здесь, что она пустила корни в могилы бедняков, погребенных еще заживо в сырых подвалах и грязных притонах, умирающих с голода пьяниц. Смело можно сказать, что эти несчастные, грудами наваленные друг на друга, и отделенные от живых лишь горстью земли да парою досок, лежат здесь в таком же тесном соседстве между собой, в каком они прожили всю жизнь, передавая друг другу нравственную и умственную заразу. Здесь мертвецы живут почти бок-о-бок с живыми, в нескольких вершках от толпы, которая топчет их, проходя мимо. Здесь покоятся скромные люди, "наши любезные братья и сестры", как называл их румяный священник, тропясь поскорее зарыть.

Проходя мимо этого кладбища, Ральф вспомнил вдруг, как ему пришлось однажды участвовать, в качестве присяжного, в одном судебном деле, где шла речь о человеке, перерезавшем себе горло. Он вспомнил, что его похоронили именно на этом кладбище. Он не мог мне объяснить, почему именно теперь, в первый раз за всю свою жизнь, ему вспомнился этот покойник, когда столько раз он проходил тут, не помышляя о нем, нимало не интересуясь этим самоубийцей. Тем не менее он остановился, ухватился обеими руками за железную решетку ограды и стал с жадностью вглядываться в темноту, разыскивая глазами могилу самоубийцы.

В это время на противоположном конце улицы показалась толпа пьяных, приближавшаяся с песнями и криками. Те, кто был потрезвее, уговаривали остальных разойтись по домам, но это не действовало. Гуляки, что называется, разошлись во всю, и один из них, какой-то тщедушный хромоножка, начал плясать с такими уморительными ужимками, что вся ватага покатывалась со смеху. Даже Ральф как будто заразился этим весельем и громко захохотал, чем обратил на себя внимание своего соседа: тот обернулся и заглянул ему в лицо. Наконец, пьяная ватага прошла своею дорогою; Ральф остался один и снова с удвоенным интересом начал всматриваться в мрак, окутывающий кладбище. Вдруг он припомнил, как на суде один из свидетелей заявил, что видел самоубийцу за минуту до смерти и что тот был в очень веселом настроении, когда они разставались. Он вспомнил также, что это обстоятельство крайне удивило тогда его и других присяжных.

В то время, когда Ральф стоял таким образом у ограды, продолжая пристально всматриваться в ряды могил, среди которых он, конечно, не мог узнать той, которую искал, перед его умственным взором вдруг словно выплыло лицо покойного с его остановившимся, тусклым взглядом, и в памяти его отчетливо, до мелочей, воскресла вся обстановка самоубийства, поскольку она выяснилась тогда на суде. Все эти странные воспоминания доставляли ему какое-то необъяснимое удовольствие. И даже, когда он отошел от решетки и направился опять к своему дому, лицо самоубийцы продолжало преследовать его совершенно так же, как однажды в детстве (он хорошо это помнил) его преследовала страшная фигура, которую он где-то видел нарисованною на дверях. Но по мере того, как он подходил к дому, лицо покойника и связанные с ним воспоминания начали понемногу тускнеть, и Ральф задумался о печальном одиночестве, которое ожидало его дома.

Чувство тоски охватывало его все сильнее и сильнее, так что, когда, наконец, он подошел к своей квартире, он долго не мог решиться повернуть ключ и открыть дверь. Войдя в прихожую, он невольно подумал, что, запирая за собой наружную дверь, он как бы ставит последнюю преграду между собой и людьми. Тем не менее он с шумом захлопнул ее и запер на замок. В доме было темно, как в могиле. Боже, как все здесь было печально, угрюмо и мрачно!

Дрожа всем телом, Ральф поднялся в ту комнату, в которой читатель уже видел его один раз в большом волнении. Он обещал себе не вспоминать о том, что случилось, пока не вернется домой. Теперь он был дома: пора было основательно обо всем поразмыслить.

Его сын, его единственный ребенок! Он ни на минуту в этом не сомневался; он знал, что это была правда, знал так же верно, как будто сам, своими глазами он видел, как все это происходило сначала и до конца. Единственный его сын умер! Умер на руках Николая, окруженный его любовью, его заботами, считая его своим ангелом-хранителем. Вот что была для него всего обиднее, всего больнее!

Все отвернулись от него, все его покинули как раз в тот момент, когда ему более чем когда-нибудь нужна поддержка. Даже деньги его уже не имеют силы над ними! Все выплывет теперь наружу и станет достоянием целого света... А потом эта дуэль и смерть молодого лорда, бегство за-границу его коварного друга, ускользнувшого от преследования, потеря десяти тысяч фунтов, разоблачение его заговора с Грайдом чуть не в момент полного успеха... Наконец, крушение всех других его планов, неуверенность в собственной безопасности и как последняя капля, переполнившая чашу, смерть его несчастного сына, проклинающого в последнюю минуту отца и благословляющого Николая! Все рушилось разом и, казалось, готовилось раздавить его самого под развалинами.

Он чувствовал и понимал, что, если бы даже Брукеру не удалась его адская хитрость и он, Ральф, знал бы, что сын его жив, и если бы даже этот сын вырос на его глазах, он был бы, по всей вероятности, равнодушным, суровым, жестоким отцом. Но в то же время у него мелькала мысль, что, может быть, тогда бы он и изменился, что, может быть, присутствие сына благодетельно подействовало бы на него, смягчило бы его сердце, и оба они были бы счастливы. Ему даже начинало казаться, что именно эта предполагаемая смерть ребенка и бегство жены сделали его тем суровым, черствым человеком, каким он быль теперь. Ему почти казалось, что было время, когда он был совершенно иным, и он старался убедить себя, что возненавидел Николая за его молодость и жизнерадостность, напоминавшия ему его счастливого соперника, похитителя его жены, чести и надежды на счастье!

Но этот мимолетный прилив нежности, тихого сожаления о минувшем быль каплей в бушующем море его гнева и злобы. Его ненависть к Николаю, возникшая инстинктивно, почти с первого взгляда, укреплялась на почве его собственных неудач, поддерживалась отвагой смельчака, идущого напролом против всех его планов, раздавалась успехами этого смельчака и, наконец, достигла своего апогея, доводя его почти до безумия. И вот теперь оказывается, что этот самый Николай, которого он так ненавидел, был якорем спасения для его несчастного сына, для его родного ребенка, был его покровителем, его верным, любящим другом. Он окружал его лаской и любовью, которых бедный ребенок не знал с самого детства! Он научил его ненавидеть отца, презирать самое его имя. Теперь он счастлив воспоминанием об этом, счастлив своим торжеством, тогда как его сердце, сердце Ральфа Никкльби, переполнено желчью и злобой! Одна мысль о привязанности его сына к этому человеку приводила его в изступление. Стоило только ему представить своего сына на смертном одре, окруженного заботами Николая, стоило только вообразить, как умирающий благодарит своего друга угасающим голосом и испускает дух на его руках; стоило ему вспомнить на-ряду с этим, как он мечтал возвратить несчастного мальчика Сквирсу, погубить его, доконать его, своего сына, потому что считал и его своим смертельным врагом, как друга Николая, стоило ему вспомнить все это, и он готов был рвать на себе волосы от бешенства. Он скрежетал зубами, размахивал руками, глядел вокруг блуждающим взглядом, сверкавшим даже в темноте.

-- Конечно! - воскликнул он в отчаянии. - Я разбит, уничтожен! Он прав: настала ночь! Да неужто и впрямь нет средств вырвать у них из рук победу? Презреть их сострадание, их жестокую жалость? Неужели никто, даже дьявол мне не поможет!

В эту минуту образ самоубийцы, вызванный его воображением незадолго перед тем, когда он стоял у кладбища, вдруг вновь ярко выплыл перед его глазами. Он ясно видел перед собою труп с накрытою чем-то белым головою. совершенно такой, каким он был тогда. Вот и ноги, вытянутые, окоченевшия, словно из мрамора, он хорошо их помнил... Родные покойного, дрожащие, бледные, являются засвидетельствовать перед судом все обстоятельства дела. Он снова слышит скорбный плач женщин, видят угрюмых, молчаливых мужчин... Разсказ не длинен - тоска и мрак, борьба, отчаяние, и, наконец, победа: одно движение руки этого, теперь бренного праха, и вся житейская сутолока, эта юдоль скорбей и печали, осталась далеко позади...

Ральф молча постоял несколько минут, затем вышел из комнаты и стал тихонько подниматься но скрипучей лестнице. Вот он на самом верху, на чердаке. Он вошел, захлопнул за собою дверь и остановился. Это был самый обыкновенный чердак, хотя тут стояла и старая, поломанная деревянная кровать, на которой когда-то спал его сын за неимением лучшей. Ральф быстро отвернулся, чтобы не видеть её, и присел в уголке, как можно подальше.

Слабый свет уличных фонарей, проникавший сюда сквозь ничем не завешанное окно, позволял составить себе смутное представление о внутренности этого помещения, хотя и трудно было различить очертание отдельных предметов - валяющагося по углам разного хлама, старых, обвязанных веревками чемоданов и сломанной мебели. Досчатый потолок шел наискось от одной стены к другой; с одной стороны он был довольно высок, с другой, сходился с полом. Туда-то, в вышину и устремил Ральф свой взгляд; несколько секунд он смотрел в одну точку, как будто не мог оторваться, затем встал, пододвинул к тому месту старый сундук, на котором сидел перед тем, стал на него и нащупал руками толстый железный крюк, крепко вбитый в балку.

В эту минуту раздался громкий стук у наружной двери. После минутной нерешимости Ральф отворил окно и спросил:

-- Кто тут?

-- Мне надо видеть мистера Никкльби, - ответил чей-то голос.

-- Зачем?

-- Я не могу разобрать, кто со мной говорит, кажется, не мистер Никкльби? - спросили снизу.

Тут неизвестный посетитель сообщил, что его прислали братья Чирибль узнать, прикажет ли мистер Никкльби задержать человека, которого он нынче видел у них. Братья Чирибль просили извинить их за причиненное безпокойство, так как теперь уже полночь, но они не хотели ничего предпринимать без ведома мистера Ральфа.

-- Задержите его у себя до завтра, - крикнул Ральф в ответ, - а завтра пусть приведут его сюда. Пусть и племянник мой тоже приходит... ну, разумеется, и оба братца. Милости просим всю компанию!

-- В котором часу прикажете приходить? - спросил посланный.

-- Когда хотите! - прокричал с бешенством Ральф. - После обеда, что ли, - для меня безразличию.

-- Я понимаю, в чем дело! - прошептал он. - Все эти безсонные ночи, тяжелые сны, страхи, которые я испытывал в последнее время, - чем они объясняются, - вот ключ к загадке! Ах, если бы человек мог ценою души достигнуть осуществления своих заветных желаний, с каким наслаждением я продал бы свою душу и не потребовал бы отсрочки!

Ветер донес до него звон большого церковного колокола...

-- Звони, звони погромче! - крикнул Ральф диким голосом. - Морочь людей, лги им побольше своим железным языком! Трезвонь по случаю радостных событий, по случаю рождений, которых так страстно ждут наследники, теряющие при этом надежду на наследство, - по случаю бракосочетаний, которым может порадоваться сам дьявол! Гуди протяжнее по усопшему, который не успел еще улечься в могилу, как наследники уже расхитили все его достояние! Сзывай на молитву святош-лицемеров, а главное не забывай привествовать нарождение каждого нового года, сокращающого существование этого проклятого мира! Вот мне так не нужны колокола, не нужно церковных церемоний! Бросьте меня, когда я издохну, на навозную кучу, и пусть мой труп заразит окружающий воздух!

Оглянувшись вокруг диким взглядом, в котором сквозило бешенство и отчаяние, он погрозил кулаком мрачному, грозному небу и захлопнул окно.

эту раму: ей уже более не суждено открываться.

-----

-- Однако, что же это значит, - сказал один из прохожих. - Джентльмены говорят, что вот уже два часа, как они стучатся к нему и не могут достучаться.

-- А между тем вчера он наверно вернулся домой, - заметил другой, - я сам слышал, как он разговаривал из слухового окна с кем-то стоявшим на улице.

в таком же виде, в каком накануне его оставила служанка, уходя. Отсюда ряд новых догадок. Наконец двое-трое смельчаков проникли внутрь через окно, остальная толпа осталась на улице ждать результатов. Люди, отправившиеся на розыски, обошли весь первый этаж, везде отворили ставни и, видя, что все в порядке, а хозяев нет дома, колебались, продолжать ли им свои исследования. Но тут кто-то заметил, что они не были еще на чердаке, т. е. именно там, где в последний раз видели Ральфа, и все сейчас же двинулись наверх, осторожно ступая но лестнице, так как могильная тишина, царившая в доме, внушала им какой-то невольный, непонятный страх.

На площадке перед дверью чердака все в нерешительности остановились и переглянулись между собой. Наконец тот, кто первый предложил зайти на чердак, тихонько толкнул дверь, просунул голову внутрь и сейчас же отскочил назад.

Все столпились в дверях, стараясь заглянуть, что там такое, как вдруг один, оттолкнув остальных, с криком бросился вперед, выхватив нож из кармана и, перерезав веревку, снял труп. Ральф отвязал веревку с одного из старых чемоданов, валявшихся на чердаке, и повесился на крюке над люком, в том самом месте, которое четырнадцать лет тому назад так часто приковывало к себе полный безотчетного детского ужаса взгляд его бедного, покинутого маленького сына.