Жизнь и приключения Николая Никльби.
Глава LXIV, в которой читатель встречает своего старого знакомого в весьма плачевном положении и узнает о том, что Дотбойс-Голл больше не существует.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Жизнь и приключения Николая Никльби. Глава LXIV, в которой читатель встречает своего старого знакомого в весьма плачевном положении и узнает о том, что Дотбойс-Голл больше не существует. (старая орфография)

ГЛАВА LXIV,
в которой читатель встречает своего старого знакомого в весьма плачевном положении и узнает о том, что Дотбойс-Голл больше не существует.

Николай принадлежал к числу тех людей, которые не могут вполне наслаждаться выпавшим на их долю счастьем, пока не разделять его с друзьями, свидетелями и участниками их прежней, далеко не столь радостной и счастливой жизни. Поглощенный своею любовью и самыми радужными надеждами, наш герой не забывал своего старого друга Джона Броуди. С улыбкою вспоминал он свою первую встречу с Джоном; воспоминание же о втором их свидании вызывало на глаза его слезы. Образ Смайка, едва поспевающого за ним с узелком за плечами, тоже вставал перед ним, как живой, и он слышал, казалось ему, простые, теплые слова утешения, с которыми обратился к ним, прощаясь, честный иоркширец на лондонской дороге.

Несколько раз садились жених и невеста вдвоем за письмо к Джону, в котором Николай хотел подробно поведать ему о перемене в своей судьбе и выразить свою горячую признательность и дружбу. Но, не знаю отчего, им никак не удавалось довести это письмо до конца. Напрасно садились они за работу с самым искренним намерением выполнить ее добросовестно: как на грех, всегда как-то так случалось, что им нужно было безотлагательно переговорить о многих посторонних вещах. Когда же Николай решался сделать это один, он всякий раз приходил к заключению, что ему никогда не удастся передать на бумаге и половины того, что он должен высказать Джону, и он рвал лист за листом, находя написанное слишком пустым и ничтожным в сравнении с тем, что ему хотелось сказать. Наконец, утомясь этими безплодными попытками и терзаясь сознанием своей неблагодарности и небрежности, Николай, по настоянию Мадлены, сам решил съездить в Иоркшир без всякого предупреждения и повидать мистера и мистрисс Броуди.

И вот, в один прекрасный день он отправился с Кет в контору "Сарациновой Головы" взят место до Грет-Бриджа в дилижансе, отходившем на следующее утро. Было около семи часок вечера. Выйдя из конторы, брат и сестра направились в западную часть города, чтобы сделать кое-какие покупки для предстоящого путешествия, а так как вечер был прелестный, они решили в один конец пройти пешком, и уже оттуда вернуться в дилижансе. Заведение "Сарациновой Головы", откуда они только что вышли, навеяло на них столько воспоминаний, оба они были в эту минуту так веселы и так счастливы; обоим так много нужно было сказать друг другу, что только после целого часа скитаний но лабиринту переулков между Севен-Дильсом и Сого, которые в этом месте не пересекаются ни одною большою улицей, Николай спохватился, что, кажется, они заблудились.

Эта догадка скоро перешла в уверенность. Оглядевшись кругом, Николай убедился, что на улице, но которой они шли, не имеется никаких указаний, которые помогли бы им выбраться на настоящую дорогу. Тогда он решил повернуть назад и спросить в какой-нибудь лавочке, куда им надо держать пут.

В эту минуту они шли глухим переулком, кругом не видно было ни души; нигде ни одной открытой лавки. Наконец, слабый свет, выходивший из какого-то подвального помещения, привлек их внимание. Николай собирался уже было спуститься и разспросить дорогу у обитателей подземелья, когда оттуда раздался крикливый женский голос, кого-то ругавший.

-- Оставь, - сказала Кет, - ты слышишь, тут ссорятся. Уйдем поскорее!

-- Постой, Кет; может быть, все-таки что-нибудь удастся узнать, - сказал Николай.

-- Болван! Бездельник! Ленивый скот! - кричала взбешенная женщина. - Будешь ты катать белье, я тебя спрашиваю?

-- Душа моя, да что же я делаю? - отвечал мужской голос. - И так целый день верчу да верчу этот проклятый каток, точно кляча мельничное колесо. Вся жизнь моя проходить за этом адском верчснье.

-- Вот как! Небось работать не нравится! - кричала женщина. - Так ступай в солдаты, никто тебе не запрещает!

-- В солдаты? - откликнулся голос мужчины. - В солдаты! Да неужто и впрямь моя красавица, моя прелесть, хочет увидеть меня в красной куртке с короткими фалдами, марширующим на параде под звуки барабана? Неужто она допустит, чтобы мне приказали стрелять из настоящого ружья, чтобы мне остригли волосы, обрили мои баки и заставили меня вращать глазами слева направо, как какого-нибудь болвана?

-- Николай, узнаешь? - прошептала Кет. - Ведь это голос г-на Манталини.

-- Да, кажется, - сказал Николай. - Спустись немного по ступенькам, да загляни, пока я буду спрашивать у него дорогу.

Николай подвел сестру к лестнице, а сам спустился и заглянул внутрь маленького и низкого подвала. Здесь, среди корзин с бельем, стоял человек с засученными рукавами, в заплатанных, некогда щегольских панталонах, в пестром жилете, с роскошными усами и бакенбардами, хотя несколько растрепанными и, вероятно, утратившими в некоторой степени свою прежнюю пышность. Этот человек был никто иной, как элегантный, обольстительный некогда г-в Манталини. Он всячески старался успокоить расходившеюся бойкую женщину, хозяйку прачешной, которая, однако, не была знакомой нам законной супругой г-на Манталини. В то же время бывший неотразимый красавец и щеголь изо всех сил вертел рукоятку вала катка, который вращался с оглушительным треском.

-- Обманщик! Изменник! - кричала хозяйка заведения, подступая с кулаками к самой физиономии г-на Манталини.

-- Господи Боже мой! Уж и обманщик! Ну, полно, душенька, полно, моя красавица! Ну, полно же, успокойся! - кротко произнес перепуганный г-н Манталини.

-- Не успокоюсь, пока не выцарапаю тебе глаза, - пронзительно взвизгнула женщина.

-- Вот чортова ведьма! - воскликнул выведенный из себя Манталини.

тебя выпустили из тюрьмы? Мало, что ты живешь здесь барином? Тебе опять хочется приняться за старое, чтобы разбить мое сердце.

-- Нет, нет, никогда я не разобью твоего сердца! Ну, будь же умницей, успокойся! Даю тебе слово, что никогда не буду тебя больше мучить. Только прости, прости в этот раз! - сказал г-н Манталини, бросив ручку катка и складывая руки умоляющим жестом. - Ну, полно же, полно, моя красавица, давай помиримся! Я уверен, что она сжалится надо мной, когда убедится, как я ее люблю; не будет больше ни щипать меня, ни царапать, а сделается опять моей нежной, ласковой кошечкой, ведь сделается, не так ли?

Не особенно, повидимому, тронутая этой нежной тирадой, почтенная леди, как кажется, собиралась перейти к решительным действиям, когда Николай, окликнул ее громким голосом и осведомился, как пройти к Пикадилли.

Г-н Манталини обернулся и увидел Кет. Не говоря ни слова, он одним прыжком очутился на кровати, стоявшей за дверью, и нырнул с головой под одеяло, задрыгал ногами и закушенным голосом завопил:

-- Чорт возьми! Да ведь это маленькая Никкльби! Заприте дверь, потушите свечу! Закройте, закройте меня! О, небо, умилосердись надо мной!

Женщина с недоумением посмотрела на Николая, потом на г-на Манталини; очевидно, она никак не могла взять в толк, отчего появление этого незнакомца произвело такое странное действие на её сожителя. В эту минуту г-н Манталини возымел несчастную мысль высунуть из под одеяла кончик носа, чтобы посмотреть, не ушли ли нежданные гости. Но почтенная леди с проворством и ловкостью, свидетельствовавшими о продолжительной её практике в такого рода делах, в один миг опрокинула на него громадную корзину с бельем, после чего г-в Манталини только сильнее задрыгал ногами в воздухе, не делая, однако, дальнейших попыток к освобождению. Николай решил, что теперь самый благоприятный момент улизнуть (он боялся, как бы поток гнева почтенной хозяйки не обратился на него), и, схватив за руку Кет, выскочил с ною на улицу, предоставив несчастному г-ну Манталини выпутываться из затруднительного положения.

На следующий день Николай отправился в путь. Было холодное зимнее утро, напоминавшее ему то печальное время, когда он в первый раз ехал по той же дороге, а вместе с этим ему невольно вспомнилось и то, сколько с тех пор перемен произошло в его жизни. Он сидел на одном из внутренних мест дилижанса и просидел почти всю дорогу один. Пробуждаясь время от времени от одолевавшей его дремоты, он выглядывал в окошко, всматривался в мелькавшия мимо окрестности и узнавал те места, которые некогда проезжал во время своего первого путешествия в Дотбойс-Голл или мимо которых проходил пешком с бедным Смайком. В такия минуты ему начинало казаться, что все, что с ним случилось потом, было сном, что они со Смайком опять бредут в Лондон по этой дороге, размышляя о том, что перед ним целая жизнь, полная неизвестности.

К довершению иллюзии ночью пошел снег, и когда, проезжая Стамфорд и Гранатом, Николай увидел таверну, где он некогда слышал рассказ о славном бароне Грицвиге, ему показалось, что он был здесь не далее как вчера, и что белые хлопья, покрывавшие крыши, не успели растаять еще с того времени. Отдавшись наплыву воспоминаний, он почти готов был поверить, что сидит опять на империале дилижанса со Сквирсом и его мальчуганами. Он снова слышал их голоса и теперь, как и тогда, чувствовал на сердце гнетущую тоску по дому, хотя теперь к ней примешивалось безотчетное чувство радости. С этими мыслями он заснул, увидел во сне Мадлену и забыл обо всем на свете.

Добравшись до Грет-Бриджа поздним вечером, он заночевал в таверне и на другой день чуть свет отправился разыскивать дом Джона Броуди. Джон жил в предместьи, был уже, как оказалось по справкам, отцом семейства, и, так как в городе все его знали, Николаю не трудно было найти мальчугана, который согласился показать ему дорогу.

Отпустив своего провожатого у ворот дома Джона, Николай, в своем нетерпении поскорее увидеться с другом, даже не остановился полюбоваться хорошеньким садиком, а прямо направился к кухонному крылечку и постучался.

-- Кто там? - крикнул изнутри знакомый голос. - Что случилось? Горит где-нибудь, что ли? Этим ведь и дом можно весь развалить!

И вслед за этим на пороге показался Джон Броуди собственною своею персоной. Увидев Николая, он в изумлении вытаращил глаза, захлопал в ладоши и радостно вскричал:

-- Господи, да ведь это наш кум! Ей Богу, кум, Тилли! Нашу руку, дружите! Входите, входите, садитесь вот сюда к огоньку! Тилли, Тилли, поди сюда! Смотри, мистер Никкльби! Молчите, пока мы с вами не выпьем по чарочке. Но, Боже мой, как же я рад, как рад видеть вас!

С этими словами Джон потащил Николая в кухню, усадил возле пылающого камелька, налил в кружку из огромной бутыли добрую четверть пинты чего-то очень крепкого, сунул кружку в руки гостю, широко раскрыл рот и, запрокинув голову, показал ему, как он должен проглотить эту порцию. Он стоял перед Николаем, улыбаясь до ушей, и его широкое красное лицо сияло самой искренней радостью, а громоздкая, неуклюжая фигура так и просилась на картину, изображающую какого-нибудь сказочного великана.

-- А ведь я должен был в сущности догадаться, что кроме вас некому было так барабанить в дверь, - сказал Джон. - Признавайтесь, вы также сильно колотили тогда школьного учителя? Помните? Ха, ха, ха!.. Кстати... Знаете вы, какие здесь о нем ходят слухи?

-- Как!. И сюда уже дошли вести? - спросил Николай.

-- Еще бы! У нас об этом говорят со вчерашняго вечера, - сказал Джонь. - Только някто верить не хочет; очень уж это было бы хорошо.

-- Нет, это правда. Несмотря на все его уловки и увертки он таки приговорен к семилетней ссылке за утайку похищенного завещания. Но, кроме того, ему придется еще отвечать за участие в заговоре.

-- В заговоре? - воскликнул Джон. - Что-нибудь вроде Порохового? На манер Гай-Фокса?

-- Нет, нет, заговор касается отчасти его собственной школы. Я вам сейчас объясню, в чем дело.

-- Ладно, только сначала надо позавтракать, - сказал Джон, - потому что вы наверное голодны, да и я тоже. А гласное, при этом рассказе должна присутствовать Тилли. Она говорит, что между мужем и женой должно быть во всем взаимное доверие. Ха, ха, ха! Важная штука - это взаимное доверие!

блюда поджаренных гренков, свежих яиц в смятку, ветчины, иоркширского пирога и еще нескольких холодных блюд, которые толстая служанка то-и-дело приносила из кладовой. Вообще завтрак был как нельзя лучше приноровлен к погоде, и все присутствующие отдали ему должную честь. Но, наконец, и этот нескончаемый завтрак был кончен, и все встали из-за стола. Тем временем в парадной гостиной затопили камин; сюда-то и перешло все общество слушать рассказ Николая.

Николай рассказал все самым обстоятельным образом, и никогда еще, кажется, ни один рассказ не вызывал таких разнообразных ощущений, какие пробудил этот рассказ в душе своих двух внимательных слушателей. Джон местами рычал и фыркал от гнева, местами шумно выражал свой восторг. То он давал клятву съездить в Лондон повидаться с добрыми братьями Чирибль; то божился всеми святыми, что на-днях пошлет Тиму с кондуктором обратного дилижанса такой окорок, какого в Лондоне никто никогда и не нюхал. Пока Николай описывал наружность Мадлены, Джон сидел с разинутым ртом, и то-и-дело подталкивая локтем мистрисс Броуди, повторял громким шепотом: "Вот-то должно быть красавица!" Когда же он услышал, что его молодой друг приехал со специальной целью поделиться с ним, Джоном, своим счастьем и засвидетельствовать ему свою неизменную дружбу, потому что никак не мог выразить на бумаге все то, что ему хотелось сказать, когда Николай высказал уверенность в том, что его друзья приедут взглянуть на житье-бытье мистера Броуди и его молодой жены, и что Мадлена усиленно просит их обоих побывать у нея, Джон не мог больше выдержать и, бросив на свою супругу негодующий взгляд за то, что она осмеливается смеяться, закрылся рукавом и заревел, как теленок

-- А знаете, - заявил вдруг Джон после довольно продолжительного молчания с обеих сторон, - если эти вести, я говорю об учителе, если весть о нем дойдет до его пансиона, ни мистрисс Сквирс, ни Фанни не сдобровать.

-- Ах, Джон, это ужасно! - воскликнула мистрисс Броуди.

-- Сколько бы ты не повторяла: "Ах, Джон!", это ничуть не поможет делу, - сказал почтенный иоркширец. - Боюсь, не натворили бы мальчуганы беды. Едва разнесся этот слух о тем, что учителя засадили, как некоторые родители позабирали от них своих детей. Можно себе представить, как могут набедокурить оставшиеся, когда узнают подробно обо всем, что случилось. Камня на камне не оставят, ей-ей!

Джон Броуди настолько серьезно встревожился, что решил немедленно съездить верхом в школу Сквирса и пригласил Николая с собой. Но Николай отказался, опасаясь, как бы его присутствие не подлило масла в огонь.

-- Ваша правда, дружище, - ответил ему Джон. - Не знаю как я сам об этом не подумал.

-- Завтра мне необходимо вернуться домой, - сказал Николай, - но сегодня я разсчитывал пообедать у вас, и если у мигтрисс Броуди найдется лишняя постель...

Тут Джон нежно поцеловал жену, не менее нежно пожал руку Николаю, сел на лошадь и ускакал, предоставив жене заняться приготовлениями к праздничному обеду по случаю приезда дорогого гостя, а Николаю - пройтись по окрестностям и взглянуть на места, с которыми у него были связаны многочисленные, но не слишком-то приятные воспоминания.

Дисон доехал рысью до самого Дотбойс-Голла; здесь он привязал лошадь к воротам и направился к парадной двери, которая оказалась запертой изнутри на задвижку. Из-за двери несся неимоверный гвалт, причину которого Джон сейчас же открыл, заглянув в замочную скважину.

Известие о катастрофе, постигшей мистера Сквирса, дошло до обитателей Дотбойс-Голла, в этом больше нельзя было сомневаться. Во, по всей вероятности, юные джентльмены услышали новость недавно, так как бунт, очевидно, только что разразился.

Это был как раз день приема серы с патокой, и мистрисс Сквирс по обыкновению вошла в класс с миской и ложкой, в сопровождении мисс Фанни и юного Вакфорда, который в отсутствие отца присвоил себе некоторые из мелких привилегий карательной власти, как-то: раиздаванье пинков своими подкованными башмаками, дранье за волосы и щипки в самые чувствительные части тела; одним словом, этот многообещающий отрок старался по мере сил быть полезным и приятным своей матери. Появление в классе достойного трио по заранее ли намеченному бутовщиками плану, или по сошедшему на них вдохновению, послужило сигналом к возстанию. В то время, как один отряд инсургентов бросился к двери и забаррикадировал ее, другой мигом очутился на столах и скамьях. Самый сильный из мальчиков (новичок, еще не успевший отощать с голодухи), вооружившись палкой, храбро подступил к мистрисс Сквирс, сорвал у нея с головы касторовую шляпу вместе с чепцом, напялил их на себя, завладел знаменитой деревянной ложкой и приказал мигтрисс Сквирс, грозя ей в случае ослушания немедленной смертью, стать на колени и принять порцию её излюбленного лскарства. И прежде чем несчастная леди успела опомниться и приготовиться к отпору, на нее налетела целая ватага маленьких палачей. В один миг, с громкими криками торжества ее поставили на колени и влили ей в рот полную ложку отвратительного варева, которое в этот день было, должно быть, особенно вкусно, так как бунтовщики успели перед тем окунуть в миску голову юного Вакфорда. Опьяненная этим первым успехом, толпа голодных, изможденных, озлобленных мальчуганов решила перейти к дальнейшим подвигам храбрости. Главный вожак и зачинщик настаивал на том, чтобы заставить мистрисс Сквирс принять вторую дозу лекарства и еще раз погрузит в патоку голову мистера Вакфорда, а остальные мятежники яростно набросились на мистрисс Сквирс; но в эту минуту Джон Броуди вышиб дверь ногою и подоспел на помощь несчастным жертвам. Крики, брань, топот, свистки разом смолкли, и наступила мертвая тишина.

-- Сквирс сидит в тюрьме; мы решили удрать! - крикнул разом целый хор голосов. - Мы не хотим здесь оставаться!

-- Никто от вас и не требует, чтобы вы оставались, - ответиль Джон. - С Богом по домам! Но будьте мужчинами и не делайте зла слабым женщинам.

-- Ура! - закричали ребята.

-- Ура! - повторил Джон. - Ну, вот, и отлично, кричите ура, как настоящие мужчины. Смотрите на меня, раз два, три! Ура!

-- Вот так, молодцы! Теперь еще раз, да погромче!.. Ура!

-- Ура! - снова подхватили мальчуганы.

школе капут! Вникните хорошенько в эту новость и крикнем еще раз от всего сердца, изо всей силы: У-р-р-р-а-а!

Тут поднялся такой радостный вопль, какого, конечно, никогда не раздавалось в стенах Дотбойс-Голла. Едва успел замереть последний звук последняго громового ура, как школа опустела; не осталось ни одного из мальчиков, за минуту перед тем наполнявших ее шумом и жизнью.

заплатите - вы дорого за это заплатите, сэр! Вы думаете, что если с папашей случилось несчастье, если его одолели враги, то вы с Тильдой можете безнаказанно нас оскорблять. Но вы жестоко ошибаетесь, сэр!

-- Да нет же, - перебил ее Джон, - даю вам слово, у меня и в мыслях ничего подобного не было. Вы могли бы быть лучшого о нас мнения, Фанни. Я, с своей стороны, очень рад, что мне удалось вырвать из их рук бедную старуху, очень рад, а оскорблять вас я никогда и не думал. Над вами и без того стряслась беда, а я вообще не такой человек, чтобы оскорблять кого бы то ни было. А уж Тилли моя и подавно на это неспособна, ручаюсь вам в том. Напротив, если вам понадобится дружеская помощь, чтобы убраться отсюда по добру по здорову... да вы не фыркайте, Фанни, я правду говорю... так вы смело можете обратиться к нам, и будьте уверены, что мы с Тилли забудем старые счеты. Но вы пожалуйста не воображайте, что если я предлагаю вам нашу поддержку, я значит, раскаиваюсь в том, что сделал сейчас. Да нисколько! Слушайте: я еще раз кричу: ура! И чорт побери школьного учителя! - Вот как!

В течение нескольких дней по окружностям Дотбойс-Годла бродили маленькие беглецы, которых, если верить всеобщей молве, тихонько кормили и поили супруги Броуди, снабжая их сверх того кого шиллингом, кого шестипенсовиком на дорогу домой. Джон правда всегда открещивался от этих слухов, но с такой веселой и лукавой миной, что и не верившие им раньше начинали сомневаться, а сомневавшиеся выносили твердое убеждение в верности всеобщей молвы.

Некоторые из мальчуганов, самые забитые и робкие, несмотря на все муки, которые им пришлось претерпеть в их тюрьме, несмотря на все слезы, которые они пролили там, вернулись назад, за неимением другого приюта. Когда первый пыл их гнева прошел, они принялись оплакивать это последнее и единственное свое пристанище. Некоторых находили в слезах под заборами, напуганных, жалких и одиноких. Одного подобрали с клеткой в руках, в которой оказалась мертвая птичка. Он проблуждал с ней около двадцати миль и окончательно упал духом, когда птица издохла. Так его и нашли с клеткой в объятиях где-то в канаве. Другого накрыли во дворе Дотбойс-Голла спящим в собачьей конуре. Собака лизала его бледное личико и скалила зубы, когда его хотели взять от нея. Всех таких безприютных подобрали, - кто знает? - может быть, только затем, чтобы вновь отдать на погибель. С течением времени даже соседние жители забыли о Дотбойс-Голле и о школьном бунте.