Жизнь лорда Байрона, Мура
(Старая орфография)

Текст в старой орфографии, автоматический перевод текста в новую орфографию можно прочитать по ссылке: Жизнь лорда Байрона, Мура

Маколей. Полное собранiе сочиненiй.

Томъ I. Критическiе и историческiе опыты. 2-е исправленое изданiе.

Подъ общею редакцiею Н. Тиблена и Г. Думшина

С.-Петербургъ. Изданiе Книгопродавца--Типографа М. О. Вольфа. 1865

Мы прочли эту книгу съ величайшимъ удовольствiемъ. Даже разсматриваемая только относительно изложенiя, она уже имеетъ право стать въ ряду лучшихъ образцовъ англiйской прозы, произведенныхъ нашимъ векомъ. Правда, что она не содержитъ ни одного места равнаго двумъ или тремъ отрывкамъ, какiе мы могли бы выбрать изъ жизни Шеридана, {Написанной тоже Томасомъ Муромъ.} но въ целости она несравненно выше последняго сочиненiя. Слогъ прiятенъ, чистъ и энергиченъ и, когда возвышается до красноречiя, возвышается безъ усилiя, безъ напыщенности. Самое содержанiе не уступаетъ форме. Трудно найти книгу, которая бы обнаруживала въ авторе больше доброты, честности и скромности. Она очевидно была написана не съ целью показать, какъ хорошо можетъ писать ея авторъ, - что и безъ того видно въ ней на каждомъ шагу, - а съ целью оправдать, насколько позволяетъ истина, память знаменитаго человека, который самъ себя оправдать уже не можетъ. М-ръ Муръ никогда не становится между лордомъ Байрономъ и публикою. При самомъ сильномъ соблазне поговорить о своей личности, онъ упомянулъ о себе не более какъ въ той мере, въ какой самый предметъ настоятельно того требовалъ.

Значительная, даже большая часть этихъ томовъ наполнена извлеченiями изъ писемъ и дневниковъ лорда Байрона, и трудно достаточно похвалить уменье, которое проявилось въ выборе и размещенiи этихъ матерiаловъ. Не скажемъ, чтобы мы не заметили местами въ этихъ двухъ большихъ in-quarto анекдота, который следовало бы выпустить; письма, которое бы следовало исключить; имени, которое бы следовало скрыть подъ звездочками, или звездочекъ, не достигающихъ своего назначенiя скрыть имя. Но невозможно не согласиться, после общаго обзора, что задача выполнена съ большимъ смысломъ и большою гуманностью. Разсматривая жизнь, которую велъ лордъ Байронъ, принимая въ соображенiе его живость, его раздражительность и его сообщительность, мы не можемъ не подивиться, съ какою ловкостью м-ръ Муръ съумелъ выставить такъ много чертъ характера и убежденiй своего друга, не сказавъ почти ничего оскорбительнаго для чувствъ лицъ, остающихся въ живыхъ.

Извлеченiя изъ дневниковъ и переписки лорда Байрона въ высшей степени ценны, не только по содержащимся въ нихъ сведенiямъ о замечательномъ человеке, ихъ авторе, но и по редкому своему достоинству въ значенiи чисто-литературнаго произведенiя. Письма, по крайней мере те изъ нихъ, которыя писаны изъ Италiи, принадлежатъ къ числу лучшихъ писемъ на нашемъ языке. Они менее изысканны, чемъ письма Попа и Вальполя; они богаче содержанiемъ, чемъ письма Коупера. Зная, что многiя изъ писемъ Байрона не были писаны единственно для лицъ, которымъ адресованы, во составляли общiя посланiя, предназначавшiяся для прочтенiя въ большомъ кругу, мы ожидали найти въ нихъ умъ и оживленiе, но въ то же время и недостатокъ непринужденности. Мы внимательно искали въ нихъ примеровъ натянутости въ выраженiяхъ и неловкости въ переходахъ, во были прiятно обмануты и должны сознаться, что если слогъ писемъ лорда Байрона былъ искусственный, то онъ представлялъ собою редкiй и удивительный образецъ того высшаго искусства, котораго нельзя отличить отъ природы.

О глубине горестнаго интереса, возбуждаемаго этой книгой, никакой краткiй разборъ ея не можетъ дать вернаго понятiя. Такую грустную и мрачную повесть едвали можно найти въ какомъ-либо произведенiя вымысла, и мы мало склонны позавидовать моралисту, который можетъ прочесть эту повесть и не смягчиться.

Хорошенькая сказочка, которою герцогиня Орлеанская объясняетъ характеръ своего сына, регента, могла бы, съ небольшимъ измененiемъ, быть перенесена на лорда Байрона. Все феи, кроме одной, были призваны къ его колыбели. Все кумушки оказались щедрыми на дары. Одна пожаловала знатность, другая генiй, третья красоту. Злая же фея, которая не была приглашена, явилась последняя и, не имея силы уничтожить то, что сделали ея сестры для своего любимца, примешала проклятiе къ каждому изъ благословенiй. Въ общественномъ положенiи лорда Байрона, въ складе его ума, въ его характере, въ самой его наружности, было какое-то странное сочетанiе противоположныхъ крайностей. Онъ былъ рожденъ для всего, чего люди жаждутъ и чему удивляются. Но къ каждому изъ техъ блестящихъ преимуществъ, которыми онъ обладалъ более другихъ людей, примешивалась некоторая доля несчастья и униженiя. Онъ происходилъ изъ рода, безспорно древняго и знатнаго, но униженнаго и разореннаго рядомъ преступленiй и безразсудныхъ действiй, которыя прiобрели ему постыдную известность. Родственникъ, которому онъ наследовалъ, умеръ въ бедности и, еслибы не милосердiе судей, кончилъ бы жизнь на виселице. Молодой перъ обладалъ обширными умственными способностями; но все-таки въ душе его была нездоровая сторона. Онъ имелъ отъ природы великодушное и нежное сердце; но былъ своенравенъ и раздражителенъ. Его голову любили копировать скульпторы, а уродство его ноги возбуждало насмешки уличныхъ нищихъ. Отмеченный въ то же время и силою и слабостью разсудка, способный привязаться, но неуживчивый, бедный лордъ и красивый калека, - онъ более чемъ кто-либо нуждался въ самомъ тщательномъ и разумномъ воспитанiи. Но какъ ни причудливо поступила съ нимъ природа, - мать, на которой лежала обязанность образовать его характеръ, оказалась еще причудливее. Она переходила отъ припадковъ бешенства къ припадкамъ нежности. Она то душила его своими ласками, то издевалась надъ его уродствомъ. Онъ вступилъ въ светъ, и светъ началъ обращаться съ нимъ такъ же, какъ обращалась мать: иногда ласково, иногда жестоко - никогда справедливо. Къ нему были снисходительны безъ разбора и безъ разбора наказывали его. Онъ былъ подлинно баловень, нетолько баловень своихъ родителей, но и баловень природы, баловень счастья, баловень славы, баловень общества. Его первыя стихотворенiя встречены были презренiемъ, котораго, при всей своей слабости, они не совсемъ заслуживали; поэма же, изданная имъ по возвращенiи изъ путешествiя, {"Childe Harold". замечательныхъ писателей. Едвали есть въ исторiи примеръ столь внезапнаго достиженiя такой одуряющей высоты.

Все, что можетъ возбудить, и все, что можетъ удовлетворять самыя сильныя склонности человеческой природы: внимательный взглядъ сотни гостинныхъ, клики целой нацiи, рукоплесканiя людей, которымъ самимъ рукоплескали, любовь самыхъ любезныхъ женщинъ, - весь этотъ мiръ и вся его слава были вдругъ принесены въ даръ молодому человеку, котораго природа наделила сильными страстями, а воспитанiе не научило управлять ими. Онъ жилъ, какъ живутъ многiе люди, не имеющiе однако на своей стороне техъ же оправданiй. Но его соотечественники и соотечественницы хотела его любить и удивляться ему. Они решились видеть въ его выходкахъ только мгновенный блескъ и вспышки того самаго огненнаго духа, которымъ пылала его поэзiя. Онъ нападалъ на религiю - между темъ въ религiозныхъ кружкахъ имя его упоминалось съ любовью и во многихъ религiозныхъ изданiяхъ сочиненiя его критиковались съ особенною снисходительностью. Онъ писалъ пасквили на принца-регента, но все-таки не потерялъ чрезъ то расположенiя торiевъ. Все, казалось, должно было быть прощено молодости, знатности и генiю.

Потомъ наступила реакцiя. Общество, такъ же причудливое въ негодованiи, какъ было причудливо въ расположенiи, разразилось гневомъ противъ своего упрямаго и избалованнаго любимца. Его боготворили съ неразумнымъ обожанiемъ. Его преследовали съ неразумною яростью. Много было писано о техъ несчастныхъ домашняхъ обстоятельствахъ, которыя решили судьбу всей его жизни. Но публике было положительно известно, и до сихъ поръ известно только одно: что онъ поссорился съ своей женой и она отказалась жить съ нимъ. Было довольно намековъ, пожиманiй плечами, покачиванья головой и такихъ речей, какъ напримеръ: "ладно, ладно, мы знаемъ," или "мы бы могли, еслибъ хотели," или "когда бы мы хотели говорить," или "есть такiе, которые могли бы, еслибы хотели," - но мы не слыхали, чтобы светъ имелъ предъ собою хотя одинъ фактъ, подкрепленный достовернымъ или осязательнымъ доводомъ, хотя одинъ фактъ, изъ котораго видно было бы, что лордъ Байронъ заслуживаетъ порицанiя въ большей мере, чемъ всякiй другой мужъ, не живущiй въ ладахъ съ своею женою. Дельцы, съ которыми советовалась леди Байронъ, были конечно того мненiя, что ей не следуетъ жить съ мужемъ. Но должно припомнить, что мненiе это они составили себе не выслушавъ обеихъ сторонъ. Мы не говоримъ, мы не думаемъ даже и намекать, чтобы леди Байронъ заслуживала въ какомъ-либо отношенiи порицанiя. Мы думаемъ, что лица, обвиняющiе ее на основанiи уликъ, известныхъ до сихъ поръ публике, такъ же опрометчивы, какъ те, которые обвиняютъ ея мужа. Мы не произнесемъ никакого приговора, мы не можемъ даже составить себе какое.нибудь мненiе по делу, о которомъ сведенiя наши такъ неполны. Не дурно было бы, еслибы и въ самое то время, когда последовалъ разрывъ между супругами, все знавшiе это дело такъ же мало, какъ мы теперь его знаемъ, явили ту снисходительность, которой, при подобныхъ обстоятельствахъ, требуетъ уже самая обыкновенная справедливость.

Мы не знаемъ более смешнаго зрелища, какъ то, которое представляетъ британская публика, въ одномъ изъ своихъ перiодическихъ припадковъ нравственности. Вообще похищенiя, разводы и семейные раздоры проходятъ безъ особеннаго вниманiя. Мы прочтемъ о скандале, поговоримъ о немъ день - и потомъ забудемъ. Но разъ въ 6--7 летъ добродетель наша становится безпощадна. Мы не можемъ терпеть нарушенiя законовъ религiи и приличiя. Мы непременно должны ополчиться противъ порока. Мы должны внушать развратникамъ, что англiйскiй народъ знаетъ всю важность семейныхъ узъ. Вследствiе этого, какой-нибудь несчастный человекъ, ни въ какомъ отношенiи не более порочный, чемъ сотни другихъ, на проступки которыхъ все смотрели съ снисхожденiемъ, избирается искупительною жертвою. Есть у него дети - отнять ихъ. Состоитъ онъ въ должности - прогнать его. Высшiя сословiя оскорбляютъ его, низшiя преследуютъ его свистками. Онъ оказывается, въ самомъ деле, чемъ-то въ роде того мальчика для сеченiя, {Whipping-boy назывались мальчики, которые находились иногда при детяхъ королей изъ дома Стюартовъ и которыхъ наказывали, когда нужно было постращать молодаго принца, попавшагося въ шалости.} котораго страданiя за другихъ предполагались достаточнымъ наказанiемъ для шалившихъ его товарищей. Мы самодовольно помышляемъ о нашей строгости и гордо сравниваемъ высокое мерило нравственности, установленное въ Англiи, съ парижскою распущенностью. Наконецъ наша злоба насыщена. Наша жертва уничтожена, убита душой. И ваша добродетель спокойно идетъ спать еще на семь летъ.

Ясно, что пороки, разрушающiе семейное счастье, должны быть по возможности искореняемы. Ясно также, что они не могутъ подлежать преследованiю уголовныхъ законовъ. Поэтому справедливо и желательно, чтобы противъ такихъ пороковъ было направлено общественное мненiе. Но оно должно направляться противъ нихъ однообразно, твердо и умеренно, а не мгновенными урывками и припадками. Должны быть одна мера и одинъ весъ. Наказанiе десятаго во всякомъ случае предосудительно. Къ нему прибегаютъ судьи слишкомъ нерадивые и торопливые чтобы изследовать факты и верно отличить все оттенки виновности. Обыкновенiе это неразумно уже и для военнаго суда. Для суда же общественнаго мненiя оно является несравненно более неразумнымъ. Что известная доля позора сопровождаетъ известнаго рода дурныя дела - это хорошо. Но не хорошо, если виновники будутъ только подвергаться случайностямъ какой-то лоттереи безчестья, ежели девяносто девять изъ ста будутъ ускользать, а сотый, быть можетъ наименее виновный, поплатится за всехъ. Мы помнимъ, какъ однажды въ Линкольнсъ-Инне собралась толпа, чтобы поругаться надъ джентльменомъ, который въ то время подвергался одному изъ самыхъ стеснительныхъ судебныхъ преследованiй, какiя допускаются англiйскими законами. Надъ нимъ поругались за то, что онъ былъ невернымъ супругомъ, какъ будто бы некоторые изъ самыхъ популярныхъ людей нынешняго века, какъ напримеръ лордъ Нельсонъ, не были тоже неверными супругами. Мы припоминаемъ примеръ еще сильнее. Поверитъ ли потомство, что въ тотъ самый векъ, когда люди, известные своими любовными похожденiями и даже уличенные въ нихъ судебнымъ порядкомъ, занимали некоторыя изъ самыхъ высшихъ должностей въ гражданской и военной службе, председательствовали въ собранiяхъ религiозныхъ и благотворительныхъ обществъ, считались сокровищемъ всякаго общества и были любимцами массы, - что въ подобномъ веке толпа моралистовъ отправилась въ театръ съ целью освистать одного несчастнаго актера за то, что онъ смутилъ супружеское счастье какого-ю ольдермана? Какими обстоятельствами, на стороне обидчика или обиженнаго, оправдывалось подобное усердiе театральной публики, мы никогда не могли понять. Никогда никто не думалъ, чтобы положенiе актера особенно благопрiятствовало развитiю въ немъ строгихъ добродетелей, или же, чтобы ольдерманъ пользовался особымъ охранительнымъ правомъ противъ обидъ, подобныхъ той, которая въ разсказанномъ случае возбудила гневъ публики. Но такова справедливость рода человеческаго.

Въ разсказанныхъ нами случаяхъ наказанiе было чрезмерно; но преступленiе было по крайней мере известно и доказано. Дело же лорда Байрона было хуже. Къ нему подлинно применили Джедвудское правосудiе. {У англiйскаго народа выраженiе Jedwood justice имеетъ значенiе, сходное съ нашимъ Шемякинымъ судомъ.} Сперва совершилась казнь, потомъ произведено было изследованiе, а обвиненiе последовало позже всего, или лучше сказать, вовсе не последовало. Публика, не зная решительно ничего о томъ, что происходило въ семействе лорда Байрона, страшно озлобилась противъ него и принялась выдумывать разныя исторiи, чтобы оправдать свое ожесточенiе. Одновременно ходило десять или двадцать различныхъ разсказовъ о томъ, какъ лордъ Байронъ разъехался съ женою, разсказовъ не согласныхъ ни одинъ съ другимъ, ни сами съ собою, ни съ здравымъ смысломъ. Какiя могли быть доказательства въ пользу того или другаго изъ этихъ разсказовъ, объ этомъ добродетельные люди, повторявшiе ихъ, ничего не знали и знать не хотели. Потому что, въ сущности, все эти исторiи были не причинами, а последствiями всеобщаго негодованiя. Оне походили на те отвратительныя клеветы, которыя Льюисъ Гольдсмитъ и другiе, подобные ему, низкiе сочинителя пасквилей, обыкновенно старались распространять о Бонапарте; о томъ напримеръ, какъ, находясь въ военной школе, онъ отравилъ девочку мышьякомъ, какъ онъ нанялъ гренадера, чтобы застрелить Дезе при Маренго, какъ онъ повторилъ въ С.-Клу все мерзости, происходившiя некогда въ Капрее. Было время, когда подобнымъ анекдотамъ отчасти верили лица, которые, ненавидя французскаго императора, сами не зная за что, рады были верить всему, что могло оправдать ихъ ненависть. Лордъ Байронъ испыталъ ту же участь. Соотечественники его были на него сердиты. Его сочиненiя и самая личность потеряли прелесть новизны. Онъ оказался виновнымъ въ такомъ проступке, который наказуется строже всякаго другаго: онъ былъ чрезмерно восхваленъ, возбуждалъ слишкомъ горячее сочувствiе, и публика, съ обычною своею справедливостью, наказала его за свое собственное безразсудство. Любовь толпы не мало уподобляется любви сладострастной волшебницы въ арабскихъ сказкахъ, которая, по прошествiи сорока дней нежности, не пользовалась однимъ удаленiемъ своихъ любовниковъ, а присуждала ихъ искупать подъ безобразными формами и въ жестокихъ страданiяхъ ихъ вину, состоявшую въ томъ только, что они ей, въ свое время, слишкомъ нравились.

Поношенiе, какому подвергался Байронъ, могло бы поколебать даже более стойкую натуру. Газеты были наполнены пасквилями. Театры трещали отъ ругательствъ. Его исключили изъ техъ кружковъ, где онъ былъ прежде предметомъ всеобщаго вниманiя. Все пресмыкающiяся твари, которыхъ пища - паденiе благороднейшихъ натуръ, спешили на свой пиръ; и оне были правы, оне были верны своей породе. Не каждый же день случается хищной зависти самолюбивыхъ глупцовъ наслаждаться терзанiями такого духа и униженiемъ такого имени.

Несчастный навсегда оставилъ свою родину. Вой поруганiй гнался за нимъ чрезъ, море, по Рейну, чрезъ Альпы; онъ постепенно ослабевалъ; онъ замолкъ; те, которые поднимали его, стали спрашивать другъ у друга, въ чемъ, наконецъ, состоитъ дело, о которомъ они такъ шумятъ, и захотели пригласить къ себе обратно преступника, котораго только что прогнали. Стихотворенiя его сделались популярны более, чемъ когда-либо, и его жалобы были читаны со слезами тысячами и десятками тысячъ людей, никогда не видавшихъ его въ лицо.

Онъ поселился на берегахъ Адрiатики, въ самомъ живописномъ и интересномъ изъ всехъ городовъ, подъ самымъ яснымъ небомъ, у самаго светлаго моря. Злословiе не было порокомъ избранныхъ имъ соседей. То было племя, испорченное дурнымъ правительствомъ и дурною религiей, племя, издавна славившееся уменьемъ пользоваться всеми утонченностями чувственныхъ наслажденiй и известное снисходительностью ко всякимъ прихотямъ чувственности. Со стороны общественнаго мненiя своего отечества по усыновленiю, Байрону бояться было нечего. Съ, общественнымъ же мненiемъ родной страны онъ былъ въ открытой войне. Поэтому онъ погрязъ въ самое необузданное и отчаянное распутство, которое не облагороживалось никакимъ возвышеннымъ или нежнымъ чувствомъ. Изъ своего венецiанского гарема издавалъ онъ томъ за томомъ, полные красноречiя, остроумiя, пафоса, цинизма и горькаго презренiя. Здоровье его разстроивалось отъ невоздержанiя. Волосы поседели. Пища перестала питать его. Его снедала изнурительная лихорадка. Казалось и тело и духъ его готовы были погибнуть вместе.

Отъ этого жалкаго паденiя спасла его отчасти связь, - {Съ графинею Гвичiоли.} правда преступная, - но по крайней мере такая, которая по понятiямъ о нравственности, существовавшимъ въ стране, где онъ жилъ, могла быть названа добродетельною. Но воображенiе, испорченное развратомъ, нравъ, ожесточенный несчастiемъ, организмъ, прiученный къ пагубному возбужденiю посредствомъ вина, - все это мешало Байрону наслаждаться темъ счастьемъ, которое сулило ему самое чистое и самое спокойное изъ многихъ его сердечныхъ отношенiй. Употребленiе по ночамъ горячихъ напитковъ и рейнскаго вина стало разрушительно действовать на его прекрасныя умственныя способности. Стихъ его потерялъ въ значительной мере энергiю и сжатость, которыми онъ прежде отличался. Но онъ не хотелъ отказаться, безъ борьбы, отъ владычества надъ людьми своего поколенiя. Ему предстала новая честолюбивая мечта - сделаться главою литературной партiи, великимъ двигателемъ умственнаго переворота, руководить общественнымъ мненiемъ Англiи изъ своего итальянскаго убежища, подобно тому какъ Вольтеръ некогда действовалъ на французское общество изъ своей Фернейской виллы. Въ этой надежде, какъ кажется, основалъ онъ "The Liberal". {Журналъ, издававшiйся въ 1822 г. ори содействiя Гунта и Шеллея, и весьма скоро прекратившiйся.} Но какъ вы сильно было его влiянiе на воображенiе современниковъ, онъ все-таки заблуждался на счетъ своей силы, если надеялся руководить ихъ мненiями; а еще более заблуждался онъ на счетъ своего собственнаго характера, полагая, что будетъ въ состоянiи долго действовать за-одно съ другими литераторами. Предпрiятiе рушилось и рушилось постыднымъ образомъ. Озлобленный на самого себя, озлобленный на своихъ сотрудниковъ, онъ оставилъ это дело и обратился къ другому предпрiятiю, последнему и самому благородному въ его жизни. Нацiя, некогда первая въ мiре, превосходившая все другiя нацiи образованiемъ и военною славою, колыбель философiи, красноречiя и изящныхъ искусствъ, склонялась въ теченiе целыхъ столетiй подъ самымъ жестокимъ ярмомъ. Все пороки, порождаемые угнетенiемъ низость въ техъ, кто покоряется, зверство въ техъ, кто борется, исказили характеръ этого злополучнаго племени. Мужество, доставившее некогда великую победу цивилизацiи человечества, спасшее Европу и покорившее Азiю, удержалось только между пиратами и разбойниками. Изобретательность, некогда такъ ярко проявлявшаяся во всехъ отрасляхъ естественныхъ и нравственныхъ знанiй, переродилась въ боязливую и низкую хитрость. И вдругъ этотъ униженный народъ возсталъ на своихъ притеснителей. Неподдержанный соседними государями, или преданный ими, отъ нашелъ въ самомъ себе некоторую долю того, что хорошо могло заменить всякую внешнюю помощь - некоторую долю энергiи своихъ отцовъ.

Катъ литераторъ, лордъ Байронъ конечно не могъ быть равнодушенъ къ исходу этой борьбы. Его политическiя убежденiя, хотя столь же непрочныя, какъ и все вообще убежденiя его, сильно склонялись однако на сторону свободы. Онъ помоталъ итальянскимъ инсургентамъ своими деньгами, а еслибы борьба ихъ противъ австрiйскаго правительства продолжалась, вероятно помогъ бы имъ я своимъ мечомъ. Но съ Грецiей онъ былъ связанъ особаго рода узами. Онъ жилъ въ ней во время своей молодости. Многiя изъ его самыхъ блестящихъ и самыхъ популярныхъ стихотворенiй были плодомъ вдохновенiя, навеяннаго ея жизнью и ея исторiею. Страдая отъ бездействiя, униженный въ собственныхъ глазахъ своими пороками и литературными неудачами, томными жаждою неиспытанныхъ увлеченiй и почетнаго отличiя, онъ перенесъ свое истощенное тело и свою уязвленную душу въ греческiй лагерь.

Его образъ действiя въ этомъ новомъ положенiи обнаружилъ въ немъ такую твердость и такой здравый смыслъ, которые даютъ намъ право думать, что онъ могъ бы, еслибы жизнь его продлилась, отличиться какъ воинъ и какъ политикъ. Но наслажденiе и горе подействовали на его слабый организмъ какъ семьдесятъ летъ жизни. Рука смерти уже была занесена надъ нимъ; онъ зналъ это - и единственное выраженное имъ желанiе было умереть съ мечомъ въ руке.

Но судьба отказала ему и въ этомъ. Душевное безпокойство, труды, разный неосторожности, пагубныя возбудительныя средства, которыя вскоре стали для него необходимостью, - все это заставило его слечь въ постель, въ чужой стране, среди чужихъ лицъ, не имея возле себя ни одного милаго ему существа. Тамъ, тридцати шести летъ отъ роду, окончилъ свое блестящее и жалкое поприще знаменитейшiй изъ англичанъ XIX столетiя.

Мы даже теперь, разсказывая эти событiя, не можемъ не почувствовать отчасти того, что почувствовала наша нацiя, когда впервые узнала, что могила сокрыла столько скорбя и столько славы; что чувствовали зрители, видевшiе, какъ печальная колесница, съ своимъ длиннымъ поездомъ, медленно поворотила къ северу, оставивъ позади то кладбище. которое было освящено прахомъ столькихъ великихъ поэтовъ, но котораго ворота были заперты для бренныхъ останковъ Байрона. Мы хорошо помнимъ, что въ этотъ день и суровые моралисты не могли не плакать надъ участью человека столь молодаго, столь славнаго, столь несчастнаго, человека, наделеннаго такими редкими дарованiями и испытаннаго такими сильными искушенiями. Здесь не нужны никакiя разсужденiя. Нравоученiе заключается въ самомъ повествованiи. Нашъ векъ былъ подлинно богатъ уроками для сильныхъ и утехами для слабыхъ. На памяти нашей умерли два такихъ человека, которые въ те годы, когда многiе люди едва оканчиваютъ воспитанiе, уже достигли, каждый въ своей области, верха славы. Одинъ изъ нихъ умеръ въ Лонгвуде, другой въ Миссолонги.

Всегда бываетъ трудно отделить литературный характеръ человека, живущаго въ наше время, отъ его личнаго характера. Въ характере же лорда Байрона особенно трудно сделать подобное разграниченiе. Ибо почти безъ преувеличенiя можно сказать, что лордъ Байронъ ничего не писалъ, что бы не имело прямаго или косвеннаго отношенiя къ нему самому. Интересъ, возбуждаемый событiями его жизни, смешивается въ нашемъ уме, а по всей вероятности и въ уме почти всехъ его читателей, съ темъ интересомъ, который относится прямо къ его творенiямъ. Должно пройти целое поколенiе, прежде чемъ будетъ возможно составить верное сужденiе о сочиненiяхъ лорда Байрона, разсматриваемыхъ только какъ сочиненiя. Въ настоящее время это не просто сочиненiя, а какъ-бы останки самого поэта. Мы попытаемся однако, хотя съ непритворною неуверенностью, представить несколько беглыхъ замечанiй о его поэтическихъ произведенiяхъ.

за наследниковъ старшей линiи, которая долго была устраняема отъ власти узурпаторами. Истинныя свойства этого переворота, какъ намъ кажется, не были поняты значительнымъ большинствомъ участвовавшихъ въ немъ.

Въ чемъ же заключается различiе поэзiи нашего времени отъ поэзiи последняго столетiя? Девяносто-девять человекъ изъ ста ответили бы на это, что поэзiя последняго столетiя была правильна, но холодна и машинальна, поэзiя же нашего времени, хотя дикая и неправильная, представляла более яркiе образы и возбуждала страсти гораздо сильнее, чемъ поэзiя Парнелля, Aддисона и Попа. Точно также мы постоянно слышимъ сужденiе, что поэты века Елисаветы отличались гораздо большимъ генiемъ, но гораздо меньшею правильностью, чемъ поэты времени Анны. Повидимому, принято за достоверное, что правильность и творческая способность почему-то несовместимы одна съ другой и одна другой противоположны. Мы скорее всего думаемъ, что такое понятiе происходитъ чисто отъ злоупотребленiя словъ и что оно породило много ложныхъ представленiй, сбивающихъ съ толку научную критику.

Что разумеютъ подъ правильностью въ стихотворномъ искусстве? Если подъ нею понимается соблюденiе правилъ, основанныхъ на истине и на началахъ человеческой природы, то правильность есть только другое имя для совершенства. Если же подъ правильностью разумеется согласiе съ законами чисто произвольными, то она составляетъ только другое названiе для тупоумiя и нелепости.

О писателе, который представляетъ въ ложномъ свете видимые предметы и нарушаетъ естественность характеровъ, который заставляетъ горы ночью "качать своими сонными головами" или умирающаго человека прощаться со светомъ, подобно Максимину, пышными тирадами, - о такомъ писателе можно сказать, что онъ пишетъ неправильно въ полномъ и точномъ значенiи этого слова. Онъ нарушаетъ первый великiй законъ своего искусства. Подражанiе у него вовсе не похоже на предметъ, которому онъ подражаетъ. Четыре поэта совершенно свободны отъ упрека въ этого рода неправильности: Гомеръ, Дантъ, Шекспиръ и Мильтонъ. Вотъ почему они въ одномъ смысле, и притомъ въ наилучшемъ, самые правильные изъ поэтовъ.

Когда говорятъ, что Виргилiй былъ, хотя менее генiяльный, но более правильный писатель, чемъ Гомеръ, какое значенiе придается слову правильность? Не хотятъ ли оказать, что въ "Энеиде" повествованiе развито съ большимъ искусствомъ, "чемъ въ "Одиссее"? Ахиллеса, Нестора или Улисса? На самомъ деле неоспоримо, что на каждое нарушенiе основныхъ законовъ поэзiи, какое найдется у Гомера, легко можно насчитать двадцать такихъ же у Виргилiя.

"Troilus and Cressida" считается обыкновенно едвали не самымъ неправильнымъ изъ драматическихъ произведенiй Шекспира; между темъ кажется, что драма эта безконечно правильнее, въ здравомъ смысле этого слова, чемъ все, что называютъ самыми правильными произведенiями самыхъ правильныхъ драматическихъ писателей. Сравните ее, напримеръ, съ "Iphigéнie" Расина. Мы уверены, что у Шекспира греки гораздо больше похожи на действительныхъ грековъ, осаждавшихъ Трою, чемъ у Расина, - и это потому, что Шекспировскiе греки - живые люди, Расиновскiе же - только имена, только слова, напечатанныя прописными буквами во главе строфъ декламацiи. Правда, что Расинъ содрогнулся бы при одной мысли вложить цитату изъ Аристотеля въ уста воина, осаждающаго Трою. Но что пользы въ томъ, что онъ избегаетъ какого-нибудь анахронизма въ частностяхъ; когда вся его пiеса - чистейшiй анахронизмъ, чувства и речи Версальскаго двора въ стане Авлиды?

образцами правильности, какъ напр. Попъ и Аддисонъ. Одно описанiе лунной ночи въ "Илiаде" Попа содержитъ въ себе больше неточностей, чемъ целое "Excursion". {Произведенiе Вордсворта.} "Катоне", {Трагедiи Аддисона.} где бы все условiя поэтическаго правдоподобiя-естественность характеровъ, речей, положенiй - не были нарушены гораздо грубее, чемъ въ любой части "The Lay of the Last Minstrel". {Произведенiе Вальтера Скотта.} Вероятно никто не найдетъ, чтобы римляне Аддисона были такъ же похожи на действительныхъ римлянъ, какъ разбойники Скотта похожи на настоящихъ разбойниковъ. Ватъ Тивлнивъ и Виллiамъ Делоренъ конечно не такiе почтенные люди какъ Катонъ; но достоинство изображаемыхъ личностей такъ же мало имеетъ общаго съ правильностью въ поэзiи, какъ и съ правильностью въ живописи. Мы предпочитаемъ цыгаеку Рейнольдса королевской голове, изображенной на трактирной вывеске, и шотлаедскаго порубежеика Скотта - сенатору Аддисона.

"The Pursuits of Literature", что Попъ былъ самый правильный изъ англiйскихъ поэтовъ и что непосредственно за Попомъ следовалъ покойный м-ръ Джиффордъ? Что же это за правильность и чего она стоитъ, если ее не признаютъ въ "Макбете", "Лире" и "Отелло", а признаютъ въ переводахъ Гуля и во всехъ поэмахъ, писанныхъ на Ситоновскiя премiи? Мы во можемъ открыть ни одного вечнаго закона, основаннаго на разуме и природе вещей, котораго бы Шекспиръ не соблюдалъ гораздо тщательнее, чемъ Попъ. Но если подъ правильностью разумеется соблюденiе техъ близорукихъ законовъ, которые, снисходительно смотря на mala in se, умножаютъ, безъ малейшей тени основанiя, mala prohibita; если подъ правильностью разумеется строгое соблюденiе известнаго рода церемонiяльныхъ обычаевъ, которые не более необходимы для поэзiи, какъ этикетъ для хорошаго правительства, или какъ фарисеевскiя омовенiя для благочестiя, - то въ такомъ случае, конечно, Попъ можетъ быть правильнее Шекспира; а если еще несколько изменить кодексъ, то Коллей Сибберъ окажется правильнее Попа. Но можно сомневаться въ томъ, составляетъ ли достоинство подобная правильность или даже не составляетъ ли она решительнаго недостатка.

Любопытно было бы составитъ сводъ всехъ неразумныхъ законовъ, созданныхъ плохими критиками, для управленiя поэтами. На первомъ месте, по своей известности и нелепости, стоятъ драматическiя единства места и времени. Ни одно человеческое существо еще не было въ силахъ найти, въ защиту этихъ единствъ, что-нибудь такое, чему, хоть изъ вежливости, можно было бы дать названiе аргумента, исключая разве того, что они выведены изъ общаго обыкновенiя, существовавшаго у грековъ. Не нужно даже и особенно глубокаго изученiя, чтобы заметить, что греческiя драмы, часто превосходныя, какъ сочиненiя, стоятъ однако, какъ представленiя человеческихъ характеровъ и человеческой жизни, гораздо ниже англiйскихъ драматическихъ произведенiй временъ Елисаветы. Всякiй ученикъ знаетъ, что драматическiй отделъ афинскихъ трагедiй былъ сперва подчиненъ лирическому. Поэтому было бы чуть-чуть не чудомъ, еслибы законы афинской сцены найдены были годными для такой сцены, на которой нетъ хора. Все великiя образцовыя произведенiя драматическаго искусства были сочинены въ прямое нарушенiе единствъ, я никогда не могли бы быть сочинены безъ этого нарушенiя. Ясно, напримеръ, что такой характеръ, какъ Гамлетъ, нельзя было бы развить въ техъ пределахъ, какими ограничивался Альфiери. Темъ не менее благоговенiе литераторовъ предъ этими единствами было такъ сильно въ теченiе последняго столетiя, что Джонсонъ, который, къ его великой чести, находился на противной стороне, "ужаснулся, какъ онъ самъ говоритъ, своей дерзости и боялся стать лицомъ къ лицу съ теми авторитетами, какiе могли быть приведены противъ него."

Есть безконечное множество другихъ законовъ въ этомъ же роде. "Шекспиру, говоритъ Раймеръ, не следовало делать Отелло чернымъ, ибо герой трагедiи долженъ всегда быть белый." "Мильтону, говоритъ другой критикъ, не следовало избирать своимъ героемъ Адама; ибо герой эпической поэмы всегда долженъ оставаться победителемъ." "Мильтонъ, говоритъ еще одинъ критикъ, не долженъ былъ вводить столько сравненiй въ свою первую книгу; ибо первая книга эпической поэмы всегда должна иметь наименее украшенiй. Ведь въ первой книге "Илiады" " "Мильтонъ, говоритъ еще другой, не долженъ былъ помещать въ эпическую поэму такихъ стиховъ, какъ следующiй:

"While thus I called, and strayed I knew notwhither." (*)

(*) "Когда я такъ воскликнула я блуждала сама не зная где."

А почему не следовало? У критика тотчасъ готовъ я резонъ, дамскiй резонъ. "Должно сознаться, говорятъ онъ, что такiе стихи не непрiятны для слуха, но употребленiе лишняго слога можетъ быть допущено только въ драме, вводить же его въ эпическую поэзiю не следуетъ." Что касается до лишняго слога въ героическомъ стихотворенiи серьёзнаго содержанiя, то онъ съ самаго времени Попа, былъ изгнанъ, по общему соглашенiю всехъ правильныхъ школъ. Никакой журналъ не допустилъ бы на страницы свои такихъ неправильныхъ стиховъ, какъ следующее двустишiе Драйтона:

"As when we lived untouch'd with these disgraces,

When as our kingdom wаs our dear embraces." (*)

(*) "Когда мы жили не удручаемые этими несчастiями и когда наши дорогiя объятiя были какъ-бы нашимъ царствомъ."

Другой законъ для героическаго стихотворенiя, считавшiйся пятьдесятъ летъ тому назадъ основнымъ закономъ, гласилъ, чтобы непременно была остановка, по крайней мере запятая, въ конце каждаго двустишiя. Наблюдали также, чтобы никогда не было точки иначе, какъ въ конце строки. Мы помнимъ, что слышали, какъ самый правильный судья въ деле поэзiи бранилъ м-ра Роджерса за неправильность следующихъ весьма нежныхъ и грацiозныхъ стиховъ.

"Such grief was ours, - it seems but yesterday, -

'T was thine, Maria, thine without а sigh

At midnight in а sister's arms to die.

Oh thou wert lovely; lovely was thy frame

And pure thy spirit as from heaven it came:

Though diedst а victim to exceeding love,

Nursingthe young to health. In happier hours,

When idle Fancy wove luxuriant flowers,

Once in the mirth thou badst me write on thee;

" (*)

(*) "Такова была наша печаль, - кажется будто это случилось только вчера, - когда во цвете летъ, съ такою жаждою жизни, тебе пришлось, Марiя, безъ малейшаго вздоха, въ полночь, умереть въ объятiяхъ сестры. О, ты была мила: милъ былъ твой образъ и душа твоя была чиста какъ-бы сошедшая съ неба, когда, призванная снова присоединиться къ блаженнымъ на небесахъ, ты умерла жертвою чрезмерной любви, ухаживая за юною больною. Въ счастливейшiе часы, когда праздная фантазiя сплетала роскошные цветы, разъ въ веселую минуту, ты приказала мне написать о тебе - и вотъ я пишу то, чего ты никогда не увидишь."

Сэръ Роджбръ Ньюдигетъ, {Sir Roger Newdigate - известный въ Англiи покровитель литературныхъ занятiй (ум. 1780).} мы полагаемъ, вполне заслуживаетъ быть помещеннымъ въ ряду великихъ критиковъ этой школы. Онъ создалъ законъ, чтобы ни одно изъ стихотворенiй, писанныхъ на премiю, установленную имъ въ Оксфорде, не превышало 50 строчекъ. Этотъ законъ, намъ кажется, по крайней мере настолько же разуменъ въ своемъ основанiи, какъ и всякiй изъ упомянутыхъ нами законовъ; онъ собственно даже основательнее, ибо, мы уверены, весь светъ вполне разделяетъ то мненiе, что чемъ короче стихотворенiе, писанное на премiю, темъ лучше.

Мы не видимъ, почему бы намъ не создать еще несколько законовъ въ этомъ же роде; почему бы намъ не определить, чтобы число явленiй въ каждомъ акте было три или какое-нибудь произведенiе трехъ; чтобы число строчекъ въ каждомъ явленiи составляло полный квадратъ; чтобы dramatis personae Гольдсмита и Аддисона неправильными писателями за то, что они не применялись къ нашимъ капризамъ, то мы поступили бы совершенно такъ, какъ поступаютъ те критики, которые находятъ неправильности въ величественныхъ картинахъ и разнообразной гармонiи Кольриджа и Шеллби.

Правильность, которую такъ высоко ценили въ последнемъ столетiи, уподобляется правильности изображенiй эдемскаго сада, встречающихся въ старыхъ библiяхъ. Тамъ мы находимъ правильный четыреугольникъ, заключенный между реками Фисономъ, Гiономъ, Тигромъ и Евфратомъ, съ находящимися на каждомъ, по самой средине, приличными мостами; прямоугольныя гряды цветовъ; длинный каналъ, чисто обложенный кирпичемъ и обнесенный железною решеткою; древо познанiя, остриженное подобно одной изъ липъ позади Тюльерiйскаго дворца, стоящее въ средине главной аллеи, съ обвитымъ вокругъ него змiемъ, съ мущиною по правой и женщиною по левой стороне, и съ зверями, собравшимися около нихъ въ правильный кружокъ. Въ.известномъ смысле изображенiе довольно правильно, т. е. въ немъ квадраты правильны, круги правильны, мущина и женщина составляютъ самую правильную линiю съ деревомъ и змiй образуетъ самую правильную спираль.

Но еслибъ былъ такой талантливый живописецъ, который бы могъ перенести на полотно славный рай, виденный внутреннимъ глазомъ того, чье внешнее зренiе ослабело отъ постояннаго бденiя и трудовъ на пользу свободы и правды; {Речь идетъ о Мильтоне.} еслибъ былъ живописецъ, который могъ бы представить извилины сафироваго ручья, озеро съ его бахрамою изъ миртовъ, луга, покрытые цветами, гротты, убранные виноградными листьями, рощи, сiяющiя гесперiйскими плодами и перьями пышныхъ птицъ, густую тень той брачной беседки, которая осыпала розами спящихъ любовниковъ, - еслибъ былъ такой живописецъ, что бы мы подумали о знатоке, который сказалъ бы намъ, что живопись эта, хотя и изящнее нелепой картинки въ старой библiи, но не такъ правильна? Мы конечно ответили бы, что картина эта и изящнее и правильнее, и что она изящнее потому, что правильнее. Она не была бы составлена изъ правильно протянутыхъ линiй, но была бы правильною картиною, достойнымъ изображенiемъ юго, что должна изображать.

Но не въ однихъ только изящныхъ искусствахъ имеетъ эта ложная правильность цену для людей съ ограниченнымъ умомъ, людей, не могущихъ отличать средства отъ целей или случайное отъ существеннаго. Г. Журденъ увлекался правильностью въ Фехтованiи. "Вамъ не-зачемъ было колоть меня тогда. Никогда не должно выпадать въ quart, пока вы не выпали въ tierce." Г. Томасъ любилъ правильность въ врачебной практике. "Я стою за Артемiуса. Ясно, что онъ убилъ своего пацiента. Но все-таки онъ действовалъ совершенно по правиламъ. Кто умеръ, тотъ умеръ, и кончено дело. Но если начать нарушать правила, то нельзя и предвидеть, къ какимъ это можетъ повести последствiямъ." Мы слышали объ одномъ старомъ немецкомъ офицере, большомъ поклоннике правильности въ военныхъ действiяхъ. Онъ обыкновенно бранилъ Бонапарта за то, что онъ будто-бы портилъ науку войны, доведенную до полнаго совершенства маршаломъ Дауномъ. "Въ молодости моей, мы все лето двигались туда и назадъ, не выигрывая и не теряя ни одной квадратной мили, и затемъ отправлялись на зимнiя квартиры. Теперь вдругъ является невежа, задорный юноша, который перелетаетъ отъ Булоны къ Ульму, отъ Ульма въ центръ Моранiи и даетъ сраженiя въ декабре. Вся система его тактики - чудовищно неправильна." Светъ же, не взирая на подобныхъ критиковъ, все-таки остается при томъ мненiи, что цель фехтованiя - колоть, цель медицины - излечивать, цель войны - побеждать, и что те средства наиболее правильны, которыя лучше всего ведутъ къ цели.

А разве поэзiя не имеетъ никакой целя, не имеетъ никакихъ вечныхъ, неизменныхъ началъ? Разве поэзiя, какъ геральдика, подчиняется правиламъ произвольнымъ? Знатоки геральдики говорятъ намъ, что известные щиты и известныя изображенiя въ гербахъ соответствуютъ известнымъ условiямъ и что краска на краске или металлъ на металле составляютъ неправильный гербъ. Еслибы все-это было наоборотъ, еслибы все гербы въ Европе получили новую форму, еслибъ было определено, чтобы золото помещалось не иначе, какъ на серебре, а серебро не иначе, какъ на золоте, чтобы незаконное рожденiе обозначалось ромбомъ, а вдовство поясомъ, - то новая наука имела бы точно такое же достоинство, какъ и старая, потому что, какъ новая, такъ и старая, одинаково бы ни къ чему не служили. Нелепыя церемонiи Porlcullis и Rouge Dragon, {Должностныя имена герольдовъ.} не имеющiя другаго значенiя, кроме того, какое придаетъ имъ прихоть, легко могутъ подчиняться всякому закону, устанавливаемому для нихъ тою же прихотью. Но не такъ бываетъ съ темъ великимъ подражательнымъ искусствомъ, могущество котораго одинаково выразилось какъ въ самые грубые, такъ и въ самые просвещенные века. Съ техъ поръ, какъ явились его первыя образцовыя произведенiя, все, что только подвержено измененiю въ этомъ мiре, изменилось: цивилизацiя водворилась, утратилась и снова водворилась. Религiи, языки, формы правленiя, обычаи частной жизни, образъ мыслей - все испытало рядъ переворотовъ. Все изменялось, кроме великаго образа природы и сердца человека, кроме чудесъ того искусства, обязанность котораго - отражать въ себе сердце человека и образъ природы. Две древнiя поэмы, предметъ удивленiя девяноста поколенiй, и до сихъ поръ сохраняютъ всю свою свежесть. Оне все-еще внушаютъ уваженiе уму, обогащенному литературами многихъ народовъ и вековъ. Оне все еще составляютъ, даже въ плохомъ переводе, наслажденiе школьниковъ. Переживъ десятки тысячъ капризныхъ модъ и бывъ свидетелями, какъ одинъ за другимъ приходили въ ветхость кодексы критики, - поэмы эти еще живутъ и въ наше время; безсмертныя безсмертiемъ истины, оне являются темъ же при чтенiи въ кабинете англiйскаго ученаго, чемъ были, когда ихъ впервые распевали на пирахъ iонiйскихъ царей.

живописца, ваятеля и актера, въ известныхъ пределахъ, совершеннее подражанiй поэта. Механизмъ, служащiй поэту, состоитъ изъ однихъ только словъ; а слова, употребляемыя даже такимъ художникомъ, какъ Гомеръ или Дантъ, не могутъ представлять уму вашему такихъ же живыхъ и верныхъ образовъ видимыхъ предметовъ, какiе мы почерпаемъ изъ созерцанiя произведенiй кисти или резца. Но съ другой стороны, кругъ действiя поэзiи несравненно обширнее круга* действiя всякаго другаго подражательнаго искусства, или даже всехъ другихъ подражательныхъ искусствъ взятыхъ вместе. Ваятель можетъ воспроизводить одну лишь форму; живописецъ - форму и цветъ; актеръ, - пока поэтъ не снабдитъ его словами, - лишь форму, цветъ и движенiе. Внешнiй мiръ у поэзiи общiй съ другими искусствами. Сердце же человека есть область доступная поэзiи, и одной только поэзiи. Живописецъ, ваятель и актеръ могутъ выразить не больше, какъ ту малую долю человеческихъ страстей и характера, которая прорывается наружу въ телодвиженiи и выраженiи лица, всегда несовершенныхъ, часто же - обманчивыхъ признакахъ внутреннихъ движенiй. Более глубокiя и более сложныя отправленiя человеческой природы могутъ быть выражены только одними словами. Такъ предметами воспроизведенiя для поэзiи служатъ весь внешнiй и весь внутреннiй мiръ, образъ природы, превратности судьбы, человекъ, какимъ онъ бываетъ самъ по себе и какимъ онъ является въ обществе, все вещи, действительно существующiя, и все те, которыхъ образъ мы можемъ составить себе въ уме изъ сочетанiя свойствъ вещей, действительно существующихъ. Область этого царственнаго искусства такъ же безпредельна, какъ и само воображенiе.

Искусство существенно подражательное не должно подчиняться такимъ законамъ, соблюденiе которыхъ можетъ сделать самыя подражанiя менее совершенными, чемъ они были бы безъ этого; я техъ, кто повинуется такимъ законамъ, должно назвать скорее неправильными, чемъ правильными художниками. Чтобы лучше судить о законахъ, которыми управлялась англiйская поэзiя въ теченiе последняго столетiя, следуетъ взглянуть на плоды, принесенные ими.

Въ 1780 году Джонсонъ окончилъ свои жизнеописанiя поэтовъ. Онъ говоритъ намъ въ этомъ сочиненiи, что со времени Драйдена, англiйская поэзiя ни разу не обнаруживала стремленiя впасть въ свою первобытную дикость; что языкъ ея сделался чище, стихъ звучнее, чувства возвышеннее. Но можно, пожалуй, усомниться въ томъ, имела ли нацiя причину слишкомъ радоваться темъ утонченностямъ и улучшенiямъ, которыя доставили ей "Дугласа" вместо "Отелло" и "Triumphs of Temper" вместо "The Fairy Queen". {"Douglas" - "Triumphs of Temper" - произведенiе Hayley.}

Самою большею правильностью, въ томъ значенiя, которое обыкновенно придается этому слову, отличалась дикцiя и версификацiя англiйской поэзiи въ тридцатилетнiй перiодъ, предшествовавшiй появленiю въ светъ "Жизнеописанiй" бы вспомнить. Двести или триста строкъ Грея, дважды столько Гольдсмита, несколько стансовъ Битти и Коллинса, несколько строфъ Мазона и несколько порядочныхъ прологовъ и сатиръ - вотъ образцовыя произведенiя этого перiода отменнаго совершенства. Все эти стихотворенiя можно было бы напечатать въ одномъ томе, и томъ этотъ вы въ какомъ случае не блисталъ бы особенными достоинствами. Въ немъ не было бы вы одного стихотворенiя перваго разряда, да мало нашлось бы и такихъ, которыя стояли бы особенно высоко даже во второмъ. "Возвращенный Рай" или "Комусъ" перевесилъ бы все.

Когда наконецъ поэзiя пришла въ такой упадокъ, что считали великимъ поэтомъ м-ра Гайли, тогда оказалось, что избытокъ зла чуть не повелъ къ излеченiю отъ него. Людямъ надоело стесняться мериломъ, авторитетъ котораго не основывался ни на природе, ни на здравомъ смысле. Мелкая критика прiучила людей суеверно дорожить поддельною правильностью дюжинныхъ поэтовъ. Критика более глубокая заставила ихъ снова обратиться къ истинной правильности первыхъ великихъ мастеровъ. Предвечные законы поэзiи снова возымели свою силу, а временныя моды, подрывавшiя эти законы, отошли за парикомъ Ловласа и фижмами Кларисы.

введенная въ употребленiе Попомъ и не искупаемая уже больше его блестящимъ остроумiемъ и сжатостью выраженiя, терзала слухъ публики, - великiя произведенiя старыхъ поэтовъ возбуждали съ каждымъ днемъ больше и больше удивленiю, котораго они заслуживали. Драмы Шекспира были лучше играны, лучше издаваемы и лучше изучаемы, чемъ когда-либо. Наши прекрасныя старинныя баллады снова читались съ удовольствiемъ и вошло въ моду подражать имъ. Многiя изъ этихъ подражанiй были совершенно ничтожны, но они доказывали, что люди по крайней мере начали удивляться достоинствамъ, которыхъ сами не могли достигнуть. Видимо готовился литературный переворотъ. Въ умахъ людей было какое-то броженiе, какое-то смутное желанiе новизны, расположенiе встречать съ восторгомъ все, что съ перваго взгляда имеетъ видъ оригинальности. Векъ преобразованiй всегда изобилуетъ обманщиками. То же возбужденное состоянiе общественнаго духа, которое произвело великое отпаденiе отъ римскаго престола, породило и все крайности анабаптистовъ. То же волненiе въ общественномъ духе Европы, которое уничтожило злоупотребленiя стараго французскаго правительства, породило и якобинцевъ, и теофилантроповъ. Mакферсонъ и Делла-Круска относились къ истиннымъ реформаторамъ англiйской поэзiя точно такъ же, сильно. Публика никогда еще не была такъ склонна верить разсказамъ, не имеющимъ основанiя, и удивляться книгамъ, не имеющимъ достоинствъ. Все, что только могло нарушить скучное однообразiе правильной школы, принималось съ радостью.

Предвестникомъ возрожденiя вашей литературы былъ Коуперъ. Его литературное поприще началось и окончилось почти въ одно время съ Альфiери. Сравненiе Альфiери съ Коуперомъ можетъ, съ перваго взгляда, показаться такъ же страннымъ, какъ сравненiе Георга II съ Энохомъ, сделанное въ 1745 г. однимъ пресвитерiанскимъ священникомъ, преданнымъ королю. Казалось бы, что кроткiй, скромный, меланхолическiй кальвнинстъ, забитый школьными толчками, не имевшiй достаточно храбрости даже чтобы снискивать себе пропитанiе чтенiемъ заглавiй биллей въ верхней палате {Когда Коуперу, въ молодости его, предложили быть секретаремъ въ верхней палате, то онъ сошелъ съ ума отъ одной мысли о томъ, какъ онъ явится въ заседанiе палаты.} и любившiй общество слепой старухи и евангелическаго священника, - казалось бы, что такой человекъ не можетъ иметь ничего общаго съ надменнымъ, пылкимъ и сладострастнымъ аристократомъ, жокеемъ-любителемъ, развратникомъ, который дрался съ лордомъ Лигоньеромъ въ Гайдъ-парке и похитилъ у претендента жену. {Графиня Альбани, бывшая въ тайномъ браке съ Карломъ Эдуардомъ, оставила его въ 1778 году и сошлась съ Альфiери.} Несмотря на то, что частная жизнь этихъ замечательныхъ людей не представляетъ почти нижнихъ точекъ сближенiя, ихъ литературная жизнь имеетъ весьма много общаго. Оба они застали поэзiю въ состоянiи крайняго упадка: она была слаба, искусственна и почти безжизненна. Оба они обладали всеми способностями, необходимыми для того, чтобы поднять ее. Ихъ нельзя назвать въ строгомъ смысле великими поэтами; они не были одарены въ особенно-значительной мере творческою силою, "всевиденiемъ и силою боговъ", но обладали большою силою мысли, большою теплотою чувства н - темъ, что въ ихъ положенiи было важнее всего, - мужественностью вкуса, доходившею почти до грубости. Они не вдавались въ механическую версификацiю и въ условныя фразы. Они писали о предметахъ, мысль о которыхъ воспламеняла ихъ сердца; и такимъ образомъ то, что они писали, если и не имело другихъ прелестей, имело по крайней мере ту неподражаемую прелесть, которую придаетъ искренность и сильная страсть даже самымъ грубымъ и простымъ сочиненiямъ. Каждый изъ нихъ искалъ вдохновенiя въ возвышенномъ и трогательномъ предмете, богатомъ еще неизбитыми образами. Музою Альфiбри была свобода, музою Коупера - религiя. Ту же истину видимъ мы и въ ихъ мелкихъ стихотворенiяхъ. Они не принадлежали къ такимъ поэтамъ, которые въ мелодическихъ общихъ местахъ ублажали строгость или оплакивали отсутствiе несуществующей милой. Вместо того, чтобы бредить воображаемыми Хлоями и Сильвiями, Коуперъ писалъ о вязальныхъ спицахъ м-съ Онуинъ. Единственные любовные стихи Альфiбри обращались къ одной женщине, которую онъ истинно и страстно любилъ. "Все любовные стихи, которые следуютъ, говоритъ онъ, написаны для нея и вполне ей принадлежатъ, только ей одной; потому что другой женщины верно я никогда не стану воспевать."

Эти великiе люди не чужды были аффектацiи. Но аффектацiя ихъ была прямо противоположна той, которая вообще преобладала въ то время. Каждый изъ нихъ высказывалъ въ сильныхъ и едкихъ выраженiяхъ свое презренiе къ изнеженнымъ рифмоплетамъ, бывшимъ тогда въ моде, какъ въ Англiи, такъ и въ Италiи. Коуперъ жалуется на то, что "манера составляетъ все во всемъ, что бы ни писалось, замену генiя, вкуса и остроумiя." Онъ хвалилъ Попа, но сожалелъ, что Попъ "сделалъ изъ поэзiи механическое искусство и что каждый рифмоплетъ знаетъ наизусть его напевъ." Альфiери говоритъ съ такимъ же презренiемъ о трагедiяхъ своихъ предшественниковъ. "Mi cadevano dalle mani per la languidezza, trivialità e prolissitá dei modi e del verso, senza parlare poi delia snervatezza dei pensieri. Or perché mai questa nostra divina lingua, si maschia anco, ed energica, e feroce, in bocca di Dante, dovra ella farsi cosl sbiadata ed eunuca nel dialogo tragico?" {"Оне выпадали у меня изъ рукъ, вследствiе вялости, пошлости и растянутости выраженiй и стиха, не говоря уже о крайней слабости мыслей. Отчего же нашъ божественный языкъ, столь мужественный, энергическiй и порывистый въ устахъ Данта, долженъ делаться столь бледнымъ и немощнымъ въ трагическомъ дiалоге?"}

Въ глазахъ людей, которымъ такъ надоела вялая манера ихъ современниковъ, грубость была самымъ простительнымъ недостаткомъ или даже положительнымъ достоинствомъ. Въ порыве ненависти къ кокетливымъ украшенiямъ или къ тому, что Коуперъ называетъ "сливочною гладкостью" (creamy smoothness), они вдались въ противоположную крайность. Ихъ слогъ былъ слишкомъ суровъ, ихъ стихъ слишкомъ шероховатъ. Темъ не менее трудно слишкомъ высоко оценить ту услугу, которую они оказали литературе. Внутреннее достоинство ихъ стихотворенiй значительно. Поданный же ими примеръ возстанiя противъ нелепой системы - неоценимъ. Роль ихъ скорее подходила къ роли Моисея, чемъ въ роли Іисуса Навина. Они разверзли домъ неволи, но не вошли въ Обетованную землю.

въ такой мере совершенiю его, какъ лордъ Байронъ. Но лордъ Байронъ участвовалъ въ этомъ деле невольно, постоянно какъ-бы стыдясь и упрекая самого себя. Все его вкусы и наклонности побуждали его принять сторону той школы поэзiи, которая отживала, противъ той, которая начинала свое существованiе. Даже о Попе говорилъ онъ съ слишкомъ преувеличеннымъ восторгомъ. Онъ не смелъ прямо сказать, что маленькiй человечекъ изъ Туиккенгана более великiй поэтъ, чемъ Шекспиръ или Мильтонъ; но онъ довольно ясно давалъ заметить, что онъ такъ думаетъ. Едвали не больше всехъ другихъ современниковъ пользовался его уваженiемъ м-ръ Джиффордъ, который, какъ поэтъ, былъ то же, что Попъ, только не имелъ его остроумiя и его фантазiи, и котораго сатиры уступаютъ въ силе и едкости даже весьма несовершеннымъ юношескимъ трудамъ самого лорда Байрона. Онъ хвалилъ по временамъ м-ра Вордсворта и м-ра Кольриджа, но нехотя и нечистосердечно. Когда же онъ порицалъ ихъ, то делалъ это отъ всей души. О самомъ выработанномъ изъ стихотворенiй Вордсворда онъ не нашелъ ничего более сказать, какъ то, что оно "грубо, грязно и отвратительно." Питеръ Бэлль возбуждалъ въ немъ такое ожесточенiе, что онъ вызывалъ тени Попа и Драйдена и спрашивалъ ихъ, возможно ли, чтобы такая дрянь избегла презренiя. Онъ былъ убежденъ въ душе, что его "Pilgrimage of Harold" ниже его подражанiя Горацiевой "Ars poetica", которое было слабымъ отголоскомъ Попа и Джонсона. Онъ неоднократно задумывалъ издать въ светъ это безцветное произведенiе и былъ остановленъ только увещанiями друзей. Онъ ясно выразилъ свое мненiе въ пользу единства - этого самаго нелепаго изъ всехъ законовъ, какими былъ когда-либо порабощаемъ генiй. Въ одномъ изъ своихъ сочиненiй, кажется въ письме къ м-ру Боульсу, онъ сравниваетъ поэзiю XVIII столетiя съ Парфенономъ, а XIX - съ турецкою мечетью, и хвалятся темъ, что онъ, хотя и помогалъ своимъ современникамъ строить ихъ вычурное варварское зданiе, но никогда не участвовалъ въ уничтоженiи остатковъ более чистой и изящной архитектуры. Въ другомъ письме онъ сравниваетъ перемену, происшедшую недавно въ англiйской литературе, съ упадкомъ латинской литературы после века Августа. Во времена Попа, говоритъ онъ своему другу, у васъ все напоминало Горацiя. Теперь же все отзывается Клавдiаномъ.

"Илiаду" въ переводе Попа оригиналу. М-ръ Муръ сознается, что его другъ не былъ особенно жаркимъ поклонникомъ Шекспира. Изъ всехъ первостепенныхъ поэтовъ лордъ Байронъ, повидимому, наиболее восхищался Дантомъ и Мильтономъ. Темъ не менее, въ четвертой песни "Childe Harold" онъ ставитъ по крайней мере наравне съ ними Тассо, писателя, не только стоящаго ниже ихъ, но и принадлежащаго къ совершенно другаго рода умамъ. Мы полагаемъ, м-ръ Гонтъ былъ правъ, говоря, что лордъ Байронъ находилъ мало или вовсе не находилъ достоинствъ въ Спеисере.

его применяться къ литературному вкусу того времени, въ которое онъ жилъ, а по своему таланту онъ съумелъ бы примениться ко вкусу любаго века. Хотя онъ много говорилъ о своемъ презренiи къ человечеству, хотя онъ хвасталъ, что, среди непостоянства счастья и славы, онъ совершенно довольствовался самимъ собою, но въ его литературномъ поприще нисколько не заметно было той сосредоточенной и необходительной гордости, которую онъ приписывалъ себе. Мы не можемъ себе представить, чтобы Байронъ могъ, подобно Мильтону или Вордсворту, не обращая вниманiя на критику своихъ современниковъ и отвечая насмешками на ихъ насмешки, трудиться надъ поэмою въ полной уверенности, что она не прiобрететъ популярности, но также и въ полной уверенности, что она будетъ безсмертна. Онъ сказалъ устами одного изъ своихъ героевъ, говоря о политическомъ величiи, что "тотъ долженъ служить, кто жаждетъ властвовать," и приводитъ это какъ причину, по которой онъ не вступаетъ на политическое поприще. Онъ не принималъ въ соображенiе того, что влiянiе, которымъ онъ пользовался въ литературе, было куплено ценою рабства, принесенiемъ въ жертву вкусу публики его собственнаго вкуса.

Онъ былъ созданiемъ своего века и, въ какое бы ни жилъ время, всегда былъ бы созданiемъ века. Въ царствованiе Карла I Байронъ былъ бы изысканнее Донна. При Карле II онъ поспорилъ бы тирадами, въ своихъ стихотворныхъ пьесахъ, съ какимъ-нибудь Бэнесомъ или Бильбоа. При Георге I онъ возбудилъ бы зависть самого Попа монотонною гладкостью стиха и отделкою выраженiй.

Какъ бы то ни было, но онъ былъ человекъ последнихъ тринадцати летъ XVIII и первыхъ двадцати-трехъ XIX столетiя. Онъ принадлежалъ на половину къ старой и на половину къ новой школе поэзiи. Его личный вкусъ манилъ его къ первой, а жажда похвалы - къ последней; способности его одинаково годились для обеихъ. Его слава была общимъ полемъ, на которомъ ревнители обеихъ сторонъ, напримеръ Джиффордъ и Шеллей, могли бы сойтись. Онъ не былъ представителемъ ни той, ни другой литературной партiи, а былъ представителемъ обеихъ вместе, ихъ борьбы и той победы, которою она окончилась. Его поэзiя наполняетъ и измеряетъ собою весь обширный промежутокъ, чрезъ который прошла наша литература со времени Джонсона. Она прикасается однимъ концемъ къ "Essay on Man", другимъ къ "Excursion".

Есть несколько подобныхъ примеровъ въ исторiи литературе. Такъ Вольтеръ былъ связующимъ звеномъ между Францiей Людовика XIV и Францiею Людовика XVI, между Расиномъ и Буало, съ одной стороны, и Кондорсе и Бомарше съ другой. Онъ, подобно лорду Байрону, стоялъ во главе умственнаго переворота, все время опасаясь его, ропща на него, насмехаясь надъ нимъ, но соглашаясь скорее идти впереди своего века, въ какомъ бы то вы было направленiи, чемъ отстать отъ него и быть позабытымъ. Драйденъ былъ связующимъ звеномъ между литературою временъ Іакова I и литературою времемъ Анны. Ормуздъ и Ариманъ дрались за него. Ариманъ увлекъ его. Но сердце его оставалось при Ормузде. Точно такъ же лордъ Байронъ былъ посредникомъ между двумя поколенiями, между двумя враждебными поэтическими сектами. Постоянно насмехаясь надъ м-мъ Вордсвортомъ, онъ былъ все-таки, хотя, быть можетъ, безсознательно, толкователемъ Вордсворта для толпы. Въ лирическихъ балладахъ и въ "Excursion" м-ръ Вордсвортъ являлся какъ-бы верховнымъ жрецомъ религiи, идоломъ которой была природа. Ни въ какихъ поэтическихъ произведенiяхъ еще не было видно более тонкаго пониманiя красотъ внешняго мiра, ни более страстной любви и уваженiя къ этимъ красотамъ. Темъ не менее произведенiя Вордсворта не имели популярности и, по всей вероятности, никогда не будутъ популярны въ-томъ смысле, въ какомъ популярны стихотворенiя сэра Вальтера Скотта. Чувство, которымъ они проникнуты, слишкомъ глубоко для общей симпатiи. Слогъ же ихъ часто слишкомъ таинственъ для общаго пониманiя. Они прiобрели несколькихъ последователей, посвященныхъ въ ихъ таинства, и много насмешливыхъ порицателей. Лордъ Байронъ основалъ такъ-сказать экзотерическую школу озерныхъ поэтовъ, и все, кто только читалъ стихи въ Англiи, даже въ Европе, спешили поместиться у ногъ его. То, что м-ръ Вордсвортъ говорилъ какъ затворникъ, лордъ Байронъ сказалъ какъ светскiй человекъ, съ менее глубокимъ чувствомъ, но съ большею ясностью, энергiей и краткостью. Подтвержденiе этихъ замечанiй читателя наши могутъ найти въ последнихъ двухъ песняхъ "Childe Harold" и въ "Manfred".

Лордъ Байронъ, также какъ м-ръ Вордсвортъ, не имелъ въ дарованiя своемъ ничего драматическаго. Онъ имелъ совершенно обратныя свойства, онъ представлялъ прямую противоположность великаго драматическаго писателя. Все лица его: Гарольдъ, смотрящiй на небосклонъ, за который скрываются вместе его отечество и солнце; Гяуръ, стоящiй отдельно въ темноте боковаго придела церкви и бросающiй дикiй взглядъ на распятiе и кадило; Конрадъ, опирающiйся на свой мечъ у сторожевой башни; Лара, съ улыбкою смотрящiй на танцующихъ; Альпъ, постоянно наблюдающiй роковое облако, когда оно находитъ на луну; Манфредъ, блуждающiй среди пропастей Берна; Аццо на судейскомъ месте; Уго передъ судомъ; Ламбро, хмурившiйся, видя свою дочь сидящею съ Донъ-Жуаномъ; Каинъ, приносящiй жертву, неугодную Богу, - все въ сущности тождественны. Все различiе заключается только въ летахъ, положенiяхъ и наружности. Если когда лордъ Байронъ и пытался выставять другаго рода людей, то они всегда выходили у него или безцветны или неестественны. Селимъ - ничто. Боннивартъ - ничто. Донъ-Жуанъ, въ первыхъ и лучшихъ песняхъ, - слабая копiя пажа въ "Женитьбе Фигаро". Джонсонъ, человекъ, котораго Жуанъ встречаетъ на невольничьемъ рынке, замечательно не удался. Совсемъ иначе изобразилъ бы сэръ Вальтеръ Скоттъ коренастаго безстрашнаго англичанина въ такомъ положенiи. Портретъ казался бы отделяющимся отъ полотна.

Сарданапалъ изображенъ более грубо, чемъ какой-либо изъ припоминаемыхъ нами драматическихъ характеровъ. Его геройство и изнеженность, его презренiе къ смерти и боязнь тяжести шлема, его царственная решимость явиться въ самыхъ переднихъ рядахъ и заботливость, съ которою онъ требуетъ зеркало, чтобы прихорошиться, - все эти противоположности выведены съ истинно-ювеналовскою силою. Действительно, планъ этого характера какъ бы заимствованъ изъ того, что Ювеналъ говоритъ объ Отоне:

"Speculum civilis sarcina belli.

Nimirum summi ducis est occidere Galbam,

Et curare cutem summi constantia civis,

Bedriaci in campo spolium affectare Palati.

Et pressum in faciem digitis extendere panem." (*)

"Зеркало - багажъ вовремя гражданской войны! Да, подлинно, убiйство Гальбы - дело великаго полководца, а твердость верховнаго гражданина въ заботе о своей коже (о своей внешности), да еще въ томъ, что онъ домогался Палацiума (императорской власти), какъ добычи, на поляхъ Бедрiака и мазалъ свое лицо растертымъ хлебомъ."

Такiя строки превосходны въ сатире. Но не дело драматическаго писателя обрисовывать характеры посредствомъ такихъ резкихъ противоположенiй. Не такъ, напримеръ Шекспиръ заставляетъ своего принца Галя возвышаться изъ истчипскихъ развратниковъ въ герои Шрусбёри и потомъ опять спускаться до истчипскихъ развратниковъ. Не такъ изобразилъ Шекспиръ сочетанiе изнеженности съ мужествомъ въ Антонiо. Драматическiй писатель делаетъ грубейшую ошибку, подражая темъ резкимъ описанiямъ характеровъ, въ которыя такъ часто вдаются сатирики и историки. Последнiе создаютъ свои поразительные характеры, отбрасывая все, что естественно. Ихъ цель вообще приписать каждому человеку какъ можно больше противоречащихъ свойствъ; а достигнуть такой цели не трудно. Съ помощью ловкаго выбора и ловкаго преувеличенiя можно выставить умъ и наклонности любаго человека состоящими изъ однехъ только яркихъ противоположностей. Драматическiй писатель сделаетъ промахъ, если попытается создать лицо, соответствующее одному изъ такихъ описанiй, потому что онъ перевернетъ недоконченный аналитическiй процессъ. У него выйдетъ не человекъ, а олицетворенная эпиграмма. Самые замечательные писатели делали такiе промахи. Бэмъ Джонсонъ представилъ намъ Гермогена, взятаго целикомъ изъ живыхъ строкъ Горацiя; во та непоследовательность, которая такъ забавна въ сатире, оказывается неестественною и прiедается намъ въ драматическомъ произведенiи. Сэръ Вальтеръ Скоттъ делаетъ еще более грубый промахъ этого же рода въ романе "Peveril". Восхищаясь, какъ долженъ восхищаться всякiй читатель со смысломъ, острыми и сильными стихами, въ которыхъ Драйденъ осмеялъ герцога Боккингама, {Въ поэме "Absalom and Achitophel", Цимри, и сделалъ не человека, а самое страшное изъ чудовищъ. Такую же ошибку сделалъ бы всякiй писатель, который вздумалъ бы, напримеръ, ввести въ драму или романъ такого Вартона, какъ Вартонъ Попа, или лорда Гэрви, соответствующаго Спорусу.

Но возвратимся къ лорду Байрону; его женщины, какъ и мужчины, все одной породы. Гайде - это Юлiя, только полудикая и еще девочка, а Юлiя - это Гайде образованная и уже женщина. Леила - это замужняя Зюлейка, а Зюлейка - это Леила, девушка. Гюльнару и Медору авторъ, повидимому, имелъ въ виду противопоставить одну другой. А между темъ разница вышла только въ положенiяхъ. Ничтожная перемена обстоятельствъ могла бы, какъ кажется, посадить Гюльнару за лютню Медоры и вооружить Медору кинжаломъ Гюльнары.

Едвали было бы преувеличенiемъ сказать, что лордъ Байронъ могъ представить только одного мужчину и одну женщину: мужчину гордаго, циничнаго, суроваго, съ дерзостью на челе и съ страданiемъ на сердце, презирающаго родъ человеческiй, неумолимаго въ мести, но способнаго къ

Даже эти два характера, свои единственные два характера, онъ не могъ обрисовать драматически. Онъ изобразилъ ихъ не какъ Шекспиръ, а какъ Кларендонъ. Онъ анализировалъ ихъ; онъ заставилъ ихъ анализировать самихъ себя, но не заставлялъ ихъ высказываться. Намъ говорятъ, напримеръ, во многихъ весьма сильныхъ и оживленныхъ стихахъ, что речь Лары была полна горькихъ сарказмовъ, что онъ мало разсказывалъ о своихъ странствованiяхъ, что, когда его слишкомъ много разспрашивали о нихъ, ответы его становились резки и чело его омрачалось. Но намъ не приводятъ ни одной саркастической речи Лары, ни одного резкаго ответа. Не такъ изображали намъ человеческую природу великiе художники, писавшiе съ нея. Гомеръ нигде не говорилъ намъ, что Несторъ любилъ разсказывать длинныя исторiи о своей молодости. Шекспиръ нигде не говоритъ намъ, что въ уме Яго все прелестное и все милое всегда соединялось съ какой-нибудь грязною и оскверняющею мыслью.

Манфредомъ и аббатомъ представляютъ примеры такихъ переходовъ. После несколькихъ речей, безъ особеннаго значенiя, Манфредъ говоритъ уже все съ самимъ собою. Остальные собеседники являются не больше какъ внямательными слушателями. У нихъ вырываются иногда случайно вопросъ или восклицанiе, что только наводитъ Манфреда на новый неистощимый предметъ его личныхъ чувствованiй. Если разобрать прекрасныя места въ драмахъ лорда Байрона, напримеръ описанiе Рима въ "Манфреде", описанiе венецiанскаго пира въ "Марино-Фальеро", заключительное проклятiе, которое старый дожъ произноситъ противъ Венецiи, - то окажется, что въ речахъ этихъ нетъ ничего драматическаго, что впечатленiе, производимое ими, нисколько не связано съ характеромъ или положенiемъ говорящаго, а что оне были бы такъ же хороши, или даже лучше, еслибы ихъ издать какъ отрывки белыхъ стиховъ лорда Байрона. Едвали есть хоть одна речь у Шекспира, о которой можно было бы сказать то же самое. Никакой человекъ со смысломъ, читавшiй драматическiя произведенiя Шекспира, не можетъ терпеть, когда изъ нихъ выбираютъ такъ-называемыя изящныя места, которымъ обыкновенно придаютъ заглавiе "красоты" или "изящныя извлеченiя"; онъ не можетъ также слышать, когда какое-нибудь отдельное место, напримеръ "быть или не быть", приводится какъ образецъ произведенiй великаго поэта. "Быть или не быть" конечно имеетъ достоинство и какъ стихъ. Оно было бы хорошо и въ устахъ хора. Но достоинство его какъ стиха - ничто въ сравненiи съ темъ достоинствомъ, которое оно получаетъ вложенное въ уста Гамлета. Можно сказать безъ преувеличенiя, что драматическiя произведенiя Шекспира, если отнять отъ нихъ все места, называемыя обыкновенно изящными местами, потеряютъ меньше, чемъ теряютъ самыя эти места въ чтенiи отдельно отъ драмы. Это едвали не величайшая похвала, какую можно сказать драматическому писателю.

или действiемъ. Сколько мы можемъ припомнить, онъ написалъ только одну сцену драматическую даже и по форме: сцену между Люциферомъ и Каиномъ. Ихъ беседа оживлена и каждый изъ собеседниковъ принимаетъ въ ней должное участiе. Но сцена эта, если разобрать ее, окажется подтверждающею наши замечанiя. Это дiалогъ только по форме; въ сущности же это монологъ. И действительно, это борьба, происходящая внутри одного безпокойнаго и скептическаго духа. Вопросы и ответы, возраженiя и объясненiя - все принадлежитъ одному характеру.

Писатель, обнаруживавшiй такъ мало драматическаго таланта въ сочиненiяхъ чисто драматическихъ, конечно не могъ написать и разсказа съ драматическимъ эффектомъ. И въ самомъ деле, ничто не можетъ быть грубее и небрежнее построенiя его повествовательныхъ поэмъ. Онъ, повидимому, согласился съ героемъ "Rehearsal", {Драматическая пародiя на разныхъ писателей, сочиненная, какъ полагаютъ, герцогомъ Боккингамомъ.} что завязка годится только какъ поводъ къ краснословiю. Две самыя длинныя поэмы лорда Байрона "Childe Harold" "Don Juan" лишены всякаго плана. Каждая изъ нихъ могла бы- быть растянута до какого угодно размера или прервана на какомъ угодно месте. Изъ того вида, въ какомъ является Гяуръ, можно ясно видеть, какимъ образомъ строились все поэмы лорда Байрона. Все оне, какъ Гяуръ, представляютъ собою собранiе отрывковъ; и хотя въ нихъ нетъ пробеловъ, обозначенныхъ точками, все-таки легко можно узнать, по неловкости связей, где начинаются и где оканчиваются те части, ради которыхъ было написано все сочиненiе. Байронъ особенно отличался въ описанiяхъ и думахъ. "Описанiе, какъ онъ сказалъ въ "Донъ Жуане", было его forte." Въ самомъ деле, манера его оригинальна, почти неподражаема: она быстра, живописна и исполнена силы; выборъ удаченъ; чертъ не много, но оне смелы. Несмотря на уваженiе, которое мы питаемъ къ генiю м-ра Вордсворта, мы не можемъ не заметить, что излишняя подробность часто ослабляетъ силу его описанiй. Онъ прiучилъ себя смотреть на природу глазами любовника, останавливаться надъ каждою чертою и отмечать каждое измененiе въ наружномъ виде. Какъ те красоты, которыя поражаютъ и самаго невнимательнаго наблюдателя, такъ и те, которыя открываются только при усиленномъ вниманiи, одинаково сродны ему и одинаково выдаются впередъ въ его поэмахъ. Поговорка стараго Гезiода, что половина часто бываетъ больше целаго, прекрасно применяется къ описанiю. Поэтамъ не мешало бы следовать политике голландцевъ, проявившейся въ томъ случае, когда они вырубили большую часть драгоценныхъ деревъ на Пряныхъ островахъ, чтобы поднять ценность техъ, которыя уцелели. Никто изъ поэтовъ не постигъ этой политики лучше лорда Байрона. Каковы бы ни были его недостатки, но въ растянутости никто не могъ его обвинять до техъ поръ, пока онъ сохранялъ бодрость духа.

и конецъ всей своей поэзiи, былъ героемъ каждаго разсказа, главнымъ предметомъ въ каждомъ ландшафте. Гарольдъ, Лара, Манфредъ и множество другихъ характеровъ принимались всеми просто за неудавшiяся incognitos Байрона; и есть все причины для предположенiя, что онъ и самъ имелъ въ виду такое именно пониманiе ихъ. Чудеса внешняго мiра, Таго, несущiй на водахъ своихъ могущественные флоты Англiи; башни Цинтры, возвышающiяся надъ косматымъ лесомъ изъ и пробковыхъ деревьевъ; блестящiй мраморъ Пентеликона, берега Рейна, ледники Кларанса, прелестное озеро Леманъ, пещера Эгерiи съ ея птицами и ящерицами; безпорядочныя развалины Рима, поросшiя плющемъ и желтой фiалкой; звезды, море, горы - все это составляло только дополненiе, только заднiй фонъ одной мрачной и меланхолической фигуры.

Никогда еще никакой писатель не владелъ въ такой полной мере всемъ красноречiемъ въ выраженiи насмешки, мизантропiи и отчаянiя. Эта Мерра {Библейскiй источникъ горькой воды.} никогда не высыхала. Никакое искусство не могло подсластить, никакiя излiянiя не могли истощить этихъ вечныхъ потоковъ горечи. Еще никогда не бывало такого разнообразiя въ монотонности, какое встречается у Байрона. Отъ безумнаго смеха до раздирающаго плача, не было ни одного оттенка въ выраженiи человеческой скорби, которымъ бы онъ не владелъ. Годъ за годомъ, месяцъ за месяцемъ онъ непрестанно твердилъ, что быть несчастными - уделъ всехъ; а быть особенно несчастными - уделъ особенныхъ натуръ; что все волнующiя насъ желанiя одинаково ведутъ къ бедствiю: неудовлетворяемыя - къ бедствiю разочарованiя, удовлетворяемыя - къ бедствiю пресыщенiя. Его герои - это люди, пришедшiе различными путями къ тому же концу, къ отчаянiю; люди, которымъ наскучила жизнь, которые находятся во вражде съ обществомъ, которыхъ, въ скорби, поддерживаетъ одна только непреклонная гордость, подобная гордости Прометея на скале или Сатаны въ огне, которые могутъ превозмогать свои страданiя силою воли и которые до последней минуты идутъ наперекоръ всемъ силамъ земли и неба. Онъ всегда изображалъ себя человекомъ такого же рода, какого были его любимые герои, человекомъ, котораго сердце завяло, который утратилъ безвозвратно способность наслаждаться счастьемъ, но который имеетъ непобедимый духъ, не устрашающiйся и самаго худшаго зла, какое можетъ постигнуть его теперь или въ будущемъ.

Въ какой мере это болезненное чувство происходило отъ природнаго нездоровья духа, въ какой отъ действительнаго несчастiя, въ какой отъ возбужденiй разгульной жизни, насколько оно было воображаемо, насколько притворно, - этого какъ мы, такъ, по всей вероятности, и самые близкiе друзья лорда Байрона, решить не въ состоянiи. Сомнительно, существовало ли когда и можетъ ли существовать когда-либо лицо, соответствующее тому изображенiю, въ которомъ онъ представилъ намъ самого себя; но что онъ не былъ такимъ лицомъ, это не подлежитъ никакому сомненiю. Смешно подумать, чтобы человекъ, котораго духъ былъ действительно проникнутъ презренiемъ къ своимъ собратiямъ, издавалъ по три-четыре книги каждый годъ, съ целью высказать имъ это? или чтобы человекъ, который могъ, по справедливости, сказать, что онъ не ищетъ сочувствiя и не нуждается въ нимъ, допустилъ всю Европу къ слушанiю его прощанiя съ женою и благословенiй, обращенныхъ къ ребенку. Во второй песни "Childe Harold"

"I'll may such contest now the spirit move,

Which beeds nor keen reproof nor partial praise." (*)

(*) "Слабо можетъ подействовать эта борьба на духъ, который не заботится ни о едкомъ упреке, ни о пристрастной похвале."

Но мы знаемъ самымъ положительнымъ образомъ, что за день или за два до выхода въ светъ этихъ строкъ, въ немъ возбудили сильнейшую, можно сказать детскую, гордость похвалы, вызванныя его первою речью въ палате лордовъ.

Мы однако далеко не думаемъ, чтобы грусть его была совершенно притворна. Онъ былъ отъ природы человекъ чрезвычайно чувствительный; получилъ дурное воспитанiе; чувства его рано подверглись жестокимъ испытанiямъ; онъ не имелъ удачи въ своей юношеской любви; былъ сильно огорченъ неуспехомъ своимъ первыхъ литературныхъ попытокъ и стесненъ денежными обстоятельствами; онъ былъ несчастливъ въ своихъ семейныхъ отношенiяхъ; публика была къ нему жестоко несправедлива; его здоровье и душевное спокойствiе пострадали отъ привычекъ разгульной жизни; онъ былъ во всехъ отношенiяхъ несчастный человекъ. Онъ вскоре заметилъ, что, выставляя свое несчастье предъ толпою, онъ производилъ громадное впечатленiе. Светъ всячески поощрялъ его въ этомъ стремленiи поговорить о своихъ душевныхъ страданiяхъ. Участiе, возбужденное его первыми признанiями, увлекло его до того, что онъ сталъ высказывать многое, чего не чувствовалъ, и притворство это, быть можетъ, имело влiянiе и на самыя чувства его. Сказать, насколько тотъ характеръ, какой приписывалъ себе Байронъ, былъ естественъ я насколько театраленъ, вероятно, и самъ онъ затруднился бы.

силе своей поэзiи. Мы никогда не могли довольно ясно понять, почему толки о самомъ себе, на которые все такъ дурно смотрятъ въ разговоре, нравятся всемъ въ письме; или почему люди, выказывающiе въ сочиненiяхъ своихъ качества и чувства, которыхъ не имеютъ, внушаютъ гораздо большее уваженiе современникамъ, чемъ потомству. Все знаютъ, какое участiе возбудила любовь Петрарки въ его современникахъ и съ какимъ нежнымъ состраданiемъ смотрела половина Европы на Руссо. Читателямъ же нашего времени кажется, что любовь Петрарки была не изъ техъ, которыя разбиваютъ сердца; что страданiя Руссо скорей заслуживали насмешки, чемъ жалости, и что они частью были поддельны, частью проистекали изъ его же злостности и тщеславiя.

Мы не станемъ строить догадокъ на счетъ того, что могутъ подумать наши внуки о характере лорда Байрона, проявляющемся въ его стихотворенiяхъ. Достоверно, что участiе, которое онъ возбуждалъ въ теченiе своей жизни, не имеетъ ничего подобнаго въ исторiи литературы. Чувство, съ которымъ смотрели на него молодые читатели его стихотворенiй, можетъ быть понятно только для испытавшихъ его. Для людей незнакомыхъ съ действительнымъ несчастьемъ "ничто не бываетъ такъ сладко, какъ нежная меланхолiя." Томный образъ печали всегда былъ для молодыхъ джентльменовъ прiятнымъ возбужденiемъ. Пожилые же джентльмены и джентльмены средняго возраста имеютъ такъ иного действительныхъ причинъ грусти, что они редко расположены "быть мрачными, какъ ночь, изъ одного только каприза." По правде, они имеютъ къ атому почти какъ же мало способности, какъ и склонности. Мы знаемъ весьма немногихъ людей, ведущихъ деятельную жизнь, которые были бы способны слишкомъ наслаждаться такъ-называемымъ "экстазомъ печали" даже въ томъ случае, еслибы они имели особыя скамейки для сиденiя въ меланхолiи и садились на нихъ со всею предумышленностью Стифена. {Въ комедiи Бэнъ Джонсона "Every man in his humour" молодой фатъ, Master Stephen, говоритъ въ одномъ месте, что онъ не прочь бы погрустить, еслибъ у него была для этого особая скамейка.}

Въ обширномъ классе молодыхъ людей, почти исключительно читающихъ произведенiя фантазiи, популярность лорда Байрона была неограниченна. Они покупали его портреты, сохраняли малейшую вещь, напоминавшую о немъ, учили наизусть его стихи и всячески старались писать какъ онъ и походить на него. Многiе изъ нихъ упражнялись предъ зеркаломъ въ надежде усвоить себе изгибъ верхней губы или нахмуренное чело, замечаемые на некоторыхъ изъ его портретовъ. Иные перестали носить галстухи въ подражанiе своему великому образцу. Въ теченiе несколькихъ летъ пресса Минервы не выпускала ни одного романа, въ которомъ не было бы таинственнаго, несчастнаго пера подобнаго Ларе. Количество полныхъ надеждъ университетскихъ студентовъ и студентовъ медицины, сделавшихся существами съ мрачнымъ воображенiемъ, на которыхъ перестала падать росою свежесть сердца, которыхъ страсти сгорели дотла и которые лишены были отрады плакать, - превосходило всякое исчисленiе. Но это еще не было самымъ худшимъ зломъ. Въ умахъ многихъ изъ такихъ энтузiастовъ родилась вредная и нелепая связь между понятiями умственной силы и нравственной испорченности. Они извлекли изъ стихотворенiй лорда Байрона особую систему правилъ нравственности, представлявшую смесь мизантропiи съ сладострастiемъ, систему, въ которой двумя главными заповедями было - ненавидеть ближняго и любить его жену.

и несчастнымъ. Для нашихъ же детей онъ будетъ только писателемъ и ихъ безпристрастное сужденiе укажетъ ему место между писателями, не стесняясь ни его знатностью, ни его частною исторiею. Мы почти не сомневаемся, что стихотворенiя его подвергнутся строгому разбору, что многое, возбуждавшее удивленiе его современниковъ, будетъ отвергнуто, какъ ничего не стоющее. Но мы не сомневаемся также и въ томъ, что и за такою тщательною оценкою въ нихъ все-таки останется многое, что можетъ погибнуть только вместе съ англiйскимъ языкомъ.