По поводу двух очерков, которые я намеревался написать.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: По поводу двух очерков, которые я намеревался написать. (старая орфография)

V.
ПО ПОВОДУ ДВУХ ОЧЕРКОВ, КОТОРЫЕ Я НАМЕРЕВАЛСЯ НАПИСАТЬ.

Мы все слышали об некотором месте, вымощенном добрыми намерениями. Эго место, по моему мнению, должно быть скучным, безполезным, неудовлетворительным местом для многих приятных мыслей, прекрасных фантазий, добрых желаний, забавных острот, невинных шуток, которые умирают в момент своего рождения. Бедные маленькия дети человеческого мозга! Тот был скучный теолог, который посадил вас под такой грустный кенотаф, положил вас в склепы под плитами из царства теней. Я полагаю, что лучшия наши действия, совершенные нами в течении нашей жизни, были следствием фантазии. Не все же у нас злые помышления, que diable! Конечно, я согласен с вами, бывают у нас и дурные мысли, по мы всегда стараемся отгонять их прочь от себя как можно скорее. Мы смотрим на них, как на вселившагося в нас злого духа, падаем на колена и читаем самые могущественные заклинания, пока он не оставит нас. Нет, нет, у нас не все дурные мысли. Оне бывают чистые, бывают добрые, бывают нежные. Бывают пленительные мысли, когда сердце становится переполнено благодарностью перед какой нибудь прекрасной сценой природы, - перед солнцем, заходящим за великолепное море; перед луной и мириадами звезд, сияющими над зеркальной поверхностью того же моря, перед играющей на улице группой детей, перед куртиной цветов, перед поющей над ними птичкой. В течение дня бывают сотни моментов или случаев, когда к нам приходят на ум добрые мысли, которые никогда не высказываются; мы молча творим иногда самые теплые молитвы; поем Te Deum без церкви, без пастора, без певчих, без органа. Да вот, например, мой враг; он занял место, которого я добивался, оклеветал меня перед женщиной, с которой я хотел бы быть в хороших отношениях, разстроил доброе расположение ко мне моего патрона. Об этом обстоятельстве я не говорю ни слова, но, мой жалкий старый недруг, в глубине души моей сохранилась еще та нежная привязанность, та любовь, которую я питал к тебе, когда мы были мальчиками в школе. Негодяй ты этакой! Неужели ты воображаешь, что я забыл, как мы любили друг друга? Да мы и теперь продолжаем любить друг друга. Мы продолжаем делиться леденцами, - делаем друг для друга упражнения; подсказываем друг другу во время репетиций, - прибегаем к страшной лжи, чтобы только кто нибудь из нас не попался. Мы встречаемся друг с другом в обществе. Но тут... Берегитесь драки! Разведите их в разные стороны! Наши друзья суетятся вокруг нас. Монтекки и Капулетти не бывают в таком раздоре... Милая мистрисс Буфер, сделайте одолжение, сядьте на стул между этими двумя джентльменами.

Встречаясь на площади в Вероне, мы с быстротою молнии обнажаем наши шпаги и нападаем друг на друга. С другой же стороны Тибот, оставаясь наедине, сознается, что Меркуцио имеет редкий ум, а Меркуцио утверждает, что его противник храбрый джентльмен. Взгляните вон на тот амфитеатр. Неужели вы думаете, что гладиаторы, которые боролись и погибли, в то время, как сотни зрителей в этом угрюмом, страшном цирке показывали вниз пальцами и кричали: - Бей его! добивай! - неужели вы думаете, что боровшиеся из необходимости ненавидели друг друга? Нисколько не больше того и известные литературные ратоборцы ненавидят противников, с которыми встречаются на арене. По данному сигналу они вступают в бой; налетают друг на друга, наносят и отражают наносимые удары; - калечат друг друга, отрубают носы; все это делается не из ненависти, но по необходимости и, я полагаю, с взаимным друг к другу уважением. Например, я приветствую воинов журнала Superfine со всеми почестями, принятыми между воинами, и потом... раз, два! вот тебе, Спартак! А, удар! Весьма чувствительный удар! Ха, ха! А взамен этого удара, как вам нравится тычок не в бровь, а прямо в глаз? Когда трубы проиграют отбой, или когда зрители утомятся, мы раскланиваемся благородному обществу и уходим со сцены.

Мимоходом сказать, я видел Веронский амфитеатр несколько лет тому назад, при каком-то странном тусклом свете, наводившем уныние: я находился тогда в таком же настроении духа, какое выразилось на предшествовавших двадцати строчках; под огромным шумным тентом двадцать тысяч граждан смотрели с своих скамеек на цирк, где стоял мрачный гладиатор, с мечом в руке, - или кроткий мученик, приведенный на растерзание львами, или огромный, косматый темнобурый лев, на которого должна быть спущена стая собак. Сколько ощущений переиспытал я в этот день! Но я должен оторваться от Вероны, иначе почем знать, куда занесет меня мой Пегас?

в нашей голове, также вещественны, как и мысли, которые наш язык или перо пустили в обращение. Например, кроме того, что здесь было сказано, я гораздо больше думал о Вероне, о ранней христианской церкви, которую я видел там, о большом блюде рису, поданного нам в таверне, о клопах в той таверне, о множестве мелочей, сопровождавших путешествие от Милана до Вероны, об озере Гарда, лежащем на пути от Милана и т. д. О скольких прекрасных предметах передумали мы все, не правда ли? Какая чудная трагедия была придумана мною, во не написана! В день обеда Устричной Компании, какой прекрасный спич придумал я в кэбе, и он разбился в дребезги... разбился не кэб, а спич. О, если бы я мог прочитать некоторые из моих ненаписанных очерков... как бы это было забавно для вас! Ага! мой друг, я слышу, как вы говорите: - "Я от души желаю, чтобы они никогда не были написаны". Очень хорошо. Я в долгу у вас одним очерком.

Однажды в прошедшем месяце, когда я склонился на скамью размышлений, с разстилающимся передо мной океаном The Times, этот океан выбросил на берег к моим ногам два прекраснейшие сюжета для "Сатирических Очерков". Я поднял эти находки и утащил их с собой, как сокровища, думая; что вот отчищу их и вынесу на рынок. Плану этому не суждено осуществиться. Я не могу писать об этих предметах. Но хотя мне не удалось писать о них, я могу, однако, сказать, какие это предметы, о которых я не намерен писать.

Первый из них - это происшествие на улице Нортумберленд, описанное во всех газетах. Романисты нынешняго времени имеют ли в виду сцену или катастрофу более страшную и ужасную, чем это происшествие, случившееся в нескольких ярдах от величайшей улицы в Европе? В театрах существует теперь новое название мелодраматическим пьесам; их называют "чувствительными драмами". Что может быть чувствительнее этой драмы? В течение полутораста вечеров сколько стекалось народу в театр Адельфи? Там какую-то женщину выбросили с лодки и некий Майльз берет громаднейшого работника и вытаскивает ее на берег? Ну, не вздор ли это? Может ли это сравниться с драмой действительной жизни, которая представляется среди белого дня против театра Адельфи, в улице Нортумберланд? Храбрый Дюма, неустрашимый Айнсворт, наводящий ужас Евгений Сю, бросающая в холодный пот Женщина в белом и изумительный автор никогда и ничего не изобретали ужаснее этого. Это могло случиться с вами и со мною. Мы, например, хотим занять денег. Нас обращают к известному агенту. Мы просим устроить денежную сделку как можно скорее. Агент выходит в соседнюю комнату, чтобы достать, как мы воображали, ассигнации и возвращается с "двумя очень миленькими, весьма изящной отделки, с ручками из слоновой кости, маленькими пистолетами", прицеливается в наши головы и спускает курки. После этого, какая польза быть разборчивым насчет вероятий и возможностей в произведениях вымысла? Помнится, много лет тому назад я страшно смеялся в пьесе Дюма, под названием Kean, в которой на берегу Темзы представляется таверна "Угольный вертеп" и подле нея целый флот из судов морских разбойников. Как! Суда морских разбойников! Почему же и нет? Разве не представляет собою вертепа ужаса банкирская контора в улице Нортумберланд, с её роскошной мебелью, покрытою пылью, с её пустыми бутылками, по средине которой сидит угрюмый "агент", развлекающий себя стрельбой из пистолетов в безсознательный камин или в головы своих посетителей!

После этого, чего нет невозможного? Весьма быть может, что под Хандерфордский рынок подведены мины, и он в один прекрасный день взлетит на воздух. Пожалуйста остерегайтесь, входя в какую нибудь кондитерскую скушать порцию мороженого. - "Пожалуйте сюда", говорит спокойная особа у дверей. Вы входите в заднюю комнату, - в комнату безмолвную и довольно темную. "Прошу покорнейше присесть на этот стул". И особа удаляется принести вам мороженое. Malheureux! Стул под вами и вместе с вами опускается все ниже, ниже и ниже, потом вдруг на ваше лицо набрасывается мокрая байка и душит вас. Нужно ли говорить что нибудь больше? Что может быть невероятнее происшествия в улице Нортумберланд? После этого, конечно, нетрудно поверить в существование Рауля-Синей Бороды. Я беру назад свое мнение, высказанное в предыдущем очерке о чудовищах. Это почему? Потому, что я редко представлял себе что нибудь ужаснее этого "агента" в мрачной роскоши его вертепа, агента, окруженного запыленной мишурой и грудами пустых бутылок, стреляющого, для развлечения, из пистолетов в камин, пока не явятся его клиенты! Неужели стрельба из пистолетов столь обыкновенное упражнение в улице Нортумберланд, что на нее никто из местных жителей не обращал внимания?

Скажите, мой друг, есть ли в вашем собственном сердце комната Нортумберландской улицы, самая близкая к ежедневной улице жизни, ежедневно посещаемая друзьями и деловыми людьми, в которой совершались различные сделки, произносились шутки, распивалось вино; чрез которую проходили люди, жены и дети, и в которой сидит убийца до страшного момента, когда он встанет и совершит убийство? Скажем, например, у одного фермера висит над камином ружье, в той самой комнате, где он обедает, отдыхает, ласкает детей, шутит с друзьями, курит трубку в минуты отдыха. Однажды ночью фермер снимает ружье, выходит из дому, и возвращается уже убийцей. Был ли он убийцей вчера, когда качал на коленях своего малютку и когда его руки играли золотистыми прядями волос его маленькой дочери? Вчера они не были запятнаны кровью; все честные люди протягивали им руку; они в свое время делали много добра. фермер сидит, потупив голову, жена входит поздороваться и бросает на него тревожный взгляд, дети по вчерашнему лепечут у колен отца, который, точно Каин, сидит перед горячей золой, между тем как Авель лежит в болоте убитый. Подумайте, какая бездна разделяет вчера и сегодня! Куда девались дни, в которые оба брата любили друг друга, когда один подле другого читали молитвы? Каин ложится спать и во сне, быть может, видит, что брат его жив. О, еслиб этот сон оказался действительностью! Он готов жить во сне, никогда не просыпаться. Изгладься, уничтожься преступление! Но нет! Восходит солнце, пробуждается совесть, открываются глаза и видят,что мертвый брат лежит на том же месте. Я случайно проходил мимо дома в Нортумберландской улице и взглянул на него. Несколько праздношатающихся смотрели на грязные окна. Дом имел простую обыкновенную наружность; в одной из его комнат вдруг встал человек с пистолетом в руке, чтобы убить другого. Убивали ли вы кого нибудь в ваших мыслях? Пробуждалось ли когда в вашем сердце сострадание к смерти ближняго? в уме вашем, брали ли вы когда нибудь головню с жертвенника и убивали ли ею вашего брата? На какое множество простых обыкновенных лиц смотрим мы, вовсе не подозревая, что за этими глазами скрывается убийца? Счастливы вы, мой собрат, счастлив и я, что у нас есть не высказываемые добрые мысли. А дурные мысли? Я вам говорю, что вид этих холодных окон в Нортумберландской улице, за которыми я в уме своем представлял себе страшную трагедию, - навел меня на мысль: "Вот, мистер Стрит, Причар (уличный проповедник), прекрасная тема для одной из ваших уличных проповедей. Впрочем, тема эта слишком серьезна и мрачна. Вы избегаете мрачных мыслей и вообще желаете быть веселыми". В таком случае очерк мой по этому поводу не должен состояться.

И прекрасно. В колчане у меня была другая стрела (совершенно как у Вильгельма Телля, у которого было тоже две стрелы: одна для яблока на голове его сына, а другая для Геслера, если бы первая не попала в маленькую цель). Этот очерк, откровенно вам говорю, должен бы быть самым редкостным, самым лучшим из всех до сей поры написанных. Он должен был заключать в себе и пафос Аддисона, и логическую точность Рабле, детскую игривость Свифта, мужественный стоицизм Стерна и метафизическую глубину Гольдсмита, стыдливую скромность Фильдинга и эпиграмматическую изысканность Вальтер-Скотта, неистовый юмор Ричардсона и веселую простоту Самуэля Джонсона; в нем должны были соединяться все эти качества, с некоторыми достоинствами новейших писателей, но встретились обстоятельства, из-за которых появление в свет и этого очерка оказалось невозможным.

Предметом очерка предназначались быть гориллы. Я должен был вообразить себя молодым помощником хирурга из Чарльстона, в Южной Каролине, который бежал на Кубу по поводу несчастных семейных обстоятельств, до которых никому нет ни малейшей надобности. Этот молодой хирург отправился с острова Кубы в Африку на большой шкуне с необыкновенно просторным помещением между палубами. Здесь я сделался предметом в высшей степени дурного обращения со стороны корабельного штурмана, который, когда я увидел, что шкуна занималась торговлею неграми, положительно отказался высадить меня на берег. Меня, или вернее сказать, нас преследовали три британских фрегата и один семидесяти-четырех-пушечный корабль, с которыми мы сразились и взяли в плен, но в скором времени принуждены были прорубить им днища и пустить на дно океана, потому что не имели в виду ни одного африканского порта, где могли бы их продать. Никогда не забуду я той мужественной покорности своей судьбе, и той ненависти и отвращения к нам, с которыми британский адмирал, прохаживаясь по палубе корабля, отрезал свою косичку и вручил ее мне; эту косичку я храню при себе еще и теперь, все собираясь передать ее семейству храброго адмирала в Бостоне, в Линкольнширском округе Англии.

Мы пришли 31 апреля прошлого года в порт Бпупу, при слиянии рек Бунго и Сгглало (которые вы можете видеть на карте Свалсмердаля). Переход был до такой степени необычайно быстр (благодаря постоянно пьяному состоянию капитана и главных офицеров, за которых я должен был править и командовать кораблем), так быстр, что мы пришли в Бпупу шестью неделями раньше, чем разсчитывали, и пятью неделями раньше, чем ожидали нас агенты внутренних частей страны и главного невольнического депо в Збаббло. Промедление их было для нас причиною немалого безпокойства, потому собственно, что, хотя мы и овладели шестью английскими кораблями, по в то же время мы знали, что вблизи крейсировала броненосная эскадра сэра Бэнама Мартина, состоявшая из фрегатов: Варриор, Имиренабль, Санхониатон и Берозус

По всему этому оказывалось необходимым не только оставить порт Бпупу до прихода британского флота или до наступления дождливого сезона, но и принять людей на судно как можно скорее. В то время как старший шкипер с отрядом матросов поспешил направиться к озеру Пгого, где мы ожидали значительную часть груза, помощник его, с шестью человеками нашей команды, четырьмя местными начальниками диких племен, королем Фбумбо, дикарем из племени Оби, и я отправились на NWtW, к резиденции короля Мтоби, где, как вам известно было, собралось значительное число пассажиров для занятия пустого пространства между палубами. Спустясь по реке Пдодо, мы убили множество бекасов, страусов, носорогов и, сколько помнится, несколько слонов; удовольствие это продолжалось до тех пор, пока по совету вожатого, который, я теперь вполне уверен, был изменник, мы должны были оставить Пдодо и направиться на NOHN. Здесь лейтенант Ларкинс, продолжавший пить ром с утра и до ночи и распекать меня в минуты трезвости, умер и, по имеющимся у меня достоверным сведениям, был съеден туземцами с большим вкусом. В Магине, где находились укрепления и депо для нашего груза, мы не получили никаких известий о наших новобранцах. Вследствие этого, а в особенности потому, что нельзя было терять ни минуты времени, мы отправили несколько партий к озеру Большому Вашабу, по тракту, которым обыкновенно следуют все караваны, идущие к морскому берегу. Вместо каравана мы встретили только четырех негров в лихорадке, которых я, в ожидании прибытия своих, лечил и, признаюсь откровенно, весьма неудачно. Мы то и дело, что смотрели вперед, соблюдая в то же время все предосторожности от внезапного нападения и собирая сведения о приближении каравана.

Наконец, 23-го сентября, подвигаясь вперед вместе с Чарльсом Роджерсом, помощником шкипера, и с двумя туземцами, вооруженными луками и стрелами, когда нам предстояло перейти большую окаймленную лесом долину, мы увидели выходивших из оврага, на мой взгляд, трех негров, одного - довольно высокого, другого - средняго роста и третьяго - в сравнении с двумя первыми - совершенного малютку.

Наши проводники прокричали несколько слов на своем языке, который Чарльз Роджерс немного понимал. Я думал, что это был авангард ожидаемых вами негров. - Нет! сказал Роджерс с страшными проклятиями: - это гориллы! и вместе с этим выстрелил из обоих стволов, повалив сначала мальчишку, а потом женщину. Уцелевший мужчина так громко завыл, что можно было слышать за несколько лиг; сначала он бросился было на нас, но вдруг повернулся и с быстротой, какой нельзя себе вообразить, побежал к лесу.

Мы подошли к упавшим животным. Маленькому было, повидимому, не более двух лет.Он жалобно стонал, и протянув маленькия свои ручонки, смотрел и делал движения, до такой степени похожия на человеческия, что возбудил во мне глубокое сожаление. У женщины ранены были обе ноги, и она не могла пошевелиться. Она страшно завопила, когда я приблизился к ребенку.

- Маленький ранен в ногу, сказал я; - я перевяжу ему рану и потом мы возьмем его на судно.

Бедненькое создание приподняло ногу, чтоб показать, где она ранена, и бросило на меня умоляющий взгляд. Оно лежало довольно спокойно, пока я осматривал рану и вынимал пулю; наконец, оторвав кусок своей рубашки, я сделал перевязку. Я до такой степени углубился в свое занятие, что совсем не обратил внимания на крики Роджерса: "беги! беги!", и когда взглянул на верх...

Когда я взглянул на верх, мимо меня пронеслась целая армия черных созданий, с самым ужаснейшим криком, какого я никогда не слыхивал, криком, в котором сливалось десять тысяч голосов. Роджерс, который так жестоко обходился со мной в течение вояжа и который породил во мне роковую страсть к игре, так что я задолжал ему 1,500 долларов, был настигнут, убит и разорван на десять тысяч кусков; положительно можно сказать, что и меня постигла бы та же самая участь, если бы не маленький горилла, который, по перевязке раны, обвил своими руками мою шею (руки у них, как вам известно, длиннее наших), и когда ко мне подошел громадный седой, совсем почти беззубый горилла, с пронзительным ревом размахивавший жердью в шестнадцать фут длиною, маленький горилла что-то жалобно пропищал, чего, конечно, я не понял; при этом страшное чудовище швырнуло в сторону свою дубину, присело на корточки подле маленького больного и начало плакать и выть.

Итак, вы видите, каким образом я избежал неминуемой смерти? Я спас молодого горильского принца, который вышел прогуляться с нянькой и лакеем. Лакей побежал сообщить своему господину о страшном несчастии и, право, я не видывал лакея, который бы бегал так быстро. Из лесу высыпала целая армия горилл, чтобы спасти своего принца и наказать его врагов. Если горесть короля была велика, то вы можете себе представить, в каком состоянии находилась королева! Ее принесли на носилках, довольно чисто сплетенных из тростника, на которых она лежала с грудным ребенком, трехнедельным принцом.

égé, с раненой ногой, продолжал обнимать меня своими руками (я, кажется, сказал, что руки у них длиннее наших), но как бедное маленькое создание было довольно тяжело, и как гориллы делают огромные шаги, то и для нас тоже сделали носилки. Меня мучила страшная жажда, но ее утолил тот самый лакей, который поднял тревогу: он быстро слазил на кокосовое дерево, сорвал орех, содрал с него кору, разбил скорлупу о свою голову, и подал мне в одной из половинок скорлупы свежее молоко. Маленький мой пациент тоже выпил немного, протянув свою маленькую нераненную ножонку, ведь гориллы одинаково хорошо действуют как руками, так и ногами. Большие гориллы, тащившие носилки, сменяли друг друга через каждые двадцать минут; я заметил это по моим часам, - и до сих пор не могу понять, каким образом эти животные считают время с такой изумительной точностью. Мы спали в ту ночь под...

Теперь вы видите, мы дошли до самой интересной части моего путешествия в стране, которую я намеревался посетить, т. е. мы дошли до описания нравов и обычаев горилл chez eux. Я передам только заглавия этого повествования, подробное описание которого не состоялось по причинам, о которых сейчас будет сообщено. Вот перечень глав, из которых должно было состоять сочинение: -

"Прибытие автора в страну горилл. Географическое положение страны. Помещение на камедном дереве. Постоянная привязанность маленького принца. Признательность его королевского высочества. Анекдоты о его остроумии, игривости и необыкновенной возмужалости. К ужину подают автору часть Ларкинса; но он с ужасом отказывается. Лакей приносит молодого крокодила: мясо отзывается рыбой, но довольно вкусно. Мясо старых крокодилов слишком жестко, - тоже можно сказать и о мясе носорога. Визит матери королевы - огромной старой гориллы, совершенно белой. Рецепт для её величества. Собрание горилл вместе, которое по видимому у них должно быть парламентом; . , а также с жителями Лондона, который я посещал. Плосконосые и синеносые гориллы; - их взаимная ненависть и войны между ними. В одной части страны (географическое положение её уже описано) я вижу многих негров во владении горилл. Хорошее обхождение горилл с неграми. Гориллы по ту сторону Соляного озера - так называемые лягушек-едящие гориллы. Гориллы быкоголовые, - их взаимная вражда. Гориллы Зеленого острова, - более сварливые, . ?"

И в сам деле, скажите, какие? - А вы желаете знать? Неужели ваше любопытство возбуждено? Да, - я знаю, как убежал. Я мог бы рассказать вам необыкновенные приключения, сопровождавшия мой побег. Я мог бы показать вам портреты некоторых горилл, имеющие сходство с нашими общими знакомыми, - которые бы побагровели от злости, а у вас бы заболели бока от смеха... Но какая же причина, что я не могу написать этого очерка, имея перед собой все факты? А вот какая. Прогуливаясь вчера по улице Сент-Джемс, я встретил приятеля, который говорит мне: "Roundabout, мой милый, - видел ли ты свой портрет? Вот он, - взгляни!" - И он вынул из кармана фотографический портрет вашего покорного слуги, изображающий огромную и с самыми неприятными чертами лица обезьяну, с длинными мохнатыми руками, которую остроумный артист назвал "Горилла-литератор". О ужас! - Теперь вы видите, почему я сам не могу разыграть этой шутки и прибавить к моей побасенке какого нибудь нравоучения; меня упредили: словечко, которое хотел я промолвить о других - другие промолвили de me.