De Iuventute.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: De Iuventute. (старая орфография)

XIII.
De Iuventute.

Предшествовавшая статья из наших, заслуживающих полного доверия, очерков относилась к периоду, который может иметь историческое значение только для большинства читателей журнала Cornhill Magazine. Сегодня на станции железной дороги я видел четверых из них с желтенькими книжками в руках {Обложка журнала Cornhill Magazine - оранжевого цвета. Прим. Перев.}, четверых, которые быть может знали что нибудь о Георге IV только по книгам, статуям и эстампам. Нынешние пожилые люди были в цвете юности, а старики - средних лет, в то время, когда он царствовал над нами. Его изображение остается на монетах; на портретах в каком нибудь клубе или старинной столовой; на конных статуях, как например на Трафальгарской площади, где, признаюсь, ему дана такая неспокойная поза, в какой едва ли можно увидеть какого нибудь другого государя. Он появляется в изданных в недавнее время разных мемуарах и историях, в истории г. Массея, - в корреспонденции Бокингэма и Грэнвиля, и джентльмены, обвинявшие одного писателя в неверности, могут обратиться к этим книгам и убедиться в точности портрета Георга. - Харон увез его на своей ладье, - и он смешался с многолюдной республикой мертвых. Здесь же его образ улыбается вам с полотна. С обнаженными ногами он сидит на коне на Трафальгарской площади. Я полагаю, что он все еще носит свою одежду на выставке восковых фигур у мадам Туссо (да и сама мадам оставила уже и улицу Бэйкар и жизнь, и теперь обретается по ту сторону Стикса). Обратная сторона пяти-шиллинговой монеты, с изображением св. Георгия, убивающого дракона, от времени до времени напоминает нам о нем. А желал бы я знать: многих ли драконов убил этот Георг? Был ли он храбрецом, героем, богатырем, избавителем дев? Да, да! удавалось ли вам и мне победить всех драконов, которые нападают на нас? удавалось ли нам выходить победоносными из всех пещер, в которые мы заглядывали в жизни, и, рискуя своей жизнью, старались избавить несчастных, в обнаженные тела которых дракон - Нищета вцепился уже своими когтями, которых дракон - Преступление отравлял уже своим чудовищным дыханием, намереваясь перетереть их на челюстях и проглотить? О мой повелитель, мой добрый государь и воин! Ты ли тот богатырь, который должен сразиться с этим чудовищем? В состоянии ли твое слабое копье пробить кремень и броню, которыми покрыто его туловище? Посмотрите, как пышет пламя из его до-красна раскаленной медной груди! Какой рев! Ближе и ближе подползает он, глаза его сверкают как фонари локомотива. С каким визгом пролетает он сквозь мрак своего тоннеля! Вот он уже близко! Вот он тут! И вот... что-же? копье, щит, рыцарь, перья, конь... все, все изчезло! О ужас, ужас! На другой день, вокруг пещеры чудовища прибавилось еще несколько костей. Вы, которые желаете сберечь свои собственные кости в вашей коже, благодарите небо, что вас не вызывают драться с драконами. Будьте признательны, что они не выползают из своих вертепов, чтобы поглотить вас. Держитесь на благоразумной дистанции от их пещер, чтобы не заплатить слишком дорого за приближение к ним. Помните, что проходили годы, и вся страна была опустошена, прежде чем являлся воин, способный побороться с этим всепоглощающим чудовищем. Когда явится вновь этот рыцарь, то ради Бога выйдемте к нему на встречу, с нашими лучшими песнями, с самыми громкими ура! с лавровыми венками, и достойно оценим его храбрость и победу. Но в том-то и дело, что он редко является. Прежде чем св. Георгий одержал победу, безчисленное множество рыцарей сделались жертвою дракона. В битве жизни, не все ли мы добиваемся почестей рыцарства? Если мы можем исполнить наш долг, если во все время этой битвы мы доблестно удержим за собой свое место, то в конце её, когда прекратится перестрелка, и ночь опустится на поле, скажемте от чистого сердца Laus Deo!

Нынешние старики были средних лет, нынешние пожилые люди были в цвете молодости, тридцать лет тому назад, когда ты, царственный Георг, еще боролся с драконом. Что касается до вас, моя очаровательная красавица, с вашей кокетливой шляпкой и золотистыми прядями волос, в безпорядке скомканными в сетку, и вас, великолепный молодой джентльмен в мандаринской шапке (этот головной наряд был в моде у молодых людей в той провинции, где я проживаю), то ваши родители еще не знали друг друга; - в день выпуска в свет пяти-шиллинговой монеты они носили платья с коротенькими лифами и фраки с коротенькой талией. Не дальше как сегодня, я встретил шарабан, битком набитый детьми, - детьми с усами и в мандаринских шапках, - детьми в кокетливых шляпках и сетках для волос, - детьми в коротеньких платьицах и никкербраккерах (один из самых милых, появлявшихся в течении последняго столетия костюмов для мальчиков), - детьми от двадцати до шестилетняго возраста; впереди шарабана сидел отец и подле него мать, - на лице отца я увидел туже самую улыбку, которая превосходно сохранилась в моей памяти, с того времени, как отчеканили эту монету, - с его времени, со времени короля Георга, когда мы, будучи учениками, сидели на одной и той же скамейке. Эта улыбка была такая же непринужденная, такая же светлая, такая же радостная, какою я припоминаю ее в отдаленном прошедшем, - улыбка незабвенная, хотя в течении столь многих лет я не вспоминал о ней, - улыбка, моментально представляющаяся, хотя и так давно потерянная из виду.

Всякий современник этой монеты, который возьмет ее в руку и прочитает надпись вокруг увенчанной лавровым венком головы: "Georgius IV. Britanniarum Rex. Fid. Def. 1823.", если только он разсмотрит ее пристально со всех сторон и надлежащим образом прочитает эти чарующия слова, то смело можно сказать, что он невольным образом возвратится к периоду тогдашней жизни.

Вглядитесь хорошенько, мой друг пожилых лет, и скажите, что вы видите? Вы скажете, я вижу султана, с волосами на голове, прекрасными волосами, и лавровый венок вокруг его головы, - вижу его имя "Georgius Rex. Fid. Def." и т. д. Но вот - султан изчез перед вами: что же вы видите еще? - Вижу мальчика, - мальчика в куртке. Он стоит у конторки; - перед ним груда больших книг, латинских и греческих книг и лексиконов. Так; но за этими большими книгами, которые он как будто и в самом деле читает, скрывается одна маленькая книжка, которую он действительно читает. Название этой книжки... кажется, я не ошибаюсь: Сердце Мида Лофиана, автора романа Waverley... или нет, нет! позвольте: это Жизнь в Лондоне, или приключения коринфского Тома, Джеремии Хоторна и их друга Боба Лоджика, - сочинение Пирса Игана; - в ней есть и картинки, презабавные картинки. Во время чтения, к мальчику подходит сзади какой-то мужчина, какой-то дервиш, в черной мантии, в черной четыреугольной шапке, в обеих руках его по книге; он схватывает мальчика, читающого книжку с картинками, кладет его голову на одну из своих книг и другой хлопает по голове. Мальчик делает гримасу и картина изчезает.

Но вот мальчик этот вырос. Он тоже надевает черную мантию и шапку и сам становится чем-то в роде дервиша. Он сидит за столом, на котором поставлено множество бутылок, фрукты и табак: в комнату входят другие молодые дервиши. Повидимому, они поют. Через несколько времени к ним приходит старый мулла, записывает их имена и приказывает всем идти спать. Но это что такое? - какая-то коляска в четверню прекрасных лошадей, мчится во весь дух... мужчина, весь в красном, трубит в горн. В коляске много молодых людей, один из них правит лошадями. Ужь не несутся ли они в... но вот! все они изчезли! Теперь я вижу одного из молодых людей. Он бродит по улице... очень мрачной улице... в одном из окон показывается огонек... потом я вижу тень женской фигуры. Молодой человек стоит у окна, пока не потухает свет. Вот он в комнатах, что-то пишет на лоскутке бумаги и от времени до времени цалует чей-то миниатюр. На бумаге являются стихи из довольно длинных строк. Я могу прочитать некоторые рифмы: Мэри, пэри; любить, погубить; Купидон, ; забавная, коварная; и мало ли чего там нацарапано. Но вот он снова надевает мантию, надевает парик из белых волос, и садится с другими дервишами в большом зале, наполненном ими; по средине зала, на возвышении, перед столом сидит старый султан тоже в белом парике, но в малиновой мантии, - молодой человек встает с места, обращается к султану и что-то говорит. Теперь же что такое? Он в комнате с множеством детей; тут висит и миниатюр. Неужели это портрет той женщины, которая сидит перед медным самоваром, с серебряным кувшином в руке, из которого она наливает в чашки горячую жидкость? - Неужели она была когда нибудь прекрасна, как пэри? Она толста, как гиппопотам. Он сидит на диване перед камином. На коленях у него газета. Прочитайте название этой газеты. Это Superfine Reviewer. Она расположена думать, что мистер Диккенс - не настоящий джентльмен, что мистер Тэккерей тоже далеко не настоящий джентльмен, и что если один дерзок, а другой груб, то мы джентльмены журнала Superfine Reviewer полагаем, и полагаем справедливо, что имеем повод к негодованию. Главная причина, почему новейший юмор и новейшая сантиментальность отталкивают нас, состоит в том, что они доходят до ничем не оправдываемой фамильярности. Вот мистер Стерн, по мнению Superfine Reviewer, - "был истинный сантименталист, потому собственно, что он главнее всего был истинный джентльмен". Ясно, что в этом выводе заключается лесть: будемте же благодарны за то, что над нами бдит такой элегантный моралист и научимтесь, если это не слишком поздно, подражать его аристократической вежливости и непринужденной грации. Если наша фамильярность ничем не оправдывается, то нам известно, чья оправдывается. Если мы отталкиваем от себя своею грубостью, то мы знаем, чей язык всегда бывает скромен. О жалость! Видение скрылось, - образы юности и минувшого изчезли! Мы, которые жили до устройства железных дорог, принадлежали другому свету. Помните, как много требовалось часов для переезда принца Уэльского из Брайтона в Лондон, хотя для него нарочно была сделана легкая карета, и хотя на каждой станции его ждали свежия лошади? Помните, с какой любезностью и благодарностью кучер того времени принимал от нас полкроны? Давно ли это было? Не дальше как вчера, но какое огромное пространство усматривается между теперь и тогда. Тогда был старый свет. Тогда существовали почтовые дилижансы, более или менее быстрые, верховые лошади, лошади вьючные, разбойники, рыцари в броне, Нормандские хищники, Римские легионы, Друиды, Древние Бритты, окрашенные синей краской, и т. д., - все это принадлежит к отдаленному старому времени. Я готов остановиться в середине его и допустить, что порох и книгопечатание содействовали до некоторой степени переделке старого века на новый лад. Но ваша железная дорога примчала на себе новую эру, так что мы, люди известного возраста, принадлежим и к новому времени и к старому. Мы принадлежим к веку рыцарства, также как ко времени Черного Принца или сэра Вальтера Манни, вместе с тем принадлежим и к времени паровых машин. Оставив старый свет, мы пересели на широкую палубу Брюнеля {Брюнель (Brunel) - гениальный английский механик и инженер. Первый пароход, появившийся на Темзе, был построен под его наблюдением. Он был строителем тоннеля под Темзой и первый положил основание обширному и превосходному машинному производству в Англии. Прим. перев.}, и через моря ingens patet tellas. К какой новой земле направляем мы свой путь? к каким новым законам, новым нравам, новой политике, обширному новому распространению свободы? Известно ли нам это заранее, или это только еще одно предположение? Я знавал человека, который проектировал аэростат. - Сэр, говорил он: дайте мне только пятьсот фунтов стерлингов, и я его сделаю. Устройство его так просто, что с каждым днем меня берет ужас при одной мысли, что этот проект придет в голову какому нибудь другому лицу, которое и возьмет привилегию на мое изобретение. - Быть может у нас не доставало доверия, - быть может - пятисот фунтов. Человек этот умер и кому нибудь другому суждено сделать эту машину. Но это будет только шаг вперед на пути, который начался уже после нашего перехода из старого света! Вон где лежит этот старый свет - по ту сторону разделяющей нас бездны. Вы, молодые люди, никогда не видели его - для вас Ватерло, не более чем Азинкур, а Георг IV не более, как Сарданапал. Мы, пожилые люди, жили в том периоде дожелезных дорог, который провалился в преисподнюю и изчез под нашими ногами. А я вам должен сказать, что некогда он был тверд под нами и не так еще давно. Новое поколение сделало насыпи для железных дорог и совершенно закрыло ими старый свет. Вскарабкайтесь на эту насыпь, на которую положены рельсы, и взгляните на другую сторону - её ужь нет. Нет этой другой стороны. Попробуйте поймать вчерашний день. Где он? Вот это Times, понедельник 26-го, - а это вторник 27-го. Неужели вы станете отрицать, что был такой день, который называется вчерашним.

Мы, которые жили в период дожелезных дорог, и выходим из периода древняго мира, похожи на праотца Ноя и его семейство, выпущенное из ковчега. Дети будут собираться кругом и обращаться к нам, как к патриархам, с просьбами: - разскажите нам, дедушка, что нибудь о старом свете. - И мы будем мямлить наши старые истории; будем передавать их одну за другой; мы сами, один за другим, будем сходить с нашей сцены, и рассказы наши будут казаться устарелыми и слабыми. Сначала мы разделим нашу историю на десять периодов, предшествовавших появлению железной дороги, потом на три, потом на два, потом на один и наконец на 0!... Если бы гиппопотам имел малейший смысл (признаков которого я не могу однако найти ни на его шкуре, ни на его морде), он, я думаю, спрятался бы на дно своей ямы и никогда бы из нея не вышел. Разве он не видит, что принадлежит к минувшим векам, и что его громадное неповоротливое туловище неуместно в настоящия времена? Что имеет он общого с окружающей его свежей молодой жизнью? В глубине ночи, когда надзиратели в зверинце спят, когда птицы стоят на одной ноге, когда успокоивается даже маленький армадилло и обезьяны прекращают свою бормотню, он, то есть гиппопотам, слон и жираф, быть может, складывают вместе свои головы и держат совещание о великом безмолвном допотопном мире, который они помнят и в котором сильные чудовища барахтались в грязи, крокодилы грелись на солнышке и драконы вылетали из пещер и вод, прежде чем явились люди убивать их. Мы, которые жили до железных дорог - люди допотопные, - мы не должны существовать. Мы становимся редкостью с каждым днем; старою, весьма старою редкостью того времени, когда Георг сражался с драконом.

Недавно труппа волтижеров посетила наши минеральные воды. Мы отправились посмотреть ее, и мне подумалось, что молодой Вальтер Ювенис тоже полюбуется её исполнением. Пантомима не всегда доставляет удовольствие лицам, которые достигли известного возраста; но для мальчика она восхитительна, и вид его удовольствия разгонит хандру какого угодно ипохондрика.

Мы послали к матери Вальтера записочку, спрашивая, не желает ли молодой человек присоединиться к нашей компании, и добрая лэди ответила, что сын её был уже в утреннем спектакле, но что он с особенным удовольствием посмотрит и вечерний. Он отправился и от души хохотал над всеми выходками паяца, хотя и помнил их с замечательной точностью, убедительно просил остаться до конца представления, и только тогда принужден был встать с места, когда ему доказали, что наши дамы при самом конце представления будут поставлены в неприятное положение от натиска и толкотни выходящей публики. Когда этот факт был выяснен ему, он сразу согласился, хотя и с тяжелым сердцем; глаза его все еще жадно глядели на цирк, когда мы выходили из балагана. Лишь только мы выбрались на открытое место, как в цирке раздался народный гимн: God save the Queen; это было сигналом, что представление кончилось. По дороге к дому молодой наш спутник занимал нас разговорами, различными остротами, вынесенными из спектакля. Он снова смеялся над ними под открытым, усыпанным звездами небом. Оне и теперь при нем; он часто вынимает их из кармана своей памяти и наслаждается ими с сантиментальной нежностью, потому что около этого времени должен воротиться в школу; каникулы кончились, и молодые друзья доктора Барча снова собрались под одну кровлю.

Смешные, забавные шутки, заставлявшия тысячи простых ртов оскаливать зубы! В то время, как утомленный паяц произносил их перед старым джентльменом с бичем в руке, некоторые из пожилых зрителей углублялись в свои собственные размышления. Там была одна шутка, я совершенно позабыл ее, которая начинается объяснением паяца, что у него было за обедом. В час по полудни ему подали к обеду баранины, после которой "он должен был заняться делом". И потом ровно ничего не помню. Вальтер Ювенис, воспитанник высокопочтеннейшого доктора Барча, если вы прочитаете эти слова, то сделайте одолжение, пришлите мне строчку, сообщите, в чем состояла шутка мистера Мерримана относительно обеда? Вы

В то время, как мистер Мерриман говорил о своем обеде, о баранине, о своем хозяине, о своих занятиях, меня подстрекало сильное любопытство насчет его частной жизни, - насчет его жены, квартиры, дохода и вообще всей его истории, и я, признаюсь, изображал в уме своем такую картину: жена его жарит баранину, дети ждут с нетерпением, когда баранина изжарится, Мерриман сидит в домашнем платье, и т. д.; во время этих-то размышлений и была произнесена острота, вызвавшая всеобщий смех; отпустив ее, мистер Мерриман принялся за свои обязанности: стоять на голове, кувыркаться и проч. Не думайте, что я намерен, sicut est mos, пуститься в нравоучения о паяцах, румянах, арлекинских костюмах и шарлатанстве. Первые министры вытверживают свои собственные фарсы; передовые люди оппозиции приготовляют и полируют их; ораторы располагают их в своем уме прежде, чем употребят их в дело. Я намерен сказать только одно, что мне хотелось знать каждого из этих деятелей вполне, и не в парадной их форме; хотел бы знать, почему оратора в витийстве его поражает тот или другой предмет; в чем заключается сила его пафоса, юмора, красноречия; что возбуждает государственного министра, и как работает его сердце в частной жизни; я хотел только сказать, что в известное время жизни известные предметы перестают интересовать нас; но когда мы перестаем заботиться о некоторых предметах, то какую же пользу мы будем извлекать из жизни, зрения и слуха? Поэмы написаны - и мы перестаем восхищаться ими. Лэди Джонс приглашает нас на бал, и мы зеваем у нея; она перестает нас приглашать, и мы покоряемся своей участи. В последний раз я смотрел какой-то балет, о! это было много, много лет тому назад, и, верите ли, заснул в креслах; голова моя качалась из стороны в сторону, и мне кажется, я доставлял публике удовольствие, между тем как ноги сотни нимф выделывали пируэты на сцене, в нескольких от меня шагах. О, я помню совсем другой порядок вещей! Crédité posteri. Эти нимфы, о небо! как прекрасны оне были! А эта с прищуренными глазками, размалеванная, морщинистая, сухорукая, сухоногая, старая дева, выделывающая тяжелые прыжки, не в такт музыки стучащая ногами, это балетная танцовщица? Фи! Любезный мой Вальтер, огромная разница между моим временем и вашим, - временем всякого того, кто вступит в жизнь через два, три года, заключается в том, что теперь танцовщицы и певицы стары до смеха; румяны так видны, грязь и складки их истасканных старых бумажных чулков так бросаются в глаза, что меня удивляет, как могут люди смотреть на них. А что касается до смеха над моим сном во время представления, то я не могу понять, какой здравомыслящий человек поступил бы иначе. В мое à la bonne heure. В царствовование Георга IV, клянусь честью, все танцовщицы были прекрасны, как гурии. Даже в царствование Вильяма IV, представляя себе Дювернэ, порхающую по сцене в роли Баядерки, я смело могу сказать, что она была видением такой красоты, какой в настоящее время не узрит никто из смертных. Как хорошо помню я музыку, под звуки которой она появлялась! Калед обыкновенно говорил Султану: - государь! труппа поющих и танцующих дев, называемых баядерками, приближается, - и под звуки цимбал, под удары моего сердца, она принималась танцовать! Ничего подобного никогда и не будет: я смеюсь над теми стариками, которые говорят мне о вашей Ноблет, вашей Монтесю, вашей Вестрис, вашей Паризо, - это просто старческая немощь! А молодые люди имеют еще дерзость восхвалять нынешнюю музыку и нынешних танцовщиц! Я вам скажу, что женщины на сцене - скучные старые создания. Одна ария в опере так похожа на другую, что всякий разумный человек заснет по неволе. О Ронзи-де-Беньи, - прелестное существо! О Карадори - улыбающийся ангел! О, Малибран! Я даже обращусь к новейшим временам и скажу, что Лаблаш тридцать лет тому назад был хороший певец; но тогда у нас был Амброгетти, Куриони и Донзелли, много обещавший молодой певец.

Отелло и Данна-дель-Лого в 1828 году. Помню, я был во время этой оперы за кулисами (куда обыкновенно собирались молодые люди модного света) и видел ее с распущенными волосами, перед тем как Донзелли должен был убить ее. Молодые люди никогда не видывали такой красоты, не слышали такого голоса, не видели таких глаз, таких волос. Ради Бога, не говорите мне! Неужели человек, проживший в столице со времен царствования Георга IV, не должен знать лучше, чем вы, молодежь, ничего не видевшая? Перемена в женщинах плачевная, высокомерие молодых людей еще плачевнее, потому что они не хотят видеть этого факта, но продолжают себе воображать, что их время также хорошо, как наше.

воспитанниц, - вспомню изящную молодую Тальони, Паулину Леру и целый рой других! Одного господина, которым так много восхищались в те дни, я признаюсь, не жаловал; - это был главный танцор, в ту пору весьма важная особа, с открытой шеей, открытыми руками, в тунике и шляпе с перьями, который обыкновенно разделял рукоплескания с прекрасным полом, и за которым уже дверь затворилась на всегда. Это откровенное признание должно показывать, что я не какой нибудь ваш бормочащий laudator temporis acti, - ваша старая кукла, которая хорошее только и видит в своем времени.

Говорят, что лафит ныньче лучше и поварское искусство значительно усовершенствовалось со времени моего монарха - Георга IV. Пирожное искусство не совсем-то хорошо. В нашей школьной кандитерской я часто съедал на полкроны (включая тут же и имбирные пряники), а это служит доказательством, что пирожное было очень хорошо, - могу ли я сделать теперь то же самое? Недавно, отправляясь как-то посетить мою старую школу, я завернул и в нашу кандитерскую. Она показалась мне чрезвычайно грязною; быть может, кандитера посетили какие нибудь несчастия, потому что пенсовые торты далеко не казались такими заманчивыми, какими я их помню; а впрочем, быть может и то, что с летами он становился безпечнее (теперь, я полагаю, ему около девяноста шести лет) и притом же рука его могла утратить свою ловкость.

и обильная, - и как мы старались раза два выесть весь его дом. В кандитерской мы наедались до излишества (с своей стороны, я уже сказал, что проедал полкроны, но не хочу назвать настоящую цифру, страшась испортить своим чудовищным признанием нынешнее молодое поколение) - мы ели там черезчур много. Да, да; и что же было потом? Посылали за школьным врачем; на ночь нам давали пару небольших пилюль, а утром отвар александринского листа, и в класс уже мы не ходили, так что микстура доставляла нам истинное удовольствие.

Для развлечения нашего, кроме игр вообще, которые встарину были почти те же самые, что и теперь (за исключением криккема), служили романы, - ах! прошу вас отыскать в нынешнее время такие романы! О, "Шотландские Вожди"! не мы ли плакали над вами! О, Удольфския Таинства"Послушай, дружище; нарисуй нам Вивальди под пыткой инквизиции", или: "нарисуй нам Дон-Кихота и ветряные мельницы", - говаривали аматеры мальчикам, любившим рисовать. Перегрин Пикль нам нравился; наши отцы восхищались им, и говорили нам (хитрые старики!), что это отличный вымысел; но я не совсем-то восхищался им, хотя Родерик Рандом был и остается для меня очарователен. Я не помню, чтобы в школьной библиотеке были сочинения Стерна; без сомнения, оне считались не совсем приличными для молодого люда. Нет, нет! не против твоего гения, о, отец Дяди Тоби и Трима, хотел бы я сказать слово непочтительности. Во всяком случае, я признателен за то, что живу во времена, когда люди не делают попыток писать романы, которые бы вызывали румянец стыдливости на женския щечки. Но за то у нас был Вальтер Скотт, добрый, великодушный, непорочный; он разделял с нами безчисленное множество очаровательных часов, доставлял нам невыразимое счастие, - это был друг, которого мы не иначе вспоминаем, как постоянного благодетеля нашей юности! Как хорошо помню я печать и серенькую обертку двенадцатого издания Пирата, Ламмермурскую Невесту или Кенильворта Айвенго и Квентин Дорвард! О, ради Бога! дайте мне еще раз полпраздника, спокойный уголок и одну из этих книг! Дайте мне эти книги и те глаза, которыми мы читали их, а за глазами, конечно, и мозг! Быть может, эта тартинка была действительно хороша, но тут главнее всего разыгрывал роль хороший, здоровый аппетит! Если бы боги исполнили желание моего сердца, я в состоянии был бы написать рассказ, которым мальчики наслаждались бы в течение нескольких дюжин столетий. Мальчик-критик любит рассказ; взрослый, он любит автора, который написал этот рассказ. Таким образом между автором и читателем образуется дружеская связь и продолжается на всю жизнь. Мне приходится встречать людей, которые не любят ни Вальтер-Скотта, ни Арабских Ночей; своего романиста, свою очаровательную Шехеразаду. Да, кстати, Вальтер, когда соберешься писать ко мне, то не забудь сказать, кто любимый романист в четвертом курсе вашего заведения? Прочитал ли ты такое милое произведение, как Frank - мисс Эджворт? Этот роман пользовался особенным расположением сестер Вальтера, и хотя он говорил, что эта дрянь годится для девочек, а все же прочитал ее; мне кажется, что там есть несколько мест, которые непременно попробуют мои глаза, если я только встречусь с этой маленькой книжкой.

свое желание познакомиться с этим сочинением, то при вторичном прочтении Том и Джерри не покажутся так блистательны, какими они должны бы быть по моему предположению. Картинки также верны и прекрасны, как и всегда, и после многолетней разлуки я с восторгом жму руку широкоплечему Джерри Хоторну и Коринфскому Тому; но слог, признаюсь, мне не нравится; я даже находил его вульгарным, - впрочем, это не беда! других писателей тоже считают вульгарными! - а что касается описания лондонских развлечений и увеселений в старинное время, - оно скорее возбуждает любопытство, нежели смех.

Но картинки! о, картинки по прежнему благородны! Прежде всего вы видите Джерри, только что прибывшого из провинции, в зеленом кафтане и кожаных штиблетах; портной Коринфского Тома снимает мерку на пару модного платья, чтобы представиться в нем в Коринфский Дом. Потом следует карьера удовольствий и моды. Парк! сладостное возбуждение! театр!! зеленая комната!!! Восторженное блаженство, - самая опера! Вот Джерри и Том, в маленьких треуголках выходят из оперы, - точь-в-точь такие же джентльмены, каких мы видим только при дворе. Вот они в клубе Алмакка, среди толпы аристократических особ; герцог Кларенс смотрит, как они танцуют. Теперь, - странная перемена, - они в комнате Тома Крибба, содержателя верховых лошадей, где они точно также у себя дома, как и в золотых аристократических салонах; потом вы видите их в ньюгэтской тюрьме; они смотрят, как сбивают кандалы с ног какого-то преступника перед его казнью. Какое загрубелое зверство на лице этого злодея, в желтых панталонах! Какое странное угрызение совести на лице вон того джентльмена в черном, который, я полагаю, подделывал ассигнации, и который, крепко сжав пальцы одной руки в нальцах другой, внимательно слушает слова своего исповедника! - теперь поспешимте к сценам, более веселым: в театр Татерзол. О, праведное небо! какой смешной тот актер, который играл роль Дикки Грина! Но вот мы в частном доме, где Коринфский Том вальсирует (и весьма грациозно, - вы сами согласитесь) с коринфской Катей, между тем как Боб Лоджик играет на фортепьяно!

"Взявши несколько аккордов живой, веселой музыки, - говорится в тексте: - Боб Лоджик попросил Катю и своего друга Тома сделать ему одолжение провальсировать. Катя, нисколько не колеблясь, сейчас же встала. Том предложил руку своей очаровательной даме и вальс начался. Картинка передает верное изображение "веселой сцены" в тот самый момент. Любопытство Боба посмотреть на позы элегантной пары чуть было не остановило их движений. Катя едва удержалась от смеха, когда Боб, отвернувшись от фортепьяно, представил свою физиономию, имевшую в то время сходство с улыбающимся полнолунием".

И не удивительно; взгляните только теперь на эту картинку (в том виде, как я скопировал ее, употребив для этого лучшия свои способности) и сравните позу и лицо мистера Лоджика с великолепием и элегантностью Тома! Ничего подобного в лондонце вы не увидите в настоящее время! В этих молодых весельчаках 1823 года кипит жизнь, представляющая такой странный контраст с нашими чувствами 1860 года. Для примера, я приведу здесь образец их разговора и прогулки. "Если, говорит Лоджик: если наслаждение ваш то можете провести вечер в вокзале лучше нежели во всяком другом месте столицы. Там все так просто и свободно. Оставайтесь сколько вам угодно, и уходите, когда вздумается". - Ваше описание так заманчиво, отвечал Джерри: - что я не знаю, скоро ли дождусь того времени, когда можно будет отправиться". - На это Лоджик предложил сделать маленькую прогулкуповорота пройдемся по Пикадилли, заглянем в Татерзол, по Полл-Молл, и покажем себя на коринфской тропинке. Таким образом наши герои распределили все время до обеда; а за обедом несколько рюмок отличного вина Тома сделало из них совсем других людей. Вокзал был предпоставленной целью и трио отправилось, решившись наслаждаться всеми удовольствиями, которые это место доставляет в таком изобилии".

сначала сделать несколько поворотов, потом пройтись, потом , потом побродить и наконец показать себя. кошачья тропинка - то есть медленная ранняя прогулка, которую предпринимал добрый старый король в серенькое утро, прежде чем в доме его начнется движение. Но что такое была коринфская тропинка? Известна ли она какому нибудь антикварию? И какие это были отличные вина, которые пили наши друзья, и которые доставляли им возможность наслаждаться обильными удовольствиями, доставляемыми вокзалом?

Таким образом игра жизни продолжается, пока наконец все эти наслаждения донельзя не изнурили нашего провинциала, Джерри Хоторна и он принужден возвратиться домой. На последней картинке он, в числе шести пассажиров, сидит в дилижансе у погреба Белого Коня; с ним прощаются друзья; на крышу дилижанса взлезает матрос; - по ту и другую его сторону спуют жидки с апельсинами, перочинными ножами и сургучем; у дверей стоит кондуктор. Где-то теперь эти продавцы сургуча? где кондукторы? где дилижансы? где юность, которая входила в них и выходила; слышала веселый рожок, звуки которого более не раздаются, - видела восход солнца над долинами Стонхенджа, отирала ночью горькия слезы после разлуки, возвращаясь в школу, с замиранием сердца выглядывала из окна, считая мили и дожидаясь, когда покажутся родные поля и вместе с тем начнутся каникулы?

Наступила ночь; вот и дом. Собравшиеся под одной спокойной кровлей старики, взрослые и дети спят безмятежным сном. Среди безмолвия и тишины одне только звезды смотрят с небес. Это безмолвие и эта тишина невольно пробуждают все прошедшее; грустное раскаяние в проступках, сожаление о неудачах, воспоминание радостей и скорбей встают из могил своих, тоже спокойные и безсильные. В то время как я закрываю глаза, на меня смотрят другие глаза, давно уже потухшие. Город и прелестный ландшафт спят под усеянным звездами небом, укутанные в осенний туман. Там и сям мелькают огоньки, некоторые из них быть может в комнате больного. В этом безмолвии уныло, но с тем вместе и приятно раздается звон часового колокола. Всюду видны ночь и покой. Сердце наполняется благодарностью, голова с благоговением склоняется на грудь, в то время как я чрез спящий дом прохожу в мою комнату; мне чувствуется, что над ним парит благословение.