В огонь и в воду (Приключения графа де-Монтестрюк).
XXIII. Чего хочет женщина.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: В огонь и в воду (Приключения графа де-Монтестрюк). XXIII. Чего хочет женщина. (старая орфография)

XXIII.
Чего хочет женщина.

Между тем двор переехал из Фонтенебло в Париж, где король имел чаще возможность беседовать о своих честолюбивых планах с Ле-Телье и его сыном, графом де Лувуа, уже всемогущим в военном ведомстве.

Обергофмейстерина королевы, само собой разумеется, тоже переселилась в Лувр вместе с её величеством; также точно поехали в Париж и все придворные, молодые и старые. В Париже их ожидали те же самые интриги, нити которых были завязаны в Фонтенебло любовью, тщеславьем и честолюбием...

Гуго, хорошо направленный Брискеттой, появился на другой же день при малом выходе Олимпии, а вечером его увидели опять на игре у королевы. Как некогда суровый Ипполлит, он, казалось, смягчился к хитрой и гордой Аридии, которая разделяла, как уверяли, с маркизой де ла-Вальер внимание его величества короля и держала в страхе половину двора под своей властью; но Гуго действовал, как ловкий и искусный дипломат, которому поручены самые трудные переговоры: он поддавался соблазнам её ума и прелестям её обращения медленно, постепенно, мало по малу, не как мягкий воск, таявший от первых лучей огня, но как твердый металл, нагревающийся сначала только на поверхности. Олимпия могла считать шаг за шагом свои успехи; ей нравилась эта забава и она тоже поддавалась невольно увлечению. Ей было ново - встретить сердце, которое не сдавалось по первому требованию. Это сопротивление приятно волновало ее: это была приправа, будившая её уснувшия чувства и притупленное любопытство.

Само собой разумеется, при этих почти ежедневных встречах, не раз представлялся им случай говорит о графе де-Колиньи и о начальстве над войсками, которого он добивался. Гуго всякий раз хватал такие случаи на лету. Венгерская экспедиция сводила всех с ума: она напоминала крестовые походы; предстояло, как во времена Саладина, биться с неверными, и дальнее разстояние, неизвестность придавали этому походу в далекия страны такую рыцарскую прелесть, что все горели желанием принять в нем участие. Не было ни одного дворянина, который не добивался бы счастья посвятить свою шпагу на службу христианству. Все знали уже, что король, уступая просьбам императора Леопольда, который решился, сломив свою гордость, прислать графа Строцци к французскому двору, - отдал уже приказание министру Летелье собрать армию под стенами Меца и оттуда направить ее к Вене, которой угрожали дикия толпы, предводимые великим визирем Кьюперли, мечтавшим о покорении Германии исламу {Ашар говорит о визире Кеприли, начальнике турецких войск после Кара-мустафы, казненного за неудачную осаду Вены. Прим. перев.}.

Граф Строцци хлопотал усердно, чтобы французския войска собирались поскорей. Но еще неизвестно было, кому поручено будет начальство над экспедицией; называли сперва Тюренна и маркграфа баденского, но оба были скоро отстранены. Двор, средоточие всех интриг, разделился на два лагеря: одни держали сторону герцога дела Фельяда, другие графа де-Колиньи. Шансы обоих казались равными и спорам не было конца.

Раз вечером, на приеме у графини де-Суассон, Гуго наконец не выдержал.

- Ах! вскричал он, вот один из тех редких случаев, когда приходятся сожалеть, что у вас в руках шпага, а не веер, и что вас зовут Гуго де-Монтестрюк, а не Луиза де ла Вальер.

- Это почему? спросила с живостью Олимпия, на которую это имя производило всегда действие электрического удара.

- Потому что никогда еще не представлялось лучшого случая сделать дело полезное и хорошее, дело великое и славное и связать имя свое с таким предприятием, которое возвысит блеск французской короны! Готовится смелая и опасная экспедиция... Чтобы командовать армией, идущей на помощь колеблющейся империи, нужно полководца надежного, а кого хотят назначить? герцога де ла-Фельяда!... И вот судьба сражений вверяется человеку, который не съумел бы, может быть, сделать ученья эскадрону!... А почему его выбирают? потому что его поддерживает женщина... герцогиня де да-Вальер вздыхает, она плачет, она умоляет, и этого довольно, чтобы знамя Франции было вверено человеку неспособному, тогда как есть полководец опытный в своем деле, закаленный в самых тяжелых трудах, всеми уважаемый, сражавшийся под начальством Тюренна, умеющий подчинить себе победу!... Ах! еслиб я был женщиной!

- А что бы вы сделали, граф, еслиб были женщиной?

- Я бы захотел доставить торжество правому делу, я бы употребил мою красоту, мою молодость, весь мой ум на то, чтобы счастье Франции поднялось как можно выше.... я захотел бы, чтобы современем про меня сказали: спасение империи, освобождение городов, одержанные победы, побежденные варвары - всем этим обязана родина одной ей, потому что она одна вручила оружие той руке, которая нанесла все эти удары! Победой, осветившей зарю нового дарствования, обязаны графу де-Колиньи! но выбор графа де-Колиньи решила она!

В душе графини де-Суассон шевельнулось что-то, удивившее ее самое: грудь её пронизал какой то горячий ток. Она взглянула на лицо Гуго, воспламененное воинственным жаром, и сказала ему не без досады:

- Итак, вы полагаете, граф, что ни одна другая женщина при дворе не в состоянии совершить подобное чудо? Вы думаете, что одна герцогиня де-ла Вальер...

- Я знаю, что и другия могли бы. Разве оне не одарены всеми прелестями, всем очарованием? Им стоило бы только захотеть.... одной из них в особенности! Но, нет! ни одна женщина не понимает этого, ни одна не осмелится бороться с могущественной фавориткой! и герцог де ла Фельяд будет непременно назначен.

- Ах! еслиб это была правда! вскричал Гуго, взглянув на нее пламенным взором.

Взволнованная еще и на следующий день и сама удивляясь этому волнению, графиня, под предлогом утомления, приказала не принимать никого и допустить одного только защитника графа де-Колиньи.

- Благодаря вам, я только и видела во сне, что приступы, вооружения да битвы, сказала она ему; но если вы говорите с таким жаром, с таким огнем о делах военных, то что бы это было, еслиб вы заговорили о делах сердца?

- Та, кто доставила бы мне случай пролить мою кровь для славы его величества в славном предприятии, узнала бы об этом очень скоро.

- Как! вы согласились бы разстаться с ней?

- Да, но для того только, чтобы сделаться достойней её любви.

- Но разве она... графиня де-Монлюсон согласилась бы также?

- Кто вам говорит о графине де-Монлюеон? Не от нея же, полагаю, зависит экспедиция.

Олимпия улыбнулась.

- Вы так усердно хлопочете за графа де Колиньи, продолжала она, и никогда ничего не просите для себя самого. Почему это?

- А чего же мне еще просить, когда я сижу один с обергофмейстериной королевы, одного взгляда которой добиваются все придворные; когда-та, кто была Олимпией Манчини, самая прелестная из прелестных племянниц великого кардинала, благоволит меня принимать и выслушивать; когда наконец эта царица красоты, графиня де-Суассон, позволяет мне подносить к губам ручку самой пленительной женщины в королевстве?

Графиня не отняла руки, взглянула на него нежно и кокетливо, и спросила:

- А вам очень хочется, чтобы граф де Колиньи был назначен командиром армии, которую посылает король на помощь своему брату, императору германскому?

- Это было бы мне дороже всего, еслибы, когда я добьюсь этого, не оставалось еще другого, что мне еще дороже.

- Что же это такое?

- Ваш гнев не поразит меня, если я осмелюсь признаться.

- Прощу вас,

- Если так, графиня, то я больше всего дорожу желанным случаем - броситься к ногам той, которая дает мне возможность за-платить долг благодарности!

- У вас такие основательные доводы в пользу графа де Колиньи, что я начинаю находить его честолюбие совершенно законным... Я решаюсь поговорить с королем.

- Когда же, графиня?

- Тогда - наше дело выиграно! сказал он, опускаясь на колена. Олимпия медленно поднялась и сделала ему знак уйдти.

- Я отсылаю вас не потому, чтоб разсердилась, но вы меня взволновали вашими рассказами о благодарноcти и войне, о любви и славе... Мне нужно остаться одной, подумать, сообразить. Мы скоро опять увидимся... Надеюсь, что ьы покажете себя достойным моего участия.

Гуго поклонился и вышел. Вечером, разговаривая с Брискеттой, Олимпия сказала: .

- Он умен, этот граф де-Монтестрюк... он пойдет далеко!

- Надеюсь, возразила горничная, если какой нибудь добрый ангел прийдет к нему на помощь.

- Добрый ангел или благодетельная фея...

- Я именно это и хотела сказать.

В этот самый день, около полуночи, когда Гуго, окончив свою службу в Лувре, возвращался в отел Колиньи, Коклико подбежал к нему проворно, вздохнул, как будто уставши от ожиданья, и сказал;

- Ах, граф! там кто-то вас ожидает.

- Кто такой?

- Кузен... нет - кузина дьявола... посмотрите сами!

Монтестрюк взглянул в ту сторону, куда указывал Коклико, и увидел в больших сенях на подъезде черный силуэт женщины, закутанной в широкия складки шелкового плаща и с капюшоном на голове. Он сделал шаг к ней; она сделала два шага и, положив легкую ручку ему на плечо, спросила:

- Хочешь идти за мной?

- Куда?

- Еслиб я могла сказать это, ты уже знал бы с первого же слова.

Коклико потянул Гуго за рукав, нагнулся к его уху и прошептал:

- Граф, вспомните, умоляю вас, маленького слугу, который чуть не сделал, очень недавно, из совершенно здоровых честных людей - бедных израненых мертвецов.

- Одно и то же не случается два раза сряду, возразил Гуго.

- В тот же день, может быть, проворчал Коклико, но через несколько недель - это бывает!

- Если боишься, то оставайся, продолжала домино; если ты влюблен, то иди.

Она пошла прямо к парадным дверям и, выйдя на крыльцо, живо схватила Гуго за руку. Она загнула за угол улицы, подошла к карете, возле которой стоял лакей, сделала знак, подножка опустилась, одним прыжком она вскочила в карету и пригласила Гуго сесть рядом.

- Пошел скорей! крикнула она.

Кучер стегнул лошадей и карета изчезла из глаз испуганного Коклико, который собирался бежать за своим господином.

- Он, может быть, и не умрет от этого, прошептал честный слуга, но я скоро умру наверное, если так пойдет дальше!

Пока он готовился пронести безсонную ночь, карета с Монтестрюком и незнакомкой скакала во весь опор по лабиринту парижских улиц. Гасконца занимали, казалось, мысли менее печальные. Вдруг он охватил рукой тонкий стан своей таинственной путеводительницы и спросил весело:

- А в самом деле, куда это ты везешь меня, душечка Брискетта?

- Ах! ты меня узнал?

- Разве иначе я позволил бы себя похитить?

Говоря это, он раскрыл капюшон, закутывавший голову шалуньи и звонко поцеловал ее.

- Дело сегодня не обо мне, сказала она, возвращая ему однакож очень добросовестно поцелуй за поцелуй. Это даже ты крадешь y одной знатной дамы, которая на тебя разсердилась бы не много, еслиб узнала, что мы с тобой целуемся.

- А! разве в самом деле, графиня де Суассон...

- Ничего не знаю, кроме того, что у графини есть очень важная для тебя новость... и что она хочет передать ее только тебе самому... Она полагает, что после этого сообщения она получит право на твою вечную благодарность... Кажется даже, передавая мне об этом, она сделала особенное ударение на последнем слове.

- Я и буду ей благодарен, Брискетта... Но, ради Бога, дай мне совет мимоходом... Особа, пользовавшаяся вниманием короля - а это бросает и на нее отблеск величия - особа необыкновенная... Ты ее хорошо знаешь... что я должен делать и как говорить с ней, когда мы останемся с глазу на глаз.

- Делай и говори, как со мной... Вот видишь-ли - в каждой женщине сидит Брискетта.

Карета остановилась у длинной стены в пустынной улице, конец которой терялся в глухом предместьи. Брискетта выскочила, из кареты и постучала особенным образом в узкую калитку, выкрашенную под цвет стены и закрытую до половины густым плющем. Калитка тихо отворилась и Брискетта бросилась, ведя за собой Гуго, в сад, в конце которого смутно виднелся в темноте маленький домик, окруженный высокими деревьями. Брискетта смело пошла по усыпанной мелким песком дорожке, все извилины которой были ей издавна хорошо знакомы. Они подошли к скромному павильону, в котором, казалось, никто не жил: снаружи он был безмолвен и мрачен, и ни малейшого света не заметно была в щелях ставней.

- Э! э! прошептал Гуго, вот и таинственный дворец!

- Скажи лучше - замок Спящей красавицы; только красавица, теперь не спит, возразила Брискетта глухим голосом.

Она вложила маленький ключ в замок, дверь повернулась на петлях без шума и Гуго вошел в сени, плиты которых были покрыты толстым ковром. В сенях было еще темней, чем в саду. Гуго послушно следовал за Брискеттой, которая в этой темноте ступала смело и уверенно. Она подняла портьеру, взошла проворно и без малейшого шума по лестнице, остановилась перед узенькой дверью и толкнула ее. Тонкий, как золотая стрела, луч света прорезывал темную комнату, в которую вступил Гуго.

- Ступай прямо на свет, шепнула ему на ухо Брискетта. Тебе под руку попадется дверная ручка; отвори - и желаю тебе всякого успеха...

Он вошел в круглую комнату, обтянутую шелковой материей, огни больших подсвечников отражались в венецианских зеркалах. В изящном камине трещал огонь; на доске стояли дорогие часы, наверху которых сидел Амур с приложенным к губам пальцем. На позолоченных консолях разбросаны были роскошные вещи, блестевшия серебром, слоновой костью и золотом. В этом благоуханном приюте никого не было.

Удивленный и взволнованный, Гуго оглянулся кругом. Вдруг незаметная в складках китайского атласа дверь скользнула в драпировку и графиня де Суассон появилась пред его очарованными глазами.

Руки её были полуобнажены, волосы раскинуты буклями по плечам, шея тоже обнажена; щегольской наряд еще более возвышал её пленительную красоту. Божество вступало в свой храм.

- Поблагодарите-ль вы меня за то, что я сдержала слово? спросила она, подняв на Гуго блестящие глаза.

- Я ужь благодарю вас, графиня, и за то, что вы явились мне в этом очаровательном уединении, возразил Монтестрюк, преклонив колено.

- Ну! продолжала она, нагнувшись к нему, король сделал выбор: он назначил графа де Колиньи... Вы получили то, чего желали больше всего; но остается еще другое...

Олимпия пошатнулась, будто ослабев от овладевшого ею волнения.

Гуго привстал до половины и охватил ее руками, чтоб поддержать.

- Чем могу я доказать вам мою благодарность? воскликнул он.

- Полюбите меня! вздохнула она.

Тонкий стан её согнулся как тростник, все помутилось в глазах у Гуго; он видел одну лучезарную улыбку Олимпии, вызванный-было им образ Орфизы проскользнул и исчез и, вспомнив слова её, он прошептал между двумя поцелуями.

- Per fas et nefas!

Слабый свет падал на розовые шелковые обои, когда Олимпия сказала улыбаясь Гуго, что пора разстаться. Ему не хотелось еще уходить.

- Солнце нас выдаст, погубит нас, сказала она.

- Когда же я вас опять увижу? спросил он, отрываясь с трудом от объятий, которые его ужь не удерживали.

- Если захочет ваше сердце, то от вас самих зависит, чтоб этот бант из жемчуга, бывший на мне вчера вечером, а теперь лежащий вот там на полу, рядом с туфлей, опять появился у меня в волосах. Вы его уронили, вы же его и поднимите и подайте мне. Он будет знаком нашего союза. Посмотрите на него хорошенько и когда опять увидите, вспомните Олимпию и павильон.

Пока еще не совсем разсвело, Брискетта провела Гуго осторожно через темные сени и безмолвный сад. Шаги их едва слышались на мягком песке дорожек, когда они медленно прокрадывались к скрытой в стене калитке.

- Ах, Брискетта! милая Брискетта! вздохнул Гуго.

- Да! да! ваши губы произносят мое имя, изменник, а сердце шепчет другое!

- Да, это - фаворитка, знаю... а это все равно... но, продолжала она с лукавой улыбкой. успокойтесь, вы опять ее увидите.

- Ты обещаешься?

- Клянусь...

- Ты восхитительна, Брискетта!

- Да... разве рикошетом.

- Отчего ты не говоришь мне больше ты, Брискетта?

- Всему свое время: теперь на вас как будто отражается королевское величие, знакомое вам величие, которое вас так тревожило... Но все вернется, граф.

Они дошли до таинственной калитки. На улице ожидала карета, ни одного прохожого не было видно. Брискетта остановилась на пороге и, поклонившись графу де Монтестрюку, сказала в полголоса:

- Её сиятельство госпожа обергофмейстерина желает видеть вашу милость сегодня, на большом выходе у нея.

- Я буду счастлив исполнить желание графини, отвечал Гуго тем же тоном и бросился в карету, лошади поскакали в галоп.

Через час он вошел к графу де Колиньи, который только что встал с постели и, поклонившись ему с глубочайшим почтением, сказал:

- Позвольте мне, граф, поздравить первым главнокомандующого армией, посылаемой его величеством королем французским на помощ его величесву императору германскому.

- Что ты говоришь? вскричал Колиньи... откуда ты это знаешь? кто тебе сказал?

- Такая особа, которая должна знать об этом раньше всех, потому что она сама иногда внушает волю, которая повелевает свыше.

- Маркиза де ла Вальер?

- Э, нет!

- Значит, графиня де Суассон?

- Она самая.

- Обними меня, друг Гуго!.. Да! ты платишь сторицей за услугу, которую я оказал тебе!

- Так всегда поступаем мы, Монтестрюки, по примеру, поданному нам блаженной памяти королем Генрихом IV.

- Только мне было очень трудно добиться этого блестящого результата.

- Как это?

- Увы! измена!.. Я должен был выбирать между любимым другом и обожаемой неблагодарною... Я обманул ее, чтоб услужить ему!

- Ну! сказал Колиньи, улыбаясь, еслиб ты бросился на какую нибудь актрису из Бургонского отеля или на гризетку, шумящую юпками на Королевской площади, то на тебя могли бы еще сердиться... но ты метил высоко и за успех тебя, поверь мне, помилуют.

Сказав это, он сел к столу, придвинул лист бумаги, обмакнул перо в чернила и твердой рукой быстро написал следующее письмо:

"Графиня,

"Дворянин, имевший когда-то честь быть вам представленным, назначен главнокомандующим армией, посылаемой королем на помощь своему брату, императору германскому, которому грозит нашествие турок на его владения.

"Он постарается устроить, чтобы граф де Шаржполь, сын ваш, за присылку которого он вам искренно вам благодарен, отправился с ним, разделяя опасности и славу этой далекой экспедиции.

"Будьте уверены, графиня, что он доставит ему случай придать своей храбростью новый блеск славному имени, наследованному от предков. Это лучшее средство доказать ему мою благодарность за доказанную им преданность мне и мое уважение к носимому им имени.

"Куда бы я ни пошел, он пойдет со мной. От вас, графиня, он научился быть хорошим дворянином; от меня научится быть хорошим солдатом. Остальное - в руках Божьих.

"Позвольте мне сложить у ног ваших уверения в неизгладимом воспоминании и в глубочайшем уважении и позвольте надеяться, что в молитвах ваших к Богу вы присоедините иногда к имени вашего сына еще имя

Он обратился к Гуго со слезами на глазах и сказал ему:

- Я написал вашей уважаемой матушке; прочтите.

- Так вы ее знали? спросил Гуго, поцеловав место, где написано было имя графини.

- Да... и всегда сожалел, что судьба не допустила ее называться Луизой де Колиньи.

Он открыл объятия, Гуго бросился к нему и они долго прижимали друг друга к груди. Потом, возвращая вдруг лицу своему, разстроенному сильным волнением, выражение мужественной твердости, Колиньи позвонил и, запечатав письмо, приказал вошедшему лакею:

- Вели сейчас же кому нибудь сесть верхом и отвезти это письмо графине де Шаржполь в замок Тестеру, между Лектуром и Ошем, в Арманьяке... Ступай!

Лакей вышел; овладев собой, граф де Колиньи надел перевязь со шпагой итгромким голосом сказал Гуго:

врагу и с твердым духом, как следует христианам, бьющимся с неверными!

Слух о назначении графа де Колиньи распространился с быстротой молнии. Когда Гуго появился в Лувре, там только и было речи, что об этой новости. Сторонники герцога де ла Фельяда злились ужасно. Все спрашивали сефя, каким волшебным влиянием одержана была такая блистательная победа в какой-нибудь час времени? Распрашивали Монтестрюка, зная об его отношениях к счастливому избраннику, но он притворился тоже удивленным.

На игре у короля он встретил графиню де Суассон, которая улыбнулась ему, пока он кланялся, и спросила:

- Довольны-ли вы, граф изумительной новостью, о которой вы, вероятно, уже слышали?

- Кто ж может быть ею более доволен, чем я?... Теперь мне и не остается желать ничего более!

Она сделала кокетливую мину и, играя веером, спросила:

- Уверены-ль вы в этом?... Я думаю, что и вы тоже хотите участвовать в этой экспедиции, в которую стремится попасть все дворянство?

- Да, графиня, и я брошусь в нее первым, если получу разрешение короля. Мне оказали милость и я хочу заслужить ее готовностью пользоваться всяким случаем, чтоб служить его величеству. Я сделаю все, чтоб не лишиться высочайшого благоволения.

Графиня де Суассон еще раз улыбнулась.

- Если вы так сильно этого желаете, граф, то можете разсчитывать и на мое содействие, чтоб ваше желание осуществилось.

Графиня де Суассон не преувеличивала, говоря, что все дворянство Франции стремилось участвовать в венгерском походе. С некоторых пор все, что было при дворе и в армии молодого и блестящого, страшно волновалось, чтоб добиться разрешения отправиться на войну волонтерами. Когда экспедиция была окончательно решена и возвещена оффициально, порох вспыхнул. Все бредили только войною в странах незнакомых, войною обещавшей возобновление романов рыцарства. Графа де Лувуа осадили со всех сторон просьбами. Во Франции ожил дух, водивший некогда Готфрида бульонского в Палестину.

Не было больше ни дел, ни интриг, ни любви: мечтой всех стал венгерский поход, война с турками. Кто надеялся уехать - был в восхищении, кто боялся остаться во Франции - был в отчаянии. Можно было подумать, что дело идет о спасении монархии. Опасности такого дальняго похода никого не пугали; этой храброй молодежи довольно было заслужить себе славу и честь.

Все знали сверх того, что король занимался с особенным благоволением поездкой в Венгрию: так называли на языке придворных экспедицию, для которой император Леопольд, доведенный до крайности, должен был смирить свою гордость и прислать в Пафиж посольство с графом Строцци во главе. Для приема его король развернул всю пышность, которую так любил уже и к которой впоследствии так сильно привык. Он хотел - и это все знали - выступить в этот поход как король Франции, а не как граф альзасский. Этого довольно было, чтоб воспламенить мужество всего французского дворянства поголовно.

- Я имею неоцененную честь, сказал он, состоять в свите вашего величества, но я хвастаюсь с усердием, которое вы изволите понять, смею надеяться - на первый представляющийся случай доказать моему государю ревность мою к его службе. Все честолюбие мое состоит в том, чтобы стать среди тех, кто хочет сражаться во славу его королевского имени!

- Вы правы, отвечал король; я даю вам разрешение. Дворянство мое окружить меня и в Венгрии, также точно как окружает в Лувре.

И, обратясь к толпе придворных, король прибавил;

- Еслибы дофину, сыну моему, было хоть десять лет, я бы послал и его в поход.

просьбами. Кто не ехал в Венгрию, на того ужь почти и смотреть не хотели. Общий порыв идти с графом де Колиньи за Рейн и за Дунай был так силен, что давши сначала позволение всем, кто хотел, скоро были вынуждены ограничить раздачу разрешений.

Среди этого всеобщого волнения, дававшого новую жизнь двору, столь оживленному и до сих пор кипучей деятельностью молодого царствования, трудно было разобрать, что происходит в уме графини де Суассон, внезапно увлеченной свою фантазией в объятия Гуго де Монтестрюка.

Какое место назначала она в своей жизни этой связи, родившейся просто из приключения и в которой любопытство играло более заметную роль, чем любовь? Она и сама этого не знала. С самой ранней молодости она выказала способность вести рядом любовные дела с интригой; должность обергофмейстерины при королеве, доставленная ей всемогущим дядею, кардиналом Мазарини, открывала ей доступ всюду, а итальянский дух, наследованный ею от предков, позволял ей, при тонком понимании духа партий, вмешиваться и в такия дела, в которых она вовсе ничего не понимала. Живость ума и горячий характер, в связи с особенной эластичностью правил, выручали ее до сих пор во всем и всегда.

мечтой её честолюбия, которое могло удовлетвориться только самым неограниченным владычеством. И вот в самом разгаре её происков и волнений, она встретилась неожиданно с Гуго.

В ней родилось безпокойство, которого она преодолеть не могла и которое становилось тем сильней, чем больше старалась она от него отделаться; что было сначала минутным развлечением - стало для нея теперь вопросом самолюбия. Не думая вовсе о том, чтоб сделать прочною простую прихоть, начавшуюся с шутливого разговора, Олимпия хотела однакожь овладеть вполне сердцем Монтестрюка. Ее удивляло и раздражало, что это ей не удается, ей, которая умела когда-то пленить самого короля и могла опять пленить его, и у ног которой была половина двора.

особенно пленительной, соблазнительной физиономией.

Бывали часы, когда Гуго поддавался её чарам; но чары эти скоро и разлетались; овладев снова собой, он чувствовал что-то далеко непохожее ни на нежность, ни на обожание. Сказать правду, он даже ожидал с нетерпением минуты отъезда в Мец. Графиня де Суассон чувствовала инстинктивно, в каком расположении был её влюбленный Гуго; она видела ясно, что все кокетство её, все усилия оживляли его только на одну минуту.

Еслиб он был влюблен, еслиб он вне себя трепетал от волнения, - она наверное оттолкнула бы его через несколько дней, поддавшись на время разве одному только соблазну таинственности; но раз он был равнодушен, - ей хотелось привязать его к себе такими узами, которые она одна могла бы разорвать.

Однажды вечером, почти в ту минуту, как он собирался ужь уходить из комнат королевы, Гуго увидел в волосах Олимпии бант из жемчуга, имевший для них обоих особенное значение.

Был ли он счастлив или недоволен? - этого он и сам не знал.