В огонь и в воду (Приключения графа де-Монтестрюк).
XXV. Куда ведут мечты.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: В огонь и в воду (Приключения графа де-Монтестрюк). XXV. Куда ведут мечты. (старая орфография)

XXV.
Куда ведут мечты.

Гуго не был у Орфизы де Монлюсон с того самого дня, когда он имел с ней, в присутствии графа де Шиври, объяснении мо поводу знаменитой записки, которая привела его окольными путями из улицы дез-Арси в павильон Олимпии через отель принцессы Мамиани. Он не сомневался в том, что она не нарушит назначенного ею самой срока и кроме того смотрел на нее, как на такую крепость, которою искусный полководец может питать надежду завладеть тогда только, когда совсем окончит все свои подступы. Однакож он не хотел уехать из Парижа, не простившись с нею; поэтому он отправился в тот же день в отель Авранш.

Увидев его, Орфиза слегка вскрикнула от удивленья, впрочем немного притворного.

- Вы застаете меня за письмом к вам, сказала она; право, граф, я ужь думала, что вы умерли.

- О! герцогиня, кое что в этом роде могло бы в самом деле со мной случиться, но вот я жив и здоров.... и первая мысль моя - засвидетельствовать вам мое почтение.

- Эта первая мысль, как вы говорите, не слишком однакожь скоро пришла вам в голову. Но когда едут с графом де Колиньи в Венгрию, то понятно, что нет времени обо всем подумать - ведь вы едете, неправда-ли?

- Без сомнения, еду, герцогиня.

- При дворе только и речи, что о привязанности его к вам... Назначенный королем главнокомандующий говорит об вас в таких выражениях, которые свидетельствуют о самой искренней дружбе между вами. Он говорит даже, что в этом деле многим обязан вам.

- Граф де Колиньи преувеличивает..... Все сделали его собственные заслуги. Впрочем, признаюсь, когда я люблю кого-нибудь, то моя преданность не отступает ни перед чем.

- Если сблизить его слова с вашими частыми визитами графине де Суассон, которая, как говорят, особенно к вам внимательна и благосклонна, то можно вывести заключение, что ваша судьба в короткое время значительно изменилась к лучшему.... Что жь это за секрет у вас, граф, чтоб дойдти так быстро до таких блестящих результатов?

- Я вспомнил о девизе, о котором вы сами мне говорили, герцогиня.

- О каком девизе?

- Per fas et nefas.

Горькая улыбка сжала губы Орфизы.

- Желаю, сказала она, чтоб этот девиз был вам так-же благоприятен и в Венгрии, как был во Франции

-- Я надеюсь. Если я еду так далеко, то именно затем, чтоб поскорей заслужить шпоры. Мой предок завоевал себе имя, которое передал мне, и герб, который я ношу, ценой своей крови и острием своей шпаги... Я хочу дойдти тем же путем к той цели, к которой стремлюсь... Цель эту вы знаете, герцогиня.

- Я помню, кажется, в самом деле, эту историю, которую вы мне рассказывали. Неправда-ли, дело шло о Золотом Руне? Разве все еще на завладение этим Руном направлены ваши усилия?

- Да, герцогиня.

- Это меня удивляет!

- Да оттого, что, судя по наружноcти, можно-было подумать совершенно противное...

- Наружность ничего не значит.... поверхность изменчива, но дно остается всегда неизменно.

Улыбка Орфизы потеряла часть своей горечи...

- Желаю вам успеха, когда так! сказала она.

Орфиза встала, прошла мимо Гуго и вполголоса, взглянув ему прямо в глаза, произнесла медленно.

- Олимпия Манчини - это ужь много; еще одна - и будет слишком!

Он хотел отвечать; она его перебила и спросила с улыбкой:

- Так вы пришли со мной проститься?

- Нет, не проститься, возразил Гуго гордо; это грустное слово я прознесу только в тот час, когда меня коснется смерть; но есть другое слово, которым полно мое сердце, разставаясь с вами: до свиданья!

- Ну, вот это - другое дело! Так должен говорить дворянин, у которого сердце на месте! Прощайте - слово уныния, до свиданья крик надежды! До свиданья же, граф!

Орфиза протянула ему руку. Если в уме Гуго и оставалось еще что-нибудь от мрачных предостережений Брискетты, то все исчезло в одно мгновенье. В пламенном взгляде, сопровождавшем эти слова, он прочел тысячу обещаний, тысячу клятв. Это был луч солнца, разгоняющий туман, освещающий дорогу, золотящий дальние горизонты. При таком свете все становилось возможным! Что ему было за дело теперь, забудет-ли его равнодушно графиня де Суассон, или станет преследовать своей ненавистью? Не была-ли теперь за него Орфиза де Монлюсон?

Гуго не слышал земли под ногами, возвращаясь в отель Колиньи, где все было шум, суета и движенье с утра до вечера, и это продолжалось ужь несколько дней. Двор отеля был постоянно наполнен верховыми, скачущими с приказаниями, дворянами, просящими разрешения связать судьбу свою с судьбой генерала, поставщиками, предлагающими свои услуги для устройства его походного хозяйства, приводимыми лошадьми, офицерами без места, добивающимися службы, молодыми людьми, которым родители хотят составить военную каррьеру.

Этот шум и безпрерывная беготня людей всякого сорта нравились Коклико, который готов бы был считать себя счастливейшим из людей, между кухней, всегда наполненной обильною провизией, и комнатой, где он имел право валяться на мягкой постели, еслиб только Гуго решился сидеть смирно дома по вечерам.

Он жаловался Кадуру, который удостоивал иногда нарушать молчание и отвечать своими изречениями.

- Лев не спит по ночам, а газель спит. Кто прав? Кто неправ? Лев может не спать, потому что он лев; газель может спать, потому что она газель.

Араб сделал себе из отеля Колиньи свой дом, свою палатку. Он никуда не выходил и проводил часы, или мечтая в саду, или давая уроки фехтованья Угренку, или пробуя лошадей, приводимых барышниками на продажу. Тут только, в этом последнем случае, сын степей отдавался весь свой врожденной страсти и дикой энергии; поездивши, он опять впадал в молчаливое равнодушие.

В тот день, когда было решено, что граф де Монтестрюк идет в поход с графом де Колиньи, он улыбнулся и показал свои блестящие зубы.

- Скакать! отлично! сказал он.

И пробравшись на конюшню, он выбрал для себя и для двоих товарищей лучших лошадей, каких чутье указало ему в числе прочих.

- На войне, сказал он Коклико, который удивлялся его затее, чего стоит конь, того стоит и всадник.

Когда граф де Монтестрюк сошел во двор, Коклико и Кадур оканчивали все приготовления к отъезду. Лошади были сытно накормлены, чемоданы крепко увязаны, все ждало только сигнала.

- Сегодня, что-ли? крикнул ему Коклико, застегивая чемодан,

- Седлайте коней... едем! весело отвечал Гуго.

- Наконец-то! Я никогда не видал других турок, кроме пряничных, что продают на ярмарке в Оше, и был бы очень рад увидеть, каковы они живые.

Говоря это и между тем как Кадур осматривал, все-ли исправно у лошадей, Коклико толкнул маленького мальчика прямо на Гуго и спросил:

- Узнаете этого мальчика?

Гуго взглянул на мальчика, который смотрел на него кроткими и блестящими глазенками.

- Э! да это наш друг из Маломускусной улиды! вскричал он, погладив рукой по кудрявой головке.

- Он самый! А так как Угренку сильно хочется научиться солдатскому ремеслу с добрыми людьми, то я думал, не позволите ль вы мне взять его с собой?

- Пусть едет!... Ведь он храбро помогал нам! Поцелуй-ка меня, Угренок.

Угренок расплакался и бросился на шею графу де Монтестрюку.

- Ну, вот ты теперь и принят в полк, приятель, сказал Коклико; пока будет хлеба для троих, будь покоен, хватить и на четвертого.

- Да и лошадей четыре ужь готово, проворчал Кадур.

В тот самый час, как Гуго садился на коня и, в голове своего маленького отряда, проезжал по Парижу, по дороге в Мец, Орфиза де Монлюсон ходила в сильном волненьи взад и вперед у себя по комнате.

- Это во все не простой вздыхатель - этот граф де Шаржполь, говорила она себе: ничто его не пугает, ни опасности, ни женския причуды. Он не опускает глаза ни перед шпагой, ни перед моим гневом... Про него нельзя сказать, что он идет избитыми дорогами к своей цели - это история с графиней де Суассон, тайну которой он выдал своим молчаньем, - очень странная история.... зачем стану я обманывать сама себя?... Я почувствовала дрожь ревности, когда подумала, что это правда.... С какой гордой уверенностью отправляется он в этот далекий поход, наградой на который должна быть я, и он так сильно верит в мое слово, что даже об нем и не поминает! Каков он сам, такою он считает и меня, и он прав. Ведь я сравнила себя как-то с Хименой. На другой день я и сама удивлялась, что решилась сказать это. Я почти жалела: так мало это было на меня похоже.... ведь это было почти обязательство с моей стороны! а нельзя сказать однако, чтоб он этим хвастал. Он думал и думает еще теперь, как бы заставить меня сдержать слово однеми только благородными опасностями, на которые он пускается.... Правда, велика отвага и у графа де Шиври, но в ней нет такой открытой смелости. Мне казалось иногда, что в ней есть даже разсчет. Еслиб у меня не было герцогской короны в приданое, была-ли б у него такая жь страсть? А глаза того ясно говорят мне, что еслиб я потеряла все, что придает блеск союзу со мной, то и тогда он пошел бы за мной на край света.

Орфиза продолжала ходить взад и вперед, мечтала, бросалась в кресло, опиралась локтем на стол - и перед ней все стоял, как живой, образ Гуго де Монтестрюка.

- Я помню, как бы это было вчера, как смело он бросился ко мне там в лесу, на охоте: ясно, что я ему обязана жизнью.... Всякий на его месте, видя меня в такой опасности, сделал бы, разумеется, то же самое, все они говорили так, и граф де-Шиври первый; но.... не знаю... другой имел-ли бы столько присутствия духа и столько ловкости? Странней всего - его ответ мне, когда я спросила его, зачем он остановил Пенелопу ударом шпаги - где у меня была голова, когда я так странно его поблагодарила? а он не потерялся - преимущество остаюсь за ним... А через несколько минут, как он показал графу де Шиври, что он ни перед чем не отступит! - смирение графа де Шиври в этом случае, его любезность к сопернику - меня не много удивила тогда - да и теперь удивляет, как я об этом подумаю... Он не приучил меня к такой уступчивости и кротости... И вдруг перед явно и открыто высказанным соперничеством он вдруг становится каким-то нежным поклонником, он, Цезарь, выходивший на моих глазах из себя из-за одного пустого слова! Каким чудом появилась вдруг эта кротость? зачем? теперь сколько времени пройдет, пока я не увижу Монтестрюка! целые месяцы - наверное, год - может быть. Германия, Вена, Венгрия - как это все далеко! Привыкаешь думать, что дальше Фонтенебло или Компьеня ничего и нет... А тут вдруг тот, о ком думаешь, едет в такия страны, о которых и не слытала с тех пор, как училась еще географии в монастыре!... Должно быть, очень странно, очень смешно в такой стороне, где не говорят по-французски!... Как же там говорят? Я люблю вас?... Мужчины в этих далеких странах любезные ли, милые, ловкие? А придворные дамы одеваются ли там по моде? Хороши ли оне?... есть ли там Олимпии, как в Париже?... О! эта Олимпия! я терпеть её не могу!... А если еще кто-нибудь встретится с графом де Монтестрюком, пустит в ход те же хитрости, те же неприятные уловки, чтоб заставить его забыть свои клятвы? И я потерплю это... я?

Она топнула ножкой cъ досады и продолжала:

- Да, надо признаться, мужчины очень счастливы... Они одни имеют право делать всякия глупости... Хотят ехать - едут, хотят оставаться - остаются!... но зачем же мы оставляем за ними это преимущество? Кто мешает нам делать то же?... Еслиб мне захотелось однакожь взглянуть на Дунай, кто бы мог этому помешать? Разве я не могу делать, что хочу? Разве есть кто-нибудь на свете, кто имел бы право сказать мне: я не хочу!... граф де Шиври? Вот славно! разве это до него касается? Король? Но разве он обо мне думает? У него есть королевство и маркиза де ла Вальер!... следовательно, еслиб мне пришла фантазия путешествовать, разве я должна спрашивать у кого-нибудь позволения?... Разумеется, нет! А если так, то почему жь и не уехать, в самом деле?

- Решено!... еду!

Тотчас же она пошла в комнату маркизы де Юрсель и, ласкаясь и целуя ее, объявила:

- Милая тетушка, мне сильно хочется уехать из Парижа теперь же... Неправда-ли, вы меня столько любите, что не откажите?

Маркиза, в самом деле очень любившая племянницу, тоже ее поцеловала и отвечала:

- Правда! теперь настает такая пора, когда Париж особенно скучен: все порядочные люди разъезжаются... Вы кстати не приглашены на первую поездку в Фонтенебло... Я не вижу в самом деле, почему бы и не исполнить вашего желания?

Орфиза живо, раза два три, поцеловала маркизу и продолжала:

- В таком случае, если угодно, чтоб не терять времени, уедем завтра.

- Пожалуй, завтра.

Орфизав самом деле не потеряла ни одной минуты; на карету привязали чемоданы и сундуки; она назначила распорядителем путешествия доверенного слугу, Криктена, служившого у ней с самого её детства; взяла двух лакеев, на храбрость и преданность которых могла совершенно положиться, и такую же верную, преданную горничную, и на следующий же день четыре сильных лошади повезли галопом карету с племянницей и теткой.

Через несколько часов, маркиза была немного удивлена, не узнавая дороги, по которой всегда ездила в замок Орфизы, в окрестностях Блуа. Она заметила это племяннице.

- Ничего! отвечала Орфиза: ведь вы знаете, что все дороги ведут в Рим!

После первого ночлега, удивление маркизы удвоилось при виде полей и деревень, по которым она никогда в жизни не проезжала: ясно, что совсем не виды орлеанской провинции были у ней перед глазами.

- Уверены-ли вы, Орфиза, что люди не сбились с дороги? спросила она.

- Они-то? я пошла бы за ними с завязанными глазами. Не безпокойтесь, тетушка. Мы все таки приедем... вот спросите хоть у Криктена...

- Да, маркиза, мы все таки приедем.

Таким образом оне миновали уже Mo и Эперне и ехали по пыльным дорогам Шампаньи, как вдруг, раз утром, из пойманного маркизой на лету ответа ямщика она узнала, что оне только что выехали из Шалона.

- Боже милосердый! вскричала она... Эти разбойники нас увозят, Бог знает, куда! надо позвать на помощь!

- Знаю.

- Ты видишь сама, что они хотят нас похитить... Надо кричать!

- Успокойтесь, тетушка: эти добрые люди вовсе не похищают нас, а только повинуются.

- Кому?

- Но куда жь мы едем?

- В Вену.

- В Вену, в австрийскую Вену?

- Да, тетушка.

Бог знает, какие вещи... Они не имеют никакого почтения к знатным особам. Если только кто-нибудь из них коснется до нея рукой, она умрет от стыда и отчаяния!... Но когда ей заметили, что в Вене она будет иметь случай представиться ко двору императора, добрейшая маркиза успокоилась.

Оставим теперь маркизу с племянницей продолжать путь к Рейну и Дунаю и вернемся назад в Париж, где обязанности по званию и разсчеты честолюбия удерживали Олимпию Манчини.

Еслибы Гуго носился поменьше в облаках, когда возвращался в восторге из отеля Авранш в отель Колиньи, он мог бы заметить, что за каждым его шагом следит по пятам какой-то плут, не теряя его ни на одну минуту из виду.

Этот шпион, хитрый как обезьяна и лукавый как лисица, был преданным слугой графини де Суассон и любил особенно разные таинственные поручения. Он был домашним человеком в испанской инквизиции, секретарем одного кардинала в Риме, Карпилло очень нравилась служба у графини.

Когда женщина с характером Олимпии вступала на какой-нибудь путь, она шла до самого конца, не останавливаясь ни перед какими недоумениями совести, ни перед какими преградами. Брискетта не ошибалась: то, что гордая обергофмейстерина королевы называла изменой, нанесло жестокую рану самолюбию фаворитки. Предупрежденная, еще при начале своей связи с Монтестрюком, о любви его к герцогине д'Авранш, она сначала взглянула на это открытие, как на неожиданный случай развлечься немного от постоянных интриг и происков, обременявших жизнь её. Размышление пришло уже после разрыва, под влиянием раздражения и она принялась разбирать все, до последней тонкости, все признаки, все вероятности, собирать в памяти малейшие поступки и слова, подвергать их подробнейшему анализу, подобно тому, как алхимик разлагает в своем тигле какое нибудь вещество, чтоб добраться до его составных элементов.

Целым рядом выводов она пришла к вопросу, не была-ли она просто игрушкой интриги, имевшей целью - начальство над венгерской экспедицией, а средством - волокитство графа де Шаржполя? Но если последний не был ослеплен виденьем будущого, которое могло ему доставить милость такой высокопоставленной женщины, как графиня де Суассон, то, значит, у него в сердце было такое честолюбие, которого ничто не могло преодолеть.

Мысль об этом пришла Олимпии в голову в самую ночь разрыва с Гуго и имя графини де Монлюсон, как мы видели попало ей на уста почти случайно. Гордый ответ Гуго, которому она пожертвовала всем, превратил эту догадку ревности в полную уверенность. Но ей нужны были доказательства, и она поручила Карпилло следить как тень за Монтестрюком.

Раз вечером, в Лувре, она поймала на её лице выраженье такого волненья, но вовсе не трудно было догадаться об его причине. Кроме того, она слышала от самой принцессы, что она очень приятно провела время в замке Мельер, где и Гуго был принят герцогиней д'Авранш.

Зазвать принцессу к себе было не трудно; при первом же случае, Олимпия ее задержала и обласкала, употребив весь свой гибкий ум, все свое искусство на то, чтоб добиться её доверия. Овладевшее Леонорой серьезное чувство, поразившее ее как удар молнии, предрасположило ее к изменам, не потому, чтоб ей хотелось говорить о своей любви, но она просто не могла устоять перед искушением слышать имя любимого человека, говорить о том, как они встретились. Кто знал ее во Флоренции, в Риме, в Венеции, блестящую, высокомерную, веселую, и кто встретил бы ее теперь в Париже, сурьезную и задумчивую, - тот не узнал бы её.

Олимпия всего раза два поговорила с Леонорой и узнала все подробности пребывания графа де Монтестрюка у Орфизы де Монлюсон и между прочим странную сделку, устроенную там хозяйкой. Она еще обстоятельней разспросила принцессу и убедилась, что целью всех усилий Гуго де Монтестрюка, мечтой всей его жизни, его Золотым Руном, одним словом, была - Орфиза де Монлюсон, герцогиня д'Авранш.

- Хорошо же! сказала она себе; а я, значит, была для него только орудием! Ну, когда так, то орудие это станет железным, чтоб разбить их всех до одного!