В огонь и в воду (Приключения графа де-Монтестрюк).
XXVII. В темном лесу

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: В огонь и в воду (Приключения графа де-Монтестрюк). XXVII. В темном лесу (старая орфография)

XXVII.
В темном лесу

Мы оставили графа де Монтестрюка на пути в Лотарингию, со свитой из Коклико, Кадура и Угренка. Ужь он подъезжал почти к Мецу, как вдруг услышал за собой целый поток страшных ругательств и между ними свое имя. Он обернулся на седле. Целое, облако пыли неслось вслед за ним по дороге, и из этого облака показалось красное лицо маркиза де Сент-Эллиса.

- Тысяча чертей? крикнул маркиз неистовым голосом, не мог ты разве сказать, что уезжаешь? Ты мне дашь ответ за такое предательство, животное!... Не смей говорить ни слова... я знаю вперед, что ты скажешь... Да, я не выходил от очаровательной принцессы и когда не был у её ног, то бродил под её окнами, сочиняя в честь её сонеты... Я никуда не показывался, я это знаю, но разве из этого следует, что обо мне можно было совсем забыть?... Я взбесился не на шутку, когда узнал совершенно случайно, что ты ускользнул из Парижа. Я бросился вслед за тобой, давши клятву распороть тебе живот, если только ты приедешь в армию прежде меня... Вот таки и догнал! Теперь я тебе прощаю, потому что в Мец ты без меня ужь не выедешь. Но зло хоть и прошло, а пить страшно хочется!

- Успокойтесь, маркиз, возразил Коклико: в христианской стороне можно всюду выпить... и ужь я слышал о мозельском винце, которое вам верно понравится.

Когда маленький отряд вступил в древний город, отразивший все приступы императора Карла V, Мец представлял самое необыкновенное зрелище.

В нем собрался небольшой корпус войск из четырех пехотных полков: Эспаньи, ла Ферте; Граше и Тюренна, из шемонтского и кавалерийской бригады Гассиона в четырнадцать штандартов. Гарнизон крепости встретил эти войска трубными звуками, и принялся угощать их на славу. Все кабаки были битком набиты, повсюду плясали, пели и пировали.

Солдатам давали волю повеселиться перед походом, из которого многие из них могли и не вернуться, и Колиньи, поддерживая только дисциплину, без которой нельзя было пройдти через всю Германию, смотрел сквозь пальцы на разные мелкие грешки.

Рядом с начальниками, назначенными начинавшим забирать силу Лувуа, множество дворян присоединились к армии волонтерами и сам король взял на себя труд распределить их по полкам и по ротам. Среди этой блестящей молодежи, для которой война со всеми её опасностями была истинным наслаждением, находились герцоги де Бриссак и де Бетон, де Бильон, де Сюлли, принцы д'Аркур и де Субиз, де Роган, маркизы де Линьи, де Гравиль, де Муши, де Мортмар, де Сенесе, де Вильярио, де Баленкур, де Терм, де Кастельно, де Рошфор, де Рэни и де Канапль, де Вильруа и де Валлен, де Форбен и де Курсель, д'Альбре и де Матинъон, кавалер де Лоррен, кавалер де Сент-Эньян, де Гюитри, де Коссе, граф д'Овернь и много других - весь цвет французского дворянства. Местные дворяне считали своим долгом встретить их с честью и угощать с полнейшим радушием.

Только и речи было, что о балах и охотах в перемежку со смотрами и с ученьями для поддержки в солдатах воинского духа. Проезд каждого нового лица был предлогом для новых пиров. Играли по большой, ели вкусно и пили исправно. Старые городские отели и все окрестные замки растворили свой двери настежь и хозяева принимали волонтеров самым роскошным образом. Все эти молодые лица сияли радостью, которая, казалась тем живей, что возврат на родину был для всех так неверен. Сколько голов должна была скосить турецкая сабля!

Между тем Колиньи, прибывший в Мец еще с конца апреля, употреблял все старания, чтобы поставить свою армию на хорошую ногу и подготовить все к походу. Герцог де ла Фельяд был назначен к нему старшим полковником, с тайным поручением заменить его в случае болезни или раны, но главнокомандующий давал ему полную волю петушиться сколько угодно, а сам занимался всем. Праздники и приготовления продолжались еще в начале мая. Человек незнакомый с положением дел в Европе, видя такое всеобщее веселье в лагере и слыша повсюду громкия песни, мог бы подумать, что все эти солдаты и офицеры собрались здесь единственно для того, чтоб позабавиться пышной каруселью. В этот-то веселый шум попал и Монтестрюк, в одно майское утро, при ярком солнце, игравшем в свежей весенней зелени. Пушки стояли между яблонями в полном цвету, ружья, вытягивались вдоль живых изгородей. Барабан раздавался на берегу ручья, трубы трубили в тени рощи. На лугу солдаты в щегольских мундирах заигрывали с девушками, которые не бежали прочь, как некогда и Галатея; между палатками разъезжали прекрасные дамы с милыми офицерами, любуясь отчетливым устройством лагеря. Штандарты, для которых сам Лудовик XIV назначил цвета по эскадронам, развевались рядом с шалашами из зелени, под которыми маркитантки разставляли свои складные столики.

Коклико бегал целый день во все стороны и вечером объявил, что Мец несравненно красивее Парижа.

- Ура войне! вскричал он в восторге; не даром я всегда плохо верил философам и книгам: они просто оклеветали ее самым безстыдным образом. Тут смеются, пляшут, никого не убивают: просто - прелестная штука! выдуманная, должно быть, нарочно мужчинами, чтоб дать случай поселянкам выбрать себе любезных. Только разве и терпят немножко птичные дворы соседей.

Угренок был того же мнения; за лукавое личико его подпаивали по всем выставкам, мимо которых он проходил; в голове у него немного шумело и он весело хохотал.

Сам Кадур был не так важен, как обыкновенно, и изволил тоже улыбаться. В это самое время Гуго сидел запершись с графом де Колиньи, который объявил ему, что он должен ехать немедленно дальше.

- Мне нужно кого нибудь, сказал ему главнокомандующий, чтоб ехал впереди по Германии и обстоятельно извещал меня обо всем, что там делается. Ты молод, храбр, верен, предприимчив; ты предан мне столько же, как и я тебе; тебя я и выбрал для этого поручения. Надо поспешить отъездом.

- Завтра же, если прикажете.

- Хорошо, завтра. Объяви министрам императора Леопольда, что я сам скоро буду. Не поздней 16-го или 17-го я выеду. Так я написал и графу де Лувуа. У меня нет верных сведений о числе и качествах имперского войска, с которым я должен соединиться. Главнокомандующого я знаю по его славной репутации: никого нет достойней такой чести, как граф Монтекукулли. Но что может сделать генерал, если у него мало солдат, или плохие солдаты? Узнай - надо непременно узнать - какие позиции он занимает, на какие крепости он опирается, на какие вспомогательные войска он разсчитывает; думает ли он наступать, или только обороняться, не грозят-ли турки самой Деве и что сделано для защиты Её от внезапного нападения? Не верь тому, что тебе станет рассказывать старик Торчиа, любимый министр старого императора: он совсем заснул в самодовольстве и бездействии. Смотри своими глазами.

- Еще бы лучше узнать все и о турецкой армии. Говорят, она велика, считают ее непобедимою; но не надо забывать, что воображение и страх, особенно страх - часто преувеличивают. Надо однакожь сознаться, что она разлилась по Венгрии, как буйный поток, снесла все, забрала города и разсеяла войска, пробовавшия сопротивляться. Командует ею человек ужасный, Ахмет - Кьюперли, из простого носильщика сделавшийся великим визирем. Таким врагом пренебрегать не следует. У него храбрость и упорство истинного военачальника, верный взгляд и энергия. Если только его не остановят, он станет истребителем всего христианского мира. Но как узнать наверное, что делается у него в лагере и из чего составлено его войско, идущее на германскую империю, а потом - после её падения - на Европу? Мастерская штука была бы, еслиб этого добиться! Я этого от тебя не требую, но узнавай все, что можно. Часто простой случай решает судьбу сражений. А сколько я мог понять из всех полученных сведений, в Австрии хоть и есть полководец, но нет министра, который умел бы распоряжаться всем. Смотри же, не пропускай ничего и когда я сам приеду на место, где должен поддержать честь французского имени, надеюсь найдти в тебе и советника, и руководителя.

Колиньи подошел к Гуго, обнял его и продолжал: - Помни, что, отправляясь в подобную экспедицию, нам надо вернуться победителями, или не вернуться вовсе... Мы буден действовать храбро... Спасем честь, а в остальном положимся на Провидение!

На следующий день Гуго убедился, что если и похвально полагаться в остальном на Провидение, то и случай не мешает тоже принимать иногда в разсчет.

В ту минуту, как он выходил из дома главнокомандующого, где не очень торопились заготовлением верющих писем, которые должны были облегчить ему даваемое поручение, к нему подошел на площади человек и сразу обнял его, так что он с трудом отделался от этих объятий. Незнакомец улыбнулся и, не выпуская его рукь, сказал:

- Я вижу, что это значит... Вы меня не узнаете! Так давно мы с вами не виделись, и вы были тогда еще так молоды! Но я, я не забыл вас; у меня сердце благодарное! Я был бы чудовищем неблагодарности, еслиб забыл оказанное мне вами гостеприимство и славный ужин в Тестере!

- В Тестере? спросил Гуго.

- Да! в этом уютном замке, который пользовался такой славой во всем Арманьяке и где вы так хорошо пользовались уроками старика Агриппы. Ах! что за человек! и умный, и храбрый!... Еще и теперь помню залу, увешанную оружием, куда он зазывал всех прохожих военных!... и низкую комнату, где так вкусно ужинали после фехтованья!

Не было сомненья, незнакомец бывал в Тестере. Перед Гуго стоял высокий статный солдат, очевидно не потерявший с летами своей силы. Загорелое лицо его носило следы долгих походов, щеки и лоб были покрыты морщинами, борода и усы поседели, на висках оставалось мало волос, но глаза блестели, как у сокола, а крепкие члены сохраняли еще гибкость далеких дней молодости. Коклико так и впился в него глазами.

- Чорт возьми! продолжал неизвестный, обнимая снова Гуго, вы и тогда уже порядочно владели шпагою! Старые рубаки, воевавшие с Врангелем и с Тилли, исходившие много земель в своих походах, встречали в вас достойного противника! Если вы сдержали все, что обещало ваше отроческое искусство, то я от души жалею всякого, кто с вами поссорится!... Какой верный взгляд! какой отпор!... Точно молния!... Разскажите же мне, пожалуйста, что поделывает Агриппа?

- Увы! он очень стар и готовится отдать душу Богу! Но я надеюсь, что он не закроет глаза прежде, чем мне удастся обнять его еще хоть раз.

Незнакомец, казалось, был сильно тронуть; он снял шляпу и сказал взволнованным голосом:

- Вот этого-то счастья мне и не достанется испытать... а между тем Сам Бог видит, как сильно я этого желал бы! Он не скупился на добрые советы и на хорошие примеры, этот славный, почтенный Агриппа, и душа его, молитвами святых угодников, пойдет прямо в рай.

Он утер слезы и, погладив усы, продолжал:

- Теперь вот на мне кожаный колет, потертый латами, и желтые бархатные штаны, потертые седлом, а когда-то я командовал кавалерийским эскадроном у знаменитого Бернгарда веймарского... Я только что вылечился от страшной раны на водах Обонн, когда судьба привела меня случайно в Тестеру. Как славно я заснул после сытного ужина! И какого вина поднес мне г. Агриппа, когда я уезжал дальше!... Любому монаху не стыдно было-бы выпить такого вина, а предки мои никогда такого и не пивали! Боевого коня моего вволю накормили овсом. Да! проживи хоть сто лет дон-Манрико и Кампурго и Пенафьель де Сан-Лукар, ваш покорнейший слуга, никогда он не забудет этого блаженного дня, когда он спал под вашей крышей и сидел за вашим столом!

Говоря это, дон-Манрико согнул свою длинную спину до самой земли.

- А все таки однакож очень странно, сказал Гуго, кланяясь ему тоже, что вы так с первого взгляда меня тотчас и узнали! Неужели я так мало изменился?

- Напротив... изменились необычайно! Но и тогда у вас был какой-то особенный вид, посадка головы, походка, ловкость в движеньях, что то такое, одним словом, что, увидев вас среди тысячи людей, где бы то ни было, на пиру или в схватке, я бы тотчас сказал: это он, это граф де Шаржполь!

- Да, возразил с живостью испанец; но я был так тронут вашим ласковым приемом, что в тот же день навел справки, чтоб узнать, кому именно я им обязан, и один кавалер, знавший когда-то вашего храброго отца, графа Гедеона, в его замке Монтестрюк, выдал мне тайну вашего происхождения. Меня это и не удивило во все: любой сын принца мог бы позавидовать вашей осанке.

Проговорив эту речь, дон-Манрико пошел рядом с Гуго и продолжал:

- Я не хочу мешать вам... позвольте мне только немножко пройдтись с вами. Я просто молодею, когда вас вижу и слушаю! Ах! славное было тогда время! Вы тоже участвуете, должно быть, в венгерском походе, судя по вашему мундиру?

- Да, вы не ошиблись... Можно-ли желать лучшого случая для начала своей службы, как сразиться с врагами христианского мира?

- Я узнаю сына благородных графов де Шаржполей! И у меня тоже, при первом известии об этой священной войне, закипела старая кровь! Я снова облекся в старые доспехи! Большой честью для меня будет сделать поход с вами и быть свидетелем ваших первых подвигов. Если только есть хоть сотня дворян вашего закала в армии его величества короля французского, то я готов поклясться, что туркам пришел конец... Я же сам, испанец и добрый католик, живу теперь одной надеждой, в мои лета, - умереть за такое славное дело...

- Да сколько-жь вам лет? Вы еще так свежи!

- Это только от радости, что вас встретил, я кажусь моложе... мне семьдесят лет.

- Чорт побери! заметил Коклико.

- Потому-то именно, продолжал дон-Манрико, я и позволяю себе говорить с вами, как старый дядя с племянником... У меня водятся деньги... Если вам встретится нужда, не церемоньтесь со мной... мой кошелек к вашим услугам. Я буду счастливейшим из людей, если вы доставите мне случай доказать вам мою благодарность.

Монтестрюк отказался, к большому сожаленью испанца; разговор перешел на военное дело и дон-Манрико выказал в нем много опытности. Он разстался с Гуго только у дверей его квартиры и опять обнял его так искренно, что доверчивый гасконец был глубоко тронут.

- Честный человек и опытный человек! сказал он. Как благодарен за простую постель и за простой обед!

- Слишком ужь благодарен, граф... Что-то мне подозрительно!

- Так, значит, неблагодарность показалась бы тебе надежней?

- Она была бы, по крайней мере, в порядке вещей и ни мало бы меня не удивила.

Гуго только пожал плечами при этой выходке Коклико, ставшого вдруг мизантропом.

- Так ты станешь подозревать кавалера, отдающого свой кошелек в мое распоряжение? спросил он.

- Именно, граф: это так редко встречается в настоящее время!

- В каких горячих выражениях он говорил о сделанном ему когда-то приеме в Тестере, и разве тебя не удивляет, что, через столько лет, он еще не забыл моего лица?

- Слишком хорошая память, граф, слишком хорошая память, проворчал упрямый философ.

- Разумеется, нет; но я прибавлю только, что такая память слишком щедра на комплименты.

- Ты не можешь, по крайней мере, не сознаться, что дон-Манрико хорошо знает наш старый замок, где мы с тобой прожили столько счастливых дней.

- О! что до этого, то правда! Весь вопрос только в том к лучшему-ли для нас это, или к худшему?

- Сам святой Фома, патрон неверующих, показался бы очень простодушным в сравненьи с тобой, Коклико!

- Граф! поверьте мне, всегда успеете сказать: я сдаюсь! но иногда поздно бывает сказать: еслиб я знал!

Если бы Коклико, вместо того, чтоб пойдти на конюшню взглянуть, все ли есть у Овсяной-Соломенки и у трех его товарищей пошел вслед за испанцем, то его недоверчивость пустила бы еще более глубокие корни.

Побродивши несколько минут вокруг дома, где остановился Монтестрюк, как будто все там высматривая, человек, назвавший себя дон-Манриком, вошел в низкую дверь. и, заметив слугу, зевавшого в уголке, принялся разспрашивать его, кто здесь есть с графом де Шаржполем.

- С графом де Шаржполем? переспросил слуга, подняв руку с глупым видом, и стал чесать себе лоб.

Дон-Манрико, вынул из кармана немного денег и опустил их в поднятую и раскрытую руку слуги; язык плута вдруг развязался каким-то чудом.

- Граф де Шаржполь приехал вчера ночью с тремя людьми, двое больших и один маленький, в роде пажа; все вооружены с головы до ног, и с ними еще приехал кавалер, который тоже, кажется, шутить не любит. Этого зовут маркиз де Сент-Эллис.

- Четверо, а я один!... Гром и молния! проворчал испанец.

Вырвавшееся у дон-Манрико восклицание поразило бы Коклико; но и сам Монтестрюк тоже сильно бы удивился, еслиб, после этого короткого разговора испанца со слугою гостинницы, он встретил своего собеседника, идущого смелым шагом по улицам Меца.

Дон-Манрико шел в это время к ближайшим от лагеря городским воротам; он уже не притворялся смирным и безобидным человеком и ступал твердой ногой. Большой рост, гибкий стан, широкия плечи, рука на тяжелом эфесе шпаги, надменный вид - тотчас же напомнили бы Гуго недавнее приключение и, взглянув на этого сильного рубаку, не скрывавшагося более, он бы наверное вскричал, не задумавшись: Бриктайль!

Это он и был в самом деле. Капитан Бриктайль, поздней капитан д'Арпальер, опять переменил кличку, но как только миновала надобность корчить лицо сообразно речам и личности, за которую он теперь выдавал себя, он сам невольно изменял себе. Ястребиные глаза зорко следили за всем вокруг; по временам он вмешивался в толпу бродивших повсюду солдат, то оравших песни во все горло, то нырявших в двери кабаков. Его можно было принять за сержанта - вербовщика.

Подойдя к парижским воротам, он заметил среди запружавшей их разношерстной толпы какого-то лакея с честной физиономией, справлявшагося у военных о квартире офицера, к которому у него было, говорил он, весьма нужное и весьма важное письмо. По запыленному его платью было видно, что он приехал издалека. Дон-Манрику показалось, что лакей, говоривший плохо но французски, с сильным итальянским акцентом, произнес имя графа де Монтестрюка. Он смело подошел.

- Не правда-ли, мой друг? сказал он лакею на чистейшем языке Рима и Флоренции, вы ищете сира Гуго де Монтестрюка, графа де Шаржполя?

Услышавь родной язык из уст итальянца, посланный улыбнулся с восхищеньем и сам заговорил по-итальянски очень бегло:

- Ах! господин иностранец, как бы я вам был благодарен, еслиб вы указали мне, где я могу найдти графа де Монтестрюка! Его именно я ищу, и вот уже добрых два часа разспрашиваю у всех встречных, а они или отсылают меня то направо, то налево, или просто смеются надо мной. Меня зовут Паскалино и я служу у принцессы Мамиани, которая привезла меня с собой из Италии и удостоивает своего доверия.

- Само Провидение навело меня на вас, друг Паскалино. Я многим обязан принцессе Мамиани; я тоже итальянец, как и вы..... На ваше счастье я очень хорошо знаком с графом Гуго де Монтестрюком, к которому у вас есть, кажется, очень важное письмо?

- О! такое письмо, что принцесса приказала доставить ему как можно скорей, и что он, наверное, поедет дальше другой дорогой.

- А!

- Мне велено отдать это письмо ему самому в руки... Оно тут при мне и еслиб кто захотел отнять его у меня, то добыл бы разве вместе с моей жизнью..

Сказав это, испанец дон-Манрико и Кампурго и Пенафьель де Сан-Лукарль, внезапно превратившийся в итальянца Бартоломео Maлатесту, прошел под длинным сводом Парижских ворот и вступил на поле.

- Так граф де Монтестрюк живет не в городе? спросил Паскалино, идя за ним следом.

- Кто вам сказал это, тот просто обманул вас: граф де Монтестрюк поселился у одного здешняго приятеля, живущого за городом и довольно далеко; но я знаю проселочную дорожку и скоро приведу вас прямо к нему.

Скоро оба пешехода пошли полями по дорожке, которая вела к большому лесу, мало-по-малу удаляясь от всякого жилища. С своим добрым, смирным лицом и спокойными светлоголубыми глазазми, Паскалино, рядом с крепким и сухим кастильянцем, похожим на коршуна, сильно напоминал барана, провожаемого собакой, готовой укусить его при малейшей попытке к непослушанию.

- А скоро мы дойдем? спросил Паскалино.

- Скоро, отвечал новый Бартоломео.

- Еслиб я знал, что граф де Монтестрюк живет так далеко от города, я бы лучше поехал верхом на той лошади, на которой приехал в Мец.

- Лошадь, должно быть, сильно устала, а дорога за лесом так заросла кустарником, что ей трудно бы было оттуда и выбраться... Значить, и жалеть нечего.

покручивал острые кончики своих длинных усов и искоса поглядывал на соседа.

Вдруг он остановился и, оглянувшись на пустынную окрестность, сказал:

- Мы дошли до места: дом, где живет мой друг, граф де Шаржполь, вот там за этими большими деревьями. Отдайте мне письмо... и подождите меня здесь.

- Подождать вас здесь, мне?

Паскалино покачал головой.

- Я, кажется, вам говорил, что обещал не выпускать письма, из рук... иначе, как передав самому графу де Монтестрюку.

- Не все-ли это равно? ведь я его лучший, старинный друг.

- Я не сомневаюсь, но я не могу изменить данному слову; поклялся - должен и сдержать клятву.

- Ваше упрямство не отдавать мне письма дает мне повод думать, что вы мне не верите. Это обидно мне!

- Никогда и в голове у меня не было вас обижать.

- Докажите же это и отдайте мне письмо.

Паскалино опять покачал головой.

- Если так, то вините сами себя, а я требую от вас удовлетворения за обиду.

- Какую же обиду я вам делаю, когда исполняю только свой долг?

Но дон-Манрико уже выхватил шпагу.

- Становитесь! крикнул он, подставляя острие итальянцу.

- Вот за это слово ты заплатишь мне своею кровью... И он напал неистово; Паскалино отступил.

- О! можешь отступать, сколько хочешь! крикнул ему дон-Манрико. Если сзади тебя не растворятся двери ада, ты не уйдешь от меня.

Удар посыпался за ударом без перерыва. Хотя и храбрый и решительный под спокойной своей наружностью, Паскалино не мог однакожь бороться с таким противником. Первый удар попал ему в горло и он зашатался, второй прямо в грудь и он упал. Он вырвал скорченными пальцами два пучка травы, вздрогнул в последний раз и вытянулся, Исланец уже запустил жадную руку к нему в карман и шарил на теплой еще груди бедного малого. Он вынул бумагу, свернутую вчетверо и обвязанную шелковинкой.

- Да, да герб принцессы! сказал он, взглянув на красную восковую печать.

"Болыпая опасность грозит той, кого вы любите... поспешите, не теряя ни минуты... дело идет, может быть, об её свободе и о вашем счастьи... одна поспешность может спасти вас от вечной разлуки... Посланный - человек верный; он вам разскажет подробно, а мне больше писать некогда. Поезжайте за ним... Буду ждать вас в Зальцбурге. Полагайтесь на меня всегда и во всем.

Еслибы кто-нибудь, спрятавшись в кустах, был свидетелем этой сцены, ему показалось бы, что веки Паскалино, протянувшагося во весь рот на траве, приподнимаются до половины в ту минуту, когда противник на него не смотрит. Лишь только испанец повернется в его сторону, веки покойника вдруг опять закроются и потом снова откроются, как только он от него отвернется, и

Между тем дон-Манрико перебирал пальцами письмо принцессы Мамиани. Раз оно ему досталось в руки, надо было попробовать извлечь из него всю пользу... Но как именно выгодней им воспользоваться? Глаза его переходили от письма на тело Паскалино. Вид мертвеца ни мало не мешал его размышлениям, однакож он отошел в сторону и стал ходить, чтобы освежить не много свои мысли. Нежное чувство принцессы к графу де Монтестрюку, явное и очевидное, окончательно взбесило его против Гуго. Он жаждал страшной мести, и она должна быть именно страшною соразмерно обиде, нанесенной его гордости. Мало было того, что Гасконец уже два раза победил его; нужно было еще, чтобы та, кого он сам обожал, победила победителя!

- А! сказал он себе, я не умру спокойно, пока не вырву сердце у него из груди!