| Автор: | Байрон Д. Г., год: 1819 |
| Категория: | Поэма |
| Входит в сборник: | Стихотворения Байрона в переводе В. А. Мазуркевича |
| Связанные авторы: | Морозов П. О. (Автор предисловия/комментариев), Мазуркевич В. А. (Переводчик текста) |
Текст в старой орфографии, автоматический перевод текста в новую орфографию можно прочитать по ссылке: Мазепа
Дж. Г. Байронъ
Мазепа.
Мазепа, новый перев. В. Мазуркевича, съ предисл. П. О. Морозова
Байронъ. Библiотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 2, 1905
МАЗЕПА.
Одновременно съ выходомъ въ светъ, безъ имени автора, первой песни "Донъ-Жуана", 28 iюня 1819 г., появилась небольшая брошюра, съ полною подписью Байрона, заключавшая въ себе поэму "Мазепа" и "Оду къ Венецiи". Написана была эта поэма, - по крайней мере, вчерне, - гораздо раньше, вероятно, осенью 1818 г. Ея содержанiе, какъ указываетъ самъ авторъ въ небольшомъ предуведомленiи, заимствовано изъ "Исторiи Карла XII" Вольтера, именно - изъ 4-й книги этого сочиненiя, въ которой разсказывается о неудачномъ походе Карла на Россiю и объ его бегстве въ Турцiю после Полтавскаго сраженiя. Это событiе, имевшее такое решительное значенiе въ жизни "последняго рыцаря", и послужило исходнымъ пунктомъ для Байроновской поэмы. Личность Карла XII, безъ сомненiя, интересовала поэта не меньше, чемъ личность Мазепы: судьба и характеръ шведскаго короля должны были напоминать поэту судьбу некогда излюбленнаго имъ героя - Наполеона, для котораго походъ въ Россiю оказался точно такъ же роковымъ, какъ и для Карла XII. Это сопоставленiе обоихъ героевъ проскользнуло въ первой строфе "Мазепы", где поэту вспомнился "день еще более мрачный и ужасный", чемъ день Полтавскаго боя. Замечательно, однако, что, не взирая на все сходство между шведскимъ королемъ и французскимъ императоромъ и на постоянное вниманiе Байрона къ личности Наполеона, о Карле XII ранее появленiя "Мазепы" поэтъ не обмолвился ни однимъ словомъ. Можетъ быть, это молчанiе объясняется темъ, что поэтъ успелъ познакомиться лишь въ сравнительно позднейшее время съ темъ произведенiемъ Вольтера, которымъ внушена эта поэма.
Пушкинъ, хорошо изучившiй произведенiя Байрона, досадовалъ на англiйскаго поэта за то, что онъ, избирая героемъ Мазепу, остановился на одномъ только эпизоде изъ юношескихъ дней гетмана и вовсе не коснулся позднейшихъ событiй его жизни, представляющихъ гораздо более сильный драматическiй интересъ. Прочитавъ въ первый разъ въ поэме Рылеева "Войнаровскiй" стихи:
Жену страдальца Кочубея
И обольщенную имъ дочь...
Пушкинъ "изумился, какъ могъ поэтъ пройти мимо столь страшнаго обстоятельства. Обременять вымышленными ужасами историческiе характеры и не мудрено, и не великодушно... Но въ описанiи Мазепы пропустить столь разительную черту было непростительно... Байронъ пораженъ былъ только картиной человека, привязаннаго къ дикой лошади и несущагося по степямъ. Картина, конечно, поэтическая, - и за то, посмотрите, что онъ изъ нея сделалъ! Но не ищите тутъ ни Мазепы, ни Карла, ни сего мрачнаго, ненавистнаго, мучительнаго лица, которое проявляется почти во всехъ произведенiяхъ Байрона... Байронъ и не думалъ о немъ; онъ выставилъ рядъ картинъ, одна другой разительнее, - вотъ и все; но какое пламенное созданiе, какая широкая, быстрая кисть! Если-жъ бы ему подъ перо его попалась исторiя обольщенной дочери и казненнаго отца, то, вероятно, никто бы не осмелился после него коснуться сего ужаснаго предмета".
Выборъ сюжета объясняется, конечно, темъ, что Байронъ зналъ о Мазепе лишь те подробности, какiя могъ найти у Вольтера, вовсе не упоминающаго о дочери Кочубея. Но, помимо поразительной картины человека, несущагося на дикой лошади, - безспорно, одной изъ техъ картинъ, которыми охотнее всего увлекалась фантазiя англiйскаго поэта, въ "Мазепе" есть еще другая черта, близкая Байрону по обстоятельствамъ его личной жизни: изображенiе любовныхъ отношенiй героя къ молодой жене стараго мужа имеетъ до известной степени автобiографическое значенiе; недаромъ поэтъ постоянно возвращается къ этой теме то съ серьезной, то съ комической стороны въ произведенiяхъ венецiанской поры своей жизни, - въ 1-й песне "Донъ-Жуана" и въ "Беппо", недаромъ и возлюбленной молодого пажа Мазепы, жене старика-воеводы, дано имя Терезы, - имя, въ ту пору особенно близкое Байрону. Въ апреле 1819 г., на вечере у графини Бенцони, поэтъ былъ представленъ юной графине Терезе Гвиччiоли, урожденной графине Гамба, которая только что вышла замужъ за богатейшаго землевладельца Романьи, шестидесятилетняго старика, уже похоронившаго двухъ женъ. Это представленiе произошло наперекоръ желанiю обеихъ сторонъ: молодая графиня была утомлена и собиралась ехать домой, а Байрону не хотелось заводить новыхъ знакомствъ; они познакомились только изъ вежливости по отношенiю къ хозяйке дома. Но едва успели они обменяться несколькими словами, - въ ихъ сердца запала искра, которая съ техъ поръ уже не потухала. "Дивныя и благородныя черты его лица", говоритъ графиня въ своихъ запискахъ, - "звукъ его голоса, его манеры и окружавшее его невыразимое очарованiе делали изъ него феноменъ, превосходившiй все, дотоле мною виденное. Съ этого вечера мы виделись каждый день во время моего пребыванiя въ Венецiи". Несколько недель спустя, Тереза должна была уехать вместе съ мужемъ въ Равенну. Разлука съ Байрономъ такъ потрясла ее, что въ первый день она несколько разъ падала въ обморокъ, а потомъ такъ сильно занемогла, что ее привезли домой полуживою. Въ это же время у нея умерла мать. У графа было несколько именiй и замокъ между Венецiей и Равенной, - и съ каждой изъ этихъ станцiй графиня посылала Байрону самыя страстныя письма, въ которыхъ выражала свое отчаянiе по поводу разлуки и умоляла прiехать въ Равенну. Въ письмахъ изъ этого города она трогательно изображала происшедшую съ нею перемену: раньше она мечтала только о праздникахъ и балахъ, а теперь любовь такъ переделала ея натуру, что она, согласно съ желанiемъ Байрона, стала избегать общества и проводить время въ совершенномъ одиночестве, занимаясь только чтенiемъ, музыкой, верховой ездой и домашними делами. Отъ тоски и огорченiя она опасно заболела: у нея началась изнурительная лихорадка и появились признаки чахотки. Узнавъ объ этомъ, Байронъ прiехалъ въ Равенну. Онъ нашелъ свою Терезу въ постели: она кашляла, харкала кровью и была, повидимому, близка къ смерти. "Я боюсь, что она страдаетъ чахоткой", писалъ поэтъ. "Вотъ такъ случается со всякимъ предметомъ и со всякою личностью, къ которымъ я чувствую искреннюю привязанность. Если съ ней случится беда, - это будетъ гибелью для моего сердца: ведь это моя последняя любовь. Увлеченiя, которымъ я до сихъ поръ предавался и которыми уже пресытился, имели по крайней мере ту хорошую сторону, что теперь я способенъ любить въ более благородномъ значенiи этого слова..." Все окружающiе удивлялись своеобразнымъ отношенiямъ стараго графа Гвиччiоли къ молодому лорду: графъ былъ съ нимъ въ высшей степени вежливъ и предупредителенъ, каждый день заезжалъ за нимъ въ экипаже, запряженномъ шестеркой лошадей, и всюду разъезжалъ съ нимъ, - по выраженiю Байрона - "какъ Виттингтонъ съ своей кошкой". Байронъ чувствовалъ себя совершенно счастливымъ подле своей возлюбленной Терезы; эта единственная полная и счастливая его любовь возвратила ему поэзiю его юношескихъ чувствъ; онъ былъ влюбленъ и нисколько не старался скрывать своего чувства. Когда графиня на некоторое время уехала съ мужемъ въ одно изъ именiй графа, Байронъ ежедневно посещалъ ея жилище, заходилъ въ ея комнату, читалъ ея любимыя книги и делалъ на поляхъ отметки. Когда дела потребовали присутствiя графа Гвиччiоли въ Равенне, онъ позволилъ жене уехать вместе съ Байрономъ въ Венецiю, где они и поселились вместе въ вилле Ла-Мира. Несколько времени спустя, графъ обратился къ Байрону съ просьбою о займе въ 1000 фунтовъ; Байронъ отказалъ; тогда графъ потребовалъ, чтобы жена вернулась къ нему въ Равенну. Прiехавъ туда, въ конце 1819 г., графиня опять заболела; ея отецъ умолялъ Байрона прiехать къ ней; мужъ на это согласился, и въ декабре того же года Байронъ поселился въ Равенне, сначала въ доме дяди Терезы, маркиза Кавалли, а затемъ - въ доме самого Гвиччiоли, нанятомъ имъ у графа. Летомъ следующаго года графъ опять сталъ требовать, чтобы его жена оставила Байрона; на этотъ разъ дело кончилось формальнымъ разводомъ графини. Она переехала къ своему отцу, а черезъ несколько времени уехала съ Байрономъ сначала въ Пизу, потомъ - въ Геную, где они и жили вместе до самаго отъезда поэта въ Грецiю.
По словамъ Шелли, связь Байрона съ графиней Гвиччiоли была для поэта "неоцененнымъ благомъ". Привязанность молодой женщины къ красавцу-поэту была совершенно безкорыстна, и много летъ спустя она вспоминала о времени, съ нимъ проведенномъ, какъ о самой счастливой поре своей жизни. "Если бы какой-нибудь духъ, только что вкусившiй небеснаго блаженства, былъ низвергнутъ на землю для того, чтобы испытать все ея горести", говоритъ она въ своихъ запискахъ, - "его скорбь не могла бы быть сильнее той, какую я чувствую съ той минуты, когда получила страшное известiе (о смерти Байрона) и навсегда утратила надежду еще разъ увидеть того, чей одинъ взглядъ былъ для меня дороже всякаго земного счастья".
Ради своей любви къ Байрону графиня Гвиччiоли отказалась отъ богатства и общественнаго положенiя; она не побоялась скомпрометировать себя открытою связью съ поэтомъ и не согласилась принять отъ него деньги передъ его отъездомъ въ Грецiю, а также не позволила ему сделать завещанiе въ ея пользу. "Ея поведенiе въ отношенiи ко мне", писалъ Байронъ къ лэди Блессингтонъ, "было вполне безупречно; редко можно встретить привязанность более сильную и безкорыстную, чемъ та, какую она сохраняла ко мне во все время нашей связи". Впоследствiи, въ конце 40-хъ или въ начале 50-хъ гг., она вышла замужъ за маркиза де-Буасси, который очень гордился темъ, что его жена была некогда предметомъ любви Байрона. По смерти маркиза, она вернулась въ Италiю и поселилась во Флоренцiи, где и умерла въ 1873 г.
Вотъ эти-то отношенiя къ графине Гвиччiоли и отразились въ произведенiяхъ нашего поэта, написанныхъ около 1819 г. Байронъ несколько разъ, какъ мы уже говорили, возвращается къ изображенiю неравнаго брака молодой женщины со старикомъ и внебрачной любви ея къ юноше. Въ частности. любовная исторiя Мазепы и Терезы въ некоторыхъ своихъ подробностяхъ очень близко совпадаетъ съ личною исторiею самого поэта. Такъ, Мазепа разсказываетъ, что онъ и Тереза съ первой же встречи полюбили другъ друга; то же, какъ мы видели, произошло и съ Байрономъ. Связь Мазепы съ графиней вскоре была открыта и юный пажъ навсегда разлученъ со своей возлюбленной; точно такъ-же и Байрону пришлось разстаться съ Терезой въ самомъ начале ихъ близости, такъ какъ она принуждена была уехать съ мужемъ въ Равенну, - и въ первое время разлуки поэтъ едва ли могъ знать наверное, увидятся ли они еще когда-нибудь. Это настроенiе оказалось у Байрона и въ написанномъ въ мае 1819 г. въ Болонье стихотворенiи "Къ По", где онъ обращается къ реке, текущей къ тому городу, въ которомъ живетъ его милая. До известной степени отождествляя себя съ влюбленнымъ Мазепой, поэтъ рисуетъ Терезу идеальными чертами женской красоты, придавая ей, впрочемъ, "азiатскiе" глаза, которыхъ у нея въ действительности не было и которыми отличалась другая возлюбленная поэта, венецiанка Марiанна Сегати.
Следуетъ, впрочемъ, заметить, что некоторые комментаторы (напр. Кёльбингъ) считаютъ имя Терезы въ "Мазепе" лишь случайнымъ и высказываются противъ допущеннаго нами отождествленiя, ссылаясь, главнымъ образомъ на то, что поэма была уже написана раньше знакомства поэта съ графиней Гвиччiоли, и что Терезою же звали и другую особу, которою въ свое время также увлекался Байронъ, именно - такъ называемую "афинскую деву". Но если "Мазепа" и былъ готовъ вчерне ранее встречи Байрона съ графиней, то окончательно отделанъ онъ былъ уже после того, какъ влюбленные сблизились: рукопись поэмы, присланная Байрономъ своему издателю, была переписана рукою графини.
Выборъ сюжета для поэмы обусловливался, однако, не только личными отношенiями автора и его постояннымъ отрицательнымъ взглядомъ на "законныя узы", которыхъ любовь не хочетъ знать. Любовная исторiя занимаетъ въ этомъ произведенiи лишь очень скромное место: она служитъ только предисловiемъ, поводомъ къ тому, что составляетъ самую суть поэмы, - къ изображенiю человеческаго страданiя. По справедливому замечанiю Брандеса, участiе къ страданiю мало-по-малу поглощаетъ въ патетической поэзiи Байрона интересъ ко всему прочему. После разрыва поэта съ своей родиной это чувство сделалось еще более резкимъ и искреннимъ, чемъ когда-либо прежде; въ этой форме сознанiе житейской действительности прорывается сквозь романтизмъ и, можно сказать, уничтожаетъ его. Въ "Шильонскомъ узнике" изображены страданiя благороднаго Боннивара, который въ теченiе шести летъ былъ прикованъ къ столбу въ подземелье такою короткою цепью, что не могъ лечь, и виделъ, какъ умирали прикованные къ соседнимъ столбамъ его братья, не будучи въ состоянiи протянуть имъ руку помощи. Теперь въ томъ же духе написанъ былъ и "Мазепа": юноша привязанъ къ спине дикой лошади, которая бешено мчится по лесамъ и степямъ, между темъ какъ самъ онъ, невольный всадникъ, переживаетъ всякаго рода физическiя и нравственныя мученiя. И въ другихъ произведенiяхъ Байрона, напр., въ "Жалобе Тасса" и въ "Прометее" мы находимъ тотъ же излюбленный поэтомъ мотивъ, - несчастiе и страданiе свыше меры и силъ. При склонности поэта къ такому настроенiю нетъ ничего удивительнаго въ томъ, что несколько строкъ, сухихъ и сжатыхъ, изъ книги Вольтера развились въ "Мазепе" въ яркую и полную ужаса картину, однородную съ картиной мученiй мифологическаго титана. Въ одномъ изъ своихъ писемъ къ Муррею Байронъ говоритъ, что Прометей "крепко заселъ у него въ памяти"; воспоминанiе о немъ, действительно, не осталось безъ влiянiя на все, или почти на все, написанное поэтомъ; отголоски этого влiянiя можно указать и въ "Мазепе". Подобно прикованному къ мертвой скале Прометею, Мазепа, привязанный къ мертвому коню, лежитъ въ пустыне, "где не увидишь ни людей, ни зверя, ни следовъ копыта", где "самъ воздухъ точно онемелъ", никто не услышитъ стона, нетъ никакой надежды на спасенiе, - "и только воронъ злой кружитъ надъ сумракомъ равнины", спускаясь все ниже и ниже къ своей жертве...
Другой мотивъ поэмы - изображенiе бешеной скачки - вызываетъ рядъ другихъ литературныхъ сопоставленiй. Въ начале прошлаго столетiя этотъ мотивъ часто и на разные лады варiировался въ англiйскихъ балладахъ, которыми Байронъ всегда очень интересовался. Такова, напр., баллада Коупера о почтенномъ лондонскомъ купце Джоне Гильпине, который вздумалъ поехать верхомъ на пикникъ; лошадь испугалась, понесла неумелаго всадника, и только после целаго ряда трагикомическихъ приключенiй ему удалось, наконецъ, полуживымъ добраться до своего дома. Въ другой, подобной же, балладе Бернса: "Тэмъ о'Шентеръ" герой разсказа, горячiй поклонникъ эля, возвращается съ ярмарки въ полночь, также верхомъ, и, проезжая мимо кладбища, встречаетъ целую толпу ведьмъ и привиденiй, которыя пускаются за нимъ въ погоню... Серьезнымъ и уже трагическимъ оттенкомъ отличается тотъ же мотивъ въ поэме Кольриджа "Кристабель", где лэди Джеральдина разсказываетъ о томъ, какъ пятеро воиновъ схватили ее, привязали къ белому коню и бешено помчались съ нею, а потомъ бросили подъ дубомъ, где она и была найдена въ безсознательномъ состоянiи - какъ былъ найденъ и Мазепа. Такую же бешеную скачку встречаемъ, далее, въ балладахъ Вальтеръ-Скотта: "Вильямъ и Елена" (переделка известной "Леноры" Бюргера, изъ которой Жуковскiй заимствовалъ свою "Светлану"), "Дикiй охотникъ" и и "Песнь последняго менестреля". Наконецъ, и самъ Байронъ также изобразилъ бешеную скачку въ "Гяуре".
Скачка Мазепы получаетъ особый характеръ, благодаря своеобразно нарисованной и освещенной картине местности. И здесь, опять по двумъ-тремъ сухимъ заметкамъ, разсеяннымъ въ разныхъ местахъ "Исторiи" Вольтера, воображенiе поэта создало удивительный пейзажъ южнорусской степи, огромной и безлюдной пустыни, кое-где прерываемой лесами, реками и болотами. Въ примечанiяхъ къ поэме мы приводимъ те места изъ книги Вольтера, которыми, по всей вероятности, вдохновлялся Байронъ, изображая эту дикую местность; но память поэта могла подсказать ему еще и другiе образцы въ томъ же роде. Такъ, въ названной выше "Песне последняго менестреля" Вальтера-Скотта рыцарь Вильямъ Делорэнъ, по порученiю своей госпожи, мчится на быстромъ скакуне на кладбище, чтобы добыть изъ старой гробницы волшебную книгу. Онъ несется, не разбирая дороги, по мхамъ и пескамъ, по лесамъ и болотамъ, переплываетъ реки, не боясь ни дождя, ни снега, ни жара, ни холода. Конь Мазепы также несется сначала по равнине, затемъ пробегаетъ черезъ дремучiй лесъ, переплываетъ реку и, съ трудомъ взобравшись на крутой берегъ, продолжаетъ бежать въ степи. При этомъ обоихъ всадниковъ, - вольнаго и невольнаго - озаряетъ своимъ таинственнымъ светомъ луна; передъ однимъ мелькаютъ болотные блуждающiе огоньки, другой напрасно надеется увидеть въ окружающей его пустыне даже и такой огонекъ, - "какъ счастья проблескъ мимолетный"...
Избранная Байрономъ для своей поэмы форма личнаго разсказа главнаго действующаго лица какъ нельзя больше отвечаетъ характеру содержанiя. "Мазепа" представляетъ драматическiй монологъ, точно такъ же, какъ "Шильонскiй узникъ", какъ исповедь "Гяура" (прiемъ, повторенный Лермонтовымъ въ его "Мцыри"), какъ страстные монологи Манфреда и проч. Страданiе физическое и нравственное, конечно, чувствуется несравненно сильнее и настойчивее, когда о немъ говоритъ самъ страдающiй: здесь вы ощущаете почти непосредственно жгучую, вопiющую боль... Такое же сильное впечатленiе производитъ на читателя и написанная въ той же форме поэма Кольриджа "Старый морякъ", въ которой изображенiе ужасовъ одиночества на корабле, заброшенномъ въ полярное море, можно сказать, однородно съ картиною страшнаго томленiя Мазепы въ пустыне. Для Байрона, какъ поэта въ высшей степени субъективнаго, форма драматическаго монолога подсказывалась въ данномъ случае, какъ и въ другихъ подобныхъ произведенiяхъ, самою сущностью повествованiя. Если замечанiе Эльце о томъ, что Байронъ могъ изображать только то, что самъ виделъ и пережилъ, и должно быть принято съ некоторыми ограниченiями, то во всякомъ случае несомненно, что поэтъ, который самъ перенесъ много страданiй, могъ лучше всякаго другого прочувствовать и внутренно пережить въ своемъ воображенiи и такiя мученiя физическiя и нравственныя, какихъ онъ не переживалъ въ действительности. Эти мученiя были близки его сердцу - и онъ умелъ передавать ихъ съ такой силой и разнообразiемъ, какихъ мы напрасно стали бы искать у другихъ поэтовъ. Недаромъ почти все любимые его герои - Гуго, Паризина, Фоскари, Гяуръ, Корсаръ, Манфредъ, - постоянно изображаются въ борьбе съ страшной душевной тоской, лицомъ къ лицу съ крушенiемъ, пыткой, смертью, - собственною мучительною и продолжительною смертью или горькою утратою самыхъ дорогихъ имъ людей, - съ угрызенiями совести, среди зловещихъ ожиданiй грозной вечности, не имея иной опоры, кроме своей природной энергiи и непреодолимой гордости. Въ каждомъ изъ этихъ байроновскихъ героевъ несомненно есть часть самого поэта, его собственной личности, и характеръ Мазепы роднится съ ними не однимъ только тяжкимъ страданiемъ, но и другими чертами. Несмотря на свой преклонный возрастъ, гетманъ сохраняетъ неодолимую физическую и духовную мощь, - "какъ дубъ, что снесъ грозы удары и подъ которымъ ныне онъ искать прiюта осужденъ"; онъ смелъ, спокоенъ и суровъ, какъ въ былые годы, и такъ же безпощадно готовъ бороться и теперь съ врагами, какъ безпощадно отомстилъ некогда грозному воеводе за свой позоръ и мученiя, разрушивъ до основанiя его замокъ. Такимъ образомъ въ семье прочихъ байроновскихъ типовъ Мазепа является вполне своимъ.
духовно; онъ - "покинутый судьбой, мученья сноситъ какъ герой, и предъ усильемъ мощной воли, смирясь, немеютъ рабски боли"; войско его разбито, власть уничтожена, онъ долженъ спасать свою жизнь бегствомъ, среди лишенiй, но онъ не побежденъ: духомъ онъ такъ же смелъ и бодръ, какъ его старый товарищъ-гетманъ и съ тою же небрежностью, съ темъ же равнодушiемъ, какъ тотъ, относится къ ударамъ судьбы, беззаботно засыпая подъ речь Мазепы... И вамъ такъ и кажется, что чуть забрежжетъ утро, этотъ неутомимый и несокрушимый въ несчастье "последнiй рыцарь" разбудитъ своего спутника бодрымъ окрикомъ пушкинскаго Карла:
Ого! Пора!
Вставай, Мазепа!
Вы чувствуете въ этомъ мимолетномъ изображенiи все ту же могучую натуру, которая, какъ и Мазепа, какъ и другiе байроновскiе герои, "не знаетъ меры въ добре и зле" и до конца веритъ въ свои силы.
Кто угадаетъ жребiй свой?
Не опускай лишь взоровъ долу
И будь безтрепетенъ душой!
Смерть, рано или поздно, неизбежна; но человекъ, одаренный духовною мощью, спокойно предается своей судьбе. Онъ хочетъ жить - даже и среди страданiй ждетъ иного, лучшаго жребiя и не склоняется передъ ударами судьбы, а смело и гордо посылаетъ ей свой вызовъ. Такова заключительная мораль, выведенная Мазепой изъ его разсказа и вполне совпадающая съ моралью самого Байрона.
* * *
"Мазепа" оставилъ въ европейской литературе довольно яркiй следъ. О связи поэмы Байрона съ "Полтавой" Пушкина уже сказано выше. Почти одновременно съ "Полтавой" явилась одна изъ "Orientales" Виктора Гюго на ту же тему (1829); затемъ, въ 1840 г. написана трагедiя "Мазепа" знаменитаго польскаго поэта Юлiя Словацкаго, одного изъ самыхъ замечательныхъ представителей байронизма на славянской почве. Къ более позднему времени относится трагедiя Рудольфа Готтшалля. Наконецъ, следуетъ упомянуть и о произведенiи изъ другой области искусства - о симфонической поэме Листа "Мазепа", въ которой содержанiе байроновскаго разсказа генiально иллюстрируется звуками (1857).
П. Морозовъ.
МA3ЕПA.
"Тотъ, кто занимглъ тогда этотъ постъ, былъ польскiй шляхтичъ, по имени Мазепа, родившiйся въ Подольскомъ палатинате; онъ былъ пажемъ Яна Казимiра и при его дворе прiобрелъ некоторый европейскiй лоскъ. Въ молодости y него былъ романъ съ женой одного польскаго шляхтича, и мужъ его возлюбленной, узнавъ объ этомъ, велелъ привязать Мазепу нагишемъ къ дикой лошади и выпустить лошадь на свободу. Она была родомъ изъ Украины и убежала туда, притащивъ съ собой Мазепу, полумертваго отъ усталости и голода. Его прiютили местные крестьяне; онъ долго жилъ среди нихъ и отличился въ несколькихъ набегахъ на татаръ. Благодаря превосходству своего ума и образованiя, онъ пользовался большимъ почетомъ среди казаковъ, слава его все более и более росла, такъ что царь принужденъ былъ объявить его украинскимъ гетманомъ". (Voltaire. Hist. de Charles XII, p. 196).
"Король бежалъ и гнавшiеся за нимъ враги убили подъ нимъ его коня; полковникъ Гiета, раненый и истекающiй кровью, уступилъ ему своего. Такимъ образомъ дважды посадили на коня во-время бегства этого завоевателя, который не могъ сесть въ седло во-время битвы" (стр. 216).
"Король отправился другой дорогой съ несколькими всадниками. Карета, въ которой онъ сиделъ, сломалась по пути, и его посадили верхомъ на лошадь. Къ довершенiю несчастiя, онъ заблудился ночью въ лесу. Тамъ, обезсиленный, несмотря на свое мужество, невыносимо страдая отъ ранъ, потерявъ лошадь, упавшую отъ усталости, онъ лежалъ несколько часовъ подъ деревомъ, подвергаясь опасности быть застигнутымъ ежеминутно победителями, которые гнались за нимъ со всехъ сторонъ" (стр. 218).
I.
Покинутъ былъ державный шведъ;
Недвижно, грудою кровавой
Легли товарищи победъ;
И мощь и доблесть изменили,
Примкнувъ тщеславно къ новой силе,
Къ царю Москвы; враговъ набегъ
Ея стенамъ не страшенъ боле;
Но грянулъ часъ и худшихъ бедъ,
Именъ и воинствъ лучшiй цветъ.
Онъ одному принесъ паденье,
A мiру - ужасъ и смятенье.
II.
Карлъ, мучась болью жгучей раны,
Скакалъ чрезъ реки и поляны,
Спасаясь бегствомъ, обагренъ
Чужой и собственною кровью.
Чтобъ бегству этому помочь
Погибли тысячи съ любовью,
И не сказали ничего
Въ упрекъ тщеславiю его,
Ужъ больше правде не грозила.
Вождю Гiета далъ коня,
A самъ въ плену погибъ, стеня.
Но палъ скакунъ въ безумномъ беге,
Близъ цепи вражескихъ костровъ,
Остановился на ночлеге.
Для этихъ лавровъ-ли порой
Народа кровь течетъ рекой?
Лежитъ подъ деревомъ король.
Тревожитъ ранъ тупую боль
Холодный мракъ въ ночи безсонной,
Но онъ, покинутый судьбой,
И предъ усильемъ мощной воли
Смирясь, немеютъ рабски боли,
Какъ некогда, во дни войны,
Народы - имъ покорены.
Где сонмъ вождей? Увы, ихъ мало!
Несчастный день развеялъ ихъ,
Но честь и верность сохраняла
Горсть остававшихся въ живыхъ.
Вблизи монарха, у коней;
Они - товарищи; равняетъ
Беда животныхъ и людей.
Здесь и Мазепа; хмурый, старый,
И подъ которымъ нынче онъ
Искать прiюта осужденъ.
Казацкiй гетманъ смелъ, спокоенъ;
Усталый, - все-жъ какъ истый воинъ,
Постлалъ изъ листьевъ ложе другу,
Ослабилъ поводъ и подпругу,
Труды товарища ценя.
И смотритъ съ ласковой заботой,
Его усталость не беретъ;
Не прихотливъ, какъ гетманъ, тоже
Себе не требуетъ заботъ
О пище иль удобномъ ложе.
Мазепу бешено носилъ
Онъ по степямъ необозримымъ
И средь несчетныхъ голосовъ,
Узнавъ въ толпе хозяйскiй зовъ,
Пусть ночь темна, пускай густымъ
Покровомъ сумрака одета,
Какъ лань, съ заката до разсвета
Конь смирно следовалъ за нимъ.
Лишь покормивъ коня, раскинулъ
Мазепа плащъ, и отодвинулъ
Свое тяжелое копье,
Съ тревогой, скрытою во взорахъ,
Въ пороховнице есть-ли порохъ,
Не отсырели-ли кремни,
Не перетерлись-ли ремни...
За всемъ присмотръ въ походе нуженъ.
Монарху предложилъ герой
Стократъ спокойней, чемъ иной
Придворный могъ-бы сделать это
Въ разгаре пышнаго банкета.
Ему предложенную долю,
Чтобъ подкрепить, скрывая боль,
Свой духъ и гаснущую волю.
Затемъ сказалъ: "Мы все сильны
Но кто-бы сделалъ въ дни войны
Все то, что сделано тобою?
Ты, гетманъ, замкнутъ, молчаливъ,
За то въ бою красноречивъ. .
Съ дней Александра и поныне
Никто подобныхъ паръ не зналъ,
Какъ ты и верный Буцефалъ.
Скача чрезъ реки и овраги,
Затмилъ ты скифскихъ ездоковъ!"
Но гетманъ, грустенъ и суровъ,
Промолвилъ: "горе тяжкой школе,
Где я ученъ носиться въ поле".
- Ты недоволенъ? Почему?
"А... мой разсказъ не будетъ кратокъ,--
Ответилъ старецъ: - "мы пройдемъ
Еще не мало миль средь схватокъ
И только тамъ за Борисфеномъ
Не въ силахъ онъ грозить намъ пленомъ
Вамъ нуженъ, государь, покой!...
Я стану самъ, какъ часовой,
".
Но Карлъ сказалъ ему: - "и все-же,
Прошу тебя, начни разсказъ:
Быть можетъ, онъ, хотя на часъ,
Мне дастъ забвенiе покоя,
".
"Пусть такъ! Для этого готовъ
Я вспомнить жизнь былыхъ годовъ.
Летъ съ двадцати, при Казимiре
- Янъ Казимiръ былъ королемъ -
Онъ былъ ученъ; со всеми въ мире,
Не забиралъ земель чужихъ,
Чтобъ после не утратить ихъ.
Не схожъ онъ съ вами былъ - нетъ споровъ,
Въ варшавскомъ сейме, жизнь текла
Его спокойна и светла.
Положимъ, зналъ и онъ печали:
Любилъ онъ музъ и женскiй полъ,
Не сожалелъ, что предпочелъ
Ихъ иго воинскому игу,
И въ гневе выйдя изъ себя,
Менялъ любовницу иль книгу.
Къ себе сзывалъ онъ всю Варшаву,
И Польши лучшiй цветъ и славу
Влекъ Казимiра пышный дворъ.
Недаромъ польскимъ Соломономъ
Одинъ лишь не пошелъ съ поклономъ,
Блюдя достоинство и честь:
Лишенный пенсiи, сатиру
Сложилъ онъ и поведалъ мiру,
Дворъ, вечно занятый пирами!
Все изъяснялись тамъ стихами,--
И даже самъ я написалъ
Однажды нежный мадригалъ
"Терситъ, объятый
Тоской"... Тамъ былъ и графъ-старикъ,
Какъ соляная копь, богатый,
Иль какъ серебряный рудникъ.
Надменно гордый древнимъ родомъ,
Съ небесъ на радость посланъ онъ.
Тщеславный саномъ и казною,
Среди придворныхъ отличенъ,
Своею честью родовою
И началъ думать, наконецъ,
Что предковъ славныя деянья
Имъ лично были свершены.
Но не таковъ былъ взглядъ жены
Юней его была жена
На тридцать летъ; истомлена
Супружеской гнетущей властью,
Она стремилась жадно къ счастью,
Въ оковахъ тщетнаго желанья,
Слегка поплакавъ на прощанье
Съ былой душевной чистотой,
Сказавъ съ однимъ, съ другимъ два слова,
Ждать случая, который самъ
Идетъ на встречу воле дамъ,
Чтобъ графа наградить отличьемъ,
Ведущимъ въ рай, какъ говорятъ...
Такимъ заслуженнымъ величьемъ!
V.
Я молодъ былъ и былъ пригожъ;
Теперь сказать я вправе это,--
Что въ годы моего расцвета
Со мной тягаться изъ мужчинъ
Не могъ безспорно ни одинъ.
Я веселъ былъ, былъ полонъ силы;
Легли морщины на чело,
Веселость время унесло,
Приниженъ гибкiй станъ войною,
И встреться я теперь съ роднею,
Едва-ль признала-бы меня.
Но, впрочемъ, въ томъ виной не время!
Вы сами знаете, что я
Несу годовъ преклонныхъ бремя,
Не то подъ мрачнымъ небосводомъ,
Въ глуши лесной, въ полночный часъ
Не посвятилъ бы я разсказъ
Когда-то прожитымъ невзгодамъ.
Что межъ деревьевъ, въ тьме унылой,
Скользитъ здесь тень Терезы милой...
Хоть память мне верна вполне,
Но все-жъ нетъ словъ для описанья
Глаза, какъ сводъ небесъ, темны,
Горели негой и любовью...
У турокъ, съ нашей польской кровью
Смешавшихъ кровь свою, должны
Какъ светъ луны на небе ночи;
Сiяли грусть и томность въ нихъ.
Въ былое время взглядъ святыхъ
Хранилъ такое выраженье,
Они всходили на костеръ
И радость видели въ мученье.
Ея прекрасное чело
Спокойно было и светло,
Когда въ его немую гладь
Глядится солнце знойнымъ светомъ,
Чтобъ въ немъ свой образъ увидать.
Уста... ланиты... Впрочемъ, что-же
Ее, кто былъ мне всехъ дороже,
Любилъ тогда, люблю теперь!
Такой, какъ я, не знаетъ меры
Въ добре и зле... Онъ, полный веры,
И тени прожитыхъ годовъ
Съ нимъ неразлучны до могилы,
Какъ мне, на склоне жизни, милы.
VI.
Многозначительно взглянулъ.
Она мне отвечала взоромъ.
Порой безмолвнымъ разговоромъ
Очей и мыслей будимъ мы,
Другъ къ другу тайное влеченье
И безотчетное волненье,
Горящей цепью, наконецъ,
Смыкаетъ чувства двухъ сердецъ,
Какъ будто-бы магнитнымъ токомъ.
И я грустилъ, лилъ слезъ потокъ,
Но не видать ея не могъ.
Мы познакомились... Отныне
Другъ съ другомъ, и моей богине
Я жаждалъ страсть мою открыть...
Томился, ждалъ... хоть при свиданье
Смолкало на устахъ признанье...
Въ пустой безсмысленной игре
(Ее назвать я не съумею)
Дни проводили напролетъ.
И вотъ игралъ я какъ-то съ нею.
Игры... Я счастливъ былъ сознаньемъ,
Что вижу ту, что близокъ къ той,
Кого любилъ я всей душой.
Какъ верный сторожъ, со вниманьемъ
(Пускай съ подобнымъ же стараньемъ
Насъ охраняетъ нашъ дозоръ!).
И я заметилъ, - не игрою
Она была увлечена;
Ея душа омрачена.
Она играла безъ разсчета,
Въ раздумье сидя по часамъ,
Но не корыстная забота
И какъ-то разъ она взглянула...
Въ душе зарницею блеснула
Внезапно мысль, что этотъ взглядъ
Сулитъ мне тысячу отрадъ.
Признанiй вырвалась волна
Безсвязныхъ, странныхъ, но она
Внимала, - этого довольно!
Кто разъ внималъ, - тотъ и второй
Коль сердце не въ броне льдяной...
Отказъ еще не отверженье!
VII.
Да, я любилъ и былъ любимъ!
Не склонны къ нежностямъ такимъ.
Разсказъ о счастье и печали
Я сокращу, - иначе онъ
Вамъ показаться-бъ могъ смешонъ.
Какъ вы - народомъ и собой.
Я - князь, вернее былъ имъ; въ бой
Послать могъ сотни ежечасно,
Чтобъ крови пролитъ былъ потокъ,--
Но я разсказъ мой продолжаю:
Да, я любилъ и былъ любимъ.
О что за счастiе! но съ нимъ
И что за горести! - я знаю!
Когда я шелъ къ ней въ первый разъ,
Былъ часомъ страстныхъ ожиданiй;
О немъ мечталъ я ночью, днемъ,
И нетъ милее ни о чемъ.
Чтобъ снова юнымъ быть пажомъ,
Располагавшимъ лишь мечомъ,
Да нежнымъ сердцемъ и дарами
Природы - юными годами,
Тобой пожертвовать, Украйна!
Встречались крадучись мы: тайна
Инымъ въ любви милей стократъ.
Но для меня въ ней лишь мученья...
Чтобъ громко, не таясь людей,
При всехъ назвать ее моей,
A не дрожать при встрече краткой
За счастье, взятое украдкой!
Какъ всехъ влюбленныхъ, сотни глазъ
Подстерегали также насъ.
Хоть дьяволъ могъ-бы быть любезней.--
Да впрочемъ, онъ-ли виноватъ?!
Ханжа подумалъ, что полезней
Всю желчь свою излить на насъ.
Ну, словомъ, ночью какъ-то разъ
Шпiонамъ въ руки мы попали.
Я безоруженъ... Еслибъ я
И былъ тогда въ броне изъ стали
Закованъ съ головы до ногъ,
Все-жъ съ ними биться-бъ я не могъ!
Уединенный замокъ где-то
Въ немой глуши... и думалъ я,
Что наступила смерть моя.
Смирясь предъ участью такою,
Я къ Богоматери... Но вдругъ
Былъ увлеченъ толпою слугъ
Къ воротамъ. Съ этого мгновенья
Судьба Терезы мне чужда:
О, ярость графа! Безъ сомненья,
Былъ палатинъ надменный правъ,
Боясь, чтобъ это вероломство
Не повлiяло на... потомство.
Темъ, что при немъ, славнейшемъ въ роде,
Неумолимая судьба
Пятнала честь его герба!
Его, кто славенъ былъ въ народе,
И думалъ, что въ глазахъ другихъ,
- Особенно въ моихъ, - онъ тоже
Всего важнее и дороже.
A то вдругъ пажъ!... Ну, будь король.
Слабее при такомъ сознанье...
Но пажъ... Нетъ!... Онъ негодовалъ...
Я гневъ супруга понималъ,
Но описать не въ состоянье.
"Коня сюда!" Конь приведенъ.
Въ степяхъ Украйны выросъ онъ,
И быстръ, какъ будто мысли сила
Его движенья окрылила.
Лишенъ свободы только день
И не знакомъ еще съ уздою.
Онъ тщетно рвется и храпитъ
Въ испуге, пеною покрытъ,
Такимъ онъ подведенъ ко мне,
Бездушной челядью къ спине
Его привязанъ я ремнями...
Конь сразу выпущенъ... И вотъ
И не угнался-бы за нами
Потокъ шумящiй бурныхъ водъ!
X.
Впередъ! И замерло дыханье.
Куда направленъ бегъ коня.
Разсветъ чуть брезжилъ, а меня
Конь уносилъ все дале, дале,
И только по ветру звучали,
Насмешки слугъ и хохотъ злой.
Пытался въ ярости сорвать я
Петлю, которая меня
Сковала съ шеею коня,
Но, звонкiй топотъ скакуна
Ихъ заглушалъ... О, если-бъ снова
Была возможность мне дана
Отмстить за горести былого!...
Я отомстилъ за все потомъ...
Отъ замка гордаго, отъ башенъ
И неприступныхъ стенъ его,
Отъ мирныхъ пажитей и пашенъ
Погибло все!... Лишь уцелели
Кусты, что раньше зеленели
У стенъ, да камень очага
Въ покояхъ злобнаго врага.
Дворцовыхъ рушившихся стенъ,
Какъ обращалъ жестокiй пламень
Ворота, мостъ и башни въ тленъ,
Какъ ползъ огонь все выше... выше...
По опаленной, черной крыше,
Но не смогла она дворецъ
Спасти отъ гибели и мщенья.
Никто не думалъ въ те мгновенья,
На встречу гибели лихой,
Что я вернусь туда для мести
И десять тысячъ скакуновъ
Со мною явятся на зовъ
За непрiязненный прiемъ.
Да, шутку онъ сшутилъ плохую,
Когда связалъ меня съ конемъ!
Но поудачней шутку злую
Возмездье время намъ несетъ.
Не существуетъ въ мiре власти,
Спасти способной отъ напасти
Врага, который не прощенъ,
Хранитъ въ настойчивомъ терпенье,
Какъ кладъ, былое оскорбленье.
XI.
Впередъ!... Впередъ!... Мой конь и я,
На крыльяхъ ветра мчались, скоры
Какъ зимней ночью метеоры,
Когда светло озарена
Сiяньемъ севернымъ она...
Легла угрюмымъ пустыремъ
И лишь порою надъ холмомъ
Мелькала серая руина
Ограды замка, что служилъ
Безлюдно все... Не больше года
Прошло съ турецкаго похода...
Где спаги конь ступилъ ногой,
Все стало пустошью немой,
Сталъ чуждъ травы зеленой всходъ...
Былъ мраченъ хмурый небосводъ...
Вылъ ветръ въ тоске неугомонной -
- Я-бъ могъ мой вздохъ ему послать,--
И я не въ силахъ былъ, немея,
Рыдать, молиться иль вздыхать.
На гриву конскую струею
Мой потъ катился; подо мною,
Летелъ дорогою степной.
Мое безжизненное тело
На немъ безпомощно висело.
Порой казалось мне, что онъ
Но нетъ! Для этой дикой силы
Что значилъ я, ослабшiй, хилый?!
Мой каждый стонъ, наоборотъ,
Какъ шпора, гналъ его впередъ.
Онъ, будто слыша трубный звукъ,
Скакалъ - весь трепетъ, весь испугъ!
Веревки резали мне шею,
Ихъ крови брызнувшей струя
И жажда жгучая палила
Языкъ мой горячей огня!
XII.
Вотъ лесъ, разросшiйся широко!
Деревья старыя стоятъ
Непобедимымъ мощнымъ строемъ;
Ихъ непреклонный, гордый рядъ
Не гнется по ветру, что съ воемъ,
Срываетъ въ ярости своей
Ихъ листья, обнажая ветки!...
Но здесь деревья были редки.
Межъ ними заросли кустовъ
Цветущей каждою весною,
Но отъ осеннихъ холодовъ
Съ непроницаемымъ туманомъ
Спадавшей на землю въ багряномъ
Сраженныхъ битвой; ночь немая
Вперяетъ въ нихъ свой мутный взглядъ,
Морозный пологъ простирая
Надъ каждой мертвой головой,
Что даже воронъ въ часъ ночной
На пиръ постыдный прилетевшiй,
Наверно-бъ, проклевать не могъ
Обледенелыхъ, мерзлыхъ щекъ.
Мы мчались... Дубъ... каштанъ... сосна.
Не то-бъ мой жребiй былъ печаленъ:
Кустовъ подвижная стена
Не рвала тела, уступая
Въ себе еще остатокъ силъ,
И боль, и страхъ превозмогая.
Летя, какъ ветеръ, межъ кустовъ,
Мы оставляемъ за собою
Я по ночамъ внималъ ихъ вою
И звуку медленныхъ прыжковъ.
Ихъ бегъ за нами поспеваетъ,
Тотъ мерный бегъ, что побеждаетъ
Съ разсвета, по лесу мелькая,
Неслась за нами эта стая
На разстоянiи сука,
A ночью слышенъ былъ ихъ шорохъ.
Когда-бъ теперь моя рука
Владела саблей или пикой,
Сражался-бъ я со стаей дикой!
Коль умирать, такъ ужъ въ бою,
Въ начале быстрой скачки, прежде
Томился въ смутной я надежде,
Что конь устанетъ и падетъ.
За то теперь, въ холодный потъ
Но, впрочемъ, тщетное волненье!
Былъ быстръ его летучiй бегъ;
Хранилъ онъ бодрость горныхъ ланей,
И не быстрей слепящiй снегъ
Куда не въ силахъ онъ войти,
Порывомъ ветра сбитъ съ пути.
Какъ избалованный съ пеленокъ,
Отказъ изведавшiй ребенокъ,
И въ гневе томъ похожъ былъ онъ
Движенiй резкихъ быстротою
На женщину, когда она,
Возмущена, возбуждена,
XIII.
Мы миновали лесъ; унылъ
Прохладенъ летнiй полдень былъ.
Иль это кровь застыла въ жилахъ?
Сносить стесненiя оковъ,
Хоть былъ тогда я не таковъ,
Какимъ теперь кажусь. Могучiй,
Я, какъ потокъ съ вершины скалъ,
Все чувства страстно изливалъ!
A тутъ и гневъ, и страхъ, и голодъ,
И стыдъ, и боль, и грусть, и холодъ,
И нагота!... Все вынесъ я,
Былъ при малейшемъ оскорбленье
Готовъ на месть и нападенье!
Что-жъ удивляться, если гнетъ
Стыда, страданiй и невзгодъ
Казалось, небо потемнело
И разверзалася земля.
Ужъ былъ готовъ подумать я,
Что упаду, - но нетъ, напрасно!
Въ вискахъ стучало... Колесомъ
Вертелось небо и кругомъ
Деревья гнулись, какъ хмельныя...
Сверкнули искры огневыя
Я умиралъ, измученъ скачкой,
Охваченный какой-то спячкой,
Боролся съ ней... Такъ на волнахъ,
Цепляясь за доску рукою,
И снова, волею ветровъ,
Взлетаешь на спину валовъ.
Жизнь трепетала въ лихорадке,
И какъ въ горячечномъ припадке,
Игра причудливыхъ огней...
Но стихла боль... И лишь сознанье
Твердило мне, что смерть страшна,
Когда подобное страданье
И даже худшее, быть можетъ!...
Но страхъ мне сердца не тревожитъ:
Я смерть не разъ встречалъ и, - смелъ -
Въ лицо безстрашно ей гляделъ.
И вотъ очнулся я!... Но где я?
Я весь дрожалъ, то холодея,
То мучась жаромъ, какъ въ огне.
Жизнь возвращалася ко мне
Внезапно пронизалъ меня
И къ сердцу, слабому дотоле,
Вновь крови хлынула струя.
Я ощущалъ его бiенье...
Вернулись вновь, хоть все кругомъ
Еще казалось тусклымъ сномъ;
Я слышалъ ропотъ волнъ вспененныхъ,
Я виделъ звездный небосклонъ,--
Мой дикiй конь средь разъяренныхъ
Валовъ переплывалъ потокъ,
Который, светелъ и широкъ,
Катился вдаль; напрягъ онъ силы,
Безвестный берегъ... Холодъ волнъ
Прогналъ мое оцепененье,
A конь, суровой мощи полнъ,
Одолевая ихъ теченье,
Безъ колебанiя... Но вотъ
И берегъ!... Только пристань эта
Была ничто въ моихъ глазахъ:
Грозила сзади ночь безъ света,
Какъ долго длилося страданье -
Не знаю я, - но въ тишине
Порой казалось, что дыханье
Навеки замерло во мне.
Съ блестящей шерстью, съ мокрой гривой,
Скользя нетвердою ногой,
Мой конь въ поспешности ретивой
Взобрался на берегъ крутой.
Широкiй долъ чернеетъ тамъ;
Ему конца не видятъ очи;
Какъ бездна, снящаяся намъ,
Его равнина необъятна,
Взошедшей съ правой стороны,
То здесь, то тамъ бросаетъ пятна;
Нигде ни признака жилья
Среди пустыни безысходной,
Не вспыхнулъ слабый светъ огня;
И даже огонекъ болотный,
Какъ счастья проблескъ мимолетный,
Не посмеялся надо мной!
И завлекалъ воображенье,
Но все-жъ принесъ-бы утешенье,
Напоминая мне собой
О милой близости людской.
Впередъ мы двигались, но вяло...
Измученъ бегомъ роковымъ,
Весь въ пене, плелся конь устало,
Ребенокъ справился бы съ нимъ.
Увы, значенья для меня;
Ремнями связанный вкругъ тела,
Лежалъ безъ силъ недвижимъ я;
Но если бъ даже и свободна
Пытался долго, но безплодно
Я эти узы разорвать:
Лишь крепче стягивались путы;
Боль увеличивалась; мне
Оконченъ бегъ коня вполне,
Хоть не достигъ онъ дальней цели...
Лучи съ востока заалели,
Провозвещая близость дня.
Дневное яркое светило
Въ туманной дымке! Думалъ я,
Что никогда ужъ день приветный
Не сменитъ ночи безпросветной.
Пока не вспыхнуло светло,
Какъ ярко пурпурное знамя,
Тамъ на востоке аломъ пламя
И не закрыло отъ очей
Но вотъ и солнце! Съ небосклона
Оно даритъ живой приветъ
И шлетъ съ высотъ далекихъ трона
Свой необычный, странный светъ!
Настало утро... Сквозь туманы,
Везде, куда ни кинешь взоръ,
Пустынный тянется просторъ.
Напрасно мчаться чрезъ поляны,
Ни зверя, ни следовъ копыта
И тучная земля степей
Никемъ не вспахана, не взрыта.
Самъ воздухъ точно онемелъ;
И рой стрекочущихъ букашекъ
Въ траве затихъ и присмирелъ.
Съ трудомъ дыша, мой конь усталый
Еще тащился путь не малый,
Глухимъ плелись мы пустыремъ.
И вдругъ почудилось мне ржанье!...
Не ветръ-ли въ сучьяхъ шелеститъ,
Вводя въ обманъ мое сознанье?
Какъ эскадронъ, несется смело
На насъ табунъ коней степныхъ,
И восклицанье онемело
Въ устахъ испуганныхъ моихъ.
Не зная седелъ и узды,
Но средь несущихся волною
Ни одного нетъ для езды.
Летятъ съ стоящей дыбомъ гривой
Ихъ своенравности ретивой
Суровый поводъ не знакомъ.
Онъ имъ не рвалъ ноздрей до боли,
Подковы не сжимали ногъ
Табунъ коней, питомцевъ воли,
Какъ въ море вспенившiйся валъ,
На встречу съ грохотомъ скакалъ.
Скакунъ мой ожилъ на мгновенье,
И слабо ринулся впередъ...
Но только мигъ одинъ... И вотъ,
Дыша порывисто боками,
Онъ на земь падаетъ; кругомъ
И, засыпая мертвымъ сномъ,
Шлетъ, какъ последнее прощанье,
Протяжно-жалобное ржанье
И прекращаетъ съ нимъ навекъ
Табунъ приблизился скачками
И видитъ, - мертвъ и недвижимъ
Лежитъ мой конь, а рядомъ съ нимъ
И я, привязанный ремнями
Кружатъ вкругъ насъ въ испуге кони,
То вдругъ приблизятся ко мне,
То, будто въ трепете погони,
Отпрянутъ въ сторону опять,
Въ исканье шири и свободы
За патрiархомъ всей породы,--
Прекраснымъ воронымъ конемъ
Безъ белыхъ пятенъ и отметинъ,
Своею статью былъ заметенъ.
Они кружатся, ржутъ, храпятъ,
И, человека избегая,
Внезапно бросились назадъ,
Они покинули меня
У трупа павшаго коня
И подо мною коченело
Его безжизненное тело,
Отъ непосильнаго труда.
Я - умиравшiй - крепко связанъ,
Лежать на мертвомъ былъ обязанъ
И не надеялся, что впредь
Такъ умиралъ съ конемъ я рядомъ
Съ утра до темноты ночной,
Следя своимъ потухшимъ взглядомъ,
Какъ солнце скрылось за горой.
Казалось мне, что я обрелъ
Въ душе усталой примиренье
Съ тягчайшимъ изъ житейскихъ золъ.
Оно для насъ бываетъ благомъ,
Но избегаютъ робкимъ шагомъ
Все неизбежности слепой
И ждутъ въ душе, что осторожность
Доставить въ силахъ имъ возможность
Иные-жъ въ тягостные дни
О немъ усердно молятъ Бога
И даже направляютъ мечъ,
Чтобъ испытанiе пресечь.
И для страдающихъ сердецъ
Внушаетъ страхъ такой конецъ.
Но странно, - темъ, кто жизнь проводитъ
Въ богатстве, радости, пирахъ,
Темъ смерть внушаетъ меньшiй страхъ,
Чемъ знавшимъ горькiя лишенья.
Оно понятно, впрочемъ; тотъ,
Кто испыталъ все наслажденья
И сожалеть о ней не станетъ;
Онъ не желаетъ ничего,
И только будущность его,
Какъ неизведанное, манитъ,
Будь добръ иль золъ онъ, - только такъ,
Какъ создаетъ воображенье
Въ тревожномъ нервномъ возбужденье.
Межъ темъ страдалецъ вечно ждетъ,
И смерть встречаетъ не какъ друга,
A какъ врага, который радъ
Лишить его изъ-за недуга
Всехъ неизведанныхъ отрадъ.
Судьба страдальцу-бъ принесла
Отдохновенiе отъ зла
И создала-бы счастье прочно.
Быть можетъ, завтра въ первый разъ
И получилъ бы искупленье
За слезы, муки и паденье;
Быть можетъ - завтра-же дано
Ему изведать власть и силу...
Ему сегодня лечь въ могилу?!
XVIII.
Садилось солнце... На коне,
Къ его привязанный спине,
Чтобъ съ этимъ охладелымъ прахомъ
Мне не пришлось смешать мой прахъ.
Въ моихъ тускнеющихъ глазахъ
Стояла гибель; на свободу
Я обратилъ въ последнiй разъ
Глаза къ немому небосводу
И увидалъ, какъ между мной
И бледнымъ солнцемъ воронъ злой
И только ждалъ моей кончины,
Чтобъ пиръ затеять роковой.
Леталъ онъ низко надо мной;
Все ближе... Вотъ трепещутъ крылья,
Но нетъ, - напрасныя усилья!...
Вотъ захрустелъ въ тиши песокъ
Моею тронутый рукою,
И горло испустило вдругъ
Вмигъ улетелъ онъ, скрытый мглою.
Затемъ померкло все кругомъ...
Лишь смутно помню, какъ во сне я,
Что звезды чудныя, бледнея,
Въ ненарушаемомъ покое...
То безразличiе тупое
Сменяло просветленья мигъ,
То вновь придя въ себя, въ волненье,
Затемъ короткiй вздохъ иль крикъ...
Дрожь... трепетъ... сердце холодело...
Огнемъ пронзали искры тело...
Кололи мозгъ мой... жгли его...
XIX.
Пришелъ я въ чувство... Где?... Ужели
Передо мною ликъ людской?
Ужель я самъ лежу въ постели
Людскiя-ль очи съ тихой лаской
Глядятъ такъ нежно на меня?
Мне все казалось дивной сказкой
Иль продолженьемъ забытья.
A у стены, въ углу жилья,
Съ густою, русою косою
Глядела дева на меня.
Едва лишь я пришелъ въ сознанье,
Блестящихъ, полныхъ состраданья
Къ печальной участи моей.
И я смотрелъ въ немомъ волненье,
Въ груди дыханье затаивъ:
Не сталъ я пищей птицъ и живъ?
Когда-жъ казачка увидала,
Что я слегка глаза открылъ,
Она улыбкой просiяла,
Какъ ни пытался, молвить слово,
И палецъ приложивъ къ губамъ,
Она мне знакъ дала, чтобъ снова
Я воли не давалъ речамъ,
Затемъ, мне руку сжавъ рукой,
Заговорила... Голосъ милый
Былъ полонъ музыкой такой,
Какой не слышалъ я доселе.
Когда скользнула отъ постели
Казачка тихо и въ дверяхъ
Звала кого-то осторожно;
Затемъ прислушалась тревожно.
Она, и девушка ушла,
A передъ темъ, какъ удалиться,
Опять взглянула, сделавъ знакъ,
Что здесь мне некого страшиться,
Охотно прiютитъ больного,
По мере силъ служить готовъ
И что она вернется снова,
Какъ только мой услышитъ зовъ.
Кругомъ такъ пусто и уныло.
XX.
Она вернулася съ отцомъ
И старой матерью своею...
Подробной повестью о томъ,
Что было далее со мною,
Когда я найденъ былъ семьею
Гостепрiимныхъ казаковъ
Они взялися за леченье,
Меня въ сознанье привели,
Кому судило Провиденье
Быть властелиномъ ихъ земли.
Насытить мукой месть свою
И съ дикимъ смехомъ привязавшiй
Меня къ взбешенному коню,--
Открылъ дорогу мне къ престолу.
Не опускай лишь взоровъ долу,
И будь безтрепетенъ душой!
Увидитъ завтра Днепръ, быть можетъ,
Какъ на турецкомъ берегу
Коней усталыхъ на лугу!
Съ какимъ восторгомъ завтра встречу
Реку синеющую я,
Коль къ ней пробьемся мы сквозь сечу!
".
И гетманъ легъ подъ старымъ дубомъ
На листьяхъ, - можетъ быть и грубомъ,
За то удобномъ ложе; онъ
Къ нему давно былъ прiученъ.
Кто часто не ночуетъ дома,
A спать бываетъ принужденъ
Тамъ, где его застигнетъ сонъ.
Что-жъ благодарности не слышитъ
Король спокойно, ровно дышитъ,
Король усталый спитъ ужъ съ часъ.
В. Мазуркевичъ.
МАЗЕПА, ПРЕСЛЕДУЕМЫЙ ВОЛКАМИ.
Картина Ораса Верне (Horace vernet).
МАЗЕПА.
Стр. 118.
...но грянулъ часъ и худшихь бедъ.
ѵшкинымъ въ эпиграфъ къ "Полтаве". Отступленiе Наполеона изъ Москвы началось 3 октября 1812 г. Затемъ онъ былъ разбитъ подъ Витебскомъ 2 ноября, подъ Краснымъ 4--6 ноября и при переправе черезъ Березину 13--17 ноября 1812 г.
Стр. 119.
Лежитъ подъ деревомъ король.
Место этой первой остановкн Карла во время его бегства после Полтавскаго боя (27 iюня 1709) находилось, вероятно, между Полтавой и впаденiемъ Ворсклы въ Днепръ.
Стр. 120. Характеристика Яна-Казимира заимствована главнымъ образомъ изъ сочиненiя Вольтера: "Векъ Людовика XIV".
...графъ старикъ,
Какь соляная копь богатый.
"Сравненiе съ соляною копью, кажется, допустимо въ устахъ поляка, такъ какъ главное богатство Польши заключается въ соляныхъ копяхъ". (Прим. Байрона).
"Исторiей Карла ХІI" Вольтера. Надпись на одной изъ выбитыхъ Карломъ медалей: "Silvae paludes aggeres hostes victi" - могла дать поэту, такъ сказать, общую программу этого описанiя; отдельныя частности несомненно внушены Вольтеромъ, который также не одинъ разъ упоминаетъ о болотахъ, пустыняхъ и лесахъ. Приводимъ несколько примеровъ:
"Отъ Гродна до самаго Борисфена на востокъ идутъ болота, пустыни, огромные леса"... "необходимо было пройти черезъ лесъ, росшiй на болоте, на протяженiи 50-ти лье"... "Пустыня, въ которой не видно было ни хижинъ, ни палатокъ, ни людей, ни животныхъ, ни дорогъ, въ которой не было ничего, - даже воды"... "Южная часть Украйны - одна изъ самыхъ плодородныхъ и въ то же время самыхъ пустынныхъ странъ въ мiре: дурное правительство уничтожало тамъ все, что природа щедро давала человеку. Жители Малой Татарiи не сеяли и не собирали жатвы, потому что ихъ нивы опустошались татарами", и пр.
