Преображённый урод.
Аничков Е.: Предисловие
(Старая орфография)

Текст в старой орфографии, автоматический перевод текста в новую орфографию можно прочитать по ссылке: Преображённый урод. Аничков Е.: Предисловие

Дж. Г. Байронъ 

Преображенный уродъ.

Перев. А. Соколовскаго. Дополненъ впервые переведеннымъ на рус. яз. (П. О. Морозовымъ) отрывкомъ изъ 3-й части. Предисл. Евг. Аничкова

Байронъ. Библiотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 3, 1905. 

Фаустъ, проникнувшiй въ самыя глубины человеческаго знанiя и разочаровавшiйся въ ихъ совершенстве, продалъ свою душу ради жизни и любви. Арнольдъ Байрона - не Фаустъ. Онъ - не великiй мыслитель, не генiй. Онъ просто жалкiй калека, горбатый и хромой, и пока мы видимъ его еще не преображеннымъ, онъ рубитъ дрова для своей семьи, несчастнымъ и загнаннымъ ея членомъ, не годнымъ ни на что другое. Но онъ дерзнулъ. Когда онъ повредилъ себе руку неловкимъ ударомъ топора, и даже эта работа стала ему больше недоступна, онъ решилъ броситься на ножъ, чтобы прекратить свое бренное прозябанiе. И это-то дерзанiе и привело его къ общенiю съ нечистымъ духомъ. Вследъ за однимъ дерзновенiемъ естественно должно было последовать другое. Арнольдъ посягнулъ сначала на жизнь своего тела, а потомъ и на жизнь души, и это дерзанiе и сделало его изъ калеки героемъ. Теперь въ тело Арнольда вселяется злой духъ, а самъ онъ становится и красивымъ, и смелымъ, и знатнымъ, такъ что передъ нимъ сразу открывается весь Божiй мiръ, обещающiй ему и радость и успехъ.

Арнольдъ, такимъ образомъ, въ свою очередь, по своему преодолевъ страхъ передъ духомъ зла, также ринулся съ жадностью въ мятежный потокъ жизни, но только увлекли его на этотъ путь не метафизическiя построенiя, какъ гетевскаго Фауста, и не простое честолюбiе или даже корыстолюбiе, какъ Фауста народнаго, а то глухое и безысходное страданiе, какое причиняло ему его убожество, та гордость и смелость, что не дали ему примириться со своей участью.

"Deformed transformed" переноситъ трагедiю Фауста въ чисто личную психологiю.

Это драма строго лирическая, какъ почти все произведенiя Байрона. Не отношенiя добра и зла, не проблема дерзанiя, не попытка человека приподнять завесу дозволеннаго заинтересовали Байрона, а сама личность дерзновеннаго, отчаявшагося и посягнувшаго. И Арнольдъ по своему герой байроническiй. Онъ принадлежитъ все къ той же семье, что и Манфредъ и Каинъ, и Корсаръ, и Донъ-Жуанъ. Даже мало этого. Арнольдъ не только герой лирическiй, онъ герой личный. Его трагедiя есть трагедiя самого Байрона. Тутъ отразились и привели къ поэтическому творчеству чисто личныя и даже сокровенныя чувства впечатлительнаго поэта-честолюбца, влюбленнаго въ себя и страдающаго отъ всякаго малейшаго неуспеха, малейшей неудачи, малейшей недостаточности ниспосланныхъ судьбою благъ.

"хромоножкой". Что онъ не забылъ и не простилъ матери этой злой выходки, въ высшей степени характерно. Какъ же больно должно было отдаваться въ его сердце, когда, какъ пишетъ г-жа Шелли въ заметке на принадлежавшемъ ей экземпляре "Deformed transformed", намеки на свою хромоту Байронъ встречалъ и въ занимавшейся имъ такъ много перiодической печати. Вотъ почему если первая сцена этой недоконченной драмы несомненно, - это бросилось въ глаза еще Муру, - не что иное, какъ своеобразное поэтическое преувеличенiе упомянутой вспышки матери-поэта, то Муръ былъ совершенно правъ, идя еще дальше и спрашивалъ себя: "не обязаны ли мы вообще появленiю всей драмы только одному этому воспоминанiю" Байрона. Въ самомъ деле, ведь самъ Байронъ, хромоногiй красавецъ, морившiй себя голодомъ, изъ боязни, что отяжелевшее, ставшее тучнымъ тело его можетъ сделать более заметной его хромоту; Байронъ, постоянно заботившiйся о своей физической силе и ловкости, залоге легкости походки, Байронъ, державшiй даже въ Венецiи верховыхъ лошадей и изъ всехъ упражненiй более всего любившiй плаванье, быть можетъ, именно потому, что тутъ - верхомъ на коне или неутомимымъ пловцомъ--онъ уже больше не чувствовалъ мучившей его хромоты, этотъ Байронъ въ сущности былъ самъ нечто вроде "превращеннаго извращеннаго".

Въ этомъ, а ни въ чемъ другомъ, ведь и заключается главный и основной смыслъ всехъ его увлеченiй. Байронъ вообще хотелъ "превратить" себя въ героя своихъ мечтанiй, преодолевъ все внутреннiя и внешнiя препятствiя, и для этого онъ всю жизнь неустанно старался пересилить, побороть, превозмочь все безъ исключенiя малейшiя помехи, причинявшiя уколы его самолюбiю. Онъ ведь былъ не только хромой красавецъ, онъ былъ еще и "бедный пэръ" въ стране, где состоянiя считаются лишь сотнями тысячъ, и богатство неизменно должно быть сопряжено съ знатностью. И вотъ мы и видимъ, что Байронъ, входитъ въ палату наследственныхъ законодателей, несмотря на свою сравнительную бедность, а отсюда и недостаточную знатность, съ гордо поднятою головою и вызывающе противопоставляетъ ихъ высокопоставленности свои демократическiя симпатiи, которыя онъ и обнаруживаетъ сразу же, занявши место на скамье крайнихъ левыхъ. И такъ же точно превозмочь свою бедность, замолчать ее и заставить и другихъ замолчать о ней стремился Байронъ безумной роскошью своего образа жизни и презренiемъ къ гонорару даже въ то Бремя, когда продажа наследственнаго "Ньюстэдскаго Аббатства" стала неизбежна. Эта черта вечнаго превозмоганiя самого себя сказывается даже въ ребяческомъ стремленiи уверить себя и другихъ, что поэтическая работа ему ничего не стоитъ, что онъ пишетъ необыкновенно быстро и легко, безъ помарокъ и переделокъ, ради чего, по словамъ г-жи Шелли, Байронъ, раньше чемъ браться за перо, слагалъ свои стихи про себя и наизусть.

"Часовъ досуга" - вотъ что составляло вечную заботу Байрона, вотъ въ чемъ причина большинства его дерзанiй, - и политическихъ, и нравственныхъ, и художественныхъ, и философскихъ, и вотъ, что въ "Deformed transformed" привело къ созданiю образа Арнольда, продавшаго свою душу чорту, чтобы изъ горбуна и бедняка, презираемаго даже своей собственной матерью, стать вровень съ Цезаремъ, Алкивiадомъ, Митридатомъ.

Но какъ ни личенъ и даже затаенно личенъ сюжетъ "Deformed transformed", онъ однако не составляетъ плода воображенiя самого Байрона. Воображенiе Байрона на всегда осталось чисто лирическимъ. Придумывать онъ не умелъ. Это такъ ярко сказывается въ "Корсаре" и "Манфреде" Оттого целая серiя его драмъ - историческая, что впрочемъ было вполне въ духе времени и даже считалось чуть необязательнымъ для драматурга и оттого же, когда въ "Вернере" историческiй замыселъ почти отсутствуетъ, Байронъ драматизируетъ какой нибудь понравившiйся ему разсказъ. Такой же разсказъ лежитъ въ основе и "Deformed transformed". И тутъ Байронъ лишь переложилъ въ драматическую форму чужое, но подошедшее къ его личному настроенiю. И онъ самъ изъ страха, что литературные противники опять будутъ преследовать его совершенно неосновательными обвиненiями въ плагiатахъ, прямо и указалъ въ предисловiи свой источникъ. Разсказъ "Три брата" написанъ Джошуа Пиккерстелемъ младшимъ и напечатанъ въ 1803 г. Арнольдъ здесь сынъ маркиза де Суврикура. Онъ восьми летъ похищенъ разбойниками, а когда онъ вновь попадаетъ подъ отчiй кровъ, онъ - калека, горбунъ съ уродливымъ, неправильнымъ плечомъ, и оттого его ждетъ уже не добрый прiемъ, а, напротивъ, самое враждебное отношенiе родныхъ. Сама мать говоритъ ему, что не только онъ долженъ желать смерти, но лучше было бы, если бы онъ никогда не появлялся на светъ. И тогда-то, совершенно такъ же, какъ въ драме Байрона, Арнольдъ думаетъ о самоубiйстве. Но решимости у него нетъ, и онъ самъ обращается къ нечистой силе, радостно идущей къ нему на помощь. Опять таки, какъ у Байрона, злой духъ проводитъ передъ Арнольдомъ известнейшихъ красавцевъ, предлагая ему взять ихъ внешность себе. Арнольдъ увлеченъ особенно Митридатомъ, и вотъ въ руке его оказывается магическiй кинжалъ. Вонзивъ его себе въ сердце, Арнольдъ превращается въ красавца. Построивъ первую часть своей драмы на этомъ разсказе, Байронъ во второй части вернулся однако къ историческимъ темамъ и превращенный Арнольдъ, о судьбе котораго мы ничего не знаемъ изъ "Трехъ братьевъ", становится сподвижникомъ Филиппа Бурбона при штурме Рима въ 1527 г. Это событiе, упомянутое въ "Charles the Fifth" Робертсона (ed. 1798, II, pp. 313--329) подъ названiемъ Sacco di Roma, разсказанное Луиджи Гюччардини и Джакопо Буонапарте, воспетое въ "Lamento di Roma" и въ целомъ ряде итальянскихъ и французскихъ историческихъ песенъ, было известно Байрону давно, а здесь въ Италiи, где возникъ "Deformed transformed" особенно ласкало воображенiе.

изъ литературы повестей и съ историческими знанiями, а все это вместе было объединено общимъ замысломъ, навеяннымъ гетевскимъ "Фаустомъ".

"Фаустомъ" подъ влiянiемъ Шелли еще на Женевскомъ озере, где жили вместе оба поэта. По словамъ Медвина, не зная по немецки, нашъ поэтъ читалъ однако "Фауста" лишь во французскомъ переводе, а еще больше слушалъ переводъ en regard более образованнаго и литературнаго Шелли. И Гете сталъ на огромную высоту въ глазахъ Байрона. Поэтъ, не пожелавшiй склонить свою гордую голову даже предъ Шекспиромъ и въ своемъ протесте. противъ этого всеобщаго кумира, такъ странно превозносившiй Попа, выказалъ полное уваженiе сврему великому собрату изъ Веймара, посвятивъ ему "Сарданапала" и "Вернера". Арнольдъ долженъ былъ стать байроновскимъ Фаустомъ. Сделать сообразно своимъ собственнымъ творческимъ прiемамъ и своимъ затаенныиъ поэтическимъ грезамъ то же самое, что создалъ Гете, - вотъ, къ чему стремился Байронъ своимъ "Deformed transformed".

Затея смелая и ей суждено было оказаться неудачной.

"Deformed transformed" - произведенiе слабое, что сознавалъ и самъ его авторъ. Это прямо сказалъ ему и Шелли, после чего, замолчавъ существованiе второй рукописи, Байронъ бросилъ въ огонь написанныя уже две части. Оттого драма эта увидела светъ лишь въ 1824, изданная Джономъ Гэнтомъ. Появленiе ея, даже въ неоконченномъ виде, нельзя однако считать вполне неудачнымъ. О ней съ симпатiей отозвался самъ Гете. Онъ призналъ, что "чортъ былъ навеянъ его Мефистофелемъ", но самую драму Гете назвалъ "новой и оригинальной, полной генiя и остроумiя".

Этотъ отзывъ Гете можетъ быть и объясняется прежде всего симпатiей великаго поэта къ тому, кого онъ изобразилъ во 2-й части "Фауста" какъ сына Фауста и Венеры, но если вдуматься въ "Deformed transformed", въ снисходительности Гете несомненно прiйдется увидеть и реальное основанiе. Надъ первой частью еще слишкомъ тяготеетъ неуклюжiй разсказъ "Три брата", во второй - историческая завязка совершенно не нужна, а остроумiе чорта тяжело и вяло. Однако вотъ началась завязка любовнаго характера и въ отрывке третьей части нельзя не увидеть зародыша интереснаго сюжета, оставшагося правда лишь чуть намеченнымъ, но намекающаго на чисто-личныя и даже глубокiя думы Байрона. Тутъ въ ненаписанной третьей части начинается все то, изъ-за чего Байрона влекло изобразить "извращеннаго превращеннымъ"; тутъ развивается его психологiя, эта родная Байрону психологiя отчаявшагося, посягнувшаго и дерзновеннаго. И только тутъ Арнольдъ начинаетъ жить. Только тутъ онъ впервые чувствуетъ себя и "превращеннымъ". Теперь только, видя постоянно передъ глазами свою жалкую плоть, онъ можетъ вдуматься и почувствовать свое истинное отношенiе къ плоти превращенной. Раньше, во второй части, на поле брани въ свите Филиппа Бурбона подъ стенами Рима и после въ самихъ его стенахъ, Арнольдъ ведь былъ слишкомъ упоенъ счастьемъ и успехомъ. Ему некогда было думать; его я какъ-бы дремало въ сладостномъ сне, упоенное радостнымъ сознанiемъ своей блестящей личности. Во второй части Арнольдъ - это какъ бы самъ Байронъ въ пору блестящаго успеха "Чайльдъ-Гарольда", когда хромоножка, "бедный пэръ" и плохой рифмачъ превратился въ ласкаемаго первыми красавицами столицы светскаго льва, отважнаго борца въ политике и превознесеннаго до небесъ поэта.

Любитъ ли она его? Онъ обладаетъ ею, но, можетъ быть, это только благодарность? Да, она должна быть ему благодарна, но зачемъ эта благодарность? - да и существуетъ ли она? - Любви! Любви къ нему и не того, чтобы она "сносила покорно его любовь", а чтобы "она шла ей на встречу", вотъ чего жаждетъ душа его, вотъ чего недостаетъ ему и что заставляетъ задуматься. И судя по одной только строчке въ репликахъ Цезаря-чорта чувствуется, что эти сомненiя Арнольда и стоятъ въ центре его внутреннихъ терзанiй, какъ превращеннаго и раздвоившагося, после того, какъ чортъ, назвавшись Цезаремъ, оживилъ брошенное за негодностью обличье Арнольда. Тутъ мы и подходимъ къ самой существенной и основной черте замысла, только, увы, оставшейся не развитой, можетъ быть, изъ робости мысли, здесь впервые проявившейся у Байрона.

"Вы ревнуете", говоритъ Цезарь, "Къ кому"? спрашиваетъ Арнольдъ. "Можетъ быть къ себе самому", летитъ ему ответъ отъ этого двойника-искусителя, не заботящагося "объ всеведенiи", но знающаго то, что онъ хочетъ знать. Если Арнольдъ, сомневаясь въ любви Олимпiи, ревнуетъ къ самому себе, очевидно это Цезаря, вотъ кого полюбила его возлюбленная, - такъ странно женское сердце! - гораздо больше и сильнее, чемъ его, блестящаго "прекраснаго и храбраго" превращеннаго Арнольда. И вотъ тутъ-то начинается психологiя раздвоенiя; тутъ входимъ мы или вернее должны бы были вступить въ трудныя дебри поэтическаго раздумья о двойственности человека. И тогда-то "Фаустовская драма" и должна была стать далеко не простымъ подражанiемъ великому Гете.

Мы подходимъ тутъ къ самому сокровенному, что захотелось выразить Байрону. Но онъ унесъ это отъ насъ въ могилу. Онъ не проговорился. Не исповедалъ онъ своей внутренней тоски въ эти годы полнаго самосознанiя и полной зрелости, когда молодость прошла и Байронъ стоялъ "посредине пути жизни".

былъ бы радоваться, отделиться отъ чорта, одеть свое первое обличье и все было бы хорошо. Наружность Цезаря - его наружность. Это его, и его самого, не превращеннаго любитъ Олимпiя! Одна, единая, не раздвоенная личность Арнольда отъ этого не можетъ страдать. Казалось бы, въ образномъ изображенiи такого страданья не можетъ быть ни малейшаго смысла. Мучиться такимъ страданьемъ, значитъ просто напрасно терзать себя. Не все ли равно, какую метаморфозу нашего я "ничего", любовь на лицо, она есть и несетъ свои радости. Но дело именно въ томъ, что не всякому "ничего". "Ничего!" Эти слова Цезаря заставляютъ думать, что и Байрону не было это "ничего". Онъ не хотелъ лгать самому себе. Вотъ въ чемъ новая черта того чисто личнаго, затаеннаго лиризма, какимъ проникнута драма, и этотъ лиризмъ глубже и важнее

Если Байронъ самъ былъ "извращенный превращенный", если онъ самъ превращалъ и превратилъ себя, то это заставляетъ думать, что и раздвоенiе на Цезаря и Арнольда было также раздвоенiе, испытанное имъ самимъ. Передъ нимъ самимъ стояли два образа его я, две метаморфозы и едва ли ему было безразлично, какая должна была бы вызвать любовь. Мы какъ будто видимъ здесь Байрона, задумавшагося надъ темъ, кто же выше, кто настоящiй его герой - этотъ светскiй левъ и повеса, красавецъ и силачъ, наследственный законодатель, гордый и независимый и революцiонеръ, поэтъ, въ "часы досуга", бросающiй на бумагу строку за строкой свои непосредственно льющiяся, непринужденныя строфы, полныя огня и блеска, - или не онъ, а тотъ другой,упорно скрываемый, замалчиваемый, тотъ, кого Байронъ хотелъ бы, чтобы виделъ и зналъ только онъ одинъ, этотъ превосходимый, но не превзойденный, несмотря на все мишурное убранство, этотъ поэтъ, вовсе не Божiею волею, а упорнымъ трудомъ, этотъ красавецъ и силачъ, но калека, этотъ разоренный лордъ - наследственный законодатель, отверженный великосветскимъ судомъ чопорный родины, изгнанникъ и одинокiй, возмутившiйся и изстрадавшiйся, а отсюда и отчаявшiйся, посягнувшiй и дерзновенный.