Чайльд Гарольд.
Песнь вторая

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Чайльд Гарольд. Песнь вторая (старая орфография)

ПЕСНЬ ВТОРАЯ.

                              I.

          Хоть не бывал поэт тебе послушен,

          На зов певца, Минерва, дай ответ!

          Здесь храм твой возвышался; он разрушен

          Пожарами, войной и гнетом лет,

          Тебя повергших в прах; но хуже брани,

          Пожаров и веков рука людей,

          Которые не чтут воспоминаний,

          Которым дела нет до тех преданий,

          Что обезсмертили дела минувших дней.

                              II.

          Афины, где эпохи величавой

          Герои и вожди? - их больше нет.

          Они, покрыв себя безсмертной славой,

          Прошли как сон; погиб их даже след.

          Деянья их мы изучали в школе,

          Твердя о них уроки целый день;

          Былых времен следов не видно боле;

          Величья прошлого витает только тень.

                              III.

          Минутный гость земли! на вид унылый

          Руин взгляни, щадя следы веков;

          Здесь нации исчезнувшей могилы,

          Обломки храмов попранных богов.

          Религии сменяет дней теченье;

          Юпитер пал; явился Магомет;

          Меняться будут веры и воззренья,

          Пока исчадья смерти и сомненья

          Не убедятся в том, что их надежды - бред.

                              IV.

          Они в цепях, а небеса им милы.

          Свой крест нести ужель здесь мало вам?

          Сладка ль так жизнь, что даже за могилой

          Хотите жить, стремяся к небесам?

          Зачем вам знать, могил немые плиты

          Блаженство или муки вам сулят?

          Зачем вам в край стремиться не открытый?

          Красноречивей он, чем проповедей ряд.

                              V.

          На мавзолей героя бросьте взоры.

          На берегу пустынном он почил.

          К гробнице той, лишившейся опоры,

          Народ, стекаясь в горе, слезы лил.

          В стране полубогов где ж та дорога,

          Что к мавзолею воина ведет?

          Вот череп здесь, - как смотрит он убого!

          Ужели это храм, достойный бога?

          Теперь и жалкий червь в нем больше не живет.

                              VI.

          А, между тем, в нем честолюбье жило;

          Он стал пещерой ветхою, но встарь

          Он храмом был, где ярко мысль светила,

          Где для души воздвигнут был алтарь.

          Где впадины зияют, там когда-то

          В живых очах несдержанная страсть

          Читалась; там была ума палата;

          Софист иль праведник, имеете ли власть?

                              VII.

          Ты прав, Сократ, сказав: "мы только знаем,

          Что смертным недоступен знанья свет!"

          Влача земную цепь, мы все страдаем;

          Как скрыться нам от неизбежных бед?

          Зачем страдать от грез воображенья?

          Все лучшее, что рок дает, возьмем,

          Нам берег Ахерона даст забвенье.

          Там сытый гость под гнетом принужденья

          Не явится на пир: покой им куплен сном.

                              VIII.

          Но если бы, наперекор безверью,

          Как думают святые, край такой

          Нашелся бы, где за могилы дверью

          Нас к жизни призывали бы иной,

          Там Бога мы б усердно прославляли,

          Сродняясь вновь с друзьями, что не раз

          Нас утешать старались в дни печали;

          И чествуя мужей, добру учивших нас.

                              IX.

          Мой друг! любя разстался ты с землею...

          В том мире смерть соединила б нас!

          Когда моя душа полна тобою,

          Мне верить ли, что ты навек угас?

          В осиротелом сердце образ милый

          Носить я буду; светлые мечты

          И память о былом дают мне силы

          Надеяться на встречу за могилой...

          Возликовал бы я, узнав, что счастлив ты.

                              X.

          Здесь, у руин колонны величавой,

          Сижу я одиноко. Зевса храм

          Когда-то тут стоял в сияньи славы;

          Но как теперь о нем понятье дам?

          Что временем разрушено, то снова

          Не возсоздаст мечтою человек.

          Лишь камни те хранят следы былого...

          И с пеньем возле них проходит жалкий грек.

                              XI.

          С тех пор, как потеряв свои богатства,

          С Палладой Зевс лишился алтарей,

          Кто совершил всех хуже святотатство

          В том храме? Каледония, красней!

          То был твой сын. Я радуюсь, что бритты

          Так поступить позорно не могли.

          Свобода от свободных ждет защиты.

          Увы! обломки храма с грустью скрытой,

          Бушуя, волны в даль с собою унесли!

                              XII.

          Потомок пиктов, ряд свершив насилий,

          Разрушил то, что годы сберегли,

          Что вандалы и турки пощадили...

          Тот холоднее гор родной земли,

          Безплоден, как скалистые вершины,

          Кто беззащитный трогает народ!

          Бороться не могли с врагом Афины...

          Как показался им ужасен рабства гнет!

                              XIII.

          Британия, ужели ты довольна,

          Что плачет грек, который слаб и сир?

          В хищениях таких признаться больно.

          Ты за себя краснеть заставишь мир!

          Владычица морей, страна свободы,

          Ножом пронзила ты Эллады грудь...

          Ты защищаешь слабые народы,

          А забрала, что пощадили годы,

          На что и деспоты не смели посягнуть.

                              XIV.

          С Эгидой что ж ты не пришла, Паллада?

          Аларих был тобою побежден;

          Где ж был Пелея сын? Из бездны ада

          В те дни с копьем на бой явился он.

          Ужель не захотел Плутон суровый

          Его из ада выпустить опять,

          Чтоб в прах низвергнуть хищника другого?

          Покинув Стикс, как встарь, чтоб город защищать!

                              XV.

          Без горя на тебя глядеть нет мочи,

          О, Греция! Прах милый схож с тобой!

          Чьи горьких слез не проливают очи,

          Глядя на искаженный образ твой?

          Будь проклят час, когда для разграбленья

          Твоих святынь явился Альбион,

          Когда он разгромил твои владенья,

          И плачущих богов без сожаленья

          На север мертвенный унес с собою он.

                              XVI.

          Вернуться к моему герою время.

          Где ж Чайльд-Гарольд, мой мрачный пилигрим?

          Его людских скорбей не давит бремя;

          Притворных слез любовница пред ним

          Не льет и друг с протянутой рукою

          Нейдет к нему в отъезда грустный час.

          Теперь он чужд любви и тверд душою;

          Войны и темных дел, где кровь рекой лилась.

                              XVII.

          Красив фрегат, что мчится на просторе,

          Лес мачт он оставляет за собой;

          Здесь шпицы колоколен тонут в море,

          Там светится песок береговой,

          А впереди, равниною безбрежной

          Сверкая, серебрятся гребни волн...

          Корабль средь них, что лебедь белоснежный;

          Когда же киль в борьбе с волной мятежной,

          Плохой корабль, и тот как будто жизни полн.

                              XVIII.

          Любуйтесь обстановкою фрегата:

          Здесь сеть видна, там пушек ряд блестит;

          Звучит команда; рвением объята,

          Толпа матросов ей внимать спешит;

          Здесь боцмана свисток порой в движенье

          Корабль приводит; мичман молодой

          Там делает свои распоряженья,

          Он юн, а властвовать умеет над толпой.

                              XIX.

          На палубе нет пятнышка. Сурово

          По ней шагает строгий капитан;

          Он проронить боится даром слово;

          Кто страхом перед ним не обуян?

          Он предан дисциплине, что заране

          Сулит успех; кто чтит её закон,

          Тот верх всегда берет на поле брани;

          Ей гордые покорны англичане;

          Закон - святыня их, как строг бы ни был он.

                              XX.

          Попутный ветер, дуй, с волной играя,

          Пока закат не сгинет в лоне вод.

          Отставшую флотилью поджидая,

          Корабль вождя тогда умерит ход.

          Ленивых мы поносим без пощады;

          По их вине мы тратим время зря,

          Невольно мы сгораем от досады,

          Не мало надо ждать, пока сверкнет заря.

                              XXI.

          Луна блестит; как эта ночь прекрасна!

          Испещрено лучами лоно вод;

          Там юноша в любви клянется страстной,

          И, веря, дева сердце отдает;

          Дай Бог и нам дела вести успешно

          На берегу. Вот новый Арион

          Запел мотив любимый и поспешно

          Матрос пустился в пляс, смеясь потешно,

          Забыв, что уж давно покинул берег он.

                              XXII.

          Пролив Кальпе так узок, что узоры

          Двух берегов видны. Европа там

          На берег Африки бросает взоры.

          Дарит Геката луч свой тем местам,

          Где властвуют испанки, что богаты

          Красой лица, и тем, где мавр царит.

          Но в час, когда под факелом Гекаты

          Как Мавритании уныл и мрачен вид!

                              XXIII.

          Когда сияет ночь, душа невольно

          Мечтает о любви, что скрылась в даль,

          О дружбе прежних дней. Без дружбы больно

          Влачить свой век, - с ней быть в разлуке жаль.

          Кто ж долгой жизни рад, когда увяла,

          Нам изменив, в дни юности любовь?

          Для смерти остается дела мало,

          Когда нам страсть "прости" навек сказала...

          Дни счастья пережить кто не желал бы вновь!

                              XXIV.

          Глядя на волн безбрежную пустыню,

          Где отражен Дианы бледный свет,

          Забыв и упованья, и гордыню,

          Мы преданы мечтам минувших лет;

          Какия б мы ни ведали страданья,

          На дне души у всякого из нас

          Отрадное блестит воспоминанье;

          Слезу невольную из наших вырвет глаз!

                              XXV.

          Кто на вершинах скал сидит, внимая

          Журчанью вод, несущихся с стремнин;

          Кто, общества людского избегая,

          В тени лесов скитается один;

          Кто на утес взбирается высокий,

          Где стаду пастуха не слышен зов;

          Кто любит и ущелья, и потоки,--

          Тот разве в мире путник одинокий?

          Нет, тот с природою в общеньи жить готов.

                              XXVI.

          Кто ж носится, скучая, в вихре света

          И осужден, усталый, дни влачить,

          Любви не слыша теплого привета,

          Среди толпы, где некого любить,

          Где павшему в борьбе звучат проклятья,

          Где даже не почтят ваш прах слезой,

          Кто дружеской руки не ждет пожатья,

          Тот одинок вполне; тот в мире всем чужой.

                              XXVII.

          Счастливее сто раз монах Афона.

          Сродняется с ним вечно чудный вид:

          Над ним лазурь сияет небосклона,

          У ног его спокойно море спит.

          Усталый путник, бывший в крае этом,

          Завидует владельцам дивных мест,

          Жалея, что не жил анахоретом;

          Не может он мириться с хладным светом,

          Где осужден, как встарь, нести тяжелый крест.

                              XXVIII.

          Я длинный путь описывать не стану,

          Где мертвый штиль идет за бурей вслед;

          Не мало кораблей по океану

          Несется, хоть средь волн следов их нет.

          Пловцы знакомы с силой непогоды;

          Как незавидна участь корабля,

          Когда бушует шквал и стонут воды!

          Когда отрадный крик звучит: земля, земля!

                              XXIX.

          Здесь острова Калипсо, теша взгляды,

          Как две сестры, блестят средь лона вод:

          Там гавань есть, ей мореходы рады,

          Хоть в ней давно Калипсо слез не льет

          Об Одиссее, что, с богиней в ссоре,

          Ей изменил для смертной. Вот утес,

          Откуда Телемак скатился в море,

          Она от двух утрат лила не мало слез.

                              XXX.

          О, юноши, хоть лик богиня скрыла,

          Вас искушенье может в грех вовлечь.

          Вы с новою Калипсо бойтесь встреч!

          О, Флоренс! Если б только сердце это

          Могло поддаться чарам красоты,

          Тобою грудь моя б была согрета;

          Твой храм не осквернят греховные мечты.

                              XXXI.

          Так думал Чайльд-Гарольд, глядя без страсти

          На чудное виденье. Светлый бог,

          Героя моего пленить не мог.

          Волнений чужд, он к цели шел упрямо,

          Не признавая более любви;

          Пред ним навек закрылись двери храма,

          Амур разжечь не мог огонь в его крови.

                              XXXII.

          Красавица себе не объясняла,

          Как Чайльд-Гарольд мог устоять пред ней,

          У ног её, клянясь в любви своей.

          Пленен её волшебною красою,

          Как мог Гарольд не пасть к её ногам,

          Признавшись, может быть, кривя душою,

          Признанья, но гневить оне не в силах дам.

                              XXXIII.

          То сердце, что ей мраморным казалось,

          Молчанью и гордыни предано,

          Легко в обман могло вводить оно.

          Но Чайльд забыл, как разставляют сети,

          И силой обольщений пренебрег;

          Коль нет любви, напрасны средства эти,

          С толпой вздыхателей смешаться бы не мог.

                              XXXIV.

          Тот плохо знает женщин, кто уверен,

          Что вздохами их можно победить;

          И предан им, зачем же дорожить?

          Влюбленный поступает неумело,

          Смирение раба пуская в ход;

          Скрывая страсть, идите к цели смело;

          Дразните их любовь - и вас победа ждет.

                              ХХХV.

          Об этой старой истине скорбели

          Не раз и те, что чтут её закон;

          Ничтожеством награды поражен.

          Безчестье, даром сгубленные силы -

          Любви счастливой горькие плоды;

          Когда ж разстались мы с надеждой милой,

          Хотя былой любви исчезли и следы.

                              XXXVI.

          Но здесь покинем ряд мечтаний праздных.

          Не мало мы увидим гор и вод,

          Не призраки - тоска нас поведет.

          Нам быть в краях, каких игрой мышленья

          Создать не в состояньи человек,

          Каких нам не опишут те творенья,

          Как будто в них есть прок для нравственных калек.

                              XXXVII.

          Природа-мать, что может быть чудесней

          Твоих роскошных видов и картин?

          Твой преданный, хоть не любимый сын.

          Не восхищаться видами нет мочи,

          Где без прикрас ты в дикости своей

          Являешься. И днем, и в мраке ночи

          Но гнева полная ты мне всего милей.

                              XXXVIII.

          Албания! отчизна Искендеров,

          Что удивляли подвигами свет,

          О дикий край, я шлю тебе привет!

          Где храмы возвышалися когда то,

          Пророка минареты там видны.

          Не блещет крест, с церквей исламом снятый;

          Близ городов твоих сияет рог луны.

                              XXXIX.

          Вот бедный край, где Пенелопа в горе,

          Глядя на волны, плакала не раз.

          О, песнопенья бог, как ты не спас

          От гибели поэзии кумира,

          Когда огонь безсмертья в нем горел?

          Погибла, Сафо, ты, но не для мира,

          Тот рай, что лишь один мы вправе ждать в удел.

                              XL.

          Левкадский мыс увидел Чайльд в волненьи

          В осенний вечер, полный светлых чар;

          Вот Акциум, Лепант и Трафальгар.

          Не тронули его преданья славы;

          Рожден под невоинственной звездой,

          Не восхищался он борьбой кровавой,--

          И брани презирал, встречая их с враждой.

                              XLI.

          Когда звезда, сияя в небе ясно,

          Блеснула над Левкадскою скалой;

          В последний раз мелькнул во мгле ночной,

          Волненье Чайльд-Гарольда охватило;

          В тени скалы он плыл, стремяся в даль,

          И на нее, в тоске, глядел уныло;

          Его больной души разсеялась печаль.

                              XLII.

          В сиянии зари пред ним блеснули

          Зубчатые верхи Албанских гор:

          Вдали ж вершина Пинда тешит взор;

          Ея алеет снег, одет зарею;

          Здесь рыщет волк, острит свой клюв орел.

          Там хаты горцев, преданных разбою...

          Зловещих сил полны, громят и лес, и дол.

                              XLIII.

          Простившись с просвещеньем, в край далекий,

          Что хвалят все, хоть жить боятся в нем,

          Бродил в краю он мрачном и глухом,

          Где бед не знал, хотя, к борьбе готовый,

          И не страшился их; тот край был дик,

          За то его картины были новы.

          То знойной, без труда к усталости привык.

                              XLIV.

          Поруганный исламом, крест смиреньем

          Гордыню заменил минувших дней...

          В загоне и служитель алтарей.

          Как суеверья жалки проявленья!

          Оно для духовенства лишь доход,

          Сулящий прочим смертным разоренье;

          Кто золото её от примесей спасет?

                              XLV.

          Амбрации залив блестит пред нами.

          За женщину здесь кровь лилася встарь,

          И римский вождь, и азиатский царь.

          Здесь Августа трофеи свет дивили.

          Тот мир исчез и памятника нет.

          Людская скорбь была плодом усилий

          Ужель был создан мир для грома их побед?

                              XLVI.

          Долинами Иллирии дорога

          Гарольда шла от грани гордых скал

          Что ни один турист не описал.

          Хоть Аттика роскошно разодета,

          Хоть живописны Темпе и Парнас,

          Невольно вдохновляющий поэта,--

          Которые, как те, красой пленяют нас.

                              XLVII.

          Он за собою снежный Пинд оставил

          И, не успев в столицу заглянуть,

          К властителю Албании свой путь.

          Слова Али - законы. Кровь ручьями

          Он в вечно непокорном льет краю,

          Где горцы, защищенные скалами,

          Лишь перед золотом клоня главу свою.

                              XLVIII.

          О, Зитца! уголок земли священной,

          Что полон чар. Добравшись до высот.

          Тебе привет плененный путник шлет!

          Лазурь небес, сливаясь воедино

          С деревьями, скалами и рекой,

          Ласкает взор волшебною картиной;

          Хоть будит страх в душе, пленяет красотой.

                              XLIX.

          Белеет одинокая обитель

          Средь рощи, за которою грядой

          Глядит на чудный вид, смутясь душой.

          Радушен здесь монах. Благословляя,

          Всегда он встретить путника готов,

          И тот, пленен красой волшебной края,

          Того монастыря гостеприимный кров.

                              L.

          В тени дерев здесь отдыхать отрада;

          В полдневный зной играет ветерок,

          Само здесь небо дышит: дол далек...

          О, странник! коротай часы досуга

          Средь благовонных рощ, где мрак ветвей

          Спасает от жары и от недуга,

          Сиянием зари и прелестью ночей.

                              LI.

          Амфитеатром мрачные громады

          Хемариотских Альп вдали блестят;

          Богатую долину видеть рад.

          Стада пасутся там, ключи, сверкая,

          Журчат в тени дерев. То Ахерон,

          Где некогда царила смерть немая.

          В Элизиум попасть я не хочу, Плутон!

                              LII.

          Кругом нет городов; Янина скрыта

          Завесой мрачных гор. Ни сел, ни хат

          Безплоден этот край и небогат.

          В ущельях гор мелькают то и дело

          Красивые стада безстрашных коз;

          Подпаски их ведут в одежде белой,

          То под навесом скал скрываются от гроз.

                              LIII.

          Додона, где ж твой лес? Где знаменитый

          Тот дол, где эхо вторило словам

          Умолк на век; где ж Громовержца храм?

          О, люди! грех на то роптать сугубо,

          Что смерть готовит вам свои дары.

          Ведь с участью богов сродниться любо;

          На свете жить, тогда как рушатся миры?

                              LIV.

          С Эпиром Чайльд разстался. Гор вершины

          Томят своим однообразьем взор;

          Увидел вдруг чарующий простор.

          Хорош и дол с рекою величавой,

          Что отражает в зеркале своем

          Густую зелень дремлющей дубравы,

          И бледный свет луны, когда все спит кругом.

                              LV.

          Угас закат за гранью Томерита;

          Был грозен плеск Лаоссы бурных вод;

          Гарольд тропой прибрежной шел вперед.

          Катилася река, покрыта пеной.

          Вдали, как метеоры, в тьме ночной

          Блестели минареты Тепалена.

          Там крики войск звучат; им вторит ветра вой.

                              LVI.

          Пройдя гарем, где царствует молчанье,

          Чрез ворота, Гарольд увидеть мог

          Всесильного властителя чертог;

          В нем евнухи снуют, рабы, солдаты;

          Жилище, где проводит жизнь тиран -

          Снаружи форт, внутри ж дворец богатый;

          Там сборище людей всех климатов и стран.

                              LVII.

          Среди двора стоит, сверкая броней,

          Всегда готовый к бою эскадрон;

          Стекаются сюда со всех сторон

          Войска паши, дворец оберегая.

          Здесь группы греков, мавров, мусульман;

          Там, пестрою одеждою сверкая,

          О том, что ночь пришла, вещает барабан.

                              LVIII.

          В чалме, в расшитом золотом кафтане,

          Держа в руке свой длинный карабин,

          Гарцует Дели, гор отважный сын;

          Здесь македонец, шарф надев кровавый,

          Проходит с черным евнухом; а вот

          Проныра грек, и шустрый и лукавый;

          Что, на слова скупясь, приказы лишь дает.

                              LIX.

          Те курят, наблюдая; те играют;

          Здесь турок совершает свой намаз;

          Болтливый грек пускает в ход рассказ.

          Различных групп повсюду видно много...

          Чу! с минарета муэзина глас

          Вдруг прозвучал торжественно и строго.

          "Нет Бога, кроме Бога,

          Один лишь Бог велик! Настал молитвы час!"

                              LX.

          В то время пост тянулся Рамазана;

          Все днем ему верны; когда ж закат,

          Пророка сын разгавливаться рад.

          В дворце Али, объятом суетою,

          Роскошный стол для пира был накрыт.

          Рабы сновали с блюдами, гурьбою.

          Дворец же весь сиял, являя чудный вид.

                              LXI.

          Здесь женского не слышно разговора,--

          В гаремах дамы скрыты. Здесь жена,

          Душой и телом мужу предана.

          Она в плену, но ей не снится воля;

          Она любовь и власть супруга чтит;

          Детей взрощать её святая доля.

          В душе порочных дум турчанка не таит.

                              LXII.

          В роскошном павилионе, где от зноя

          Спасал владыку брызгами фонтан,

          Лениво он склонялся на диван.

          Он вождь и кровожадный, и жестокий,

          Но старика благочестивый лик

          Не отражал его души пороки;

          И совершать дела преступные привык.

                              LXIII.

          Хотя Гафиз сказал, что увлеченья

          Дней юности мирятся с сединой;

          Но тот, кто глух к мольбам и черств душой,

          Кого страданье ближняго не тронет,

          Тот с тигром схож по лютости своей;

          Кто пред собою кровь струею гонит,

          Среди кровавых волн на склоне мрачных дней.

                              LXIV.

          Гарольд, разбитый дальнею дорогой,

          В дворце Али-паши приют нашел,

          Где роскоши воздвигнут был престол,

          Ему наскучил. Пышности отравы

          Веселья губят скромную среду;

          Душевный мир тревожат эти нравы;

          Веселье с пышностью не могут жить в ладу.

                              LXV.

          Албанцы полудикие суровы,

          Но к доблести им славный путь знаком:

          Когда ж они бежали пред врагом?

          Их жизнь скромна; они не лицемерны;

          Надежна дружба их, опасна месть;

          Их подвиги и удаль безпримерны,

          Торопятся они с врагами счеты свесть.

                              LXVI.

          В дворце Али, где к бою все готово,

          Гарольд увидел их; судьбой гоним,

          Когда случайно в плен попался к ним.

          От злых людей, в беде, не жди защиты.

          Ему же горец дал приют и кров,

          Гостеприимства чтя закон забытый;

          Как редко нам ответ дают на сердца зов!

                              LXVII.

          Случилось раз, что Чайльд-Гарольда судно

          К скалам Сулийским буря принесла;

          Но и в стране, где царствовала мгла,

          Быть может, смерть матросам угрожала.

          Страшил их край коварных дикарей;

          Все ж судно, наконец, к брегам пристало,

          Встречая, как врагов, непрошенных гостей.

                              LXVIII.

          И что ж? Их горцы встретили, как братья;

          Чрез скалы и ущелья провели;

          Чтоб их согреть, вина им поднесли

          И скромный приготовили им ужин;

          Но, не скупяся, всякий дал, что мог;

          Так поступает тот, кто с правдой дружен.

          Краснеть заставит их тот нравственный урок.

                              LXIX.

          Гарольд узнал, бросая эти горы,

          Где встретил он и ласку, и привет,

          И путникам сулят не мало бед.

          Проводников лихих, готовых к бою,

          Он нанял и направился вперед...

          Оставив лес дремучий за собою,

          Долин Эттолии, где Ахелой течет.

                              LXX.

          Пред ним залив, где дремлющия волны

          Любовно отражают блеск небес;

          Глядится в нем вблизи растущий лес.

          Едва скользя по волнам, ветер дышит

          Той негою, которой Юг богат,

          И в полумгле деревья чуть колышет.

          Любуясь ночью той, волненьем он объят.

                              LXXI.

          На берегу веселою ватагой

          Сидели паликары. Вкруг огни

          Окончив ужин, тешились они.

          До полночи, под ярким неба сводом,

          Их пляска началась. Мечи сложив,

          Они сомкнулись в круг и полным ходом

          Их песни раздался воинственный мотив.

                              LXXII.

          Гарольда не смущали эти нравы;

          Невдалеке от горцев находясь,

          Что поражала грубостью подчас.

          Движенья паликаров были дики;

          До плеч спадали волны их кудрей;

          Их взгляды были ярки, смуглы лики,

          Чем на мелодии, напевы дикарей.

                              1.

          Гремят барабаны, сраженья суля,

          Надеждою дух храбрецов веселя.

          Химарец и мрачный лицом сулиот.

                              2.

          Он в белом хитоне и бурке своей.

          Кто в схватке с врагом сулиота храбрей?

          И в дол, как поток со стремнины, бежит.

                              3.

          Тот горец, что мстит за обиды друзьям,

          Дарует ли жизнь побежденным врагам?

          Нет цели отрадней, чем сердце врага.

                              4.

          Пещеру покинув, с охотой простясь,

          Герой македонец нагрянет как раз.

          От крови, которой прольется ручей.

                              5.

          Паргасских пиратов приют океан;

          В рабов обратили они христиан;

          Чтоб пленные с звоном сроднились цепей.

                              6.

          Богатств мне не надо. Что деньги дарят

          Безсильному, то заберет мой булат.

          На плечи их косы спадают волной...

                              7.

          Красою я юных любуюся дев;

          Мне милы их ласки и сладок напев.

          О том, как их пали отцы на войне!

                              8.

          Превизы припомните штурм и резню!

          Все предали мы и мечу, и огню;

          Лишь юных красавиц там кровь не лилась.

                              9.

          Со страхом и жалостью тот не знаком,

          Кто в битву несется за храбрым вождем.

          Вождя мы не знали храбрей, чем Али!

                              10.

          Мухтар, предводителя доблестный сын,

          Идет во главе придунайских дружин.

          Им вновь не увидеть отчизну свою!

                              11.

          Селиктор! вождю ты подай ятаган!

          Суля нам сраженье, гремит барабан.

          Иль больше домой никогда не придем!

                              LXXIII.

          Эллада, прежней доблести могила,

          Хоть пала ты, тебя безсмертье ждет;

          С твоих детей кто свергнет рабства гнет?

          Не встанут те, что пали в Фермопилах,

          Что храбро на смерть шли, свой край любя.

          Где тот герой, что подражать им в силах?

          Из царства вечной тьмы кто ж вызовет тебя?

                              LXXIV.

          Могло ль тебе присниться, дух свободы,

          Когда ты шел за Фразибулом вслед,

          Дивить своим позором будут свет?

          Не грозные тираны ими правят,

          А каждый турок видит в них рабов.

          Не сбросить им те цепи, что их давят,

          И греки не разят, а лишь клянут врагов.

                              LXXV.

          Они не те, хоть сохранили годы

          Им прежний тип. Глядя на блеск их глаз,

          Как в оны дни, в них, теплясь, не угас.

          Иным все снится отблеск прежней славы,

          Но ждут они, что их спасут от ран

          И бедствий чужеземные державы,

          Чтоб вычеркнуть свой край из списка павших стран.

                              LXXVI.

          Сыны рабов! не знаете вы, что ли,

          Что пленные оковы сами рвут,

          Ни Франция, ни Русь вас не спасут.

          Пусть будет смят ваш враг, а все лучами

          Свобода не порадует ваш взор.

          Илотов тени! бросьтесь в сечу сами!

          Вы не сроднитесь вновь и ваш удел - позор!

                              LXXVII.

          Быть может, вновь те области, где ныне

          Царит Аллах, к гяурам перейдут;

          Пред мощью христиан, как встарь, падут;

          Быть может, вагабиты с силой новой

          Зальют рекой кровавою Восток,

          Но никогда свободы светоч снова

          На долю рабскую, из века в век, обрек.

                              LXXVIII.

          Ликуют греки: близится то время,

          Когда они, прощаяся со злом,

          Молитвой, покаяньем и постом.

          Веселью предаются, без опаски,

          Пред тем они, не зная грустных дум;

          Тогда разрешены пиры и пляски;

          И карнавал царит, сливая с блеском шум.

                              LXXIX.

          Хоть стал мечетью храм святой Софии

          И Магомет святыни осквернил,

          Веселья полн. Былое грек забыл

          (Опять я грусти полн). Хоть никогда я

          Такого оживленья не видал,

          Как на Босфоре, все ж веселье края

          Былой свободы гимн там больше не звучал.

                              LXXX.

          Как берег оживлен толпой шумливой!

          Не умолкая, песни там звучат.

          И раздаются с плеском моря в лад.

          Царицы волн сияет отблеск нежный;

          Когда ж, скользя чуть слышно по волнам,

          Рябит морскую гладь зефир прибрежный,--

          Которая его уносит к берегам.

                              LXXXI.

          Скользят по волнам лодки; пляшут девы

          На берегу; отрадна и легка

          Горят их очи; руку жмет рука...

          В дни юности, в венки сплетая розы,

          Любовь живит и сладко греет нас;

          Ни циник, ни философ с силой грезы

          И может нас с судьбой мирить блаженства час.

                              LXXXII.

          Не все, однако ж, общим оживленьем

          Довольны. Грусть на лицах их видна;

          Уныло вторит ропотом волна?

          Им больно, что веселию объятья

          Открыли греки; радости печать

          На лицах граждан будит их проклятья;

          Хотели бы они на саван променять.

                              LXXXIII.

          Так мыслит верный сын родного края

          (А много ль их в Элладе мы начтем?)

          Мечтать о мире, ползая рабом;

          И, меч сменив на плуг, не станет шею

          Под игом гнуть. Всех меньше любит тот

          Отчизну, кто обласкан больше ею.

          Вас длинный предков ряд позорит и гнетет.

                              LXXXIV.

          Когда Эпаминонд родится новый,

          Когда спартанцы встанут из могил,

          И граждан, полных доблести и сил,

          Гречанки вскормят вновь, - тогда Эллада,

          Но лишь тогда, воскреснет. Над страной,

          Чтоб дать ей мощь, векам промчаться надо;

          Столетий верх берет над гневною судьбой.

                              LXXXV.

          А все прекрасна ты, хоть горем смята,

          Страна богов и равных им мужей!

          Снег гор твоих от солнечных лучей

          Не тает; ты - любимица природы;

          Но алтари и храмы прежних лет

          Разрушены: их в прах повергли годы.

          Века лишь доблести стереть не могут след.

                              LXXXVI.

          Кой-где стоит колонна одиноко;

          Она судьбу своих сестер клянет;

          С Колоннских скал глядится в лоне вод.

          На всем здесь отпечаток разрушенья;

          Вот перед вами ряд могильных плит,

          Что от веков спаслись, - не от забвенья.

          Оглядывая их, как я, им вздох дарит.

                              LXXXVII.

          А все здесь небо сине; блещут нивы;

          Дубравы негой полны; воздух чист;

          И пчел Гимета сладкий мед душист;

          Уныл и дик, как прежде, вид ущелий,

          Но Феб поля лучами золотит,

          И белоснежен мрамор гор Мендели;

          Природа лишь одна не изменила вид.

                              LXXXVIII.

          В Элладе все светло и величаво,

          И сказки муз для нас не сказки там,

          И весть о ней передает векам.

          Поля сражений, горы и долины

          Смеются над теченьем грозных лет,

          Что превращают храмины в руины;

          А Марафонский дол дивит, как прежде, свет.

                              LXXXIX.

          Все тот же он, лишь пахарь изменился:

          В ту землю он рабом вонзает плуг;

          Ее, как встарь, лучами греет юг;

          Но иностранца стала достоянье

          Земля, где перед греками -главу

          Склонили персы; живы те преданья!

          Нам представляют тень былого на яву.

                              ХС.

          Войска схватились; длится бой кровавый;

          Мидянин лук бросает и колчан,

          И смерть за ним летит, как ураган.

          Какой трофей оставили нам годы

          В стране, где слезы Азия лила,

          Где озарил Элладу блеск свободы?

          Обломки урн, - вот все, что лет скрывала мгла.

                              XCI.

          А все ж весь мир святые чтит преданья;

          Страну побед и песен как забыть?

          К ней пилигримов будет приводить.

          Разсказы о величии Эллады

          И юноши, и старца тешат слух;

          Священным песням Музы и Паллады

          Оне ж, даря восторг, певца возносят дух.

                              ХСИИ.

          Кто счастлив, кто любим в отчизне дальней,

          Пусть рвется к ней; но тот, чья ноет грудь,

          Тот в Грецию направить должен путь:

          Унынью вторят грустные картины,

          Что путник каждый миг встречает там;

          Страдальцу милы мрачные руины,

          Глядя на Марафон иль на Дельфийский храм.

                              XCIII.

          На этот край священный бросим взгляды,

          Но пощадим остатки прежних дней;

          Не оскверним забытых алтарей!

          Мы чтить должны, что было прежде чтимо,

          Чтоб темного не наложить пятна

          На родину. Пройдем со вздохом мимо

          Проходит наша жизнь, и чар, и грез полна.

                              ХСИV.

          И я, в часы досуга песню эту

          Сложивший, буду скоро позабыт!

          Что голос мой победно заглушит.

          Когда судьба нещадною рукою

          Сгубила тех, чьих жаждал я похвал,

          Меня не тронешь лаской иль хулою,

          Когда, осиротев, я одиноким стал?

                              ХСV.

          Меня любя, и ты навек почила,

          О юная подруга юных дней!

          Я ж недостоин был любви твоей.

          Погибла ты, зачем же дни влачу я?

          Зачем узнал я счастье и любовь?

          О них лишь вспоминать могу, тоскуя.

          Когда, гоним судьбой, уехать должен вновь?

БАЙРОН В АЛБАНСКОМ КОСТЮМЕ

(Lord Byrin In an Albanian dress).

С портрета Т. Филипса (Th. Philips, R. А.)

          Подруга незабвенная! мне больно

          О светлых днях блаженства вспоминать,

          А к прошлому несется мысль невольно

          И на чело кладет тоски печать.

          Немая смерть. Она сгубила всех,

          Кого любил я в жизни. Не поможет

          Отчаянье. Она удары множит,

          И в жизни для меня нет более утех.

          Ужель толпы ничтожные восторги

          Я буду разделять, сроднившись с ней,

          Иль ночи проводить средь шумных оргий,

          Где уязвляет душу смех гостей?

          Похоронить следы душевных гроз?

          Мертвящий смех не может скрыть кручины;

          Он только на лице чертит морщины,

          Где потекут потом струи горючих слез.

          Что старости так отягчает бремя,

          Морщины углубляя на челе?

          Сознанье, что друзей сгубило время,

          Что одинок страдалец на земле.

          Покорно я склоняюсь пред судьбой.

          Моих друзей могилы скрыли своды;

          Так каньте ж в вечность, тягостные годы,

          Что муки старости сплели с моей весной!