Чайльд Гарольд.
Предисловие к IV песне

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Чайльд Гарольд. Предисловие к IV песне (старая орфография)

Предисловие к IV песне. 

Джону Гобгаузу, Эсквайру, А. M. (Artium Magister магистру искуств), F. R. S. (Fellow of the Royal Society - члену Королевского Ученого Общества) и m. д., и m. д.

Дорогой Гобгауз. После промежутка в восемь лет между первой и последней песнями "Чайльд Гарольда", теперь выходит в свет конец поэмы. Вполне понятно, что, разставаясь с таким старым другом, я прибегаю за утешением к еще более старому и лучшему другу, который присутствовал при рождении и при смерти того друга, с которым я теперь разстаюсь, - к человеку, которому я более обязан за его мудрую дружбу, чем я могу или мог бы быть благодарен - при всей моей признательности ему - Чайльд-Гарольду за симпатии публики, перешедшия от поэмы и к её автору. Вполне естественно, что я прибегаю к тому, кого я долго знал и кого сопровождал в далекия путешествия, кто ухаживал за мной, когда я был болен, утешал меня в моих печалях, радовался моим удачам, был верен, когда мне приходилось круто, был надежным советчиком, опорой в опасностях, испытанным другом, никогда не отказывавшим в поддержке - т. е. к вам.

Обращаясь к вам, я от вымысла иду к истине. Посвящая вам завершенное, или, во всяком случае, законченное поэтическое произведение - самое длинное, самое продуманное и понятное из всего, что я писал, я хочу оказать честь самому себе напоминанием о многолетней близкой дружбе с человеком ученым, талантливым, трудолюбивым и благородным. Таким людям, как мы с вами, не подобает ни льстить, ни принимать лесть - но дружбе всегда разрешалась искренная хвала. И если я пытаюсь отдать должное вашим качествам, или, вернее, вспомнить, чем я им обязан, то делаю я это не для вас и не для других, а для моего собственного утешения - ведь ни в ком и никогда за последнее время я не находил достаточного доброжелательства ко мне, которое бы помогло мне стойко перенести горесть разлуки с моим трудом. Даже число, помеченное на этом письме - годовщина самого несчастного дня в моем прошлом, воспоминание о котором, однако, не будет отравлять моей дальнейшей жизни, пока меня будет поддерживать ваша дружба и сознание моих сил - станет отныне более приятным для нас обоих; оно напомнит нам о моей попытке выразить вам признательность за вашу неустанную любовь ко мне; мало кто изведал в жизни такую привязанность, а если такое чувство выпадало на чью либо долю, то оно вызывало более возвышенное представление о других людях и о себе.

Нам привелось побывать вместе, в разное время, на родине рыцарства, великого исторического прошлого и древних мифов - в Испании, Греции, Малой Азии и Италии; и то, чем были для нас несколько лет тому назад Афины и Константинополь, стали в более недавнее время Венеция и Рим. И моя поэма также, или её герой-скиталец, или оба вместе, сопровождали меня от начала до конца путешествия; и да простится мне суетная гордость, которая побуждает меня относиться с любовью к произведению, которое до некоторой степени связывает меня с местом, где оно было написано и с предметами, которые оно пытается описать; и хотя оно мало достойно этих волшебных и достопамятных мест и очень слабо отвечает нашим далеким представлениям и непосредственным впечатлениям, все же, как знак преклонения перед тем, что достойно уважения как проявление чувств, возбуждаемых величием, оно было для меня источником радости во время работы, и я разстаюсь с ним с некоторым сожалением; я даже не ожидал, что события жизни оставят в моей душе место для такого отношения к вымыслу.

имени. Я устал проводить границу, которую все равно никто не признает; подобно тому, как никто не верил, что китаец в "Гражданине мира" Гольдсмита действительно китаец, так и я напрасно заявлял и воображал, что установил различие между скитальцем и автором; стремление проводить это различие и досада на то, что все мои старания в этом отношении тщетны, так мешали моей работе, что я решил отказаться от этого совершенно - и так и сделал. Все мнения на этот счет, в настоящее время и в будущем, утрачивают отныне всякое значение; поэма должна отвечать сама за себя - и не быть в зависимости от автора; поэт же, у которого нет ничего в распоряжении, кроме известности, временной или постоянной, создаваемой его литературными стараниями, заслуживает общей судьбы всех писателей.

В нижеследующей песне я имел намерение, в тексте или в примечаниях, коснуться современного состояния итальянской литературы и даже нравов. Но я вскоре убедился, что текста, в тех размерах, которые я определил себе, недостаточно для целого лабиринта внешних предметов и для связанных с ними размышлений, а большинством примечаний, за исключением немногих и самых кратких, я всецело обязан вам; мои собственные примечания ограничиваются только разъяснением текста.

Разсуждать же о литературе и нравах нации, столь различной от своей собственной, задача весьма трудная - и едва-ли благодарная. Это требует столько наблюдательности и безпристрастия, что мы не решились бы довериться своему суждению или, по крайней мере, не высказали бы его сразу, без более тщательной проверки своих наблюдений - хотя мы и не совсем лишены наблюдательности, и знаем язык и нравы народа, среди которого мы недавно жили. Литературные так же, как и политическия отношения повидимому так обострились, что иностранцу почти невозможно оставаться вполне безпристрастным относительно них; но достаточно - по крайней мере для моей цели - сослаться на то, что сказано на их собственном языке: - "Ми pare che in un paese tutto poetico, che vanta la lingua la più nobile ed insieme la più dolce, tutte tutte le vie diverse si possono tentare, e che sinche la patria di Alfieri e di Monti non ha perduto Pantico valore, in tutte essa dovrebbe essere la prima". В Италии есть еще великия имена: Канова, Монти, Уго Фосколо, Пиндемонте, Висконти, Морелли, Чиконьяра, Альбрици, Меццофанти, Маи, Мукстоксиди, Алиетти и Вакка обезпечивают современному поколению почетное место в большинстве отраслей искусства, науки и Belles-Lettres; и в некоторых областях искусства вся Европа, весь мир - имеет лишь одного Канову.

Альфиери где то сказал: "La pianta uomo nasce più robusta in Italia che in qua lunque altra terra - e che gli stessi atroci delittiche vi se commettono ne sono la prova". He подписываясь под второю частью фразы, заключающею очень опасную теорию - справедливость её можно оспаривать тем, что итальянцы ни в каком отношении не более жестоки, чем их соседи, - нужно однако намеренно закрывать глаза, или быть совершенно ненаблюдательным, чтобы не поражаться удивительной даровитостью этого народа, его восприимчивостью, способностью все усваивать, быстротой понимания, кипучестью их гения, чутьем красоты и сохранившейся среди невзгод повторяющихся революций, ужасов сражений и вековых страданий "жаждой безсмертия" - безсмертия независимости. И когда мы сами ездили верхом вокруг стен Рима и слышали простую грустную песнь рабочих "Roma! Roma! Roma! Roma non è più come era prima", трудно было не противопоставлять этот печальный напев разнузданному реву торжествующих песен, все еще раздающемуся в лондонских тавернах по поводу кровопролитий при Mont St. Jean и предательства Генуи, Италии, Франции и всего мира людьми, поведение которых вы сами обличили в труде, достойном лучших времен нашей истории. Что касается меня -

          "Non movero mai corda

          ".

следили за тем, что происходит у них дома. Что касается того, что они сделали за границами своей страны и в особенности на юге, то - "они наверное получат возмездие", и не в очень отдаленном времени.

Желая вам, дорогой Гобгауз, благополучного и приятного возвращения в страну, истинное благополучие которой никому не может быть дороже чем вам, я посвящаю вам эту поэму в её законченном виде и повторяю еще раз искреннее уверение в преданности и любви вашего друга, Байрона.