| Автор: | Байрон Д. Г., год: 1818 |
| Категория: | Поэма |
Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Чайльд Гарольд. Песнь четвёртая (старая орфография)
ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ.
I.
Взошел на Мост я Вздохов, где видны
По сторонам его дворец с темницей
И, крыльями веков осенены,
Вздымаются громады из волны,
Как бы волшебной вызваны десницей.
Улыбкой славы мертвой озарен
Здесь ряд веков; тогда с морской царицей,
На сотне островов воздвигшей трон -
Крылатый Лев царил в тени своих колонн.
II.
Цибеле, порожденной океаном,
Она подобна - госпожа морей
И сил морских с короною своей
Из башен горделивых. В ней приданым
Добыча войн была для дочерей.
Лились с Востока все богатства в мире
На лоно к ней; к себе она царей
И честью все они считали быть на пире.
III.
В Венеции замолкла песнь Торквато,
Безмолвно правит гондольер веслом,
Здесь в разрушенье - не одна палата,
Нет песен неумолчных, как в былом,
Искусство, троны - гибнут без возврата.
Живет природа, красота - жива,
Им памятна Венеция - когда то
Край вечных карнавалов, празднества,
Как шла о том по всей Италии молва.
IV.
Есть обаянье в ней, что нам дороже
Побед и героических теней,
Во тьме скорбящих об утрате дней,
Когда со славой царствовали дожи.
Падет Риальто, но безсмертны в ней
Трофеи наши - Мавр и Шейлок. Зданья
Они - венец; пускай волной своей
Пустыню населит лишь их существованье.
V.
Созданья духа в существе своем
Безсмертные - струят потоки света
И нас дарят отрадным бытием.
Мы - тленного рабы, и без просвета
Влачили б жизнь, но образы поэта,
Вражды людской смягчая остроту,
Дают возможность нового разцвета,
И заполняют сердца пустоту,
Давно увядшого еще в своем цвету.
VI.
Таков приют дней юных и преклонных;
Сперва - Надежда, позже - Пустота
Ведут к нему. Плоды чувств утомленных -
Ряды страниц, а в их числе - и та,
Что предо мной. Прекрасней, чем мечта,
Порою все ж действительность бывает,
И сказочного неба красота,
В своих владениях, - ей в блеске уступает.
VII.
Как истина, являлись мне во сне
Иль на яву подобные виденья,
И уходили, словно сновиденья.
Пусть это - сон, еще живут во мне
Те образы и - таковы вполне,
Какими их я видел временами.
Но пусть они уходят! В глубине
Разсудок трезвый управляет нами
И называет их болезненными снами.
VIII.
Я научился языкам другим,
Среди чужих не слыл я за чужого,
И оставался дух собой самим.
Не трудно обрести отчизну снова,
Чтоб жить с людьми, иль жить, как нелюдим,
Но там рожден я, где в сердцах народных
Таится гордость бытием своим;
Чтоб новый дом найти за далью вод холодных?
IX.
Родимый край любим, быть может, мной,
Разстанься, - дух мой на чужбине с телом
Вернулся бы мой дух к стране родной,
Когда б он мог за гробовым пределом
Сам избирать приют себе земной.
Пусть с языком родным в воспоминанье
И я живу, но если жребий мой
Со славою моей - в согласованье,
Так скор его разцвет и быстро увяданье.
X.
Когда забвеньем буду удален
Из храма, где чтут имена покойных,
Пусть лавр венчает более достойных,
Мой холм пусть будет надписью почтен:
"У Спарты есть сыны славней, чем он".
Любви я не ищу, и терны гнева,
Которыми я в кровь был уязвлен,
И лишь таких плодов мог ждать я от посева.
XI.
Вдовеет Адриатика в печали,
Не повторен венчания обряд,
На Буцентавре снасти обветшали -
Заброшенный вдовой её наряд;
Как жалок ныне Лев среди громад
На площади, куда с мольбой смиренной
Шел император. Завистью объят,
Стоял там не один монарх надменный
В дни пышности её и славы несравненной.
XII.
Где шваб молил - теперь австрийца трон.
Монарх ногою попирает плиты,
Где был монарх коленопреклонен.
Там царства все на области разбиты,
И в городах - цепей неволи звон.
С высот величья пал народ: лавине,
Катящейся с горы, - подобен он.
Который сокрушил Царьград в его гордыне?
XIII.
Здесь солнца луч над конницею медной
Святого Марка блещет, как тогда,
Но Дории угроза не безследной
Осталася: и на конях - узда.
Чтоб избежать в падении стыда,
С тринадцатью столетьями свободы
Венеция уходит навсегда,
Как водоросль, в свои родные воды:
Так лучше, чем влачить в позоре рабства годы.
XIV.
Она была в дни юной славы - Тиром,
Присвоила побед её молва
Ей имя "Насадительницы Льва",
В морях, на суше, над подвластным миром,
Сквозь дым и кровь, звучали те слова.
Европы всей от мусульман охрана!
Ты это помнишь, Кандия! Жива
Не уничтожат их века и власть тирана.
XV.
Покоится во прахе дожей ряд,
Как статуи осколки. Величавы -
Лишь их дворцы о прошлом говорят.
Разбитый скипетр, меч их, - ныне ржавый,
Сдались врагу. Безмолвие палат
И узких улиц, вид чужих постылый -
Напоминает все врагов захват
И над стеной Венеции мне милой
Нависло тучею отчаянья унылой.
XVI.
Когда в цепях вступали в Сиракузы
Плененные афинския войска -
Их выкупом явился голос Музы
Аттической, звуча издалека.
Смотри, как победителя рука
Роняет повод, он - певцу в угоду
Бросает меч, и - милость велика:
Благодарить певца за песнь и за свободу.
XVII.
Венеция, не будь иного права,
Иных деяний славных за тобой,
И тут певца божественного слава,
Дух Тассо - узел рабства роковой
Должны б разсечь. Позорен жребий твой
Для всех земель, и вдвое - Альбиону.
Царь, как и ты, над бездною морской -
Как ты, утратить может он корону,
Хотя из волн морских и создал оборону.
XVIII.
Волшебный город сердца! С детских дней
Ты дорог мне; богатство, радость мира -
Как ряд колонн, встаешь ты из морей.
Ратклифф, Отвэя, Шиллера, Шекспира
Созданьями навек в душе моей
Запечатлен твой светлый образ живо.
В своем упадке ты еще милей,
В великолепии и блеске - всем на диво.
XIX.
Тебя прошедшим населил бы я,
Но и теперь для глаз и размышленья
Есть многое в тебе. В ткань бытия
Вплетенные счастливые мгновенья -
Венеция, на них краса твоя
Набросила оттенок свой. Не властна
Смыть чувства эти времени струя,
Исторгнуть - пытка, как ни будь ужасна,
Иль замерли б давно они во мне безгласно.
XX.
Высокая альпийская сосна
Вздымается на высоте холодной,
От бурь жестоких не защищена,
На почве каменистой и безплодной.
И все ж размер её и вышина
Становятся громадными; как глыбы,
Среди камней раскинула она
И силы духа в нас так разростись могли бы.
XXI.
Страдание пустить свой корень властно
В сердцах опустошенных. Выносить
Возможно жизнь. Верблюд - свой груз влачить,
Волк - умирать, привыкли все безгласно.
Пусть их пример не пропадет напрасно.
Ведь если зверь, что глуп или жесток,
В молчании страдает так ужасно,
То мы, чей разум ясен и глубок -
Съумеем закалить себя на краткий срок.
XXII.
Страдающий - страданьем уничтожен,
Иль сам уничтожает скорби власть;
Одним - возврат на прежний путь возможен,
И ткань свою они стремятся прясть,
Других же губит ранняя напасть,
Как тростники их слабую опору.
Согласно с тем: возвыситься иль пасть
Иль к миру и труду, к добру или к позору.
XXIII.
Но скорбью побежденною оставлен
Бывает чуть заметный след всегда;
Как жало скорпиона, он отравлен,
И малости довольно иногда,
Чтоб вызвать гнет, что сбросить навсегда
Желали б мы. Все ранит: звуки пенья,
Цветок, весна, закат и волн гряда.
Той цепи грозовой, которой звенья
Оковывают нас, болезненно давленье.
XXIV.
Как? Отчего мысль эта зародилась
В нас молнией - неведомо оно,
Но потрясенье резко повторилось
И не стереть ожога нам пятно.
Ей воскресить рой теней суждено
Среди событий жизни обыденных,
И их прогнать заклятьям не дано.
Давно оплаканных, любимых, погребенных!
XXV.
Но мысль моя блуждает. Средь развалин
Развалина сама, пусть в тишине
Она о том мечтает, как печален
Удел величья падшого в стране,
Что всех была славней, и в эти годы -
Прекрасней всех. Она венцом природы
Божественной всегда казалась мне.
И в дни геройства, красоты, свободы
Покорны были ей и земли все, и воды.
XXVI.
Монархов достоянье, люди Рима!
Италия! Всего, что создают
Искусство и природа, ты - приют.
Сад мира, чья краса неистребима,
Ты и в своем упадке несравнима,
Ты в трауре - прекрасней, в нищете -
Других богаче ты невыразимо,
И в незапятнанной сияешь чистоте.
XXVII.
Луна взошла, еще не ночь. Закат
С ней делит небеса, и морем света
Залит фриульских гор лазурный скат.
Чист небосвод, и радужного цвета
Оттенками на западе богат -
Иридою он блещет. Переходит
Там в вечность. День; сиянием объят,
Насупротив Дианы щит восходит,
Как остров, где приют дух праведных находит.
XXVIII.
Одна звезда с ней блещет на просторе,
Чарующем небес, но до сих пор
Еще струится солнечное море
И заливает высь Ретийских гор,
Как будто День и Ночь вступили в спор.
Природа водворяет мир желанный;
Любуясь тихой Брентой, видит взор,
Склоняет к ней, струи окрасив в цвет багряный.
XXIX.
Там лик небес далеких отражен
В чарующем разнообразье сказки:
Созвездий дивный блеск, заката краски.
Но вот все изменилось, горный склон
Покровом бледной тени омрачен.
В дне гаснут жизнь и краски, как в дельфине:
В предсмертных муках отливает он
Цветами всеми, краше - при кончине,
Лишь миг - и тускло все, безжизненно отныне.
XXX.
Есть в Аркуе старинная гробница,
Лауры в ней возлюбленного прах;
Паломников приходит вереница
Почтить его. Он возродил в стихах
Язык родной, на иго возставая,
Что внес в его отчизну варвар-враг.
И лавр слезами песен обливая,
XXXI.
И в Аркуе, где встретил он кончину,
В селенье горном прах его храним,
Там на закате он сходил в долину
Преклонных лет. В селе гордятся им,
И предлагают осмотреть чужим
Гробницу, дом его. Неприхотливо
И просто все, но будучи таким,
Здесь более уместно и правдиво,
Чем зданья пирамид, воздвигнутых на диво.
XXXII.
Всех, что земного бренность сознают,
Манит к себе спокойное селенье,
Оно - надежд обманутых приют
В тени холмов зеленых. В отдаленье
Там в городах кипят и жизнь, и труд,
Но все очарованья их напрасны,
И более они не привлекут
Отшельника к себе: луч солнца ясный -
XXXIII.
Луч солнца золотит своим узором
Цветы, листву, холмы и зыбь ручья,
Часы уединенья над которым
Текут светло, как и его струя,
Не праздные в созвучье бытия.
Мы в свете - жизнь, в уединенье строгом -
Смерть познаем. Защиты от нея
Здесь нет в льстецах, в тщеславии убогом.
В единоборство мы вступаем с нашим Богом
XXXIV.
Иль с демоном, что ослабляет дум
Благих порыв, людьми овладевая,
Чей с юных лет меланхоличен ум.
Страшась, что ждет их доля роковая,
Они во тьме и страхе пребывая,
Страданий без конца предвидят ряд.
Блеск солнца - кровь, земля - тьма гробовая,
Могила - ад, и даже самый ад -
XXXV.
Когда иду по улицам Феррары,
Что широки, но поросли травой,
Мне кажется, что злых проклятий чары
Род Эсте наложил на город свой.
Там - прихотью тиранов вековой -
Являлся он то палачем суровым,
То другом всех избранников - с главой
Увенчанною тем венком лавровым,
Что Данте первому достался в веке новом.
XXXVI.
Их слава - Тассо, он же - их позор.
Легко ль достиг он славы несравненной?
Припомнив песнь, в ту келью бросьте взор,
Куда поэта вверг Альфонс надменный.
Но угасить не мог тиран презренный
Великий ум поэта своего
И этою ужасною гееной
Безумия, и Тассо торжество
XXXVII.
Хвалы и слезы всех времен. В забвенье
Меж тем исчезла б память о тебе,
Как прах отцов - когда-то самомненья
Исполненных, не будь к его судьбе
Причастен ты: теперь твои гоненья
Нам памятны, и герцогский твой сан
С тебя спадает. Будь происхожденья
Иного ты, родился б ты, тиран,
Рабом того, кто был тебе на муки дан.
XXXVIII.
Ты, что подобно тварям безсловесным,
Чтоб есть и умереть был сотворен,
Но только хлев твой менее был тесным,
Роскошнее - твое корыто. Он,
Сияньем вечной славы осенен,
Что Бруски с Буало глаза слепило:
Не допускал тот, завистью смущен,
Чтоб песнь иная лиру пристыдила
XXXIX.
Мир памяти Торквато оскорбленной!
При жизни, в смерти - вечный твой удел,
Певец, никем еще не побежденный -
Мишенью быть для ядовитых стрел.
Нас каждый год дарит толпой мильонной,
Но равного тебе не может дать
И поколений ряд соединенный.
Хотя бы вместе все лучи собрать -
То солнца одного мы не могли-б создать.
XL.
Велик ты, но земли твоей поэты
И до тебя носили в ней венец,
И ими ад и рыцарство воспеты.
Был первым он - Тосканы всей отец,
"Божественной комедии" творец,
И южный Скотт, что флорентинцу равный,
Волшебных песен создал образец,
И Ариосто севера стих плавный
XLI.
У Ариосто статуи с чела
Однажды сорван был грозой суровой
Поддельный лавр. Пусть так. Венок лавровый,
Что слава вьет, не поразит стрела,
Подделка же безчестить лишь могла
Чело певца; да будет несомненно
Для суеверных: молния - светла.
И очищает все она, что тленно,
С тех пор его чело вдвойне для нас священно.
XLII.
Италия! Красой одарена
Ты роковой: наследием кручины
В былом и ныне сделалась она,
И на челе твоем - скорбей морщины.
На нем горят позора письмена.
Будь в наготе ты меньшею красою
Иль большей силою наделена,
Чтоб устрашить грабителей, толпою
XLIII.
Внушая страх и не будя желанья,
Спокойно жить могла бы ты тогда,
О гибельном забыв очарованье.
С Альп не текла б насильников орда,
И в По кровавой не была б вода.
Оружье чужеземное собою
Тебя не ограждало б, и всегда
В победе, в поражении, чужою -
Врага ли, друга ли - ты не была б рабою.
XLIV.
В скитаньях ранних путь я проследил
Того, кто другом Туллия и Рима
Безсмертного, и римлянином был.
Меж тем, как челн почти неуловимо
Обвеян опахалом ветра, плыл -
С Мегары взор я перевел к Эгине,
Коринф, Пирей - к себе его манил.
Как прежде - он, так созерцал я ныне,
XLV.
Возстановить их время не могло,
И наряду с развалинами зданья
Лишь варваров жилища возвело,
Но тем дороже их очарованье -
Последний луч их мощи и сиянья.
Он видел их - гробницы, города,
Что возбуждают грусть и созерцанье;
Урок, что он в пути извлек тогда
Хранят для нас его страницы навсегда.
XLVI.
Страницы эти - здесь, а на моих
Занесено его страны паденье
Среди погибших государств других.
Он - их упадок, я - их запустенье
Оплакивал. Свершилось разрушенье:
Державный Рим, упав, чело склонил,
И чрез гигантский остов в изумленье
Проходим мы. Обломком мира был
XLVII.
Италия, твою обиду знать
Должны везде - от края и до края;
Ты - мать искусств, в былом оружья мать;
Твоя рука ведет нас, охраняя.
Отчизна веры! У тебя ключ рая
Молил народ, колена преклонив,
И грех отцеубийства проклиная,
Европа сдержит варваров наплыв:
Освободит тебя, прощенье испросив.
XLVIII.
К Афинам Этрурийским с дивным рядом
Их сказочных дворцов влечет Арно.
Холмы их окружают; с виноградом
Рог Изобилья сыплет там зерно,
И жизни улыбаться суждено.
Там с роскошью, торговлею рожденной,
На берегах смеющихся Арно
Явилася для жизни возрожденной
XLIX.
Из мрамора богини изваянье
Там дышет красотой, полно любви,
Амврозии нежней её дыханье -
Вливает в нас безсмертия струи,
Когда пред ней стоим мы в созерцанье.
Покров небес для нас полуоткрыт,
Сильней природы гения созданье,
Завидуем огню мы, что горит
В язычниках и дух из мрамора творит.
L.
Стоим, подобно пленных веренице,
Ослеплены красой, опьянены,
Прикованы к победной колеснице
Искусства мы, волнением полны.
Произносить слов пошлых не должны:
Долой язык торговцев шарлатанский!
Им сердце, взор в обман не введены,
Морочит лишь глупцов прием педантский,
LI.
Такою ли видал тебя плененный
Тобой Анхиз счастливый иль Парис,
Иль бог войны, тобою побежденный,
Когда простерт у ног твоих, он в высь,
Как на звезду, глядел в твой взор лазурный?
И в бархат щек уста его впились;
А поцелуи с уст твоих лились,
Подобно лаве - огненны и бурны
На лоб его, уста и веки, как из урны.
ПАЛОМНИЧЕСТВО ЧАЙЛЬД-ГАРОЛЬДА.
(Италия).
Картина Тэрнера (Childe Harold's Pilgrimage Italy, by J. M. W. Turner, R. А.).
LII.
Пылая, разливаяся в любви,
Не властны боги выразить блаженство
Иль большого достичь в нем совершенства.
Они тогда равняются с людьми,
И мы в минуты лучшия свои
Земного, - пусть! Мы рвемся от земли,
И образ создаем, верны виденьям,
Что в мире божества бывает воплощеньем.
LIII.
Нам рассказать и указать могли б
Художник, диллетант, мудрец, ученый,
Как сладострастен мрамора изгиб
И грации исполнен утонченной.
Пусть пробуют. Но образ, отраженный
В струе прозрачной, - их дыханья смрад
Не замутит: мечтой неомраченной
Пребудет он, что небеса таят
И в глубину души её лучи струят.
LIV.
В обители священной Санта-Кроче
Есть прах; безсмертье в нем воплощено
И все святое им освящено,
Хотя он сам - частица славы бренной,
Что впала в хаос. Там лежат давно
Достигший Галилей, кому дано
Страдание в удел; Маккиавели
Вернулся в землю там, где встал из колыбели.
LV.
Здесь новый мир - Италию создали
Те гении. В течении своем
Пускай века порфиру истерзали
Твою в куски, но в славе отказали
Возставших из развалин. Осияли
Тебя лучи и при конце: таков
Канова твой, каким был сын былых веков.
LVI.
Где прах его - прозаика-певца,
Чье творчество едва ль не столь же ярко,
"Ста повестей" великого творца?
Не смешиваться должен до конца
Иль не нашлось для статуй их резца
И мрамора, что блещет белизною?
Ужель сыновний прах не взят землей родною?
LVII.
На берегу, который оскорбленье
Нанес ему, спит Данте в отдаленье.
Раздорами сограждан изгнан он,
Но будет он детей детьми почтен
Петрарки лавр чужбиною взрощен,
И в славе он своей, в судьбе и в жизни,
В гробу ограбленном - остался чужд отчизне.
LVIII.
И реквием тому здесь слышат стены,
Кто создал речь тосканскую, в устах
Звучащую как пение сирены,
Как музыка? О, нет, ханжи-гиены
(Хотя в гробу спит и бедняк смиренный),
Чтоб вырваться не мог ни у кого
И мимолетный вздох при взгляде на него.
LIX.
Но в этом - красноречие немое.
Отсутствовавший Марка Брута бюст
В триумфе Цезаря - сильнее вдвое
Всем римлянам напомнил о герое.
В земле твоей - изгнанник на покое.
И Аркуя прах славный бережет,
Одна Флоренция о мертвых слезы льет.
LX.
Украсивших склеп торгашей-князей,
Порфира, яшмы, мрамора, агата?
Роса при свете звезд, во мгле ночей
Рождаясь вмиг, прохладою своей
Холм, где поставлен Музой мавзолей,
И попираем дерн его стопою
Мы тише, чем плиту над княжеской главою.
LXI.
Где живопись, палитрою блистая,
С ваянием борьбу ведет давно,--
Все манит взор, восторги вызывая.
Не для меня та прелесть неземная:
Меня лесов, полей краса простая.
Хотя искусство ум мой поразит,
Но скрытого огня в душе не оживит.
LXII.
В ущельях гор. Здесь гордый Рим познал
Военное коварство Карфагена.
Все войско римлян хитрый враг зазвал
В засаду здесь, меж озера и скал.
И красен был ручьев набухших вал,
Когда они долину орошали,
Там, где тела бойцов кровавые лежали.
LXIII.
И так была сильна гроза сраженья,
Так был велик врагов старинных гнев,
Что из бойцов, в пылу ожесточенья
Не замечал никто землетрясенья,
Готовила природа погребенье
Тем, кто, как в гроб, на щит ложился свой.
Таков враждующих народов гнев слепой.
LXIV.
Что их к порогу вечности несла.
Но хоть волна вздымалась за волною,
Безпечна мысль сражавшихся была;
У них способность страха замерла,
Гнезда родного птица не нашла
И вверх летит; там стадо вскачь несется;
У человека-ж слов от страха не найдется.
LXV.
Как серебро гладь озера сверкает,
Кровавых дней печальные места
Теперь лишь плуг спокойный разрывает,
Да лес широкой сенью покрывает.
Что здесь течет - досель напоминает,
Что кровью здесь пропитана земля,
Что красной некогда была его струя.
LXVI.
К тебе приходит нимфа, чтоб в твою
Лазурь взглянуть, любуяся собою,
И погрузить потом красу свою
В нескромную, прозрачную струю.
И осквернить кровавому ручью
Не удалось тебя, волна живая,
Где дети красоты купаются, играя.
LXVII.
На холмике изящный храм ютится;
Все о тебе напоминает в нем.
Внизу же твой поток, журча, стремится,
И рыбка в нем сребристая резвится,
И по теченью вниз порою мчится
Вдруг лилия, качаясь на волне,
Туда, где говор струй слышнее в тишине.
LXVIII.
Чтоб гению сих мест отдать поклон:
Коль нежное зефира дуновенье
Вас освежит, то знайте - это он;
Когда вдоль берегов, со всех сторон
И свежесть брызг разгонит сердца сон
И смоет пыль сухую жизни трудной,--
Обязаны ему вы той минутой чудной.
LXIX.
Свергается здесь со скалы высокой
Вглубь страшной бездны... Дивный водопад!
Как молния, полет струи широкой
Края колеблет пропасти глубокой.
И стонут воды в пытке здесь жестокой.
Их испаренья падают потом
На скалы, сжавшия пучину вод кольцом,
LXX.
Чтобы дождем вернуться вновь сюда.
И мурава под этим ливнем вечным,
Как изумруд, сверкает здесь всегда:
Ея весна не меркнет никогда.
С утесов диких прыгает вода,
Ломает скалы бег потока жадный,
В агатовых стенах пробив проход громадный -
LXXI.
И кажется, для целей мирозданья
Она из моря вырвана судьбой...
Нет, реки здесь берут источник свой;
Их берегов так мирно очертанье,
Но оглянись! Вкуси очарованье:
Поток несется в пене с диких гор,
Как вечность, все с пути сметая, словно сор.
LXXII.
А в вышине, над вихрем бурных вод,
Блистая красок гаммою живою,
В лучах восхода радуга встает,--
Так в смертный час привет надежда шлет.
А радуга лучи спокойно льет
И кротостью любовь напоминает,
Когда безмолвно та безумье созерцает.
LXXIII.
О, дети Альп! Могучими отцами
Заслонены малютки сыновья,
И после Альп не восхищен я вами:
Утесы там, поросшие лесами,
И вверх стремится чистыми снегами;
Весь в глетчерах Монблан седой стоит;
В утесах Кимари там тяжко гром гремит,--
LXXIV.
Я наблюдал, взирая на Парнас,
Как к небесам за славой воспаряли
Над ним орлы, скрываяся из глаз;
Я как троянец Иду зрел... Атлас,
Из них Соракт, безснежный в этот раз,
Не хочет лишь один склонить вершины.
Латинского певца ему нужны картины,
LXXV.
Он средь полей стоит, уединенный,
Как будто вдруг в падении своем
Застывший вал... Любитель умиленный
Классическим созвучьем восхищенный,
В дни юности без смысла затверженный
Латинский стих меня не восхитит,--
Уже ничто теперь во мне не воскресит.
LXXVI.
Хоть научили зрелые года
Меня ценить всю пользу ранних знаний,
Но горький след несносного труда
Во мне с тех пор остался навсегда;
Любить латынь, теперь же никогда
Не суждено мне ею насладиться,
От нелюбви своей старинной отрешиться.
LXXVII.
Я не ценил, я сам тому виною.
Да, горе мне: поэзию любя
И пред твоей склоняясь глубиною,
Я не пленен стихов твоих игрою.
Кто совесть нашу так пронзит стрелою
И так легко нарушит сон сердец?
Мы на Соракте все ж разстанемся, певец!
LXXVIII.
Печаль сердец ты миром осени,
Ты их слезам живая укоризна,
Лишь здесь терпеть научатся они.
О, человек! На кипарис взгляни,
И скорбь свою земную оцени:
Ведь целый мир лежит здесь погребенный,
Такой же, как и ты, из праха сотворенный.
LXXIX.
Детей уж нет. Корона золотая
Уж сорвана. Печаль её без слов.
И урна лишь виднеется пустая
В её руках, золы не сохраняя.
Где прах твоих сынов, земля родная?
Иль в мертвых, Тибр, течешь ты берегах?
Так затопи ж скорей их скорбь в своих волнах!
LXXX.
Пожары, войны, бремя долгих лет.
И звезды прежней славы угасали.
Конь варвара топтал священный след,
Где в Капитолий мчался сын побед;
Кто при луне прочтет, чего здесь нет
И что осталось, камни созерцая...
Вокруг развалин ночь господствует двойная.
LXXXI.
До наших дней окутывает зренье.
Там ощупью для медленных шагов
Мы ищем путь. Морского дна строенье,
Далеких звезд известно нам движенье,--
А в Риме - тьма! Там всюду затрудненье.
Порой кричим мы: "Эврика! Вперед!",
Когда мираж руин пред нами вдруг блеснет.
LXXXII.
Твои триумфы? Острый где кинжал,
Которым лавры Цезаря затмились
И Брут себе безсмертие стяжал?
Виргилий спит. Твой Туллий замолчал.
Лишь из-за вас о Риме мир узнал...
Свободы римской годы золотые,
Из мира унесли вы взоры огневые...
LXXXIII.
Ты захотел от гнева удержаться,
Пока не смял отечества врагов.
От мстителей умел ты уклоняться,
Пока не увидал своих орлов
Ты заставлял сенаторов смиряться
Ты был чистейший римлянин тех дней;
С улыбкой мира ты сложил венец своей
LXXXIV.
Ты думал ли, что горький миг придет,
И славы трон разсыплется на части
И гордый Рим от варвара падет?
Твой вечный Рим, твой доблестный народ,
Кто тень свою на землю всю кладет,
Чьи крылья мир широко обнимают,
Кого властителем вселенной называют!
LXXXV.
То Кромвель наш был гений похищенья.
Сенатов власть, престолы королей
На плаху он бросал без сожаленья.
Бандит безсмертный! Морем преступленья
В его судьбе сокрыто поученье:
Двойной победой он венца достиг,
И в тот же славный день его конец постиг.
LXXXVI.
И третьяго же должен был сойти
В могильный мрак он с царственного трона.
Нам в этом рок открыл свои пути;
В его глазах нам не к чему итти
Достойней смерти блага не найти.
Когда-бы жили с мыслью мы такою,
То и судьба людей была-б совсем иною.
LXXXVII.
Ты в наготе божественной пред нами.
Смерть Цезаря была тебе видна.
Пронзенный здесь коварными мечами,
Он оросил кровавыми ручьями
Взят Немезидой, правящей богами.
Ужель он мертв? Помпей, иль мертв и ты?
Любимцы ль вы богов иль дети суеты?
LXXXVIII.
Опалена стрелою громовой,
Ты средь дворца стоишь, несокрушима,
И чудится, - доселе город твой
Питается сосцов твоих струей.
Дух передать неукротимый свой.
Ты от перунов грозных почернела,
Но к милым детям долг забыть не захотела.
LXXXIX.
Уж дни людей железных закатились,
И города стоят на прахе их...
Успехом их потомки соблазнились,
Перенимать приемы их пустились,--
Безславные сыны не научились...
Все, кроме одного. Виной он сам
Тому, что ныне стал слугой своим рабам.
ХС.
Но с Цезарем сравниться не успел
Его побочный сын, тиран ничтожный.
Нет, в Цезаре иной огонь горел;
Умом он страсть обуздывать умел,
От нежных вздохов для великих дел.
То, как Алкид он, прялкой забавляясь,
У Клеопатры ног сидел, то вдруг меняясь,
XCI.
В другом же боги странный нрав создали...
Он приручить своих орлов желал,
Чтобы они как соколы взлетали.
Но хоть войска победный лавр познали,
Тщеславье, гордость, все в нем отравляли.
В чем цель была конечная его?
Он верно сам о том не знает ничего.
ХСИИ.
Он не желал могилы скромной ждать.
Он с Цезарем на миг слился судьбою.
Ужель затем, чтобы этот миг узнать,
Решил он реки крови проливать?
Надежного ковчега где искать?
Не утихает волн ожесточенье...
Дай, Боже, радугу! Пошли нам примиренье.
ХСИII.
Круг чувств так мал, слаб разум сиротливый,
А правды перл - на дне глубоких вод.
Дни коротки, и свой безмен фальшивый
Сует во все обычай прихотливый.
Мешаем ложь мы с истиной стыдливой,
И мысль свою, с смущеньем на челе
Мы душим, мрак боясь разсеять на земле.
ХСИV.
Из рода в род, сквозь длинный ряд веков
Бредут, гордясь ничтожеством сердечным.
В сынах живет безумие отцов,--
Наследие, достойное рабов.
Но лишь не для свободы, - для оков;
Друг друга кровь на сцене проливают
Где листья их родных побегов увядают.
ХСV.
С Творцом своим душа в ней может слиться.
Я говорю о том, что видно всем,
Что пред глазами каждого творится:
О том ярме, что на плечи ложится,--
Теперь того изображать стремится,
На троне кем была потрясена.
Увы, не этим лишь рука его славна...
XCVI.
Не будет сброшен доблестным бойцом?
Иль нет сынов свободы благородных,
Как тот герой, на берегу крутом
Колумбии, когда она с мечом
О, Вашингтон! Ужель геройство в нем
Родил лишь лес да говор водопада?
Ужель подобного у нас не скрыто клада?
XCVII
Она поток дел черных извергала,
И этот миг свободу погубил.
Меж миром и мечтой - стена возстала,
Толпа убийц ее сооружала.
Чтоб грубая рука весь мир сковала,
И рабство мнет душистый наш венок;
И - худшее из зол, - вновь цепи шлет нам рок.
XCVIII.
Твой поднят стяг наперекор ветрам;
Печальный звук твоей трубы разбитой
Сквозь ураган доселе слышен нам.
Цветов уж нет. Уж по твоим ветвям
Но жизни сок еще струится там.
Запас семян под почвой сохранился,
И лишь весна нужна теплей, чтоб плод родился.
ХСИХ.
Она свою твердыню возвышает,
И вражеский не страшен ей напор.
Стенных зубцов уж многих не хватает;
Их листьями нарядно убирает
Что человек об этой башне знает?
Какой здесь перл безценный сохранен?
Здесь женщина одна вкушает хладный сон.
С.
Была ль она прелестна и скромна,
Иль королю была подругой ясной,
Иль более, - патрицию жена?
Каких героев ветвь ей рождена?
Как умерла, любила как она?
Ея судьба едва ль была простою:
Кто из толпы мог лечь под кровлею такою?
CI.
Или чужих мужей она любила?
И древний Рим ведь не избег того...
Суровый вид Корнелии хранила,
Иль как царица ветреная Нила
Поднять свой голос сердцу-ль допустила,
Бежала-ли мучительных утех
Она земной любви - зла худшого из всех?..
CII.
И, каменной гробницы тяжелей,
Ее печаль безвременно сразила;
И красота уж изменяла ей,
И смерть была на дне её очей...
Но лил закат ей золото лучей,
Румянцем ярким вспыхнули ланиты...
Багрянцем осени деревья так покрыты.
CIII.
И умерли вокруг друзья, родные,
И красоты её завял уж цвет. *
Засеребрились пряди кос густые,
Напоминая ей про дни былые,
К чему ведут мои мечты пустые?
Здесь римлянка Метелла мирно спит,
Про скорбь супруга нам сей памятник гласит.
СИV.
Знавал я ту, что спит здесь вечным сном;
И прежнее я вновь припоминаю.
Ко мне слетают грезы о былом,
Как музыка... иль нет, как вешний гром,
Ах, сесть на камень, затканный плющем
Пока мечта не вспыхнет золотая,
Обломки прошлого чудесно оживляя.
CV.
Собрав осколки досок меж скалами, -
Ладью надежды. Море! Мощь твою
Я вновь узнал бы. Спорил бы с валами,
С прибоем злым, с седыми бурунами
Схоронено... Когда-б на брег волнами
Ладью мне вынесло, - пути мне все-же нет;
Нет родины, надежд... Лишь здесь их слабый след.
СVИ.
Будь музыкой мне, дикий вой ветров!
Его умерят ночью крики сов;
Из сумерек, где гнезда их родные,
Доносятся их голоса глухие...
Там светятся во тьме глаза их злые,
Как паруса там крылья птиц ночных...
Что наши горести? Молчу я о своих...
CVII.
Смешались там. Дворцов печальный прах;
Колонн обломки; арки след узорной;
Разрушенные фрески на стенах,
Там, под землей, во влажных погребах,
Купальня, храм, - что жило в сих камнях?
Мы знаем лишь: здесь билась жизнь иная...
Взгляни на Палатин. Прочна-ли власть земная!
CVIII.
Там следуют чредою постепенной
Свобода, слава, роскошь и порок,--
И варварство, как горестный итог.
Пред вами лист истории вселенной,
Здесь тиранией собраны надменной,
И чувства все утеху здесь нашли.
Но нужно чтоб сюда вы ближе подошли.
СИХ.
Уместен смех. И человек, смущен,
Не знает сам, лить слезы иль смеяться.
Поддерживать тот холм был принужден
Всю пирамиду славы, царств, времен, -
Таков он был, мишурной славы трон;
Где-ж золото, что раньше здесь блистало,
И что с надменными строителями стало?
СХ.
Как сломанной колонны вид печальный.
О, Цезарь, где-же лавр твой? Плющ сломив,
Растущий вкруг колонны погребальной,
Сплетите мне скорей венок прощальный....
То гимн веков, то столп их триумфальный
Все губит время острою косой:
Где прах Траяна был, там Петр царит святой.
СХИ.
Вознесся к небу пышный мавзолей.
Родился-ль дух Траяна в звездном мире,
Последняго героя римских дней,
Держателя подвластных областей,
Как Александр, не лил он кровь друзей,
Не допускал в разгуле помрачиться
Свой благородный дух. За то в веках он чтится.
CXII.
Приветствовал своих вождей счастливых,
Утес Тарпейский, верности оплот!
Могилой был надежд честолюбивых
Скачек с тебя. Добычу дней бурливых
Мятежный дух столетий молчаливых
Заснул внизу... Вот форум. Посейчас
Там Цицерона жив еще звенящий глас.
СХИИИ.
Здесь страстью Рим горел живей всего,
От первых дней, до дней, когда уж боле
Не оставалось в мире ничего
Достойного желания его.
Страна свою свободу до того.
Солдат топтал ногами власть сената
Иль голос покупал себе ценою злата.
СХИV.
Теперь к тебе, трибун-освободитель,
Петрарки друг, - мы взоры обратим.
О, за позор отчизны грозный мститель,
Риенци, римской доблести носитель!
Один хоть лист, - пусть как венок лежит
Он над тобой, отважный предводитель...
О, Нума наш! Но смерть героев не щадит.
СХV.
Царю единой радостью была
И отдыхом среди мирских волнений
Как нимфа-ль ты в мечтах любви жила
Иль средь людей краса твоя цвела
Поклонника достойного нашла?
Кто-б ни была ты, с дивной полнотою
Взлелеян образ твой волшебною мечтою.
СХVИ.
Забрызган весь алмазными струями,
Но гладь воды по прежнему тиха.
И призрак твой с печальными глазами
В пещере той склонился над водами...
Из трещины веселыми скачками,
Не скованный меж каменных брегов,
Ручей сбегает вниз, среди лиан, цветов,
СХVИИ.
Оделись вешним цветом склоны гор,
Мелькают спины ящериц зеленых
И певчих птиц приветствует вас хор,
Стараются цветы привлечь ваш взор;
Меняется капризный их узор...
Зефир фиалок глазки лобызает:
Их нежная лазурь блеск неба отражает.
CXVIII.
Эгерия... Твое так сердце билось,
Едва шаги заслышишь вдалеке.
Над вами полночь звездная ложилась,
И рядом с милым тихо ты садилась
Чтоб страсть богини пышно распустилась
В часы свиданий, близ спокойных вод.
Оракул наш, любовь, доселе здесь живет.
СХИХ.
Свой лучезарный дух с его душой?
И, смертною любовью наслаждаясь,
Делила-ль с ней восторг безсмертный свой?
Могла-ль ее ты сделать неземной,
И наделить небесной чистотой?
И вырвать прочь тупое пресыщенье,
Презренный плевел сей, восторгов умерщвленье?
CXX.
Родник любви пустыню орошает,
Питая там лишь плевелы одни.
Пленяя взор, скрывают яд они.
Цветок там скорбь в дыханье растворяет,
Вот что в долине жизни разцветает,
Где в поисках за счастьем страсть прошла.
Увы, плода небес она там не нашла.
СХХИ.
Ты серафим в далеких небесах;
Ты - наша вера; твой венок терновый
Лежит на всех измученных сердцах,
Как светлый дух, ты не мелькнешь в глазах...
То дивный образ твой она создала,
И никогда разбитую, в слезах,
В часы уныния, ты душу не бросала.
СХХИИ.
Обманчивой фантазии созданья.
Где взял модель ваятель для резца?
В своей душе. И тщетны все старанья
Найти во вне такия очертанья.
Во цвете лет где радость обладанья?
Где этот рай, чьей дивной красоты
Не смеют передать безсильные персты?
СХХИИИ.
Больней нам все-ж, когда лекарство пьем.
Одна во след другой спадают чары,
Ничтожность мы кумира сознаем
И видим - все мы выдумали в нем.
Посеяв ветер - вихрь теперь мы жнем,
И, как алхимик, - сердце лишь мечтами
О золоте полно, а бедность за дверями.
CXXIV.
Мы так больны, нас бодрость покидает,
И жажда жжет, и счастья не догнать.
Нас прежняя мечта досель пленяет,
Но поздно, поздно... Рок нас проклинает.
Их разница имен лишь разделяет.
Все метеором быстрым промелькнет,
А смерть, как дым, огни клубами обовьет.
СХХV.
Хоть жажда счастья, встреча, рок слепой
Порой в нас чувство злобы подавляют,
Но, возвратясь бурливою волной,
Вновь овладеет ненависть душой.
Готовит беды, скрытые судьбой,
Надежды губит, их клюкой толкая
И под ногами в прах их пыльный превращая.
СХХVИ.
Природою страдать нам так глубоко?
За что греха позорное пятно?
Вот в небесах раскинулся широко
Анчар громадный, и, как дождь, с него,
Струятся вниз. Больней-же нам всего,
Когда не видим мы несчастья своего.
СХХVИИ.
Но мысли все-ж я не хочу бояться:
От права мыслить - низко отказаться,
Разстаться с ним не в силах был бы я.
Хотя, с рожденья, разум наш тесня,
Его терзают, истины страшатся,
Но им луча не загасить златого,
Бельмо искусный врач все-ж снимет у слепого.
СХХVИИИ.
Над аркой - арка... Иль на Колизей
Луна струит сияние лучей...
Лишь этот свет небес проникновенный
Высоких дум источник сокровенный
Достоин освещать. И не могла
Хоть много перлов дивных в нем нашла.
Ночей Италии лазоревая мгла
СХХИХ.
Покрыла легкий свод небес тенями,
Она лежит над мощными стенами
И осеняет славу дней былых.
В нетронутых развалинах земных,
Где время косу тщетно лишь ломает,
Дворцы своей красою затмевает,
Пока влиянье лет их стен не украшает.
CXXX.
О, время, смерть красой венчаешь ты,
И, разрушая лживые мечты,
Ты заблужденья наши исправляешь;
Ты и любовь и правду проверяешь;
Светлей всех истин - истина твоя;
К тебе свой взор и руки поднял я,
К тебе, о мститель наш, летит мольба моя.
CXXXI.
Здесь, где твой храм воздвигло разрушенье,
Обломки лет прими ты в приношенье.
Их надо мной не много пронеслось,
Но много бед на долю их пришлось...
Не внемли мне, коль я надменным был,
Как гнев врагов, спокойно я сносил,--
То сделай, чтоб в груди не я лишь меч хранил.
СХХХИИ.
О, Немезида! ты не забывала
Молитва в храмах здесь тебе звучала.
Ты, вызвав диких фурий мрачный рой,
Ореста отдала их мести злой
За то, что кровь им пролита родная.
Как бьется сердце, грудь мне разрывая...
Должна-же разбудить тебя мольба живая.
СХХХИИИ.
Иль, чтоб меня за грех отцов карать,
Не стал бы кровь я вовсе унимать,
Когда-б был честным меч врагов жестоких.
Теперь щажу я пурпур струй широких,
Тебе я эту кровь передаю,
Я мог бы сам готовить месть мою,
Когда-б... но бодрствуй ты, пока я мирно сплю.
СХХХИV.
Хоть речь моя свободно изливалась,
Когда, пред кем мое чело склонялось?
Кто видел слезы сердца моего?
Но мавзолей минувшого всего
В моих стихах потомкам сохранится,
И слов моих пророчество свершится
И, как проклятие, над миром разразится.
СХХХV.
Прощение, - вот будет месть моя.
К свидетельству небес взываю я!
Иль я с судьбой сражаться не желаю?
Иль я страданий жгучих не прощаю?
Разбито сердце. Мозг мой изсушен.
И лишь затем досель не побежден,
Что не из рыхлой все-ж я глины сотворен.
СХХХVИ.
Испил до дна я чашу зол возможных,
До мелочных обид, измен ничтожных;
От громкой клеветы до тихих слов,
Оружия презреннейших лжецов,
Что могут лгать одним значеньем взгляда
Пожатьем плеч иль вздохом, полным яда,
Пускай молчат они - поймут их так, как надо.
СХХХVИИ.
Но не напрасно все-ж я в мире жил.
Хотя огонь души моей остыл,
Хотя борьба мне тело изнуряет,--
Все-ж нечто есть, чего не убивает
Ни время, ни страданье. Будет жить
Как отзвук лиры, станет тех будить,
Чьих каменных сердец теперь мне не пробить.
СХХХVИИИ.
Довольно... Я молчу пред силой мощной,
Проходишь ты безмолвно в час полнощный,
Вселяешь ужас ты, не мелкий страх.
Бродить ты любишь там, где на стенах
Плющ шелестит зелеными листами;
Сливаемся мы с прошлыми веками
И созерцаем жизнь, невидимые сами.
CXXXIX.
Толпа гудит, как пчел жужжащий рой;
А там, внизу, кипит смертельный бой...
К чему вся эта кровь и преступленье?
То цезарей великих развлеченье,
Забава римлян... Что-ж, ведь умирать
Не все-ль равно, где мы должны играть,
И где должны потом актеры истлевать?
CXL.
Вот гладиатор, вражеским мечом
Он с неизбежной смертью примирился,
Следов предсмертной муки нет на нем.
Вот на песок он тихо опустился,
И, словно капли туч передовых,
И умер он, а рев еще не стих,
Каким толпа венчает баловней своих.
CXLI.
Хотя он слышал крик толпы жестокой,
Всем существом он был в стране далекой.
Что жизнь его? Он ей не дорожил.
Пред ним Дуная берег, где он жил,
Жена его... вот дети вкруг резвятся...
О, поскорей пусть раны отомстятся,
И на порочный Рим пусть готы устремятся!
CXLII.
Где встарину лилась ручьями кровь
То отливая, то сгущаясь вновь,
И, как поток весенний, бушевала
И жизнь иль смерть свободно раздавала,--
Звучал один мой слабый голос там,
По галереям, аркам и стенам,
Да эхо гулкое лишь вторило шагам.
CXLIII.
Из мощных стен, что пощадило тленье,
Не отличить вам сразу никогда,
Что было здесь, - простое-ль расхищенье
Или развалин древних обновленье.
Но подойдите, - тотчас перед вами
И свет дневной пытливыми лучами
Откроет бреши вам, пробитые веками.
CXLIV.
Когда-ж луна над городом встает
И свой печальный свет оттуда льет;
Когда звезда сквозь трещину мерцает
И в тишине зефир ночной играет
Душистою гирляндою цветной,
И всюду свет, печальный и простой -
Герои там встают, что дремлют под землей.
CXLV.
"Рим с Колизеем связаны судьбою:
"Падет один, коль рушится другой,
"В паденье-ж Рим - мир увлечет с собою".
Произнесен здесь приговор такой
Пришельцами из Англии родной.
Живут еще пока все три творенья:
Жив Колизей - искусств произведенье,
Жив старый грешный мир - обитель преступленья.
CXLVI.
А ты, простой, но величавый храм,
Где возносились жертвы всем богам.
Один лишь ты стоишь спокойный, ясный,
А род людской вокруг, в борьбе напрасной
Волнуется, на гибель обречен...
Сломалась о тебя коса времен,
Ты жив, о храм искусств, о славный Пантеон!
CXLVII.
Прекрасных лет, прекрасного искусства
Ты будишь в нас возвышенные чувства,
О, зодчества разграбленный дворец!
На все, что древний создал здесь резец,
В отверстье сверху слава разливает
Пред алтарем колена преклоняет,
Поклонник гения своих богов встречает.
CXLVIII.
Темница предо мной. Что вижу я
Рисует мне в тиши мечта моя
Два призрака, два легкия виденья...
Нет, то не сон, не бред воображенья:
Вот на одном мелькает седина,
Что в этот час там делает она?
Грудь нежная её зачем обнажена?
CXLIX.
Источник чистый бьется, грудь вздымая,
Когда, ребенка к сердцу прижимая,
Его целует молодая мать.
Нет, никогда мужчине не понять,
Как ей тепло от глазок ясных взгляда,
И возраст наблюдать родного чада...
Что-ж, даже Каин был для матери отрада.
CL.
Но здесь у нежной дочери своей
Тот чудный дар, что раньше дал он ей.
И не умрет он, юностью хранимый,
Пока огонь любви неугасимый
У ней в крови, пока неистощим
Пей из него, старик, питайся им:
Гордиться мог бы рай источником таким.
CLI.
Пленяет ум про млечный путь сказанье,
Здесь видим мы иных лучей сиянье,
В темнице этой льет природа свет
Сильней, чем в пышном сонмище планет.
Так пусть-же, пусть струя живая бьется,
И в старом сердце снова жизнь проснется.
Так дух, освободясь, с источником сольется.
CLII.
Холм Адриана дальше виден мне.
Теряется в лазурной глубине.
Взяв образец гробницы колоссальной
У пирамиды Нила погребальной,
Всесильный цезарь повелел создать
Лишь жалкий прах там должен истлевать!
И зритель горький смех не в силах удержать.
CLIII.
Вот дивный храм пред взором выступает.
Христос моленьям верных здесь внимает
Над дорогим апостолом своим.
Эфесский храм знаком глазам моим:
Лежит колонн там мрамор раздробленный,
Софии зрел я купол позлащенный,
Османами в мечеть безславно превращенный.
CLIV.
Но средь былых и новых алтарей
От глубины веков до наших дней.
С тех пор, как пал Сиона град несчастный,
Грехами вызвав Бога гнев ужасный, -
Что, гордый храм, сравняется с тобой
Могущество и Слава с Красотой
В ковчеге дивном том придел имеют свой.
CLV.
Вот ты вошел. Твой дух не подавило
Хотя оно все то-же, что и было.
Здесь слабый дух, внезапно воспаря,
Надеждами священными горя,
Себя достойным мнит сего чертога.
Лицом к лицу, как зрит жилище Бога, -
То взор Его очей не заблистает строго.
CLVI.
Чем дале ты, тем выше он встает,
Вершина Альп пред взором так растет,
Громадностью изящной поражая...
Там живопись, там мрамор, там златая
Горит лампада в пышных алтарях,
Чье основанье неподвижный прах, -
Там купол царственный, парящий в облаках.
CLVII.
Не в силах все обнять в едином взоре,
Коль много бухт нас манит в синем море,
Не знаем мы, куда сперва пристать.
Здесь постепенно нужно созерцать
Детали все, как цепи чудной звенья,
Все дивные от храма впечатленья,
Чью славу он не мог обнять в одно мгновенье.
CLVIII.
Виной тому не храм, но мы лишь сами;
Я не умею слабыми устами
Вам о восторгах рассказать своих...
Прекраснейший из алтарей земных
Над чувствами безсильными смеется,
Пока наш робкий дух не встрепенется...
Тогда лишь гордый храм обзору поддается.
CLIX.
Блеснет здесь свет в сознании твоем,
Или восторг пред славным алтарем,
Иль пред великим чудом умиленье,--
Сильнее, чем талантом восхищенье,
Дотоль еще невиданным землей, -
И, черпая песок в нем золотой,
Поймешь ты весь простор идеи неземной.
CLX.
Вот Ватикан. Взгляни, как близ дворца
И смертный ужас, и любовь отца
С безсмертным он терпением сливает.
Борьба кипит... Но тщетно напрягает
Свои усилья бедный Лаокон,--
За мукой страшной муку терпит он.
И замирает в нем за стоном тяжкий стон.
CLXI.
Иль посмотри на изваянье это:
Стоит он, бог поэзии и света,
Как воплощенье солнца самого.
Победой дышет гордый лик его,
Уже летит пучек перунов мстящих.
Презрение и мощь в ноздрях дрожащих
И ярких молний блеск в его очах грозящих.
CLXII.
И кажется, те дивные черты
Влюбленной нимфы сладкия мечты
О юном боге, там, в стране далекой.
Мечтать об этой красоте высокой
Могли бы мы лишь в миг, когда в сердцах
Когда, блестя, как звезды в небесах,
Сольются мысли все в божественных чертах.
CLXIII.
Коль с неба пламень сердца сокровенный,
То этот долг ваятель вдохновенный
Уж отдал небу статуей своей.
Поэзии исполнено все в ней,
И, кажется, задумано богами
Нетронутый бегущими годами,
Огнем рожденный бог досель стоит пред нами.
CLXIV.
Но где-ж теперь мой верный пилигрим,
Что-ж медлит так приходом он своим?
Нет, не придет он, лиры добрый гений,
Бледнеет он с толпой своих видений
И свой прощальный вздох в стихе нам шлет.
Оставь его... Он все равно умрет,
И ночь небытия печаль его возьмет.
CLXV.
Все в хаосе том мрачном утопает,
Он свой покров туманный разстилает;
Все кажется нам призраками в нем,
И исчезает в облаке густом
Земных лучей непрочное сиянье,
Виднеется вдали её мерцанье.
Печальный этот свет приносит нам страданье
CLXVI.
И заставляет жадный взор вперять
Что нас должно за гробом ожидать,
Когда мы прах свой жалкий покидаем.
И мы о славе суетной мечтаем,
Хоть знать о ней не будем ничего.
Тогда мы бремя сердца своего,
Не будет литься впредь кровавый пот его.
CLXVII.
Но чу! Из тьмы ночной мы услыхали
Понятен этот тяжкий вздох печали,
Коль весь народ несчастьем поражен.
Земля разверзлась. Мрак со всех сторон...
Но средь толпы видений безтелесной
То бледный образ матери прелестной,
К груди прижавшей сына с ласкою небесной.
CLXVIII.
О где-ж ты, отпрыск славных королей?
О, почему-же смерть косой своей
Взамен тебя сразить не пожелала
Тех, чью главу любовь не осеняла?
Ты умерла в печальный час ночной,
Горячей кровью... Унесла с собой
Ты радость и мечты своей страны родной.
CLXIX.
Ведь без вреда крестьянка молодая
Во цвете лет, любовь вокруг вселяя.
И нет души, чтоб слез здесь не лила,
Какой бы хладной раньше ни была.
Тебя оплачет скорбная Свобода, -
А бедный твой супруг... Зачем Природа
Соединила вас для одного лишь года?
CLXX.
Как груб он, белый холст одежд твоих.
Нет златокудрой дочери в живых,
Любимицы Британии свободной.
Надеждами был полон дух народный,
Мечтали мы, для счастия детей,
Взойдет на трон... Он был для всех очей
Как светлый луч, и вдруг - исчез во тьме ночей.
CLXXI.
Мне больше жаль британцев сиротливых,
Любви народной; ложь придворных льстивых
С младенчества привычна королям;
И лести звон приятен их сердцам,
Пока народ не потерял терпенья...
Он бросит гирю в чашу - в то-ж мгновенье
Вдруг постигает власть нежданное крушенье.
CLXXII.
Таков быть мог её удел земной.
Она сияла благостью, красой,
В величии, - она врагов не знала.
Как быстро смерть ее от нас умчала,
Как много уз порвала вдруг она!
От короля до нищого, страна
Как громом смертью той была потрясена.
CLXXIII.
Вот дремлет Неми средь холмов лесистых
И гонит волны из брегов скалистых,
И пеной их до неба достает,--
Тот гневный вихрь до Неми не дойдет.
На озере спокойна гладь немая,
И спит оно, как ненависть глухая,
Иль как змея, на солнце кольцами блистая.
CLXXIV.
Альбано плещет меж соседних скал;
И омывает моря синий вал
Брег Лациума дальний... Песнь про Трою
Там загорелась яркою звездою.
Направо вилла: Туллий находил
А там, где кряж пол-неба обхватил,
Измученный поэт в прелестной мызе жил.
CLXXV.
Но я забыл: мой странник близок к цели.
Пусть будет так. Но прежде захотели
На море мы взглянуть в последний раз.
Вот впереди, насколько видит глаз,
Оно блестит лазурной пеленою...
Ты от Кальпэ пленяло взор красою
До мест, где Эвксис плещет темною волною
CLXXVI.
У Симплегадеса. Ряд быстрых лет,
Оставили на нас обоих след.
Плод не велик от нашего стремленья,--
Его сушили слезы и сомненья.
Но не напрасно пройден путь земной:
И море, и земля пленит порой,
И забываем мы про злобный род людской.
CLXXVII.
В пустыню я-б хотел бежать глухую
Забыл-бы там про ненависть людскую
Молился-бы в тиши я только ей.
Стихия! В мощи пламенной твоей
Себя порой я вижу обновленным.
Иль не живет в краю уединенном
Она, боясь предстать пред взором умиленным?..
CLXXVIII.
Есть наслажденье в девственных лесах;
Есть красота в синеющих валах
И в музыке таинственной прибоя.
Природа стала мне теперь родною,
Я больше, чем людей люблю ее;
Кто я, чем был, - я забываю все,
И сердце дивных чувств исполнено мое.
CLXXIX.
Стремись, о, море, вдаль волной широкой.
Все давит человек пятой жестокой,
Лишь до тебя досель не достает.
Порой обломки шумный вал несет,
Но это след твоей-же бури грозной.
Природы царь, - пловец неосторожный,
И гроба не найдет там прах его ничтожный.
CLXXX.
Нет на твоем пути его следов,
Ты, презирая власть его оков,
С своей груди долой его бросаешь.
Ты к небу в пене волн его вздымаешь.
Трепещущий, он молится богам
Вдруг с вышины к скалистым берегам.
О, дерзновенный червь! Пускай лежит он там.
CLXXXI.
Пусть гром орудий воздух сотрясает,
Сердца народов в ужас повергает,
Борта колеблет тяжких кораблей, -
Свободен все-же бег твой величавый
И служит царь земли для волн забавой.
Армада тонет на пути за славой
И гибнет Трафальгара доблестный трофей.
CLXXXII.
Нет древних царств на берегах твоих.
Где Карфаген? Ты омывало их
Во времена свободы золотые,
В тяжелые года тиранов злых.
Ты видело могучих царств паденье,
Одно лишь ты не знаешь измененья,
Твой так-же светел лик, как в первый день творенья.
CLXXXIII.
Ты в час грозы умеешь отражать
Когда зефир твою волнует гладь,
Иль ураган поднимет рев нестройный, -
Среди-ль холодных льдов, в стране-ли знойной
Свои ты волны мрачные стремишь,--
Ты чудища на дне своем родишь
И, покоряя все, ты грозно вдаль летишь.
CLXXXIV.
Я мальчиком еще с тобой сдружился.
Несла меня... С прибоем я резвился;
Когда-ж пред близкой бурею волна
Вдруг пенилась, бурлива и темна, -
То хоть тревога в сердце проникала,
И как ребенка, ты меня качало
И гриву волн твоих рука моя ласкала.
CLXXXV.
Окончен труд. Умолкнул лиры звон,
Разсейся-же, о мой волшебный сон,
И лампа гаснет пусть моя ночная.
Хотелось-бы, чтоб ярче песнь живая
Струилася... Но что жалеть о ней?
Уж призраки бледнеют прежних дней,
Огонь фантазии уже горит слабей.
CLXXXVI.
Итак - прощайте. Близкую разлуку
Но на прощанье крепко жму вам руку.
Коль вы бродили с путником моим,
Коль мысль, порою брошенную им,
Хоть раз один потом вы вспоминали,--
Останутся при нем его печали,
А вы в речах его благой урок познали.
С. Ильин и О. Чюмина 1).
1) Первые LX строф переведены для настоящого издания О. Н. Чюминой, строфы LXI--CLXXXVI (тоже для настоящого издания) - С. А. Ильиным.