Корсар.
Песнь первая

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Корсар. Песнь первая (старая орфография)

КОРСАР. 

ТОМАСУ МУРУ, ЭСКВАЙРУ.

Дорогой Мур! я посвящаю вам последнее произведение, которым я злоупотреблю терпением публики и вашей снисходительностью, прежде чем замолкну на несколько лет. Сознаюсь, что мне очень хочется воспользоваться этим последним и единственным случаем, чтобы украсить мои страницы именем, освященным непоколебимым общим уважением, также как общепризнанными разнообразными талантами. Ирландия считает вас одним из своих самых стойких патриотов, первым из своих певцов, и Британия повторяет и подтверждает это. Позвольте же тому, кто со времени нашего первого знакомства сожалел только о годах, потерянных до встречи с вами, прибавить скромное и искреннее выражение дружбы к признанию ваших достоинств более чем одной страной. Это вам по крайней мер докажет, что я не забыл приятность общения с вами и не оставил надежды на возобновление наших встреч, когда досуг или охота побудят вас вознаградить ваших друзей за слишком долгое ваше отсутствие. Я слыхал от этих друзей, что вы пишете поэму, действие которой будет происходить на Востоке; никто не смог-бы вернее описать Восток, чем вы. Там вы найдете несчастия вашей родины, высоту духа её сынов, красоту и глубину чувств её дочерей; когда Коллинс назвал свои восточные эклоги ирландскими, он сам не сознавал, до чего верно, по крайней мер отчасти, было его сопоставление. Ваше воображение создаст более

" - J suo pension in lui dormir non pouno".

Gerusalemmo Liberata, acnto X.

жгучее солнце и менее облачное небо; но дикость, нежность и оригинальность составляют часть ваших национальных прав на восточное происхождение, и эти права вы уже доказали более ясно, чем самые ревностные археологи вашей родины.

Позвольте мне коснуться в нескольких словах предмета, о котором всякому - принято думать - легко говорить, но мало кому приятно слушать - т. е. о самом себе. Я много писал, и печатал более чем достаточно, чтобы иметь право даже на более продолжительное молчание, чем то, которое я теперь имею в виду; но я намереваюсь во всяком случае, в течение нескольких ближайших лет, не испытывать суда "богов, людей и журнальных столбцов". В настоящей поэме я избрал не самый трудный, но быть может самый подходящий для нашего языка размер - старую, теперь героическую строфу. Спенсеровская станса быть может слишком медлительна и торжественна для повествования, хотя, сознаюсь, это мой любимый размер. Один только Скотт из современных поэтов вполне восторжествовал над роковой легкостью восьми-сложного стиха; и это не самая незначительная победа его плодовитого и мощного гения; в белом стихе Мильтон, Томсон и наши драматурги - маяки, сияющие вдоль пропасти, но они остерегают нас от крутых и голых скал, на которых они зажжены. Героическая строфа, конечно, не популярна; но так как я не переходил от нея к другим размерам из желания угодить так называемому общественному мнению, то и теперь могу отказаться от других размеров без всяких дальнейших извинений, и еще раз попытаю счастья этого рода стихом; до сих пор им написаны только произведения, о появлении которых в свет я очень сожалею теперь и буду всегда сожалеть.

Что касается моего сюжета и всех сюжетов вообще, то был-бы очень рад, если бы мог изобразить моих героев более совершенными и привлекательными, так как меня часто осуждали за них и считали столь-же ответственным за их поступки, за их характер, как будто-бы все это касалось меня лично. Не буду против этого спорить: если я из мрачного тщеславия "изображал самого себя", то портреты вероятно похожи, так как они непривлекательны; если-же нет, то те, кто знают меня, будут знать, что я не таков, а тех, кто не знает, мне не интересно разубеждать. У меня вовсе нет желания, чтобы кто-либо, кроме моих знакомых, имел лучшее мнение об авторе, чем о созданиях его фантазии. Но все-таки сознаюсь, что меня несколько удивляет и даже отчасти забавляет странное, исключительное отношение критики ко мне, когда я вижу, что некоторые поэты, конечно более достойные чем я, пользуются безупречной репутацией. Никто не считает их виновными в проступках их героев, едва ли однако, более высоких в нравственном отношении, чем "Гяур", или быть может - но нет, я должен согласиться, что "Чайльд-Гарольд" очень непривлекателен. А что касается того, кто он, пусть те, кому это нравится, подставляют под него какое угодно живое лицо. Но если-бы стоило снискивать к себе хорошее отношение, то я был-бы очень признателен, если-бы человек, одинаково любимый своими читателями и своими друзьями, поэт, признанный всеми кругами и боготворимый своим собственным, позволил-бы мне здесь и всюду признать себя его преданным и любящим другом, его покорным слугой.

2-е января 1814.

ПЕРВАЯ ПЕСНЯ.

                                                  "...nessun maggior dolore

                                                  Che ricordarsi del tempo felice -

                                                  ".

                                                                      Dante.

                                        I.

                    "С безпечными волнами в синем море

                    Душа и мысль свободны на просторе.

                    Везде наш дом, родимая страна.

                    Вот наше царство! Безгранично, ясно;

                    Наш флаг - наш скипетр; все ему подвластно.

                    Жизнь - буйный вихрь; досуг сменяет труд.

                    Кто выразит все это? Уж не ты-ли,

                    Чей рабский дух дрожит, лишь волны взмыли,

                    Тщеславный лорд, распутный, праздный мот,

                    Кого ни сон, ни ласка не зажжет,

                    Чье сердце любит реять в океане,

                    В безумии восторга утопать,

                    Безбрежность волн душою постигать?

                    Кто ищет сам вокруг себя сражений,

                    Чего трепещут трусы, жадно ждет;

                    Где слабый дух в безсилии падет,

                    Там чувствует душой своею вечной,

                    Как мысль парит в надежде бесконечной?

                    Но не тогда, когда в ней все - покой.

                    Пускай придет - мы душу жизни ловим,

                    В болезни-ль, в битве-ль смерть себе готовим,

                    Что нужды! Кто за дряхлостью ползет,

                    В одышке никнет слабой головою.

                    Прочь, одр болезни! Здравствуй, луг с травою!

                    Тот испускает дух за вздохом - вздох,

                    У нас - порыв, и нет земных тревог.

                    Кто презирал живого - склеп поставит.

                    Нас океан оденет в саван свой,

                    Почтит любивший искренной слезой,

                    И пурпур вин, в веселых чашах рдея,

                    В день боевой, деля венец побед,

                    Помянут вновь того, кого уж нет,

                    И скажут все, исполнены печали: .

                    Как павшие бы ликовали!".

                                        II.

                    Такия речи с острова пиратов

                    От их костров неслись с прибрежных скатов,

                    И грубый слух, как песне, им внимал.

                    На золотом песке они пестрели,

                    Точили сабли, ссорились, шумели.

                    Оружье выбирали: ни почем

                    Чинили лодки, весла на свободе.

                    Одни - у волн скитаются в разброд.

                    Кто ставил птицам хитрые силки,

                    Кто сеть сушил на солнце и мешки,

                    И жадный взор горел надеждой смелой.

                    Здесь вспоминали сказки давних лет,

                    Роились планы будущих побед.

                    Им все равно, где поздно или рано

                    Их долг ему довериться во всем,

                    Где он, - успех идет за грабежом.

                    Но кто их вождь? На побережьях знают

                    Вождя их все и имя повторяют,

                    Им больше знать не надо ничего.

                    Он кратко отдает им приказанья.

                    Смел острый взор, рука без содроганья;

                    Не делит он их празднеств и утех -

                    Он не наполнит кубка, не прильнет

                    К его краям. За то из шайки тот,

                    Кто всех неприхотливее из стана,

                    Не соблазнится пищей атамана.

                    Да овощи; а летом лишь плоды

                    Разнообразят стол его убогий,

                    Как пост монаха выдержанно-строгий.

                    Но, пренебрегши чувственным желаньем,

                    "Правь к берегу!" И правят. "Делай так!"

                    И делают. "За мной!" И отдал враг

                    Добычу. У него за словом дело.

                    Покорны все. А возразят несмело,--

                    Да выговор, - и кончен разговор.

                                        III.

                    "Там парус! Он!" Надежды вестник жданный!

                    Трубу сюда! Чей флаг в дали туманной?

                    Желанный гость. Пурпурный, озарен

                    Его сигнал: да, корабль родной пиратам.

                    Дуй крепче, бриз, примчи его с закатом.

                    Мыс обогнут, и разсекая вал,

                    О, как он горд в движеньи: без усилья!

                    Распущены белеющия крылья;

                    Они не знают бегства от врагов.

                    Он, как живой, несется средь валов,

                    Кто-б не пошел, опасность презирая,

                    В погибель, в бой, чтоб только править им,

                    Тем кораблем и войском тем лихим!

                                        IV.

                    Опущен якорь. Парус белоснежный

                    В миг закреплен. На берегу, у волн -

                    Толпа зевак. Они глядят, как челн

                    С решетчатой кормы спускают в море.

                    Отважные бойцы несутся в челноке;

                    И вот уж киль скрипит в морском песке.

                    Привет прибывшим! Дружеския речи,

                    Пожатье рук у сходней. Радость встречи.

                    Все - предвкушенье празднеств и бесед.

                                        V.

                    Весть разнеслась. Толпа все прибывает.

                    Шум, голоса и смех. Но заглушает

                    Слышна тоска по милом, по родном.

                    Не об удачах спрашивает, - все-ли

                    Благополучны? Что сказать велели?

                    Где бой ревет и волны, без сомненья,

                    Но если живы, - что же не спешат

                    Разсеять поцелуем грустный взгляд?

                                        VI.

                    "Где атаман? К нему мы с донесеньем.

                    Мы встретим краткий, искренний прием.

                    Жуан! Веди к вождю нас, а потом

                    Когда ему поведаем все вести,

                    Мы пировать с другими будем вместе!"

                    Туда, где башня сторожит залив,

                    Где средь кустов цветет цветок пахучий,

                    Где свеж и чист струится ключ живучий,

                    Пробив гранит, он искристой струей

                    С утеса на скалу они проворно

                    Идут туда, где у пещеры черной,

                    Взирая с вышины в морскую даль,

                    Стоит их вождь, облокотясь на сталь,

                    Не только лишь опорой величавой.

                    "То он, Конрад. Один, один опять.

                    Иди, Жуан, он должен нас принять.

                    Он видел бриг. Скажи, что мы с вестями.

                    Приблизиться. К незванным вождь так строг,

                    Особенно, когда он одинок".

                                        VII.

                    Жуан к нему подходит, сообщает

                    Но знак согласья дан кивком. Жуан

                    Зовет их. На приветы атаман

                    Слегка, безмолвно вестникам кивает.

                    "Вот письма; грек шпион нас извещает

                    Добыча иль погибель встретит нас.

                    Но чтоб ни сообщил он, мы с докладом,

                    Что..." "Тс... Довольно!" Голосом и взглядом

                    Он обрывает болтовню. Смутясь,

                    Друг с другом тихо тайною догадкой,

                    И ловят взгляд властительный украдкой,

                    Чтобы понять намеренье вождя.

                    Но он, лицо от глаз их отводя,

                    Скрывает то, что дух его тревожит:

                    Волненье, гордость. "Где сейчас, Жуан,

                    Гонзальво?". "Он на бриге, атаман,

                    Там, в гавани". "Пусть там и остается.

                    Готовьтесь вновь к отплытью. По местам!

                    Вас в эту ночь веду я в битву сам".

                    "Как, в эту ночь, Конрад?".

                                        "Да, бриз свежеет.

                    Мой щит и плащ! Чрез час мы в путь. Пока

                    Подай сигнал. Да ржавчину с курка

                    Стереть на карабине, чтоб в сраженье

                    Не изменил. Да пусть без замедленья

                    Чтоб от нея мне не пришлось устать

                    Сильней, чем от врагов, как прошлым разом.

                    Пусть оружейник поспешит с заказом.

                    Да во-время дать пушечный сигнал,--

                    ".

                                        VIII.

                    Покорные, они идут, чтоб вскоре

                    Опять уплыть в безбережное море.

                    Они не ропщут: их Конрад ведет.

                    Куда? Они едва-ль когда видали

                    Его улыбку, вздох его слыхали.

                    Отчаяннейший в шайке - трус пред ним.

                    Бледнеют все пред именем одним.

                    Внушающим покорность диким чувствам,

                    Тем колдовством, которому отряд

                    Завидует, поднять не смея взгляд.

                    В чем тайна? Что толпу объединяло,

                    Удача, - он был верен ей, - влекла

                    К могучей воле мысли и дела,

                    Для них незримо, ими управляла

                    И приписать свой подвиг заставляла

                    Для одного трудиться суждено

                    Толпе: таков закон природы властный;

                    И пусть не ропщет труженик несчастный

                    И не клянет со злобою того,

                    О, еслибы он вес цепей блестящих знал

                    В своем ничтожестве он меньше бы страдал.

                                        IX.

                    Наружностью героя древних дней,

                    Конрад не мог напомнить - с виду скромный,

                    Но взор его блестел под бровью темной.

                    Он был могуч, но все-же не Атлант.

                    Обычный рост, далеко не гигант,

                    В нем видел то, что в мире не обычно.

                    Невольно изумлен им каждый был,

                    Но почему, никто-б не объяснил.

                    Он загорел, но царственно и смело

                    Чело; изгиб губы изобличал

                    Величье дум, хотя-бы он их скрывал.

                    Хоть голос мягок был, лицо безстрастно,

                    Но, видимо, таил он что-то властно.

                    Смущая взор, влекли к нему сердца.

                    Казалось, там, за мрачностью безмолвной,

                    Рой чувств кипел, ужасной тайны полный,

                    Но недоступный. Кто постичь их смел!

                    Кто-б выдержал, не дрогнув, силу взгляда

                    Могучого и гордого Конрада?

                    Когда хотел лукавый вкрасться взгляд

                    В его тайник и видеть, как Конрад

                    И наблюдатель становился вскоре

                    Предметом наблюденья для него.

                    Сам выдавал он тайну, ничего

                    Взамен её не вырвав у Конрада.

                    Звучал, как гром. Когда-же он в-упор

                    Вонзал смертельной ненависти взор,

                    Безпомощно надежда угасала

                    И милосердье тихо отлетало.

                    Движенье мысли злой неуловимо.

                    Но там, в душе, она неодолима.

                    Любовь во всех заметна нам всегда,

                    Но вероломство, хитрость и вражда

                    Дрожаньем губ и бледностью летучей,

                    Разлившейся по сдержанным чертам.

                    Одни они лишь выдадут глазам

                    Всю глубь страстей. Но уловить их можно

                    Подъятый к небу взор и трепет рук

                    В мгновения душевных тяжких мук,

                    Когда слух ловит замирая тайно

                    От боли, чтобы кто нибудь случайно

                    И не увидел страха в тот-же миг.

                    Тогда душа все проявляет ясно,--

                    Все чувства, вдруг прорвавшиеся властно

                    Не для того, чтоб пасть, - наоборот

                    То бросят в жар; тогда лицо пылает

                    Пот на челе холодный выступает.

                    Случайный зритель, если в этот час

                    От ужаса ты не закроешь глаз,

                    Как сушит грудь больную по неволе

                    Воспоминанье ненавистных лет.

                    С проклятием он видит, полный бед,

                    Минувший путь. Смотри. Но кто-же вправе

                                        XI.

                    Конраду рок, однако, не велел

                    Служить орудием греховных дел.

                    Но изменился дух, а с ним призванье.

                    В борьбу с людьми и с небом во вражду.

                    Он был разочарован на беду

                    И стал людей чуждаться своенравно,

                    Мудрец в словах, в делах безумен явно.

                    Для сделок и поклонов - прям и горд.

                    А в силу редких качеств, очень рано

                    Был обречен стать жертвою обмана.

                    И добродетель, как источник зла,

                    Не верил он, что есть же исключенья,

                    Что и добро приносит наслажденье.

                    Он в юности постиг надежд тщету,

                    Познал гоненье, зависть, клевету;

                    Что совесть не изведала упрека;

                    Божественным призывом он считал

                    Веленье гнева; гнев повелевал

                    Мстить за немногих там, где есть защита;

                    Но остальных - не выше. Он язвил

                    Насмешкой тех, кто лицемерен был,

                    Кто всем казался лучше, но безславно

                    Творил украдкой то, что смелый - явно.

                    Что проклинавший перед ним дрожал.

                    Презрел он, дикий, всем равно чужой,

                    Мир, полный и любовью и враждой,

                    Его дела внушали изумленье,

                    Пихает червя человек ногой,

                    Но вряд-ли то же сделает с змеей.

                    Червяк безсилен за удар отмстить,

                    Змея-ж убийцу может уязвить.

                    На смерть того, кто сам ее раздавит.

                                        XII.

                    Не все в нем зло. Привязанность святая

                    Таилась в нем, глубь сердца оживляя,

                    Объятым страстью. Сам-же пред лицом

                    Им овладевшей страсти он терялся:

                    Огонь её любовью в нем являлся.

                    И та любовь была одной верна,

                    Красивейших встречал он пленниц, все-же

                    Его очам она была дороже.

                    Красавиц рой в тюрьме его бледнел,

                    Но ни одной из них он не хотел

                    Была любовь - соблазнам непокорна,

                    Испытана, нежна, укреплена

                    Страданьями, безтрепетно-сильна

                    В разлуке, и под всеми небесами -

                    Не тронута. Его открытых вежд

                    Не омрачит крушение надежд

                    И хитрость, порожденная ошибкой,--

                    Ничтожно все перед её улыбкой.

                    А боль не смела жалоб вызывать.

                    Ее встречал он с радостью, прощался

                    С спокойствием, и взгляд не омрачался

                    Чтоб только сердца ей не омрачить.'

                    Ничто и никогда, и если это -

                    Любовь, - была любовью той согрета

                    Душа Конрада. Пусть он был злодей,

                    Пускай его казнит молва людей,

                    Что если вся иная добродетель

                    Отвергнута, - нежнейшую из всех

                    Не в силах задушить был даже грех.

                                        XIII.

                    Его гонцы сокрылися от взора.

                    "Вот странно! Мне опасность не нова,

                    Ужели здесь падет моя глава?

                    Но пусть я зло предчувствую, - бояться

                    Встревоженным. Пусть безразсудно нам

                    Идти на встречу гибельным врагам,

                    Но смерть еще вернее, если будем

                    Ждать здесь ее и тем себя осудим.

                    И счастье улыбнется, - будет плача

                    Довольно у могильного костра!

                    Пусть в мирных грезах спят все до утра,--

                    Доныне солнце с силою столь знойной

                    Как те лучи, что вспыхнут завтра. Вей,

                    О, ветер! - скорее обогрей

                    Морских ленивых мстителей. К Медоре

                    Пора теперь. Изныло сердце в горе,

                    Лишь замерла с последним словом нота.

                    "Моя Медора! Песнь твоя грустна."

                    "О, может ли иною быть она,

                    Когда со мной нет моего Конрада:

                    Излиться в песне, если я нема.

                    Порою, здесь, когда над ложем - тьма,

                    Страх принимал за бурю ветер плавный,

                    Меж тем едва он веял своенравный

                    И чудились мне в нем угрозы шквала,

                    Чуть слышное казалось мне полно

                    Пророчеством зловещих бурь оно,

                    Рокочущих над зыбью разъяренной,

                    Я вскакивала с ложа, на скалу,

                    Где наш маяк свой луч бросал во мглу,

                    Бежала, чтоб дрожащими руками

                    Разжечь огонь, забытый сторожами.

                    Глядя на звезды! Вот заря взошла, -

                    Тебя все нет, и тяжестью свинцовой

                    Печальный взор разсвет туманит новый.

                    Я вдаль смотрю. Но паруса все нет,

                    Подходит полдень. Радость! В отдаленье

                    Я вижу мачту. Ближе! Но - мгновенье -

                    И нет её. Другая. О, мой Бог!

                    Ты, наконец!... Скорей бы дни тревог

                    О, мой Конрад, отраду мирной доли!

                    Ведь ты богат. Прекрасен наш приют,--

                    Не менее прекрасные зовутъ*

                    Забыть скитанья по морям безбрежным.

                    Но я дрожу, когда тебя здесь нет...

                    Не за себя... За жизнь, в которой свет

                    Моей души! За ту, что убегает

                    Моей любви, и ей предпочитает

                    Так нежно, - в вечной гибельной войне

                    С природою, со всем, что в ней отрадно!".

                    "Да, правда! Это сердце безпощадно

                    Топтали все, как жалкого червя,

                    Одна надежда в нем осталась, - это -

                    Любовь твоя, да луч небесный света.

                    Но чувство, осужденное тобой,

                    Любовь к тебе; к другим горю враждой.

                    Что их разъединить уж невозможно.

                    Любя людей, тебя-б я разлюбил.

                    Но не страшись! Я прошлым подтвердил

                    Что страсть моя к тебе не ослабеет.

                    Разстаться мы должны на краткий срок".

                    "Как, уж разстаться! Сердце, как пророк,

                    Мне предвещало это безнадежно.

                    Так грезы счастья гаснут неизбежно.

                    Но якорь свой сейчас лишь бросил бриг,

                    Отсутствует товарищ твой надежный,

                    Матросам нужен отдых неотложный.

                    Возлюбленный, ты шутишь надо мной!

                    Ты закалить мне хочешь грудь. Не надо

                    Шутить с моим отчаянием: яда

                    В таком весёлье больше во сто крат,

                    Чем радости. Молчи! С тобой, Конрад,

                    Иди, со мной разделим эти яства,

                    Я их сама готовила. Не труд

                    Сготовить то, что любишь ты. Вот тут -

                    Твои плоды любимые, срывала

                    Красивейшие. Трижды обошла

                    Я пышный холм, покуда не нашла

                    Из всех ключей чистейший и студеный!

                    Шербет твой сладок будет освеженный.

                    Сок винограда нежный и хмельной

                    Не веселит тебя. Как мусульманин,

                    Пред кубком ты суров и постоянен.

                    Не думай, что корю тебя, Конрад.

                    Иные, мой властитель отвергает.

                    Но стол накрыт для трапезы. Сияет

                    Серебрянная лампа. Не страшит

                    Ее сирокко влажность. Для того,

                    Служанки будут танцовать со мною

                    И песни петь. Моей гитаре ты

                    Любил внимать, - твой слух мои персты

                    Напевом убаюкают певучим.

                    За Ариосто примемся: рассказ

                    О кинутой Олимпии для нас

                    Уроком будет! Знай, ты без сомненья

                    Свершишь страшней измены преступленье,

                    И даже злее этого вождя -

                    Предателя! Ты помнишь, улыбался,

                    Когда едва на небе показался

                    Тот остров Ариадны, что во мгле

                    Страшась, чтоб время не осуществило

                    Дрожа душой: "Так и меня Конрад

                    Опять обманет, возвратясь назад".

                    "Да, вновь и вновь о, милая, покуда

                    Надежда, - вновь увижусь я с тобой.

                    Бегут минуты, с скоростью двойной

                    Разлуку приближая. Но напрасно

                    В конце концов в одно

                    Печальное "прощай" - заключено,

                    Мой замысел тебе бы я согласен

                    Что ей опасность также не страшна.

                    Тебя одну я также не оставлю,

                    А наших женщин и прислужниц рой

                    Утешься-же, любимая подруга!

                    Спокойные, обнимем мы, любя,

                    Вознаградит за все. Но чу..., трубя,

                    " Стеная,

                    Она вскочила, бросилась, упала

                    В объятия Конрада. Трепетало

                    Конрада сердце, и своим лицом

                    Безслезных мук, глаза её сияли -

                    Поднять к своим он их не смел в печали.

                    В его руках Медоры волоса

                    И лик его, - в груди чуть слышно билось.

                    Чу! Прозвучал сигнальной пушки рев.

                    Прощальный солнца луч; и стан холодный

                    Она к нему прижалася опять.

                    Шатается, страданьем поражен,

                    Он на руках несет ее на ложе.

                    И поцелуй прощальный на челе

                    Напечатлел, и от её постели

                    Он отвернулся... вышел... Неужели!

                    О, неужель! Когда внезапно нас

                    Час одиночества застигнет, страшный час,

                    Пред нами вдруг вопрос встает в смятенье.

                    Здесь, наконец, слезам дана свобода.

                    Но слез она не сознает сама;

                    Чтобы "прощай" промолвить сквозь рыданья.

                    Надеется душа её, но в нем

                    Ея лице печаль уж начертала

                    То, что доселе время не смывало.

                    Взор уловил там в пустоте глубокой

                    Любимый образ, реющий, далекий,

                    И снова слезы полились из глаз.

                    Сквозь черные блестевшия ресницы;

                    Оне лились без меры, без границы.

                    "Ушел! Ушел!" И стиснула рукой

                    Она глядит: на бриге горделиво

                    Поднялся грот, и белый парус встал

                    Еще взглянуть она уже не смеет,

                    Душой и шепчет горестно она:

                    "Нет, то не сон. Я здесь одна... одна!"

                                        XVI.

                    С утеса на утес спеша в тревоге,

                    Он вздрагивал и вновь глядел вперед,

                    Чтоб не видать на крутизне высокой

                    Свой милый замок, гордый, одинокий,

                    Когда домой он с моря путь держал.

                    Ему уж не видать звезды своей печальной.

                    Издалека лишь луч её прощальный

                    Над гибельною бездной поминутно.

                    Он раз остановился, вверив смутно

                    Но нет! Он вождь. Пред женским горем сам

                    Но делом для него не поплатится.

                    Послушный парус. Снова ускоряет

                    Конрад шаги, и снова мысль сильна.

                    Сигналы... Плеск стихии и веселья.

                    На мачте юнга. С якоря снялись.

                    Вот паруса, вздуваяся, взвились.

                    Тем, кто разрежет плещущия волны!

                    Когда-ж пред ним кроваво-красный флаг

                    Затрепетал, - он удивился, как

                    И вновь сердитых чувств душа его полна.

                    Он мчится вниз, туда, где бьет волна.

                    Не для того, чтобы дохнуть блаженно

                    Обычный вид внушительный принять

                    Он изучил, как ей распоряжаться,

                    И как пустить притворство ловко в ход

                    Внушал он страх осанкой благородной,

                    Благоговенье - взорами. У всех

                    Он взглядом обрывал вульгарный смех,

                    Он всех склонял, а сам был непреклонный.

                    Когда-ж прельстить хотел, то добротой

                    Страх подавлял. Казались пустотой

                    И ей в сердцах он отзвук вызывал.

                    Но к этому он редко прибегал:

                    Так в нем сказались пагубные страсти,

                    Кто, не любя, ему покорен был.

                    Отряд в порядке; ждет лишь властелина.

                    Пред ним Жуан... "Готова-ли дружина?

                    "Да, более - на корабле; и ждет

                    ".

                    "Мой меч и плащ!"

                                        Стан туго опоясан.

                    На плечи плащ накинут. И приказ он

                    "Позвать сюда

                    Скорее Педро". Тот пришел. Тогда

                    Его Конрад встречает благосклонно.

                    "Прочти листки и помни неуклонно

                    Вернется бриг Ансельмо, - приказанье

                    Ты и ему поведай в назиданье.

                    Вновь солнце здесь осветит. В добрый час!"

                    Пожал он руку смелому пирату,

                    Разбил волну, и весла, как в огнях,

                    Блестят: то в мраке фосфорится пена.

                    Он видит: все воодушевлены;

                    Корабль рулю послушен. Вождь снисходит

                    До похвалы. Взор ищет и находит

                    Как будто тайным горем поражен?

                    Увы, вдали, там на скале высокой

                    Конрад увидел замок одинокий

                    Корабль вдали? Он, в этот миг несчастный

                    Ее вдвойне любил душою страстной.

                    Мужается он снова и идет

                    Свой план и цель и средства намечает.

                    Приборы все, все то, что признают

                    И опыт, и наука важным в море.

                    Свежеет бриз, и судно их в простор

                    Летит, как сокол. Вот уж пролетели

                    Высокий мыс и острова... У цели.

                    Укрыться в ней. Подзорною трубой

                    Огни открыты в глубине залива.

                    То мусульмане дремлют нерадиво,

                    Его корабль скользит украдкой мимо.

                    Он бросил якорь там, где мог незримо

                    За этим мысом не увидят их;

                    И вот, отряд Конрада торопливо,

                    Готовится на суше и волне,

                    А вождь, склонясь над бездной величавой,