Дон-Жуан.
Дашкевич Н.: Поэма Байрона о Дон Жуане (предисловие)
(Старая орфография)

Текст в старой орфографии, автоматический перевод текста в новую орфографию можно прочитать по ссылке: Дон-Жуан. Дашкевич Н.: Поэма Байрона о Дон Жуане (предисловие)

Дж. Г. Байронъ 

Донъ-Жуанъ

Донъ-Жуанъ. Перев. Павла Козлова, допол. перев. О. Н. Чюминой вновь найденной XVII песней. Предисловiе проф. Н. П. Дашкевича

Байронъ. Библiотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 3, 1905. 

Поэма Байрона о Донъ Жуане.

Въ ряду типичныхъ образовъ мiрового творчества Донъ Жуанъ Байрона не можетъ занять выдающееся место: обрисовка его не отличается необходимою для того глубиною, объективностью и рельефностью и уступаетъ другимъ поэтическимъ изображенiямъ этого вековечнаго типа блестящаго, но мрачнаго эгоиста и безпокойнаго искателя новыхъ и новыхъ утешенiй и откровенiй въ женской любви {Новейшее и вместе съ темъ лучшее изданiе - въ The Works of Lord Byron. Poetry. Vol. VI. Ed. by E. H. Coleridge, Lond. 1903 г. Кроме характеристикъ этого произведенiя, содержащихся въ общихъ трудахъ о Байроне, перечисленныхъ въ книге А. H. Веселовскаго, Байронъ, 1902 (по выходе этой книги явилась въ светъ еще книга E. Koeppel, Byron, Berl. 1903), на русскомъ языке имеются еще спецiальныя статьи о Байроновомъ "Донъ Жуане": М. Смирнова, Два Донъ Жуана - ("Подъ знаменемъ науки". Юбилейный сборникъ въ честь Н. И. Стороженка, М. 1902, 682 и след.); весьма интересенъ этюдъ проф. А. Н. Гилярова въ книге о русскихъ переводахъ западно-европейскихъ поэтовъ, представляющiй между прочимъ оценку русскихъ переводовъ поэмы Байрона.}. Но, какъ поэма, выражающая съ особою силою, яркостью, разносторонностью и полнотою своеобразно-могучую личность и генiй бурнаго и мятежнаго поэта, стоявшаго одинокимъ въ мiре, желавшаго свободно разсуждать обо всемъ {Психологическiя очертанiя этого типа см. у Civello, Studi critici, Pal. 1900, 127--130. Разборъ взгляда Bauber, Die Don Juansage im Lichte biologischer Forschung, Dorpat 1899, см. въ J. Baumann, Dichterische und wissenschaftliche Weltaneicht, Gotha 1904, 171 и. fgde.} съ невиданною дотоле искренностью {Don Juan, XVII, 5.}, - какъ заключительное слово его мiровоззренiя и какъ исповедь его души великой, мятущейся и озлобленной, "Донъ Жуанъ" Байрона, безспорно, занимаетъ одно изъ первыхъ, а по мненiю большинства даже первое место въ числе произведенiй этого поэта по мастерству построенiя и изложенiя, по глубине психологическаго анализа, а также въ силу общественныхъ идей, нашедшихъ здесь выраженiе. Во всякомъ случае, "Донъ Жуанъ" - знаменитейшее и наиболее читаемое произведенiе Байрона.

Поэзiя автора "Донъ Жуана" вообще полна неудовлетворенности и тоски, сжимающей сердце, проистекающей изъ особо отзывчиваго воспрiятiя разлада и печальной действительности, наполняющихъ человеческую жизнь. Вместе съ темъ разсматриваемая поэма исполнена гордыхъ порыванiй къ какому-то высшему счастью и лучшему будущему человечества. Какъ мощный вопль великой мятежной души, она сохранитъ надолго привлекательность и интересъ для читателей съ благородной душой, внимательныхъ и чуткихъ къ дисгармонiи человеческаго мiра, вечно гнетущей наши чувства и мысль. Къ Байрону можно применить слова одного изъ действующихъ лицъ его трагедiи:

"I speak to Time and to Eternity" {Marino Faliero V, 3.} - я говорю къ современникамъ и къ вечности. Слова эти довольно верно характеризуютъ двоякое - ближайшее и общечеловеческое содержанiе его поэзiи и въ частности одного изъ самыхъ крупныхъ созданiй последней - "Донъ Жуана".

когда безпокойная мысль и поэзiя Байрона начали вызревать и испытывать переломъ. Въ те годы Байронъ началъ отрешаться отъ преобладанiя серьезнаго, идеалистическаго тона и романтической меланхолiи "Чайльдъ Гарольда" и повествованiй о другихъ, подобныхъ последнему гордыхъ индивидуалистахъ и склоняться одновременно къ натурализму, насмешке, иронiи и веселому, легкому, фривольному тому "Донъ Жуана". Это согласовалось съ действительнымъ либо мнимымъ познанiемъ людей вообще, а не применительно лишь къ самоанализу страдающей и озлобленной души одного изъ замечательнейшихъ индивидуалистовъ новейшаго времени, какимъ являлся поэтъ въ лице героевъ большинства своихъ произведенiй. Въ этихъ произведенiяхъ, предшествовавшихъ "Донъ Жуану", Байронъ придерживался возвышеннаго тона, становился чуть не сверхчеловекомъ, впадалъ въ титанство и занимался преимущественно индивидуумомъ. Типичная фигура Байрона, выступающая во всехъ его поэмахъ, - созданiе таинственнаго рока. Его герои рисуются какъ одиноко и обособленно стоящiя личности, не понятыя окружающею средою, которую превосходятъ своимъ высшимъ душевнымъ складомъ, силою ума и воли, пониманiемъ всей неприглядности существующихъ порядковъ; они борятся съ ними, скорбятъ о мiре и предаютъ его проклятiю. Во всемъ этомъ было много высокомернаго пренебреженiя, между темъ какъ истинная мудрость, по Гете, состоитъ не въ презренiи къ мiру, а въ познаванiи его. Теперь Байрону казалось, что онъ изображаетъ людей точь въ точь такими, какими последнiе являются на деле {D. J., ѴІІ, 7; VIII, 89.}, и поэтъ относился теперь къ мiру не съ такимъ, какъ прежде, страстнымъ негодованiемъ и скорбiю. Можно сказать даже, что поэмою о Донъ Жуане, выразившею весьма ярко ту особенность Байронова генiя, которую Тэнъ назвалъ "sombre manie belliqueuse", закончились {Байронъ занимался этой поэмой съ лета 1818 г., въ сентябре котораго была закончена 1-я песня "Донъ Жуана", до конца своей жизни. Говорятъ, что поэтъ продолжалъ работать надъ этимъ произведенiемъ еще въ Аргостоли на острове Кефалонiи до отъезда въ Мессолонги, но мы не имеемъ подтвержденiя известiя о томъ. Недавно изданное начало ХѴII-й песни, за которое Байронъ принялся въ Италiи 8-го мая 1823 г. и на которомъ, сколько известно, оборвалась нить повествованiя, было найдено соперникомъ и сподвижникомъ Байрона въ Грецiи Трелони после смерти поэта въ Мессолонги. См. Poetical Works or Lord Byron, vol. VI, p. 608.} исканiя этой мятежной душой въ размышленiи о себе и о другихъ и изученiи жизни въ современномъ и ближайшемъ обществе ответа на вечные запросы человеческаго духа. Выработался окончательный, более примирительный, чемъ прежде, но все же весьма мало утешительный ответъ на вопросы бытiя.

Въ промежуткахъ между выходами въ светъ отдельныхъ частей "Донъ Жуана" Байрономъ были написаны другiя произведенiя, дававшiя такой же ответъ и еще более поразившiя современниковъ. Но отчаянiе и глубокiй трагизмъ "Манфреда" - по выраженiю самого Байрона, произведенiя "дикаго метафизическаго типа", душевный разладъ, титанство, идущiй въ разрезъ съ установленною религiею и зовущiй къ борьбе протестъ Каина, недаромъ вступившаго въ общенiе съ Люциферомъ, не могущаго примириться со зломъ въ мiре и не желающаго покланяться Богу, поставившему человека въ невыносимыя условiя жизни и сделавшаго его прахомъ, отпаденiе отъ Бога духовъ "Неба и земли", - все эти мотивы получили новую, не разъ совершенно иную (нередко комическую) параллель въ "Донъ Жуане". Здесь нарисована полная безотрадности натуралистическая картина света и людей. Главное действующее лицо отлично отъ другихъ Байроновыхъ героевъ. Оно почти лишено всякаго романическаго ореола. Сначала совсемъ нетвердо стоящiй на ногахъ мальчишка, непрерывно съ юныхъ летъ блуждающiй по широкому свету и испытывающiй множество неожиданныхъ, часто потешныхъ приключенiй, горячiй и необузданный Донъ Жуанъ, хотя отваженъ и исполненъ благородныхъ порывовъ, не выказываетъ крепкой воли {1, 185: His temper not being under great command... Cp. XVII, 12. Въ конце XVI-й песня Донъ Жуанъ очутился въ положенiи, которое давало ему возможность выказать твердость характера; восторжествовала однако необузданность.}, а напротивъ плыветъ по теченiю, отдаваясь своему необузданному темпераменту вопреки лучшимъ задаткамъ, присущимъ его душе, и попадаетъ всякiй разъ въ новыя ловушки, изъ которыхъ самъ не умеетъ выпутаться, Онъ почти всюду разделяетъ пороки общества, въ которомъ вращается, и въ то же время выказываетъ пренебреженiе къ нему и заявляетъ себя безпощаднымъ цинизмомъ. Въ отличiе отъ большинства прежнихъ произведенiй Байрона, стоявшихъ более или менее далеко отъ ближайшей современности, изображавшихъ сравнительно узкiй кругъ эмоцiй и менее всего реалистическихъ, въ поэме о Донъ Жуане находимъ уже рядъ бытовыхъ картинъ, обращенiе къ простымъ явленiямъ жизни, непосредственное соприкосновенiе поэта съ весьма многими сторонами современности и действительности, съ радостями и горестями жизни, съ соцiальнымъ и политическимъ строемъ. При этомъ Байронъ, со свойственнымъ ему субъективизмомъ, откровенно и ничемъ не стесняясь, говоритъ всему свету и въ особенности своимъ соотечественникамъ, что онъ думаетъ о нихъ. Крайнiй, непримиримый индивидуализмъ поэта, ополчавшiйся противъ нравовъ и условностей современнаго ему европейскаго общества, сказался преимущественно въ многочисленныхъ выходкахъ и замечанiяхъ по поводу излагаемыхъ имъ внешнихъ фактовъ исторiи Донъ Жуана. Такимъ образомъ нетъ заметной внутренней связи въ поэме, а есть внешнее сцепленiе. Рядъ всевозможныхъ картинъ и размышленiй сосредоточивается около личности героя повествованiя, который является связующимъ звеномъ характеристикъ и эпизодовъ. Въ этомъ отношенiи построенiе "Донъ Жуана" являлось до известной степени повторенiемъ прiемовъ поэмы о Чайльдъ-Гарольде, въ особенности ІѴ-й песни последней, где личность самого поэта заявляетъ себя постояннымъ вторженiемъ въ ходъ повествованiя. Байронъ при этомъ имелъ въ виду не столько обрисовку самого Жуана, сколько предвзятое изображенiе лицъ, съ которыми соприкасался последнiй, между прочимъ - и участницъ его любовныхъ приключенiй. И за веселымъ и шутливымъ тономъ "Донъ Жуана" скрывалась прежняя тоска поэта, недовольство мiромъ и протестъ ,печальнейшаго изъ людей", какъ назвала однажды Байрона его жена, противъ устоевъ общественной и политической жизни, стеснявшихъ свободное развитiе личности. За Донъ Жуаномъ, какъ и за другими героями Байрона, скрывался въ этомъ протесте самъ поэтъ, но - поэтъ, уже понаблюдавшiй, пережившiй и передумавшiй весьма многое, познавшiй светъ, людей и себя, насколько то было возможно для его чрезмернаго субъективизма и стремительнаго, страстнаго и пламеннаго темперамента.

Какъ увидимъ, Байронъ можетъ быть сближаемъ съ Донъ Жуаномъ менее, чемъ съ другими героями его творчества, но онъ не напрасно называлъ Донъ Жуана своимъ другомъ. Донъ Жуанъ Байрона - не беззаботный повеса и грешникъ времени Возрожденiя, какимъ являлся испанскiй прототипъ этой личности и отчасти Мольеровскiй снимокъ ея. Нетъ, это герой, также выношенный въ душе самого поэта, взлелеянный ея болезненною чувствительностью, скорбнымъ скептицизмомъ, и вместе сынъ своего времени, англiйскаго общества времени Георга III. Это былъ также отчасти двойникъ поэта, отражавшiй отношенiе последняго къ мiру и испытывавшiй ту самую глубокую моральную болезнь, которая снедала самого поэта и порождала взрывы его смеха. Эта болезнь развилась въ домъ Жуане приблизительно такъ же, какъ и въ его поэте. Повествуя о начальныхъ годахъ жизни своего героя, Байронъ какъ бы вновь переживалъ воспоминанiя своего детства и дни своей молодости; излагая приключенiя Донъ Жуана, Байронъ передавалъ впечатленiя, какiя производили на него самого люди различныхъ странъ Европы и прежде всего англiйское общество начала XIX века.

Приключенiя во время путешествiя по Испанiи, предпринятаго Байрономъ, когда ему былъ всего 21 годъ, могли послужить зерномъ, которое развилось впоследствiи въ эпосъ о Донъ Жуане {Такую догадку высказалъ Hoops.}. А необузданная жизнь Венецiи, вновь открывшая поэту глубокiе просветы въ сторону человеческой чувственности, противоречiй и извращенiй человеческой натуры, окончательно вызвала наружу задатки новаго реалистическаго направленiя, издавна таившiеся въ Байроне. Они проскальзывали и раньше какъ въ его переписке такъ и творчестве {Указываютъ на "Англiйскихъ Бардовъ и Шотландскихъ Обозревателей", въ особенности на "Чортову Поездку" (1813), какъ на первоначальный эскизъ, зерно изъ котораго развился "Донъ Жуанъ" (Kraeger, Der Byronscne Heldentypus, Münch. 1898, 98--99; ср. у Веселовскаго, 86).}, но теперь достигли большей силы въ поэте параллельно серьезно-идеалистическому пошибу его творчества, наилучше выразившемуся въ "Чайльдъ-Гарольде".

Потому-то Байронъ и избралъ Донъ Жуана героемъ одного изъ самыхъ крупныхъ и зрелыхъ своихъ произведенiй, начатаго въ Венецiи въ 1818 г. Въ этомъ произведенiи Байронъ хотелъ дать эпосъ новаго времени, равный по значенiю Илiаде {Подъ конецъ Байронъ называлъ свое произведенiе "эпической сатирой" (D. J, XIV, 99), "безсвязными стихами" импровизатора (XV, 20). См. еще VII, 138.}.

Канву Байронову эпосу доставило не оригинальное изобретенiе, а заимствованiе изъ сказанiя о любовныхъ приключенiяхъ знаменитаго испанскаго обольстителя Донъ Жуана. Поэтъ хотелъ въ общемъ следовать этой фабуле до конца. Онъ обещалъ {D. J., I, 200: обещанiе дать со временемъ А panoramic view of Hell's in training. См. однако заявленiе Байрона въ письме къ Morray (16 февраля 1821 г.), что онъ намеревался наставить Донъ Жуана совершить туръ по Европе и окончить свои дни во время французской революцiи. Дальнейшую выдержку изъ этого письма см. ниже въ тексте.} изобразить и конечную катастрофу съ Донъ Жуаномъ, о которой повествовало вековое преданiе, прiурочивавшее конецъ Донъ Жуана къ мести статуи убитаго имъ отца одной изъ его жертвъ. Очевидно, по первоначальному плану Байрона, Донъ Жуанъ, совершивъ круговое путешествiе, долженъ былъ изъ Англiи возвратиться въ Испанiю и тамъ окончить свои дни.

Типъ легкомысленнаго, ненасытнаго и увлекательнаго обольстителя Донъ Жуана {Литературу саги о Донъ Жуане см. въ ст. J. Bolte, Der Ursprung der Don Juan Sage въ Ztschr. f, Vgl. Litt. Gesch. N. F., XIII, Heit. 4 и. 5, 374 и 375, въ ст. А. Farinelli, Cuatro palabras sobre Don Juan y la literatura Donjuanesca del porvenu (Homenaje & Menéndez y Pelayo, I, Madrid 1899, 206 и след.) и въ книжке А. Steiger, Thomas Shadwell's "Libertine". А Complementary Study to the Don Juan-literature, Berne 1904. Эти указанiя можно бы еще пополнить. Новейшiй этюдъ - О. Fischer Don Juan und Leontius - въ Studien z. vergl. Lit.-Gesch., V, 2 (1905).}, отличающагося необычайнымъ и утонченнымъ развитiемъ чувства, избыткомъ фантазiи, скептическимъ отношенiемъ къ догмамъ, цинизмомъ, отдающагося по преимуществу чувственнымъ удовольствiямъ, слагался издавна {А. de Gubernatis усматривалъ прототипъ Донъ Жуана въ народной индоевропейской повести объ Иване безстрашномъ. Мотивъ мщенiя статуи оскорбленнаго мертваго указываютъ уже въ древне-греческой легенде о статуе Митиса (см. у Boдte 398), но тамъ мы встречаемъ лишь одинъ изъ элементовъ, изъ которыхъ сложилась позднейшая сага о Донъ Жуане.}, но окончательно выработался въ мiре романскихъ народностей Европы {Farinelli, Don Giovanni, въ Giorn. stor. d.letter. italiana, vol. XXVII (1896), 2, назвалъ онъ Жуана южнымъ братомъ севернаго Фауста. Въ дальнейшемъ (св. выше) этюде онъ не разъ считаетъ Донъ Жуана родственнымъ Фаусту и приписываетъ легенде о первомъ такое-же мiровое глубокое и символическое значенiе, какъ и сказанiю о Фаусте.}. Онъ намечался, подобно второстепеннымъ элементамъ, вошедшимъ въ легенду о немъ {Farinelli, Cuatro palabras, 214--215; Fischer; 243 fgde.}, уже въ среднiе века {Die französische Volksdichtung und Sage, l, Leipz. 1883, 140--141 - o бароне de Castera Гасконской песни.} и во всякомъ случае вызревалъ, - быть можетъ, подъ влiянiемъ техъ или иныхъ действительно существовавшихъ личностей, въ творческомъ представленiи корсиканцевъ и испанцевъ {О томъ, что легенда о Донъ Жуане не чисто испанскаго происхожденiя и о найденной на острове Корсике старинной версiи Донъ Жуановской легенды было недавно сообщено въ журнале "La Revue d'Europe".} уже до той поры, какъ его художественно очертилъ, не позднее 1630 г., и вывелъ на театральныхъ подмосткахъ авторъ испанской пiесы о Донъ Жуане, носящей заглавiе "El Burlador de Sevilla у Convidado de piedra" {Прежде авторомъ этой пiесы считался Тирсо де Молина, какъ именовалъ себя для публики благочестивый авторъ монахъ, действительное имя котораго было Габрiель Теллецъ. Теперь некоторые ученые (Farinelli, Baist) отрицаютъ принадлежность драмы El Hurlador Теллецу.}. Къ сожаленiю, вопросъ объ источникахъ этого перваго драматическаго произведенiя о Донъ Жуане остается доселе не вполне порешеннымъ.

Выведенный въ этой драме севильскiй гордый и необузданный грешникъ, безсовестный похотливецъ, питающiй любовь къ самому себе и издевающiйся надъ жертвами своей страсти, презираетъ мораль и добродетель, но еще не атеистъ {Въ Испанiи, впрочемъ, по некоторымъ известiямъ, и въ Италiи, существовали пiесы о Донъ Жуане, именовавшiя последняго атеистомъ: El ateista fulminado, Atheista fulminato.}. Онъ только отлагаетъ покаянiе въ грехахъ, потому что для того "есть еще время". Онъ жестоко ошибся, надеясь избежать Божiя наказанiя, и подумалъ о раскаянiи и потребовалъ священника, когда было уже поздно. Этотъ испанскiй гидальго, любящiй удивлять своимъ мужествомъ, блестящiй, смелый и предпрiимчивый герой оканчиваетъ жизнь трагически, какъ титанъ греха плоти, въ духе испанскаго мистицизма и глубокой веры въ Божiе правосудiе. Онъ выказалъ себя настоящимъ испанцемъ своего времени и созданiемъ испанской культуры.

Но этотъ испанскiй Донъ Жуанъ заключалъ въ своей личности столько общечеловеческаго содержанiя, что мало по малу уже съ XVII в. сталъ привлекательнымъ сюжетомъ для художественнаго творчества многихъ странъ и не перестаетъ увлекать до нашихъ дней. Этотъ типъ привлекъ вниманiе такихъ художниковъ, какъ Мольеръ, Гольдони, Моцартъ, Байронъ, Пушкинъ, Ленау, А. Толстой, Зорилья и др., проникъ также въ народную словесность, словомъ сталъ соперничать въ популярности съ Фаустомъ.

Испанскiе артисты занесли пiесу о Донъ Жуане въ Италiю {Тамъ, вероятно, была уже въ ходу аналогичная пьеса о Леонтiи, котораго изследователи считаютъ двойникомъ либо прототипомъ Донъ Жуана.}, и тамъ изъ auto sacro, къ которому приближалась въ "E1 Burlador de Sevilla", она превратилась въ арлекинаду, стала commedia dell'arte, а затемъ фигура Донъ Жуана, благодаря итальянскимъ комедiантамъ появилась на подмосткахъ Парижскихъ театровъ. Тамъ она такъ увлекала зрителей, что вызвала несколько оригинальныхъ французскихъ пьесъ. Между прочимъ вследъ за двумя другими драматургами величайшiй французскiй писатель комедiй Мольеръ избралъ Донъ Жуана героемъ своей пiесы "Dom Juan, ou le Festin de Pierre", 1665), привнесши въ этотъ традицiонный образъ черты столь презираемаго великимъ драматургомъ вельможи Версальскаго двора Людовика XIV. Мольеръ наделилъ Донъ Жуана изяществомъ, искусствомъ "perdre des femmes, tenir l'épée ferme, ne pas payer ses dettes" и сделалъ его настоящимъ атеистомъ, между темъ какъ прежде Донъ Жуанъ былъ лишь легкомысленнымъ и поверхностнымъ христiаниномъ. Руководясь моральною тенденцiею, Мольеръ, следовательно, сделалъ шагъ дальше въ сторону антипатичнаго изображенiя этой личности въ духе параллельной саги о богохульствующемъ вольнодумце Леонтiи, отрешивъ Донъ Жуана отъ вульгарности итальянскихъ обработокъ, а также и отъ иныхъ изъ техъ симпатичныхъ качествъ, которыя были хотя въ некоторой степени присущи испанскому первообразу. Мольеровскiй grand seigneur méchant homme чувствуетъ особое наслажденiе побеждать сердца намеченныхъ имъ красавицъ и доводить ихъ до желательнаго ему конца; въ этомъ конечная цель его стремленiй.

Вообще, начиная съ итальянскихъ обработокъ сказанiя о Донъ Жуане последнiй сделался достоянiемъ комедiи, не взирая на трагическiй характеръ его исторiи. Пьеса Мольера послужила исходнымъ пунктомъ для целаго ряда дальнейшихъ изображенiй Донъ Жуана. Писавшiе вскоре после Мольера Rosоmond и Shadwell представили Донъ Жуана философствующимъ libertin'омъ ХѴІІ-го века, т. е. вольнодумцемъ, атеистомъ и изящнымъ кавалеромъ.

Великiй Зальцбургскiй артистъ Моцартъ, либретто для оперы котораго "Il dissoluto punito ossia il Don Giovanni" написалъ италiанскiй аббатъ Da Ponte, напротивъ, подвинулъ творческiй замыселъ, связанный съ личностью Донъ Жуана, въ противоположную сторону - более благосклоннаго изображенiя этого героя. То было неизбежно, разъ Донъ Жуанъ сталъ главнымъ действующимъ лицомъ лирическо-музыкальной драмы, какою являлась опера Моцарта. Къ такому изображенiю вполне подходилъ музыкальный характеръ "Донъ Жуана".

Со времени появленiя этой "оперы оперъ" "музыкальнаго Шекспира", какъ назвали Моцарта, начался новый перiодъ въ исторiи существованiя Донъ Жуана въ творчестве. Понятый съ более привлекательной стороны - въ Фаустовскомъ смысле постояннаго искателя - идеалиста, этотъ типъ, какъ весьма драматичный, не сходитъ вплоть до нашихъ дней со своего пьедестала и вызываетъ все новыя и новыя усилiя поднять его выше и сделать привлекательнее. Такъ Гофманъ въ 1814 г. понялъ Донъ Жуана какъ существо исключительное, какъ искателя идеала, какъ личность, гоняющуюся за "блаженствомъ любви", отождествляемымъ съ божественнымъ и прочнымъ счастьемъ.

Байронъ въ своей комической поэме занялъ срединное положенiе между этимъ идеализирующимъ направленiемъ въ пониманiи Донъ Жуана и Мольеровскимъ комическимъ изображенiемъ его, быть можетъ - отдавая себе строгiй отчетъ въ томъ {Байронъ, быть можетъ, видавшiй Don Giovanni Моцарта, почти не ссылается на своихъ литературныхъ предшественниковъ въ обработке сказанiй о Донъ Жуане (см. 1,203) и говоритъ лишь о народной пантомиме, которая была въ ходу въ Англiи, какъ и въ другихъ местахъ. Объ англiйской пантомиме, основанной на пьесе Shadwell'а см. Poetical. Works of Lord Byron, vol. VI, 1903, p. XVI и 11, п. 2 Выдержку изъ статьи Кольриджа, характеризовавшую Донъ Жуана наподобiе Чайльдъ Гарольда или самого Байрона и могшую служить исходнымъ пунктомъ последняго, см. тамъ же р. XVII--XVIII и 4, п. 1.}. Въ любви Байроновскiй Донъ Жуанъ, за исключенiемъ отношенiй къ Донне Юлiи и въ особенности къ Гаидэ поддается порывамъ минуты. Онъ - не столько изящный гидальго, сколько наделенный прекрасною наружностью, привлекательный сорви-голова, авантюристъ и насмешникъ, всюду отлично прилаживающiйся къ окружающей обстановке. Его победы объясняются такъ въ поэме Байрона:

Мой ветреный герой, какъ все герои,

Былъ знатенъ, юнъ, любовь вселялъ въ сердцахъ;

Понятно, что не могъ онъ быть въ покое

Оставленъ *).

*) D. J XI, 74. См. еще XV, 72 и 74 и XI, 47 и след. Въ приведенной выдержке, какъ и въ последующихъ, пользуемся переводомъ П. А. Козлова, несмотря на недостаточную точность его во многихъ местахъ.

Это былъ легкомысленный эпикуреецъ и вместе мимовольный сердцеедъ, отличительная черта котораго - добродушiе. Но поэтъ такъ оправдываетъ легкомыслiе своего героя въ любовныхъ увлеченiяхъ почти въ самомъ начале, сейчасъ же после разлуки его съ предметомъ первой любви:

Но Джулiю ужель могъ позабыть

Вопросомъ темъ поставленъ. Вы винить

Во всемъ должны луну, что безъ сомненья

Всегда готова въ грехъ вводить;

А иначе найти ли объясненье

Тому, что предъ кумиромъ новымъ пасть

Всегда мы рады, прежнихъ свергнувъ власть!

Но я непостоянства врагъ заклятый;

Мне жалки те, что только чтутъ законъ

Своей мечты игривой и крылатой;

Я жъ верности воздвигнулъ въ сердце тронъ,

И мне ея веленья только святы;

Однако я вчера былъ потрясенъ

Нежданной встречей: обмеръ я отъ взгляда

Миланской феи въ вихре маскарада.

Но мудрость мне шепнула: "твердымъ будь!

Измену не оставлю безъ протеста"...

И я ей внялъ. Окончу разсужденье:

То чувство, что неверностью зовутъ,

Есть только дань восторговъ и хваленья,

Къ ней чувствуя невольное влеченье.

Такъ скульптора васъ восхищаетъ трудъ!

Пусть насъ хулятъ - объ этомъ мы не тужимъ:

Служа красе, мы идеалу служимъ *).

*) II, 208--211. Ср. I, 62--63 и 102. Прозаическiй переводъ 211-й строфы см. у А. H. Гилярова, стр. 132, и въ статье г. Смирнова, Подъ знаменемъ науки, 687.

Немного далее поэтъ уподобляетъ изменчивость сердца переменчивости неба:

Какъ съ небомъ сердце наше схоже! Также въ немъ,

Какъ въ небесахъ, порой бушуютъ грозы,

Неся съ собою холодъ, мракъ и громъ *),

*) II, 214. 

и ту же мысль повторяетъ и къ концу поэмы:

Зародыши изменъ въ себе несетъ

Любовь, вселяясь въ насъ. Понятно это:

Темъ къ холоду быстрее переходъ,

Чемъ пламенней любовью грудь согрета;

Сама природа въ томъ примеръ даетъ:

Всегда ль сiяньемъ молнiи одета

Лазоревая высь *)?

*) XIV, 94.

къ этимъ и являются ихъ варiацiями.

Оставимъ въ стороне ссылки на природу и обратимся къ прямому выраженiю взгляда на любовь, развиваемаго Байрономъ въ разсматриваемой поэме.

По словамъ Байрона, и непостоянная любовь не что иное, какъ должное удивленiе передъ красотою, которою наделяетъ природа; этотъ родъ обожанiя реальнаго предмета есть лишь возвеличенiе прекраснаго идеала, воспрiятiе прекраснаго, утонченное расширенiе нашихъ способностей, платоническихъ, универсальныхъ, чудесныхъ, воспринятыхъ съ небесъ; чувственная примесь при этомъ незначительна и лишь намекаетъ на то, что плоть составлена изъ огненнаго праха {II, 211--212; прозаическiй переводъ см. у А. H. Гилярова, стр. 132.}.

Понятно при такомъ воззренiи уверенiе поэта, что 

Жуанъ душой былъ чуждъ всего дурного;

Чистейшiя намеренья. Вотъ слово,

Что люди, какъ оплотъ, изобрели *).

*) VIII, 25.

Но, конечно, врядъ ли можно принимать серьезно заявленiе поэта о Донъ Жуане, что

Поддаться искушенiямъ готовый,

Но платонизмъ былъ чувствъ его основой *),

*) X, 54. Байронъ, впрочемъ, говорилъ и o о себе (Чайльдъ Гарольдъ, IV), что въ глубине сердца у него былъ Платонъ. О Платоне - I, 116.

да еще вдобавокъ "чистейшiй". Более правдоподобно замечанiе поэта о любви Донъ Жуана и Гаидэ, что она была неизменна въ радостяхъ, не знавшихъ пресыщенья, потому что души ихъ поднимались, никогда не будучи связываемы одною чувственностью; и то, что наиболее губитъ любовь, - обладанiе - у нихъ после каждой ласки становилось милее {IV, 16.}. Проведши своего героя черезъ несколько пикантныхъ приключенiй, далеко не платоническаго свойства, Байронъ опять говоритъ, что въ домъ Жуане обновились чувства, утраченныя имъ, либо очерствевшiя въ последнее время:

Минувшихъ дней; но девственно чиста

Была такая страсть, что воплощала

Въ себе святую жажду идеала.

Такое чувство - светлая любовь

Съ надеждой васъ оно сродняетъ вновь;

Съ нимъ жалокъ светъ *).

*) XVI, 107-108.

Байронъ опять называетъ эти чувства Донъ Жуана божественными, потому что въ основе ихъ была любовь къ предметамъ высшимъ и къ лучшимъ днямъ. Вотъ какъ надо понимать платонизмъ Донъ Жуановой любви по Байрону. То было увлеченiе женской красотой съ эстетической точки зренiя:

И даже въ часъ молитвы отъ Мадоннъ

Не отводилъ очей, любуясь ими

И не мирясь съ угрюмыми святыми *).

*) II, 149: ... Woman's face was never formed in vain For Juan.

съ невиннымъ видомъ {XVII, 13: with his virgin face. Cp. XV, 28: he had an air of innocence, и VI, 73.}.

Изъ всего этого можно вывести, что Донъ Жуанъ представленъ у Байрона человекомъ, чистосердечно увлекающимся, действующимъ постоянно съ увлеченiемъ, присущимъ молодости, а только молодости свойственны по Байрону романтическiя чувства {IV, 18.}, къ которымъ принадлежитъ и любовь Донъ Жуана. Байронъ наделилъ последняго способностью искренно любить, но глубины чувства не видно при этомъ, и любовь Донъ Жуана у Байрона поверхностна и мимолетна. Пушкинскiй Донъ Жуанъ стоитъ въ этомъ отношенiи выше Байроновскаго. По Байрону, "кто любитъ - безумствуетъ", Любовь - метеоръ подобно другимъ; идолы любви въ большинстве случаевъ съ теченiемъ времени отрешаются отъ чаръ. Если же любовь не безумiе, то - суета и себялюбiе отъ начала до конца {Ch. Har, IV, 123 и след. D. J., VII, 1; IX, 73.}. Любовь Донъ Жуана - безумiе въ томъ смысле, въ какомъ понималъ ее Байронъ. Подобно Гофману и Байронъ говоритъ о "блаженстве чувствъ", какое испытывалъ Донъ-Жуанъ въ любви. Въ ней можно узнать рай на земле, какъ то показываетъ примеръ Гаидэ и Донъ Жуана {II, 193 и след.}. Любовь - все, что оставила Ева своимъ дочерямъ после изгнанiя изъ рая {II, 189.}.

Такимъ образомъ, Байронъ отнесся весьма мягко къ поведенiю Донъ Жуана, мало отличая идеализмъ отъ реализма въ любви {Самъ поэтъ (X, 20) заявилъ, что "real or ideal, - both are much the same"; cp. XVI, 107:

... feelings which, perhaps ideal,

Are so divine, that I raust deem them real.}.

Ведь даже испанскiй Донъ Жуанъ, въ ультракатолической Испанiи небрегшiй о томъ свете и искавшiй наслажденiй въ жизни настоящей, заключалъ въ себе столько элементовъ вольнодумнаго человека новаго времени, котораго хотелъ изобразить своею личностью, жизнью и творчествомъ Байронъ! Сверхъ того поэтъ долженъ былъ такъ снисходительно относиться къ проступкамъ, вызываемымъ страстью, какъ выраженiемъ природы, и являющимся въ то же время вызовомъ, бросаемымъ въ лицо обществу, руководящемуся предразсудками лицемерной добродетели! Байронъ, какъ и Донъ Жуанъ, всю жизнь жаждалъ и искалъ любви {Cp. стихотворенiе, написанное Байрономъ незадолго до кончины, когда ему исполнилось 36 летъ.} и относился довольно легко къ любовнымъ связямъ, какъ то показываютъ хотя бы его отношенiя къ Дж. Клермонтъ. Понятно, что Донъ Жуанъ явился у Байрона родовитымъ, милымъ, искренно влюбленнымъ победителемъ сердецъ, мало похожимъ на свой старый прототипъ искуснаго и рыцарственнаго обольстителя.

Изъ стараго сказанiя были удержаны имя, знатность происхожденiя, очаровательность {IX, 83:

Though modest, on his unembarrassed brow

Nature had written "Gentleman!"

Flung hovering grвces o'erhim like abanner.}, да общiя очертанiя типа, принципiальное пренебреженiе къ общепризнанному нравственному закону и наклонность къ любовнымъ приключенiямъ. При этомъ искреннее и сильное увлеченiе последними замечается лишь въ первыхъ четырехъ песняхъ. Разлукой съ Гаидэ оканчиваются вполне искреннiя любовныя увлеченiя Донъ Жуана.

У Байрона Донъ Жуанъ получилъ совсемъ новое назначенiе - быть либо прямымъ носителемъ, либо поводомъ къ выраженiю некоторыхъ изъ самыхъ излюбленныхъ идей своего автора. главная задача поэмы Байрона заключалась не въ той или иной творческой обрисовке личности Донъ Жуана, а въ сатиризме, скептицизме и пессимизме, какiе можно связать съ разсказомъ о целомъ ряде разнообразныхъ приключенiй Донъ Жуана. Въ этомъ отношенiи удобство рамки повествованiя о Донъ Жуане было весьма важно для поэта, который предположилъ заставить своего героя, не ограничиваясь Испанiею, много странствовать по свету {Байронъ подпалъ при этомъ влiянiю Вольтеровскаго Кандида и вообще Вольтеровскихъ нападковъ на ложь и лицемерiе, которыя были такъ ненавистны и Фервейскому отшельнику. Не остался Байронъ и безъ воздействiя Руссо. Указываютъ еще на книгу де-Монброна "Le cosmopolite ou le citoyen du monde" 1753, очень понравившуюся Байрону. Наконецъ, находятъ въ "Донъ Жуане" последнюю формацiю также дышащаго вольтерiанствомъ Гётевскаго Мефистофеля (Kraeger, Der Byronsche Heldenlypus, Münch. 1898, 99).}, между прочимъ и по Востоку, очаровывавшему Байрона въ годы его юности своею красотою и поэтичностью. Чувственность востока какъ нельзя более подходила къ характеру Донъ Жуана.

Такъ, кажется, можно истолковать съ наибольшею правильностью знаменитый отзывъ Гёте о разсматриваемомъ произведенiи, какъ о самомъ безнравственномъ и, съ другой стороны, какъ объ эпосе безгранично генiальномъ {"Das Unsittlichste was jemals die Dichtkunst hervorgebracht"; cein grenzenlos geniales Werk".}.

Критикою и проверкою этого сужденiя, думаю, можно исчерпать почти все существенные вопросы, возникающiе при разсмотренiи поэмы Байрона о Донъ Жуане.

были не разъ собираемы издателями его поэмы. Подруга Байрона, графиня Гвиччiоли, также была недовольна цинизмомъ "Донъ Жуана". Совсемъ иного мненiя былъ Шелли. Выслушавъ одну изъ песенъ поэмы, Шелли писалъ: "она ставитъ его не только выше, но далеко выше всехъ современныхъ поэтовъ. Каждое слово носитъ отпечатокъ безсмертiя". Вполне благосклонно отнесся къ "Донъ Жуану" и Вальтеръ Скотъ.}.

Обвиненiе ими поэмы Байрона о Донъ Жуане въ безнравственности вполне понятно: оно объясняется резкимъ отклоненiемъ поэта отъ англiйской морали и его радикализмомъ {Pughe, Studien über Byron und Wordsworth, Heidelb. 1902, пришелъ, подобно некоторымъ другимъ изследователямъ, къ выводу, что на неблагопрiятныя сужденiя о Байроне въ Англiи влiяло полное соцiальное преобразованiе, представителемъ котораго былъ Карлейль, и противоположное эстетическое теченiе, начатое Вордсвортомъ и Китсомъ.}.

Къ такому отклоненiю располагалъ уже самый сюжетъ поэмы, фривольный и чисто романскiй {Въ развитiи его англiйской литературе принадлежитъ весьма малая доля участiя: Steiger, Thomas Shadwell's "Libertine", 6--9.}: несколько предрасполагала и усвоенная Байрономъ романская манера эпическаго изложенiя въ ottava rima {IV, 6: To the kind reader of our sober dime

впервые внесеннаго имъ въ обработку сказанiя о Донъ-Жуане, отливавшагося дотоле преимущественно въ драматическую форму. Недаромъ первыя песни "Донъ-Жуана" были начаты въ разгульной Венецiи, городе, въ семейномъ быте котораго играли такую видную роль "cavalieri serventi".

Съ такимъ характеромъ является nosзiя Байрона уже въ начатой въ октябре 1817 г. юмористической поэме "Беппо". Байронъ къ 1814-му году уже довольно хорошо ознакомившiйся съ итальянскою поэзiею и начавшiй подпадать ея влiянiю съ 1816 г. {См. L. Fuhrmann. Die Belesenheit d. jungen Byron, Friedenau bei Berl., 1903, S. 98. Прибавимъ Эразма.}, во время пребыванiя въ Италiи много читалъ ея знаменитыхъ скептическихъ, насмешливыхъ и бурлескныхъ эпиковъ эпохи Возрожденiя - Пульчи, Боярдо, Арiосто {О раннемъ знакомстве Байрона съ поэмою Арiосто см. тамъ же. 99. Защищаясь отъ нападковъ на "Донъ Жуана", Байронъ указывалъ въ своихъ письмахъ на примеръ Арiосто, Пульчи и кроме того на Свифта, Раблэ и Вольтера. Но кроме сарказма Свифта, реализмъ Байроновскаго "Донъ Жуана" имелъ и другихъ предшественниковъ въ англiйской литературе какъ ХѴДІ, такъ и XIX века (Фильдингъ и Смоллетъ, Hookham). См. J. Schmidt и Koeppel; Pughe, Studien etc. 136 ff, отметилъ связи "Донъ Жуана" съ плутовскими романами и другими англiйскими романами XVIII и., и указалъ, какъ Байронъ примыкалъ къ декламаторскому стилю и литературе разсудка и остроумiя, культивированной Попомъ и его последователями и ставившей своею задачею the enunciation of thoughts и критику жизни, что такъ удобно было осуществить въ комическомъ эпосе (см. S. 10--11). Самъ Байронъ приравнивалъ свою поэму къ Донъ Кихоту и Іорганте. На Пульчи онъ указалъ въ IV, 6, на Верни - въ письме къ Murray отъ 25 марта 1818 г.} и Берни, и позднейшихъ (Касти) и вследъ за своимъ другомъ (J. H. Frere'омъ, авторомъ Whistlecraft) усвоилъ ихъ манеру небрежной, веселой и, казалось съ перваго взгляда, беззаботной иронiи, быстрыхъ переходовъ къ неожиданнымъ для читателя настроенiямъ, отъ трагическаго и возвышеннаго стиля къ комическому, отъ торжественности къ смеху.

"Беппо" была небольшимъ и одностороннимъ опытомъ въ томъ роде творчества, въ которомъ крупнымъ созданiемъ явился ,Донъ Жуанъ" {Тожественность стиля и манеры обоихъ произведенiй отметилъ самъ Байронъ въ одномъ изъ своихъ писемъ (19 сент. 1818); признавалъ ее и Шелли, нашедшiй при этомъ, что "Донъ Жуанъ" "безконечно лучше".}. Отсюда, изъ техъ же литературныхъ прiемовъ скептическаго итальянскаго эпоса и изъ такъ называемой романтической иронiи, первостепеннымъ мастеромъ которой явился Байронъ {Байрону подражалъ въ томъ Гейне. См. Е. Schaues, Heines Verhältnis zu Shakespeare (Mit einem Anhang über Byron), Berl. 1904, S. 63.}, проистекли особенности "вечно изменяющагося стихотворенiя" {VII, 2.} Байрона, частая смена тоновъ повествованiя "De rebus cunctis et quibusdam alils" {XVI, 3. См. еще VIII, 138: Reader!... You have now Had sketches of Love - Tempest - Travel - War.}, неожиданныя замечанiя, которыя кажутся будто диссонансами съ общимъ характеромъ известнаго эпизода и поражаютъ своею неожиданностью {Напр., во ІІ-й песне ужасныя картины кораблекрушенiя и последующей голодовки передаются шутливо и насмешливо, какъ самыя забавныя происшествiя, сопровождаясь циничными сентенцiями вроде следующей (II, 34):

Всего верней религiя и ромъ

Дарятъ душе покой.

"Донъ Жуана" см. у Kraeger'а, 100 fgdе.}, но въ общемъ поддерживаютъ художественное единство тона. Такое же единство тона замечается изъ разговоре блестящаго собеседника о самыхъ разнородныхъ предметахъ. А Байронъ, по свидетельству его друзей, Шелли и Вальтеръ-Скотта, былъ именно самымъ восхитительнымъ собеседникомъ {"Онъ веселъ, откровененъ и остроуменъ", писалъ Шелли. Это более серьезный разговоръ - своего рода упоенiе; люди охватываются ямъ какъ бы въ силу чаръ".}. Какъ авторъ "Донъ Жуана", онъ выказываетъ те же качества: онъ умеетъ заинтересовывать читателя, переносить его въ известное настроенiе к затемъ какъ бы обдавать его холодной водою; сюда же надо отнести неожиданныя сопоставленiя разнородныхъ предметовъ съ целью комическаго воздействiя. Все становится предметомъ насмешки:

Не все жъ свои оплакивать страданья,

И такъ какъ жизнь - лишь горестный обманъ,

Что можетъ привести въ негодованье,

И выставка пустая, то не грехъ

*) VII, 2: To laugh at all things... IV, 4: I laugh at any mortal thing. Въ письмахъ Байрона читаемъ: "It is... meant to be а little quietly facetious upon every thing" (19 сент. 1818); "а work never intended to be serions " (12 авг. 1819).

Очевидно, авторъ поэмы не преследовалъ цели вполне серьезнаго по тому и трогательнаго въ техъ или иныхъ частностяхъ повествованiя, и не въ одной лишь передаче таковыхъ усматривалъ смыслъ своего произведенiя:

За отступленья сердятся читатель

Но это мой обычай. Я - мечтатель,

Не признающiй никакихъ оковъ;

Отметивъ мысль, не спрашиваю, кстати ли.

Я посвятилъ ей рядъ стиховъ;

Что обо всемъ писать даетъ мне право *).

*) См. еще III, 96 и сл. XIV, 7:

This narrative is not meant for narration;

But a mere airy and fantastic basis

Смыслъ поэмы Байрона заключался, главнымъ образомъ, въ скептицизме и иронiи, наполняющихъ почти все произведенiе. Горизонтъ "Донъ Жуана" не шире Арiостовскаго, но контрасты, оттеняющiеся на немъ, резче, а иронiя несравненно шире и охватываетъ не военные лишь подвиги и любовныя приключенiя. Арiосто также безотрадно гляделъ на фантасмагорiю мiра и поражалъ неожиданностью картинъ въ изображенiи мiра рыцарства, жившаго любовными грезами и проявлявшаго въ нихъ нередко безумiе, несмотря на свою доблесть. Байронъ въ похожденiяхъ своего героя, совсемъ легкомысленнаго въ любви, съ ослепительнымъ остроумiемъ и съ еще более поразительною неожиданностью размышленiй и настроенiй постоянно оттеняетъ контрасты, представляющiе ему "рыцарей и дамъ", какихъ выдвинули новыя времена (XV, 25) въ мiре, пестромъ не менее Арiостова, и противоречiя въ понятiяхъ о нравственности {I, 167; XV, 87--88. Прозаическiй переводъ последней строфы см. у Гилярова 118.}. При этомъ романтически-субъективная иронiя Байрона подобно Вольтеровской преисполнена не разъ презренiя и гнева {Ср. XVI, 3.}. Байронъ достигалъ въ ней эффектовъ, удивительныхъ при трудностяхъ, какiе, казалось бы, представляетъ англiйскiй языкъ для смелой игры звуками, образами, чувствованiями и настроенiями. Неожиданные переливы во всемъ этомъ у Байрона еще сильнее действуютъ, чемъ у Арiосто: Байронъ еще въ большей степени, чемъ Арiосто, обладалъ острымъ взоромъ, охватывавшимъ разныя стороны предметовъ, возвышенныя и комическiя.

Такого рода способъ повествованiя превосходно согласовался съ самымъ сюжетомъ - сменою разнообразнейшихъ приключенiй во время странствованiй Донъ Жуана и сообщалъ более невинный видъ фривольнымъ похожденiямъ последняго. Въ то же время онъ выдвигалъ темъ рельефнее соответственный приключенiямъ легкомысленный характеръ главнаго действующаго лица.

Герой поэмы "Донъ Жуанъ" какъ будто и съ самого начала былъ предназначенъ авторомъ для обрисовки легкомысленнаго, можно сказать, безпутнаго отношенiя къ жизни. Называя Донъ Жуана самымъ безнравственнымъ поэтическимъ произведенiемъ, какое только зналъ, Гёте разумелъ не самыя по себе любовныя похожденiя его героя, выходящiя, конечно, изъ всякихъ пределовъ, полагаемыхъ "нравственностью", а что-то другое. Вероятно Гёте имелъ въ виду, что чувственность Байронова Донъ Жуана не столь наивна, какъ у испанскаго Донъ Жуана, а сопряжена съ издевательствомъ. Она исходитъ подчасъ изъ безнравственности, возведенной въ принципъ, и изъ мрачно-скептическаго мiровоззренiя, не имеющаго никакихъ опоръ въ самомъ себе, а лишь идущаго въ разрезъ со сложившимся нравственнымъ мiропорядкомъ, который признавалъ и Гете несмотря на то, что также былъ не особенно строгъ въ любовныхъ похожденiяхъ.

Но и признавая все это, не следуетъ впадать вотъ въ какую ошибку: хотя самъ Донъ Жуанъ безнравственъ, и описанiя его любовныхъ приключенiй иногда.столь же циничны, какъ и самыя эти приключенiя, съ нимъ нельзя всецело отождествлять автора, какъ отождествляли Байрона съ Чайльдъ Гарольдомъ и другими его героями. Донъ Жуанъ, разумеется, несколько напоминаетъ Байрона, это вне спора" Оба они - скитальцы вдали отъ родной земли и космополиты, пренебрежительно относящiеся къ морали родины. Но какъ мiровую скорбь, воплощавшуюся въ герояхъ перваго перiода деятельности Байрона, нельзя всецело усвоять самому поэту и надлежитъ уделять въ ней кое-что поэтическому преувеличенiю, если желательно составить правильное понятiе о личности и воззренiяхъ Байрона, такъ надо кое-что убавить изъ фривольности Донъ Жуана, чтобы составить себе правильное понятiе объ авторе поэмы. Байронъ въ глубине своего сердца и думъ не былъ такъ легкомысленъ, какъ то могло казаться и казалось инымъ на основанiи его похожденiй. Ища безпрестанно любви и охватывая своею любовью весь полъ женщинъ (VI, 27), Байронъ столь же интенсивно жилъ стремленiемъ къ справедливости, свободолюбивыми мечтами и порывами въ высь къ познанiю истины. И хотя Байронъ заметилъ о своемъ герое, что его улыбка переходила въ язвительное зубоскальство, этого нельзя сказать о самомъ поэте, несмотря на все его высокомерiе, раздражительность и склонность язвить. Не следуетъ, разумеется, упускать изъ виду, что муза Байрона, какъ справедливо замечено {Pughe, 45.}, отражала страсти души "по ту сторону добра и зла", далекiя отъ всякой меры и самообладанiя. Но для правильности сужденiя, следуетъ помнить, что Байронъ, былъ англичанинъ и ему слишкомъ хорошо была известна истинная цена англiйскаго морализированiя. Англичане более чемъ какой-либо другой изъ европейскихъ народовъ стоятъ за ригоризмъ въ религiи и морали, но кто больше ихъ повиненъ въ напускной pruderie и ханжестве {Ср. XI, 86.}. Позволяя себе втихомолку жить, какъ захочется, англичанинъ громогласно отстаиваетъ только консервативныя начала и формы. Потому и протестъ противъ такой условной "нравственности" долженъ былъ проявиться въ поэзiи гораздо резче и страстнее, чемъ то было бы подъ перомъ поэта иной нацiональности. Быть можетъ, и въ своей личной жизни Байронъ нарочно выставлялъ на видъ свое безпутство для оттененiя контраста англiйской лицемерной добродетели, какъ мы это видимъ, напр., въ месяцы житья въ Венецiи, когда зародился "Донъ Жуанъ".

Невольно приходитъ на мысль искать этой генiальности въ мастерской и глубокой иронiи поэмы. У Байрона получилась удивительно богатая содержанiемъ и проникающею последнее мыслью картина мiра, охватывающая безконечныя видоизмененiя жизни {XV, 19.}. Въ силу этого иные называютъ поэму Байрона образцовымъ эпосомъ новаго времени {Н. С. Muller, Lectures on the science of literature, first series, Haarlem 1904, 72 и след.} въ противоположность эпосамъ древнему и новому. Но надо постоянно помнить, что поэма Байрона - въ значительной степени эпосъ субъективный и насмешливый. Иногда ее согреваетъ теплота и неподдельная сердечность, какъ мы это видимъ, напр., въ эпизоде съ Гаидэ, но еще чаще читателя поражаетъ иронiя. Последняя темъ горьче, что основа ея - скептицизмъ философски-романтическаго субъективизма, основанный на противоположенiи я, мыслящаго и протестующаго субъекта, остальному мiру скептицизмъ, полный романтической печали и ужасающiй своею безотрадностью, если въ него вдуматься поглубже, но съ перваго взгляда скрывающiйся за легкостью тона.

Смеюсь я надъ всемъ, чтобъ слезъ не лить, говоритъ поэтъ {IV, 4.}. Дело въ томъ, что, изображая судьбу своего увлекающагося и легкомысленнаго героя, Байронъ съ большимъ искусствомъ по поводу ея перипетiй постоянно поднимаетъ вековечные вопросы о жизни, смысле наполняющихъ ее увлеченiй, порядковъ, противоречiй и находитъ неразрешимыми возникающiе при этомъ недоуменiя и сомненiя. Здесь они сильнее, чемъ въ более раннихъ произведенiяхъ Байрона, потому что исходятъ изъ более или менее зрелой мысли поэта и введены въ широкую рамку человеческой жизни вообще почти во всевозможныхъ ея проявленiяхъ, Такимъ образомъ, въ этой поэме более, чемъ во многихъ другихъ своихъ произведенiяхъ, Байронъ является, говоря его собственными словами, однимъ изъ пловцовъ по вечности:

.......wanderers o'er Etenity

Wliose bark drives on and on, and anchor'd ne'er shall be *).

Они шли противъ ветра -

Я также противъ ветра плылъ и волнъ;

Бороться и доныне продолжаю;

Про землю позабывъ, отваги полнъ,

Средь грозныхъ волнъ плыветъ мой утлый чолнъ,

А бешенымъ валамъ не видно краю!

говоритъ поэтъ {D. J, X, 34,} - "пилигримъ вечности", какъ назвалъ его Шелли въ 1821 г. Понимать эти образы и выраженiя надо такъ, что Байронъ затрагивалъ въ рамке похожденiй своего героя основные вопросы жизни, долженствующiе интересовать всехъ и каждаго {VI, 63: My tendency is to philosophise On most things... О фазисахъ мысли Байрона см. въ книжке J. О. Е. Donner, ѴІІ-я этой книжки посвящена позднейшему скептицизму Байрона - въ "Донъ Жуане".}. Поэтъ хвалится темъ, что его яликъ

....Несясь впередъ, проходитъ тамъ,

Где гибель бы грозила кораблямъ *).

*) VI, 4.

Это произошло отъ того, что поэтъ ставитъ основные вопросы, но не решаетъ ихъ и указываетъ, что мыслящему человеку приходится постоянно оставаться съ неудовлетворенностью сомненiя. Въ разсматриваемой поэме Байронъ приступалъ къ обзору и уясненiю жизни преимущественно съ точки зренiя разсудочной критики, при чемъ въ немъ здесь сравнительно редко говорила сердечность, скорбь объ участи человека, въ особенности - въ низшихъ сферахъ человеческой жизни.

Какъ много есть вопросовъ безъ ответа!

Намъ не проведать тайны роковой.

Откуда мы, что скажетъ намъ могила?--

Вопросовъ техъ неотразима сила *).

Темъ таинственнее и неразрешимее вопросы о вечности {X, 20; XI, 34.}. Байронъ повторяетъ слова трагедiи о Гамлете:

Зачемъ на свете люди? Нетъ ответа;

Грядущее жъ темно *).

*) XV, 99.

удовлетворить Байрона:

... бредни метафизики сходны

Съ лекарствами, что слабаго больного

Отъ злой чахотки вылечить должны,

А потому оставлю ихъ...

Такъ елъ Сатурнъ детей, какъ знаемъ все мы *).

*) XI, 5; XII, 52; XII, 72.

Не помогаетъ Байрону и психологiя, потому что она не знаетъ, что такое наша душа и нашъ умъ {VI, 23.}. Нашимъ чувствамъ нельзя доверять {XIV, 2.}. Единства личности нетъ {XVII, 11.}. Следовательно, мы не можемъ почерпнуть уверенности ни изъ великой природы, ни изъ собственной пучины мысли:

Иль изъ себя лучъ истины извлечь,

На правый путь вступили бы народы,

Котораго ощущаютъ недостатокъ *).

*) XIV, 1. 

.....Who has itsclue?

Philosophy? No; she too much rejects.

Religion? Yes; but which of ail her sects? *)

Признанiе истины въ утвержденiяхъ религiи, хотя бы въ принципе" уже выводитъ изъ состоянiя полной безпомощности. Такъ Байронъ, ставшiй тогда пантеистомъ, какъ будто преодолевалъ иногда скептицизмъ и пессимизмъ и вполне не чуждался религiозности, по крайней мере религiи природы (natural piety) {О Байроновой религiи природы см. въ книге Pughe главу: Die Natur und Weltanschatrang Byron's im Verhältnis zu derjenigen Wordsworth's und seiner Zeitgenossen, въ особенности стр. 73; см. затемъ 82--83.}, оставаясь отъявленнымъ врагомъ христiанства, какъ государственной религiи.

Но и помимо религiи и философскихъ системъ, можно прiобрести кое-какую долю познанiя, и Байронъ не одобряетъ скептицизма Сократа, утверждавшаго, что все наше знанiе сводится къ признанiю того, что ничто не можетъ быть познано {См. VII, 5 и примечанiе у Donnera 129--130; cp. Poetical Works, 1899, II, 103, п. 2.}. По крайней мере, сомневаясь во всемъ, нельзя предаваться и отрицанью:

Тому, кто сомневается во всемъ,

¹).

Такъ сбивчивы и шатки наши мненья

Что сомневаться можно и въ сомненье ²).

Съ Пиррономъ мне скитаться не съ руки;

По бездне мысли плавать безразсудно:

Нагрянетъ шквалъ - какъ разъ потонетъ судно;

Все мудрецы - плохiе моряки;

Такъ плавать утомительно и трудно;

Не лучше ли прiютъ на берегу,

³).

¹) XV, 88. Cp. XIV, 3. For me, I know nought; nothing I deny,

Admit-reject - contemn...

²) IX, 17.

³) IX, 18.

Наиболее вероятно наше познанiе лишь въ вопросе о смерти, но и въ утвержденiи о ней нельзя ручаться за полную достоверность и безошибочность:

.... можетъ быть и это станетъ ложно,

Коль вдругъ опора вечности блеснетъ.

Мы ужаса полны, насмерть взираемъ,

*) XIV, 3: Death, so called, is а thing which makes men weep,

And yet а third ot Life is passed in sleep.

Смерть именуется въ этой строфе "такъ называемой". Поэтъ, следовательно, не верилъ въ то, что она - настоящая смерть; онъ не отличаетъ ея отъ жизни, потому что жизнь кажется ему иногда также смертью {IX, 16: I sometimes think that Life is Death.}. Смерть - какъ бы высшая ступень жизни: она открываетъ путь къ действительному познанiю и истинному существованiю {Ср. Pughe, 86--87.}.

Существованiе же настоящее - "жизнь таинственней загадки" - вызываетъ въ Байроне немало горечи. Въ "Донъ Жуане" постоянно проглядываетъ мысль, что все прекрасное на земле - какъ бы бредъ опьяненiя, которое разрушается сомненiемъ.

Кто крепче свитъ, тоски не зная вечной *).

*) IX, 15.

Какъ мышленiе есть сомненiе. такъ жизнь есть опьяненiе. По Байрону усматриванiе красы въ мiре - последствiе своего рода упоенья:

Для мыслящихъ существъ въ вине есть сладость;

Какъ слава, страсть, богатство. Жизнь не радость,

Коль поле жизни въ степь превращено.

Безъ радостныхъ утехъ безцветна младость;

Итакъ, советъ даю я пить вино,

Но средство есть, что отъ того поможетъ ¹).

Вольтеръ намъ говоритъ, но это - шутка,

Что, лишь поевши, сладость светлыхъ думъ

Вкушалъ Кандидъ. Вольтеръ неправъ: желудка

Лишь тотъ, кто пьянъ, лишается разсудка ²).

¹) II, 179; cp. II, 169 и XVI, 86.

²) V, 31.

За каждымъ опьяненiемъ следуетъ похмелье. Бракъ самое худшее похмелье. - "Король нами повелеваетъ, врачъ насъ мучитъ, священникъ наставляетъ, и такъ наша жизнь даетъ немножко дыханiя, любви, вина, честолюбiя, славы, борьбы, благочестiя, праха, - быть можетъ имени" {II, 4.}.

Байронъ доходитъ до грандiозности Шекспировской концепцiи, внушая трезвое отношенiе къ жизни:

Смеется смерть своимъ беззвучнымъ смехомъ,

И жизнь примеръ съ нея должна бы брать;

Она могла бъ, служа ей вернымъ эхомъ,

Глумясь надъ славой, властью и успехомъ.

Ничтожества на васъ лежитъ печать.

Ничтожны мы, какъ капли въ бурномъ море

Да и земля лишь этомъ въ звездномъ хоре *).

Байронъ разоблачаетъ тщету славы, человеческихъ надеждъ, любви. Правитъ ли разумъ мiромъ? Сомнительно:

Запри весь мiръ, но дай свободу темъ,

Которые въ Бедламе. Будь уверенъ,

Что все пойдетъ по старому затемъ;

Будь светъ уменъ, то ясно было бъ всемъ;

Съ глупцами жъ въ споръ вступать я не намеренъ *).

*) XIV, 81. Ср. о томъ, что люди не внемлютъ разуму, V, 48.

Мотивы людскихъ деянiй въ большинстве случаевъ низменны: они кроются въ страстяхъ и той или иной подкупности {V, 25 и 27.}. Своими насмешливыми замечанiями о возвышеннейшихъ состоянiяхъ и порывахъ человеческаго духа Байронъ только усиливаетъ колоритъ реализма и натурализма, присущiй всей поэме. Люди - псы и даже хуже {VII, 7.}. Мiръ подвластенъ миллiонамъ {XII, 5.}. Не страсть, а злато царствуетъ надъ всемъ.

Безъ денегъ женъ не брать. Любви Эдемъ

И тотъ металлъ презренный созидаетъ *).

*) XII, 14.

Однако Эдемъ Донъ Жуана въ идиллической исторiи любви последняго и Гаидэ созданъ не темъ. Но самъ поэтъ не веритъ собственному сердцу:

Его разбила жизнь. Прости любовь! *).

*) I, 215: No more - no more - Oh! never more, my heart,

Canst thou be my sole world, my universe!

Вообще въ "Донъ Жуане" Байронъ склонялся къ дуалистическому представленiю о человеческой природе и ея дисгармонiи. Пренебреженiе къ призрачнымъ благамъ, проповедуемое поэтомъ, не означаетъ отрицанiя:

Все жъ идеалъ - небесный алкоголь *).

*) XI. 

Но небо есть вино, съ трудомъ переносимое нашимъ мозгомъ.

Столь много печальныхъ истинъ о преходимости мiра и ничтожестве человеческаго существованiя и действованiя поведалъ намъ Байронъ въ своей холодной анатомiи человека, безпощадно, съ полною искренностью и откровенностью разоблачающей всякiя иллюзiи. Различно определяютъ это мiровоззренiе Байрона. Современникъ и противникъ Байрона, Соути назвалъ этого поэта главою "Сатанинской школы" "людей больного сердца и развращеннаго воображенiя, работающихъ надъ темъ, чтобы сделать и другихъ столь же несчастными, какъ они сами, заражая ихъ моральнымъ ядомъ, въедающимся въ душу. Новейшiе изследователи выражаются мягче. Они говорятъ, что Байронъ впалъ въ "фривольно-нигилистическое направленiе" {Hoops, 78.}, проникся "цинически-нигилистическимъ мiропониманiемъ", перерядился Мефистофелемъ {Kraeger, 98.}, что онъ дошелъ до "горькаго, даже циничнаго пессимизма", что его мiровоззренiе непрактично-пессимистично {Pughe, 17.}, отличается нездоровымъ характеромъ и т. п. {Zdziechowski, Byron i jego wiek, I, 181.}.

"Донъ Жуаномъ", нельзя не признать, что остроумно-шутливый тонъ скрашиваетъ многiе изъ парадоксовъ и чрезмерныхъ необузданностей поэта. Разлагающiй анализъ поэта, благодаря сопровождающему его юмору, по временамъ убаюкиваетъ читателя, въ особенности - когда разсужденiя поэта сливаются съ глубокимъ личнымъ чувствомъ. Говоря обо всемъ блестяще и остроумно, Байронъ выказалъ генiальное уменье ставить такъ сомненiе во всемъ, что исчезаетъ иногда и самое сомненiе {См. выше, стр. 204, столбецъ 2, прим. 3 и 4.}, и мы остаемся безъ прочнаго опорнаго пункта. Все быстро сменяется, а быстрее всего проносятся чувствованiя, настроенiя и мысли поэта. Байронъ самъ въ конце концовъ приравниваетъ свои песни къ детской игре {XIV, 8.}, но его игра чрезвычайно остроумно освещаетъ молнiеносными проблесками непроглядную мглу жизни.

Такъ, подобно разростанiю концепцiи "Донъ-Кихота", постепенно расширились объемъ, задача и смыслъ поэмы Байрона. Первоначально же она предназначалась быть только "а playful satire" - сатирой, въ области которой Байронъ также выказалъ себя первостепеннымъ мастеромъ, какъ то видно еще изъ "Виденiя Суда". "Я вознамерился, писалъ Байронъ 16 февраля 1821 г. къ своему издателю Murray'ю, сделать Донъ Жуана Cavalier Servente въ Италiи, виновникомъ развода въ Англiи, а въ Германiи сентиментальнымъ человекомъ съ физiономiею Вертера, чтобы такимъ образомъ въ каждой изъ этихъ странъ выставить различныя смешныя стороны общества; (я хотелъ) постепенно, по мере того какъ онъ становился старше, показать его gâté (испорченнымъ) и blasé (усталымъ), какъ то естественно. Я только не вполне еще решилъ, покончить ли съ нимъ въ аду, или же въ несчастномъ супружестве, не зная, что тяжеле". Очевидно, Байронъ первоначально хотелъ дать длинный рядъ сатирическихъ картинъ, и Ю. Шмидтъ справедливо считалъ первую песню, содержащую множество ядовитыхъ насмешекъ и намековъ на обстановку, окружавшую поэта въ Англiи, классическою въ этомъ смысле по силе выдержанности тона, всецело соответствующаго содержанiю. Сюжетъ, какой содержится въ этой песне, уже нельзя было изложить более прiятно, увлекательно и остроумно. Много мастерскихъ картинъ содержитъ и последующее изложенiе, и Байрона справедливо называютъ Ювеналомъ XIX в.

Мало по малу первоначальная рамка поэмы разрослась,благодаря более широкой идее, введенной въ нее. Поэтъ задумалъ выставить на видъ сатирически и насмешливо всевозможныя стороны" странныя, противоречивыя и смешныя явленiя новейшей культуры. Байронъ пожелалъ вразумить свое время и свой народъ, и началъ думать, что затеянная имъ борьба противъ сложившихся воззренiй послужитъ на "пользу человечеству" {XII, 39: My Muse by exhortation means to mend

All people, at all times, and in most places...}, выясняя извращенiя основныхъ началъ жизни и нравственности, данныхъ природою {XV, 3; II, 191; cp. однако II, 75.}, истинною нашею руководительницею. Искусственные обычаи и нравы {XV, 26.} - созданiе людей и не должны иметь руководящаго значенiя, между темъ какъ теперь наоборотъ: нравы создаютъ людей {XV, 26.}. Благодаря этому, въ противоположность благамъ состоянiя, близкаго къ природе, цивилизацiя наделила насъ своими "великими радостями", "милыми последствiями разростанiя общества", каковы война, жажда славы {VIII, 68.} и т. п. Байронъ желалъ освещать (окрашивать) природой искусстивнные обычаи и возводить частное въ общее {XV, 25: The difficulty lies in colouring

And rend'ring generai that which is especial.}. Ратуя за природу и преподнося современникамъ неприглядный образъ ихъ, Байронъ явился, несмотря на вольность, даже цинизмъ некоторыхъ изъ нарисованныхъ имъ картинъ {См., напр., VIII, 130--132 - o вдовахъ и старыхъ девахъ. Предыдущая редакцiй этихъ строфъ - въ "Чертовой поездке" ср. замечанiе въ The Athenaeum 1904, No 3995. Вследствiе такого рода подробностей отчасти "Донъ Жуанъ" считается произведенiемъ, опаснымъ въ моральномъ отношенiи, и, напр., St. Gwynn, The masters of English Literature, Lond. 1904, заметилъ, что это произведенiе "is likely to deprave. It would be cant to say that it is healthy reading for the sexually impressionable..."}, суровымъ моралистомъ, производившимъ сильное впечатленiе на современное ему общество, въ особенности на англичанъ, съ ужасомъ увидевшихъ язвительное изображенiе многихъ личностей и порядковъ. Такимъ образомъ, Байронъ примыкаетъ къ фаланге моралистовъ, издавна сообщившихъ особый отпечатокъ англiйской литературе, отличаясь отъ нихъ методой. Подобно Боккаччiо, оправдывавшему Декамеронъ моральною задачей, и Schadwell'ю, и Байронъ (вопреки резкимъ критикамъ) считалъ Донъ Жуана "самой моральной изъ всехъ поэмъ" {I, 207; XII, 86, 39. Вместе съ темъ Байронъ готовъ былъ признать, что его поэма "слишкомъ вольна" для его весьма скромнаго времени, что она "тамъ и сямъ сладострастна".}.

Высказано мненiе, что основная цель соцiальной сатиры "Донъ Жуана" - "не въ глумленiи или едкомъ цинизме, а въ призыве къ терпимости, гуманности, справедливости". До известной степени это верно {Во имя этихъ началъ Байронъ явился въ ряду поэтовъ однимъ изъ самыхъ страстныхъ противниковъ войны и военной славы, какъ то показываютъ "Виденiе Суда", где говорится о "crowning carnage, Waterloo", и VII и VIII песни "Донъ Жуана", содержащiя сатирическое изображенiе взятiя Суворовымъ крепости Измаила, причемъ Байронъ забылъ, что Суворовъ воевалъ съ теми самыми турками, противъ которыхъ выступилъ въ конце своихъ дней и самъ поэтъ; Суворовъ въ сущности подкапывалъ тираннiю турокъ и, следовательно, подготовлялъ освобожденiе народовъ, подвластныхъ последнимъ. Байронъ признавалъ лишь войны за свободу и справедливость, отдавалъ должное подвигамъ Леонида и Вашингтона, а нечестиваго завоевателя заклеймилъ позоромъ. "Такъ же строго отнесся онъ и къ Веллингтону (см. начало ІХ-й песни). Во имя техъ же высшихъ началъ Байронъ безпристрастно указывалъ на все несимпатичныя стороны и деянiя своихъ соотечественниковъ (X, 66--67) и предостерегалъ ихъ относительно грозящей имъ участи, подобной участи другихъ морскихъ государствъ, уже лишившихся своего могущества.}, но, повидимому, Байронъ хотелъ выразить по преимуществу оппозицiю новейшей мысли противъ всехъ консервативныхъ элементовъ общества {XII, 40: I mean to show things really as they are,

Not as they ought to be...

H. C. Мuller, Lectures, 31, справедливо называетъ словъ Жуана, мастерскимъ произведенiемъ новейшей европейской мысли и чувства, продуктомъ новейшаго духа мiровой литературы, охватывающаго весь светъ, поэтическимъ протестомъ ХІХ-го века противъ всего лицемерiя общества.}.

"Донъ Жуана" напоминаетъ уже мрачный реализмъ и пессимизмъ Мопассана и концепцiю позднейшаго перiода деятельности последняго, но въ душе Байрона на деле еще не водворялся такой мракъ, какой находимъ въ "Sur l'eau" и "La vie errante" Мопассана.

Мiръ полонъ зла и безотрадныхъ явленiй въ мiре политической и соцiальной, а равно и личной жизни, но есть въ немъ не мало и прекраснаго. Байронъ страстно любилъ это прекрасное въ жизни.

Первое место въ этомъ прекрасномъ занимаетъ природа, которая полна гармонiи {XV, 5: There's Music in ail things, if men had ears...}.

Какъ хороша природа! Сколько силы

И красоты во всехъ ея явленьяхъ!

"Донъ Жуане" находимъ такiя же прелестныя картины великаго колориста, какъ и въ другихъ произведенiяхъ Байрона. Чудный гимнъ природе {III, 102--104.}, навеянный знаменитой Дантовской картиной и свидетельствующiй о религiозномъ, все еще несколько пантеистическомъ, не взирая на совершившiйся въ Байроне поворотъ къ Богу {Kraeger, 98 и след.}, обожанiи вселенной, стоитъ множества всякихъ другихъ описанiй. Наша жизнь нераздельна съ природой. Воображенiе Байрона не разъ манила жизнь вдали отъ людныхъ городовъ, въ уединенiи среди прекрасной природы и въ слiянiи съ нею, и въ этомъ отношенiи онъ приближался къ Руссо и Вордсворту {Объ отношенiи Байрона къ Руссо см. О. Schmidt, Rousseau und Byron.}. Эпизодъ о Гаидэ не находился ли въ некоторой связи съ лелеянными Байрономъ планами поселиться на одномъ изъ прекраснейшихъ острововъ греческаго архипелага? Этотъ эпизодъ - настоящая идиллiя. Вспомнимъ еще строфы, посвященныя генералу Буну, предпочитавшему жизнь среди красотъ природы всякому другому существованiю:

Изъ всехъ людей, прославленныхъ молвою,

Счастливейшимъ считаю Буна я... *).

Красота той или иной личности въ ея целомъ очаровывала поэта, какъ, напр., это показываетъ образъ чуднаго дитяти природы, пылкой Гаидэ, превозносимый почти всеми критиками, или второй дочери природы, мистически настроенной Авроры {XV, 45; XV1, 48.}.

Увлекали Байрона и великiе порывы души въ ея свободолюбивыхъ стремленiяхъ {VIII, 155 и след.}. Ведь самъ поэтъ былъ революцiоннымъ борцомъ за свободу личности и народовъ противъ угнетателей мысли и противъ "всякаго деспотизма во всехъ странахъ". Я хочу, чтобы люди были одинаково свободны какъ отъ толпы (и отъ демагоговъ), такъ и отъ королей, отъ васъ, какъ и отъ меня {IX, 24--25.}, говорилъ Байронъ. Не разъ въ его поэме находимъ возгласы и заявленiя ненависти къ тираннамъ. Этими своими идеями Байронъ всюду снискивалъ пламенныхъ поборниковъ, ставъ интернацiональнымъ поэтомъ въ силу своихъ интернацiональныхъ симпатiй.

Европа, въ томъ числе и Англiя, превратилась въ царство ханжества и раболепiя (ср. D. J., Dedic, XVI). Но и въ культурномъ мiре есть уголки, где, по мненiю Байрона, жизнь построена на лучшихъ началахъ, чемъ въ старомъ свете. Такимъ уголкомъ Байронъ представлялъ себе Америку, убежище свободы, куда онъ и намеревался переселиться {См. Kraeger, доллара и въ ея жизни.

Итакъ, въ поэме о Донъ Жуане, которая является лебединою песнью Байрона наряду со стихотворенiемъ: "Сегодня мне исполнилось 36 летъ...", поэтъ попытался охватить весь мiръ человеческой жизни со всемъ его разнообразiемъ. Байронъ вступилъ съ полной смелостью и искренностью въ борьбу съ политическою, общественною и всевозможною ложью, несомненно выказалъ въ высокой степени мужественныя чувства и явился со свойственною ему энергiею и силой певцомъ освобожденiя человечества отъ политическихъ золъ и моральныхъ предразсудковъ. Но, по словамъ Гёте, "Байронъ великъ, пока остается поэтомъ, а когда разсуждаетъ, то уподобляется ребенку своею наивностью. Сила Байрона - въ описанiяхъ и глубокомъ чувстве. Отчетливаго воплощенiя положительныхъ идеаловъ, прочныхъ руководительныхъ началъ жизни и мысли лишена и поэма о "Донъ Жуане", какъ и вся его поэзiя. Признаемъ все значенiе Байроновой иронiи, основанной на поэтическомъ оттененiи контрастовъ человеческой жизни и разлада между голой, чувственно-эгоистическою, ограниченною натурою человека и ея безграничными стремленiями, выраженнаго Байрономъ съ особенною силой. Однако, хотя бы и генiальнаго, "дьявольскаго темперамента", какой признавалъ въ себе самъ Байронъ {См. письмо Байрона къ миссисъ Ли объ Аллегре.}, еще мало для полноты обаянiя. Конечно, скептицизмъ, оппозицiя ради оппозицiи, язвительная критика неудовлетворительныхъ современныхъ общественныхъ отношенiй, едкiй политическiй сатиризмъ до известной степени благотворны. Песни о свободе заманчивы. Мечта о вполне непринужденномъ, гордомъ и свободномъ развитiи человечества прекрасна, но въ своемъ отрешенiи отъ наглядныхъ формъ, въ своей безплотности при непризнанiи поэтомъ никакихъ ограниченiй свободы, она рискуетъ оставаться безплодной и неосуществимой утопiею. Мечтательныхъ указанiй человечеству неяснаго идеала въ туманной дали и въ жизни среди природы по идеямъ Руссо и его последователей, при постоянныхъ противоречiяхъ въ мысли поэта, соответствующихъ противоречiямъ въ его характере и настроенiяхъ, при неполной продуманности построенiй его мысли и творчества, недостаточно для возведенiя автора на высшую ступень генiальности. Истинно генiальныя эпопеи человеческой жизни дали человечеству такiе поэты цельнаго мiровоззренiя, какъ Данте въ "Божественной Комедiи*, Шекспиръ въ великихъ трагедiяхъ и символическихъ драмахъ, Сервантесъ въ "Донъ-Кихоте", Гете въ "Фаусте", "Донъ-Жуанъ" Байрона не принадлежитъ къ числу такихъ величайшихъ