Дон-Жуан.
Дашкевич Н.: Поэма Байрона о Дон Жуане (предисловие)

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дон-Жуан. Дашкевич Н.: Поэма Байрона о Дон Жуане (предисловие) (старая орфография)

Дж. Г. Байрон 

Дон-Жуан

Дон-Жуан. Перев. Павла Козлова, допол. перев. О. Н. Чюминой вновь найденной XVII песней. Предисловие проф. Н. П. Дашкевича

Байрон. Библиотека великих писателей под ред. С. А. Венгерова. Т. 3, 1905. 

Поэма Байрона о Дон Жуане.

В ряду типичных образов мирового творчества Дон Жуан Байрона не может занять выдающееся место: обрисовка его не отличается необходимою для того глубиною, объективностью и рельефностью и уступает другим поэтическим изображениям этого вековечного типа блестящого, но мрачного эгоиста и безпокойного искателя новых и новых утешений и откровений в женской любви {Новейшее и вместе с тем лучшее издание - в The Works of Lord Byron. Poetry. Vol. VI. Ed. by E. H. Coleridge, Lond. 1903 г. Кроме характеристик этого произведения, содержащихся в общих трудах о Байроне, перечисленных в книге А. H. Веселовского, Байрон, 1902 (по выходе этой книги явилась в свет еще книга E. Koeppel, Byron, Berl. 1903), на русском языке имеются еще специальные статьи о Байроновом "Дон Жуане": М. Смирнова, Два Дон Жуана - ("Под знаменем науки". Юбилейный сборник в честь Н. И. Стороженка, М. 1902, 682 и след.); весьма интересен этюд проф. А. Н. Гилярова в книге о русских переводах западно-европейских поэтов, представляющий между прочим оценку русских переводов поэмы Байрона.}. Но, как поэма, выражающая с особою силою, яркостью, разносторонностью и полнотою своеобразно-могучую личность и гений бурного и мятежного поэта, стоявшого одиноким в мире, желавшого свободно разсуждать обо всем {Психологическия очертания этого типа см. у Civello, Studi critici, Pal. 1900, 127--130. Разбор взгляда Bauber, Die Don Juansage im Lichte biologischer Forschung, Dorpat 1899, см. в J. Baumann, Dichterische und wissenschaftliche Weltaneicht, Gotha 1904, 171 и. fgde.} с невиданною дотоле искренностью {Don Juan, XVII, 5.}, - как заключительное слово его мировоззрения и как исповедь его души великой, мятущейся и озлобленной, "Дон Жуан" Байрона, безспорно, занимает одно из первых, а по мнению большинства даже первое место в числе произведений этого поэта по мастерству построения и изложения, по глубине психологического анализа, а также в силу общественных идей, нашедших здесь выражение. Во всяком случае, "Дон Жуан" - знаменитейшее и наиболее читаемое произведение Байрона.

Поэзия автора "Дон Жуана" вообще полна неудовлетворенности и тоски, сжимающей сердце, проистекающей из особо отзывчивого восприятия разлада и печальной действительности, наполняющих человеческую жизнь. Вместе с тем разсматриваемая поэма исполнена гордых порываний к какому-то высшему счастью и лучшему будущему человечества. Как мощный вопль великой мятежной души, она сохранит надолго привлекательность и интерес для читателей с благородной душой, внимательных и чутких к дисгармонии человеческого мира, вечно гнетущей наши чувства и мысль. К Байрону можно применить слова одного из действующих лиц его трагедии:

"I speak to Time and to Eternity" {Marino Faliero V, 3.} - я говорю к современникам и к вечности. Слова эти довольно верно характеризуют двоякое - ближайшее и общечеловеческое содержание его поэзии и в частности одного из самых крупных созданий последней - "Дон Жуана".

мысль и поэзия Байрона начали вызревать и испытывать перелом. В те годы Байрон начал отрешаться от преобладания серьезного, идеалистического тона и романтической меланхолии "Чайльд Гарольда" и повествований о других, подобных последнему гордых индивидуалистах и склоняться одновременно к натурализму, насмешке, иронии и веселому, легкому, фривольному тому "Дон Жуана". Это согласовалось с действительным либо мнимым познанием людей вообще, а не применительно лишь к самоанализу страдающей и озлобленной души одного из замечательнейших индивидуалистов новейшого времени, каким являлся поэт в лице героев большинства своих произведений. В этих произведениях, предшествовавших "Дон Жуану", Байрон придерживался возвышенного тона, становился чуть не сверхчеловеком, впадал в титанство и занимался преимущественно индивидуумом. Типичная фигура Байрона, выступающая во всех его поэмах, - создание таинственного рока. Его герои рисуются как одиноко и обособленно стоящия личности, не понятые окружающею средою, которую превосходят своим высшим душевным складом, силою ума и воли, пониманием всей неприглядности существующих порядков; они борятся с ними, скорбят о мире и предают его проклятию. Во всем этом было много высокомерного пренебрежения, между тем как истинная мудрость, по Гете, состоит не в презрении к миру, а в познавании его. Теперь Байрону казалось, что он изображает людей точь в точь такими, какими последние являются на деле {D. J., ѴИИ, 7; VIII, 89.}, и поэт относился теперь к миру не с таким, как прежде, страстным негодованием и скорбию. Можно сказать даже, что поэмою о Дон Жуане, выразившею весьма ярко ту особенность Байронова гения, которую Тэн назвал "sombre manie belliqueuse", закончились {Байрон занимался этой поэмой с лета 1818 г., в сентябре которого была закончена 1-я песня "Дон Жуана", до конца своей жизни. Говорят, что поэт продолжал работать над этим произведением еще в Аргостоли на острове Кефалонии до отъезда в Мессолонги, но мы не имеем подтверждения известия о том. Недавно изданное начало ХѴII-й песни, за которое Байрон принялся в Италии 8-го мая 1823 г. и на котором, сколько известно, оборвалась нить повествования, было найдено соперником и сподвижником Байрона в Греции Трелони после смерти поэта в Мессолонги. См. Poetical Works or Lord Byron, vol. VI, p. 608.} искания этой мятежной душой в размышлении о себе и о других и изучении жизни в современном и ближайшем обществе ответа на вечные запросы человеческого духа. Выработался окончательный, более примирительный, чем прежде, но все же весьма мало утешительный ответ на вопросы бытия.

В промежутках между выходами в свет отдельных частей "Дон Жуана" Байроном были написаны другия произведения, дававшия такой же ответ и еще более поразившия современников. Но отчаяние и глубокий трагизм "Манфреда" - по выражению самого Байрона, произведения "дикого метафизического типа", душевный разлад, титанство, идущий в разрез с установленною религиею и зовущий к борьбе протест Каина, недаром вступившого в общение с Люцифером, не могущого примириться со злом в мире и не желающого покланяться Богу, поставившему человека в невыносимые условия жизни и сделавшого его прахом, отпадение от Бога духов "Неба и земли", - все эти мотивы получили новую, не раз совершенно иную (нередко комическую) параллель в "Дон Жуане". Здесь нарисована полная безотрадности натуралистическая картина света и людей. Главное действующее лицо отлично от других Байроновых героев. Оно почти лишено всякого романического ореола. Сначала совсем нетвердо стоящий на ногах мальчишка, непрерывно с юных лет блуждающий по широкому свету и испытывающий множество неожиданных, часто потешных приключений, горячий и необузданный Дон Жуан, хотя отважен и исполнен благородных порывов, не выказывает крепкой воли {1, 185: His temper not being under great command... Cp. XVII, 12. В конце XVI-й песня Дон Жуан очутился в положении, которое давало ему возможность выказать твердость характера; восторжествовала однако необузданность.}, а напротив плывет по течению, отдаваясь своему необузданному темпераменту вопреки лучшим задаткам, присущим его душе, и попадает всякий раз в новые ловушки, из которых сам не умеет выпутаться, Он почти всюду разделяет пороки общества, в котором вращается, и в то же время выказывает пренебрежение к нему и заявляет себя безпощадным цинизмом. В отличие от большинства прежних произведений Байрона, стоявших более или менее далеко от ближайшей современности, изображавших сравнительно узкий круг эмоций и менее всего реалистических, в поэме о Дон Жуане находим уже ряд бытовых картин, обращение к простым явлениям жизни, непосредственное соприкосновение поэта с весьма многими сторонами современности и действительности, с радостями и горестями жизни, с социальным и политическим строем. При этом Байрон, со свойственным ему субъективизмом, откровенно и ничем не стесняясь, говорит всему свету и в особенности своим соотечественникам, что он думает о них. Крайний, непримиримый индивидуализм поэта, ополчавшийся против нравов и условностей современного ему европейского общества, сказался преимущественно в многочисленных выходках и замечаниях по поводу излагаемых им внешних фактов истории Дон Жуана. Таким образом нет заметной внутренней связи в поэме, а есть внешнее сцепление. Ряд всевозможных картин и размышлений сосредоточивается около личности героя повествования, который является связующим звеном характеристик и эпизодов. В этом отношении построение "Дон Жуана" являлось до известной степени повторением приемов поэмы о Чайльд-Гарольде, в особенности ИѴ-й песни последней, где личность самого поэта заявляет себя постоянным вторжением в ход повествования. Байрон при этом имел в виду не столько обрисовку самого Жуана, сколько предвзятое изображение лиц, с которыми соприкасался последний, между прочим - и участниц его любовных приключений. И за веселым и шутливым тоном "Дон Жуана" скрывалась прежняя тоска поэта, недовольство миром и протест ,печальнейшого из людей", как назвала однажды Байрона его жена, против устоев общественной и политической жизни, стеснявших свободное развитие личности. За Дон Жуаном, как и за другими героями Байрона, скрывался в этом протесте сам поэт, но - поэт, уже понаблюдавший, переживший и передумавший весьма многое, познавший свет, людей и себя, насколько то было возможно для его чрезмерного субъективизма и стремительного, страстного и пламенного темперамента.

Как увидим, Байрон может быть сближаем с Дон Жуаном менее, чем с другими героями его творчества, но он не напрасно называл Дон Жуана своим другом. Дон Жуан Байрона - не беззаботный повеса и грешник времени Возрождения, каким являлся испанский прототип этой личности и отчасти Мольеровский снимок её. Нет, это герой, также выношенный в душе самого поэта, взлелеянный её болезненною чувствительностью, скорбным скептицизмом, и вместе сын своего времени, английского общества времени Георга III. Это был также отчасти двойник поэта, отражавший отношение последняго к миру и испытывавший ту самую глубокую моральную болезнь, которая снедала самого поэта и порождала взрывы его смеха. Эта болезнь развилась в дом Жуане приблизительно так же, как и в его поэте. Повествуя о начальных годах жизни своего героя, Байрон как бы вновь переживал воспоминания своего детства и дни своей молодости; излагая приключения Дон Жуана, Байрон передавал впечатления, какие производили на него самого люди различных стран Европы и прежде всего английское общество начала XIX века.

Приключения во время путешествия по Испании, предпринятого Байроном, когда ему был всего 21 год, могли послужить зерном, которое развилось впоследствии в эпос о Дон Жуане {Такую догадку высказал Hoops.}. А необузданная жизнь Венеции, вновь открывшая поэту глубокие просветы в сторону человеческой чувственности, противоречий и извращений человеческой натуры, окончательно вызвала наружу задатки нового реалистического направления, издавна таившиеся в Байроне. Они проскальзывали и раньше как в его переписке так и творчестве {Указывают на "Английских Бардов и Шотландских Обозревателей", в особенности на "Чортову Поездку" (1813), как на первоначальный эскиз, зерно из которого развился "Дон Жуан" (Kraeger, Der Byronscne Heldentypus, Münch. 1898, 98--99; ср. у Веселовского, 86).}, но теперь достигли большей силы в поэте параллельно серьезно-идеалистическому пошибу его творчества, наилучше выразившемуся в "Чайльд-Гарольде".

Потому-то Байрон и избрал Дон Жуана героем одного из самых крупных и зрелых своих произведений, начатого в Венеции в 1818 г. В этом произведении Байрон хотел дать эпос нового времени, равный по значению Илиаде {Под конец Байрон называл свое произведение "эпической сатирой" (D. J, XIV, 99), "безсвязными стихами" импровизатора (XV, 20). См. еще VII, 138.}.

Канву Байронову эпосу доставило не оригинальное изобретение, а заимствование из сказания о любовных приключениях знаменитого испанского обольстителя Дон Жуана. Поэт хотел в общем следовать этой фабуле до конца. Он обещал {D. J., I, 200: обещание дать со временем А panoramic view of Hell's in training. См. однако заявление Байрона в письме к Morray (16 февраля 1821 г.), что он намеревался наставить Дон Жуана совершить тур по Европе и окончить свои дни во время французской революции. Дальнейшую выдержку из этого письма см. ниже в тексте.} изобразить и конечную катастрофу с Дон Жуаном, о которой повествовало вековое предание, приурочивавшее конец Дон Жуана к мести статуи убитого им отца одной из его жертв. Очевидно, по первоначальному плану Байрона, Дон Жуан, совершив круговое путешествие, должен был из Англии возвратиться в Испанию и там окончить свои дни.

Тип легкомысленного, ненасытного и увлекательного обольстителя Дон Жуана {Литературу саги о Дон Жуане см. в ст. J. Bolte, Der Ursprung der Don Juan Sage в Ztschr. f, Vgl. Litt. Gesch. N. F., XIII, Heit. 4 и. 5, 374 и 375, в ст. А. Farinelli, Cuatro palabras sobre Don Juan y la literatura Donjuanesca del porvenu (Homenaje & Menéndez y Pelayo, I, Madrid 1899, 206 и след.) и в книжке А. Steiger, Thomas Shadwell's "Libertine". А Complementary Study to the Don Juan-literature, Berne 1904. Эти указания можно бы еще пополнить. Новейший этюд - О. Fischer Don Juan und Leontius - в Studien z. vergl. Lit.-Gesch., V, 2 (1905).}, отличающагося необычайным и утонченным развитием чувства, избытком фантазии, скептическим отношением к догмам, цинизмом, отдающагося по преимуществу чувственным удовольствиям, слагался издавна {А. de Gubernatis усматривал прототип Дон Жуана в народной индоевропейской повести об Иване безстрашном. Мотив мщения статуи оскорбленного мертвого указывают уже в древне-греческой легенде о статуе Митиса (см. у Boдte 398), но там мы встречаем лишь один из элементов, из которых сложилась позднейшая сага о Дон Жуане.}, но окончательно выработался в мире романских народностей Европы {Farinelli, Don Giovanni, в Giorn. stor. d.letter. italiana, vol. XXVII (1896), 2, назвал он Жуана южным братом северного Фауста. В дальнейшем (св. выше) этюде он не раз считает Дон Жуана родственным Фаусту и приписывает легенде о первом такое-же мировое глубокое и символическое значение, как и сказанию о Фаусте.}. Он намечался, подобно второстепенным элементам, вошедшим в легенду о нем {Farinelli, Cuatro palabras, 214--215; Fischer; 243 fgde.}, уже в средние века {Die französische Volksdichtung und Sage, l, Leipz. 1883, 140--141 - o бароне de Castera Гасконской песни.} и во всяком случае вызревал, - быть может, под влиянием тех или иных действительно существовавших личностей, в творческом представлении корсиканцев и испанцев {О том, что легенда о Дон Жуане не чисто испанского происхождения и о найденной на острове Корсике старинной версии Дон Жуановской легенды было недавно сообщено в журнале "La Revue d'Europe".} уже до той поры, как его художественно очертил, не позднее 1630 г., и вывел на театральных подмостках автор испанской пиесы о Дон Жуане, носящей заглавие "El Burlador de Sevilla у Convidado de piedra" {Прежде автором этой пиесы считался Тирсо де Молина, как именовал себя для публики благочестивый автор монах, действительное имя которого было Габриель Теллец. Теперь некоторые ученые (Farinelli, Baist) отрицают принадлежность драмы El Hurlador Теллецу.}. К сожалению, вопрос об источниках этого первого драматического произведения о Дон Жуане остается доселе не вполне порешенным.

Выведенный в этой драме севильский гордый и необузданный грешник, безсовестный похотливец, питающий любовь к самому себе и издевающийся над жертвами своей страсти, презирает мораль и добродетель, но еще не атеист {В Испании, впрочем, по некоторым известиям, и в Италии, существовали пиесы о Дон Жуане, именовавшия последняго атеистом: El ateista fulminado, Atheista fulminato.}. Он только отлагает покаяние в грехах, потому что для того "есть еще время". Он жестоко ошибся, надеясь избежать Божия наказания, и подумал о раскаянии и потребовал священника, когда было уже поздно. Этот испанский гидальго, любящий удивлять своим мужеством, блестящий, смелый и предприимчивый герой оканчивает жизнь трагически, как титан греха плоти, в духе испанского мистицизма и глубокой веры в Божие правосудие. Он выказал себя настоящим испанцем своего времени и созданием испанской культуры.

Но этот испанский Дон Жуан заключал в своей личности столько общечеловеческого содержания, что мало по малу уже с XVII в. стал привлекательным сюжетом для художественного творчества многих стран и не перестает увлекать до наших дней. Этот тип привлек внимание таких художников, как Мольер, Гольдони, Моцарт, Байрон, Пушкин, Ленау, А. Толстой, Зорилья и др., проник также в народную словесность, словом стал соперничать в популярности с Фаустом.

Испанские артисты занесли пиесу о Дон Жуане в Италию {Там, вероятно, была уже в ходу аналогичная пьеса о Леонтии, которого изследователи считают двойником либо прототипом Дон Жуана.}, и там из auto sacro, к которому приближалась в "E1 Burlador de Sevilla", она превратилась в арлекинаду, стала commedia dell'arte, а затем фигура Дон Жуана, благодаря итальянским комедиантам появилась на подмостках Парижских театров. Там она так увлекала зрителей, что вызвала несколько оригинальных французских пьес. Между прочим вслед за двумя другими драматургами величайший французский писатель комедий Мольер избрал Дон Жуана героем своей пиесы "Dom Juan, ou le Festin de Pierre", 1665), привнесши в этот традиционный образ черты столь презираемого великим драматургом вельможи Версальского двора Людовика XIV. Мольер наделил Дон Жуана изяществом, искусством "perdre des femmes, tenir l'épée ferme, ne pas payer ses dettes" и сделал его настоящим атеистом, между тем как прежде Дон Жуан был лишь легкомысленным и поверхностным христианином. Руководясь моральною тенденциею, Мольер, следовательно, сделал шаг дальше в сторону антипатичного изображения этой личности в духе параллельной саги о богохульствующем вольнодумце Леонтии, отрешив Дон Жуана от вульгарности итальянских обработок, а также и от иных из тех симпатичных качеств, которые были хотя в некоторой степени присущи испанскому первообразу. Мольеровский grand seigneur méchant homme чувствует особое наслаждение побеждать сердца намеченных им красавиц и доводить их до желательного ему конца; в этом конечная цель его стремлений.

Вообще, начиная с итальянских обработок сказания о Дон Жуане последний сделался достоянием комедии, не взирая на трагический характер его истории. Пьеса Мольера послужила исходным пунктом для целого ряда дальнейших изображений Дон Жуана. Писавшие вскоре после Мольера Rosоmond и Shadwell представили Дон Жуана философствующим libertin'ом ХѴИИ-го века, т. е. вольнодумцем, атеистом и изящным кавалером.

Великий Зальцбургский артист Моцарт, либретто для оперы которого "Il dissoluto punito ossia il Don Giovanni" написал италианский аббат Da Ponte, напротив, подвинул творческий замысел, связанный с личностью Дон Жуана, в противоположную сторону - более благосклонного изображения этого героя. То было неизбежно, раз Дон Жуан стал главным действующим лицом лирическо-музыкальной драмы, какою являлась опера Моцарта. К такому изображению вполне подходил музыкальный характер "Дон Жуана".

Со времени появления этой "оперы опер" "музыкального Шекспира", как назвали Моцарта, начался новый период в истории существования Дон Жуана в творчестве. Понятый с более привлекательной стороны - в Фаустовском смысле постоянного искателя - идеалиста, этот тип, как весьма драматичный, не сходит вплоть до наших дней со своего пьедестала и вызывает все новые и новые усилия поднять его выше и сделать привлекательнее. Так Гофман в 1814 г. понял Дон Жуана как существо исключительное, как искателя идеала, как личность, гоняющуюся за "блаженством любви", отождествляемым с божественным и прочным счастьем.

Байрон в своей комической поэме занял срединное положение между этим идеализирующим направлением в понимании Дон Жуана и Мольеровским комическим изображением его, быть может - отдавая себе строгий отчет в том {Байрон, быть может, видавший Don Giovanni Моцарта, почти не ссылается на своих литературных предшественников в обработке сказаний о Дон Жуане (см. 1,203) и говорит лишь о народной пантомиме, которая была в ходу в Англии, как и в других местах. Об английской пантомиме, основанной на пьесе Shadwell'а см. Poetical. Works of Lord Byron, vol. VI, 1903, p. XVI и 11, п. 2 Выдержку из статьи Кольриджа, характеризовавшую Дон Жуана наподобие Чайльд Гарольда или самого Байрона и могшую служить исходным пунктом последняго, см. там же р. XVII--XVIII и 4, п. 1.}. В любви Байроновский Дон Жуан, за исключением отношений к Донне Юлии и в особенности к Гаидэ поддается порывам минуты. Он - не столько изящный гидальго, сколько наделенный прекрасною наружностью, привлекательный сорви-голова, авантюрист и насмешник, всюду отлично прилаживающийся к окружающей обстановке. Его победы объясняются так в поэме Байрона:

Мой ветреный герой, как все герои,

Был знатен, юн, любовь вселял в сердцах;

Понятно, что не мог он быть в покое

Оставлен *).

*) D. J XI, 74. См. еще XV, 72 и 74 и XI, 47 и след. В приведенной выдержке, как и в последующих, пользуемся переводом П. А. Козлова, несмотря на недостаточную точность его во многих местах.

Это был легкомысленный эпикуреец и вместе мимовольный сердцеед, отличительная черта которого - добродушие. Но поэт так оправдывает легкомыслие своего героя в любовных увлечениях почти в самом начале, сейчас же после разлуки его с предметом первой любви:

Но Джулию ужель мог позабыть

Вопросом тем поставлен. Вы винить

Во всем должны луну, что без сомненья

Всегда готова в грех вводить;

А иначе найти ли объясненье

Тому, что пред кумиром новым пасть

Всегда мы рады, прежних свергнув власть!

Но я непостоянства враг заклятый;

Мне жалки те, что только чтут закон

Своей мечты игривой и крылатой;

Я ж верности воздвигнул в сердце трон,

И мне её веленья только святы;

Однако я вчера был потрясен

Нежданной встречей: обмер я от взгляда

Миланской феи в вихре маскарада.

Но мудрость мне шепнула: "твердым будь!

Измену не оставлю без протеста"...

И я ей внял. Окончу разсужденье:

То чувство, что неверностью зовут,

Есть только дань восторгов и хваленья,

К ней чувствуя невольное влеченье.

Так скульптора вас восхищает труд!

Пусть нас хулят - об этом мы не тужим:

Служа красе, мы идеалу служим *).

*) II, 208--211. Ср. I, 62--63 и 102. Прозаический перевод 211-й строфы см. у А. H. Гилярова, стр. 132, и в статье г. Смирнова, Под знаменем науки, 687.

Немного далее поэт уподобляет изменчивость сердца переменчивости неба:

Как с небом сердце наше схоже! Также в нем,

Как в небесах, порой бушуют грозы,

Неся с собою холод, мрак и гром *),

*) II, 214. 

и ту же мысль повторяет и к концу поэмы:

Зародыши измен в себе несет

Любовь, вселяясь в нас. Понятно это:

Тем к холоду быстрее переход,

Чем пламенней любовью грудь согрета;

Сама природа в том пример дает:

Всегда ль сияньем молнии одета

Лазоревая высь *)?

*) XIV, 94.

и являются их вариациями.

Оставим в стороне ссылки на природу и обратимся к прямому выражению взгляда на любовь, развиваемого Байроном в разсматриваемой поэме.

По словам Байрона, и непостоянная любовь не что иное, как должное удивление перед красотою, которою наделяет природа; этот род обожания реального предмета есть лишь возвеличение прекрасного идеала, восприятие прекрасного, утонченное расширение наших способностей, платонических, универсальных, чудесных, воспринятых с небес; чувственная примесь при этом незначительна и лишь намекает на то, что плоть составлена из огненного праха {II, 211--212; прозаический перевод см. у А. H. Гилярова, стр. 132.}.

Понятно при таком воззрении уверение поэта, что 

Жуан душой был чужд всего дурного;

В любви, как на войне, его вели

Чистейшия намеренья. Вот слово,

Что люди, как оплот, изобрели *).

*) VIII, 25.

Но, конечно, вряд ли можно принимать серьезно заявление поэта о Дон Жуане, что

.....хоть он порой грешил,

Поддаться искушениям готовый,

Но платонизм был чувств его основой *),

*) X, 54. Байрон, впрочем, говорил и o о себе (Чайльд Гарольд, IV), что в глубине сердца у него был Платон. О Платоне - I, 116.

да еще вдобавок "чистейший". Более правдоподобно замечание поэта о любви Дон Жуана и Гаидэ, что она была неизменна в радостях, не знавших пресыщенья, потому что души их поднимались, никогда не будучи связываемы одною чувственностью; и то, что наиболее губит любовь, - обладание - у них после каждой ласки становилось милее {IV, 16.}. Проведши своего героя через несколько пикантных приключений, далеко не платонического свойства, Байрон опять говорит, что в дом Жуане обновились чувства, утраченные им, либо очерствевшия в последнее время:

Аврора воскресила в нем страданья

Минувших дней; но девственно чиста

Была такая страсть, что воплощала

В себе святую жажду идеала.

Такое чувство - светлая любовь

С надеждой вас оно сродняет вновь;

С ним жалок свет *).

*) XVI, 107-108.

Байрон опять называет эти чувства Дон Жуана божественными, потому что в основе их была любовь к предметам высшим и к лучшим дням. Вот как надо понимать платонизм Дон Жуановой любви по Байрону. То было увлечение женской красотой с эстетической точки зрения:

И даже в час молитвы от Мадонн

Не отводил очей, любуясь ими

И не мирясь с угрюмыми святыми *).

*) II, 149: ... Woman's face was never formed in vain For Juan.

{XVII, 13: with his virgin face. Cp. XV, 28: he had an air of innocence, и VI, 73.}.

Из всего этого можно вывести, что Дон Жуан представлен у Байрона человеком, чистосердечно увлекающимся, действующим постоянно с увлечением, присущим молодости, а только молодости свойственны по Байрону романтическия чувства {IV, 18.}, к которым принадлежит и любовь Дон Жуана. Байрон наделил последняго способностью искренно любить, но глубины чувства не видно при этом, и любовь Дон Жуана у Байрона поверхностна и мимолетна. Пушкинский Дон Жуан стоит в этом отношении выше Байроновского. По Байрону, "кто любит - безумствует", Любовь - метеор подобно другим; идолы любви в большинстве случаев с течением времени отрешаются от чар. Если же любовь не безумие, то - суета и себялюбие от начала до конца {Ch. Har, IV, 123 и след. D. J., VII, 1; IX, 73.}. Любовь Дон Жуана - безумие в том смысле, в каком понимал ее Байрон. Подобно Гофману и Байрон говорит о "блаженстве чувств", какое испытывал Дон-Жуан в любви. В ней можно узнать рай на земле, как то показывает пример Гаидэ и Дон Жуана {II, 193 и след.}. Любовь - все, что оставила Ева своим дочерям после изгнания из рая {II, 189.}.

Таким образом, Байрон отнесся весьма мягко к поведению Дон Жуана, мало отличая идеализм от реализма в любви {Сам поэт (X, 20) заявил, что "real or ideal, - both are much the same"; cp. XVI, 107:

... feelings which, perhaps ideal,

Are so divine, that I raust deem them real.}.

Ведь даже испанский Дон Жуан, в ультракатолической Испании небрегший о том свете и искавший наслаждений в жизни настоящей, заключал в себе столько элементов вольнодумного человека нового времени, которого хотел изобразить своею личностью, жизнью и творчеством Байрон! Сверх того поэт должен был так снисходительно относиться к проступкам, вызываемым страстью, как выражением природы, и являющимся в то же время вызовом, бросаемым в лицо обществу, руководящемуся предразсудками лицемерной добродетели! Байрон, как и Дон Жуан, всю жизнь жаждал и искал любви {Cp. стихотворение, написанное Байроном незадолго до кончины, когда ему исполнилось 36 лет.} и относился довольно легко к любовным связям, как то показывают хотя бы его отношения к Дж. Клермонт. Понятно, что Дон Жуан явился у Байрона родовитым, милым, искренно влюбленным победителем сердец, мало похожим на свой старый прототип искусного и рыцарственного обольстителя.

Из старого сказания были удержаны имя, знатность происхождения, очаровательность {IX, 83:

Though modest, on his unembarrassed brow

Nature had written "Gentleman!"

Flung hovering grвces o'erhim like abanner.}, да общия очертания типа, принципиальное пренебрежение к общепризнанному нравственному закону и наклонность к любовным приключениям. При этом искреннее и сильное увлечение последними замечается лишь в первых четырех песнях. Разлукой с Гаидэ оканчиваются вполне искренния любовные увлечения Дон Жуана.

У Байрона Дон Жуан получил совсем новое назначение - быть либо прямым носителем, либо поводом к выражению некоторых из самых излюбленных идей своего автора. главная задача поэмы Байрона заключалась не в той или иной творческой обрисовке личности Дон Жуана, а в сатиризме, скептицизме и пессимизме, какие можно связать с рассказом о целом ряде разнообразных приключений Дон Жуана. В этом отношении удобство рамки повествования о Дон Жуане было весьма важно для поэта, который предположил заставить своего героя, не ограничиваясь Испаниею, много странствовать по свету {Байрон подпал при этом влиянию Вольтеровского Кандида и вообще Вольтеровских нападков на ложь и лицемерие, которые были так ненавистны и Фервейскому отшельнику. Не остался Байрон и без воздействия Руссо. Указывают еще на книгу де-Монброна "Le cosmopolite ou le citoyen du monde" 1753, очень понравившуюся Байрону. Наконец, находят в "Дон Жуане" последнюю формацию также дышащого вольтерианством Гётевского Мефистофеля (Kraeger, Der Byronsche Heldenlypus, Münch. 1898, 99).}, между прочим и по Востоку, очаровывавшему Байрона в годы его юности своею красотою и поэтичностью. Чувственность востока как нельзя более подходила к характеру Дон Жуана.

Так, кажется, можно истолковать с наибольшею правильностью знаменитый отзыв Гёте о разсматриваемом произведении, как о самом безнравственном и, с другой стороны, как об эпосе безгранично гениальном {"Das Unsittlichste was jemals die Dichtkunst hervorgebracht"; cein grenzenlos geniales Werk".}.

Критикою и проверкою этого суждения, думаю, можно исчерпать почти все существенные вопросы, возникающие при разсмотрении поэмы Байрона о Дон Жуане.

не раз собираемы издателями его поэмы. Подруга Байрона, графиня Гвиччиоли, также была недовольна цинизмом "Дон Жуана". Совсем иного мнения был Шелли. Выслушав одну из песен поэмы, Шелли писал: "она ставит его не только выше, но далеко выше всех современных поэтов. Каждое слово носит отпечаток безсмертия". Вполне благосклонно отнесся к "Дон Жуану" и Вальтер Скот.}.

Обвинение ими поэмы Байрона о Дон Жуане в безнравственности вполне понятно: оно объясняется резким отклонением поэта от английской морали и его радикализмом {Pughe, Studien über Byron und Wordsworth, Heidelb. 1902, пришел, подобно некоторым другим изследователям, к выводу, что на неблагоприятные суждения о Байроне в Англии влияло полное социальное преобразование, представителем которого был Карлейль, и противоположное эстетическое течение, начатое Вордсвортом и Китсом.}.

К такому отклонению располагал уже самый сюжет поэмы, фривольный и чисто романский {В развитии его английской литературе принадлежит весьма малая доля участия: Steiger, Thomas Shadwell's "Libertine", 6--9.}: несколько предрасполагала и усвоенная Байроном романская манера эпического изложения в ottava rima {IV, 6: To the kind reader of our sober dime

впервые внесенного им в обработку сказания о Дон-Жуане, отливавшагося дотоле преимущественно в драматическую форму. Недаром первые песни "Дон-Жуана" были начаты в разгульной Венеции, городе, в семейном быте которого играли такую видную роль "cavalieri serventi".

С таким характером является nosзия Байрона уже в начатой в октябре 1817 г. юмористической поэме "Беппо". Байрон к 1814-му году уже довольно хорошо ознакомившийся с итальянскою поэзиею и начавший подпадать её влиянию с 1816 г. {См. L. Fuhrmann. Die Belesenheit d. jungen Byron, Friedenau bei Berl., 1903, S. 98. Прибавим Эразма.}, во время пребывания в Италии много читал её знаменитых скептических, насмешливых и бурлескных эпиков эпохи Возрождения - Пульчи, Боярдо, Ариосто {О раннем знакомстве Байрона с поэмою Ариосто см. там же. 99. Защищаясь от нападков на "Дон Жуана", Байрон указывал в своих письмах на пример Ариосто, Пульчи и кроме того на Свифта, Раблэ и Вольтера. Но кроме сарказма Свифта, реализм Байроновского "Дон Жуана" имел и других предшественников в английской литературе как ХѴДИ, так и XIX века (Фильдинг и Смоллет, Hookham). См. J. Schmidt и Koeppel; Pughe, Studien etc. 136 ff, отметил связи "Дон Жуана" с плутовскими романами и другими английскими романами XVIII и., и указал, как Байрон примыкал к декламаторскому стилю и литературе разсудка и остроумия, культивированной Попом и его последователями и ставившей своею задачею the enunciation of thoughts и критику жизни, что так удобно было осуществить в комическом эпосе (см. S. 10--11). Сам Байрон приравнивал свою поэму к Дон Кихоту и Иорганте. На Пульчи он указал в IV, 6, на Верни - в письме к Murray от 25 марта 1818 г.} и Берни, и позднейших (Касти) и вслед за своим другом (J. H. Frere'ом, автором Whistlecraft) усвоил их манеру небрежной, веселой и, казалось с первого взгляда, беззаботной иронии, быстрых переходов к неожиданным для читателя настроениям, от трагического и возвышенного стиля к комическому, от торжественности к смеху.

"Беппо" была небольшим и односторонним опытом в том роде творчества, в котором крупным созданием явился ,Дон Жуан" {Тожественность стиля и манеры обоих произведений отметил сам Байрон в одном из своих писем (19 сент. 1818); признавал ее и Шелли, нашедший при этом, что "Дон Жуан" "бесконечно лучше".}. Отсюда, из тех же литературных приемов скептического итальянского эпоса и из так называемой романтической иронии, первостепенным мастером которой явился Байрон {Байрону подражал в том Гейне. См. Е. Schaues, Heines Verhältnis zu Shakespeare (Mit einem Anhang über Byron), Berl. 1904, S. 63.}, проистекли особенности "вечно изменяющагося стихотворения" {VII, 2.} Байрона, частая смена тонов повествования "De rebus cunctis et quibusdam alils" {XVI, 3. См. еще VIII, 138: Reader!... You have now Had sketches of Love - Tempest - Travel - War.}, неожиданные замечания, которые кажутся будто диссонансами с общим характером известного эпизода и поражают своею неожиданностью {Напр., во ИИ-й песне ужасные картины кораблекрушения и последующей голодовки передаются шутливо и насмешливо, как самые забавные происшествия, сопровождаясь циничными сентенциями вроде следующей (II, 34):

Всего верней религия и ром

Дарят душе покой.

"Дон Жуана" см. у Kraeger'а, 100 fgdе.}, но в общем поддерживают художественное единство тона. Такое же единство тона замечается из разговоре блестящого собеседника о самых разнородных предметах. А Байрон, по свидетельству его друзей, Шелли и Вальтер-Скотта, был именно самым восхитительным собеседником {"Он весел, откровенен и остроумен", писал Шелли. Это более серьезный разговор - своего рода упоение; люди охватываются ям как бы в силу чар".}. Как автор "Дон Жуана", он выказывает те же качества: он умеет заинтересовывать читателя, переносить его в известное настроение к затем как бы обдавать его холодной водою; сюда же надо отнести неожиданные сопоставления разнородных предметов с целью комического воздействия. Все становится предметом насмешки:

Не все ж свои оплакивать страданья,

И так как жизнь - лишь горестный обман,

Что может привести в негодованье,

И выставка пустая, то не грех

*) VII, 2: To laugh at all things... IV, 4: I laugh at any mortal thing. В письмах Байрона читаем: "It is... meant to be а little quietly facetious upon every thing" (19 сент. 1818); "а work never intended to be serions " (12 авг. 1819).

Очевидно, автор поэмы не преследовал цели вполне серьезного по тому и трогательного в тех или иных частностях повествования, и не в одной лишь передаче таковых усматривал смысл своего произведения:

За отступленья сердятся читатель

Но это мой обычай. Я - мечтатель,

Не признающий никаких оков;

Отметив мысль, не спрашиваю, кстати ли.

Я посвятил ей ряд стихов;

Что обо всем писать дает мне право *).

*) См. еще III, 96 и сл. XIV, 7:

This narrative is not meant for narration;

But a mere airy and fantastic basis

Смысл поэмы Байрона заключался, главным образом, в скептицизме и иронии, наполняющих почти все произведение. Горизонт "Дон Жуана" не шире Ариостовского, но контрасты, оттеняющиеся на нем, резче, а ирония несравненно шире и охватывает не военные лишь подвиги и любовные приключения. Ариосто также безотрадно глядел на фантасмагорию мира и поражал неожиданностью картин в изображении мира рыцарства, жившого любовными грезами и проявлявшого в них нередко безумие, несмотря на свою доблесть. Байрон в похождениях своего героя, совсем легкомысленного в любви, с ослепительным остроумием и с еще более поразительною неожиданностью размышлений и настроений постоянно оттеняет контрасты, представляющие ему "рыцарей и дам", каких выдвинули новые времена (XV, 25) в мире, пестром не менее Ариостова, и противоречия в понятиях о нравственности {I, 167; XV, 87--88. Прозаический перевод последней строфы см. у Гилярова 118.}. При этом романтически-субъективная ирония Байрона подобно Вольтеровской преисполнена не раз презрения и гнева {Ср. XVI, 3.}. Байрон достигал в ней эффектов, удивительных при трудностях, какие, казалось бы, представляет английский язык для смелой игры звуками, образами, чувствованиями и настроениями. Неожиданные переливы во всем этом у Байрона еще сильнее действуют, чем у Ариосто: Байрон еще в большей степени, чем Ариосто, обладал острым взором, охватывавшим разные стороны предметов, возвышенные и комическия.

Такого рода способ повествования превосходно согласовался с самым сюжетом - сменою разнообразнейших приключений во время странствований Дон Жуана и сообщал более невинный вид фривольным похождениям последняго. В то же время он выдвигал тем рельефнее соответственный приключениям легкомысленный характер главного действующого лица.

Герой поэмы "Дон Жуан" как будто и с самого начала был предназначен автором для обрисовки легкомысленного, можно сказать, безпутного отношения к жизни. Называя Дон Жуана самым безнравственным поэтическим произведением, какое только знал, Гёте разумел не самые по себе любовные похождения его героя, выходящия, конечно, из всяких пределов, полагаемых "нравственностью", а что-то другое. Вероятно Гёте имел в виду, что чувственность Байронова Дон Жуана не столь наивна, как у испанского Дон Жуана, а сопряжена с издевательством. Она исходит подчас из безнравственности, возведенной в принцип, и из мрачно-скептического мировоззрения, не имеющого никаких опор в самом себе, а лишь идущого в разрез со сложившимся нравственным миропорядком, который признавал и Гете несмотря на то, что также был не особенно строг в любовных похождениях.

Но и признавая все это, не следует впадать вот в какую ошибку: хотя сам Дон Жуан безнравствен, и описания его любовных приключений иногда.столь же циничны, как и самые эти приключения, с ним нельзя всецело отождествлять автора, как отождествляли Байрона с Чайльд Гарольдом и другими его героями. Дон Жуан, разумеется, несколько напоминает Байрона, это вне спора" Оба они - скитальцы вдали от родной земли и космополиты, пренебрежительно относящиеся к морали родины. Но как мировую скорбь, воплощавшуюся в героях первого периода деятельности Байрона, нельзя всецело усвоять самому поэту и надлежит уделять в ней кое-что поэтическому преувеличению, если желательно составить правильное понятие о личности и воззрениях Байрона, так надо кое-что убавить из фривольности Дон Жуана, чтобы составить себе правильное понятие об авторе поэмы. Байрон в глубине своего сердца и дум не был так легкомыслен, как то могло казаться и казалось иным на основании его похождений. Ища безпрестанно любви и охватывая своею любовью весь пол женщин (VI, 27), Байрон столь же интенсивно жил стремлением к справедливости, свободолюбивыми мечтами и порывами в высь к познанию истины. И хотя Байрон заметил о своем герое, что его улыбка переходила в язвительное зубоскальство, этого нельзя сказать о самом поэте, несмотря на все его высокомерие, раздражительность и склонность язвить. Не следует, разумеется, упускать из виду, что муза Байрона, как справедливо замечено {Pughe, 45.}, отражала страсти души "по ту сторону добра и зла", далекия от всякой меры и самообладания. Но для правильности суждения, следует помнить, что Байрон, был англичанин и ему слишком хорошо была известна истинная цена английского морализирования. Англичане более чем какой-либо другой из европейских народов стоят за ригоризм в религии и морали, но кто больше их повинен в напускной pruderie и ханжестве {Ср. XI, 86.}. Позволяя себе втихомолку жить, как захочется, англичанин громогласно отстаивает только консервативные начала и формы. Потому и протест против такой условной "нравственности" должен был проявиться в поэзии гораздо резче и страстнее, чем то было бы под пером поэта иной национальности. Быть может, и в своей личной жизни Байрон нарочно выставлял на вид свое безпутство для оттенения контраста английской лицемерной добродетели, как мы это видим, напр., в месяцы житья в Венеции, когда зародился "Дон Жуан".

Невольно приходит на мысль искать этой гениальности в мастерской и глубокой иронии поэмы. У Байрона получилась удивительно богатая содержанием и проникающею последнее мыслью картина мира, охватывающая бесконечные видоизменения жизни {XV, 19.}. В силу этого иные называют поэму Байрона образцовым эпосом нового времени {Н. С. Muller, Lectures on the science of literature, first series, Haarlem 1904, 72 и след.} в противоположность эпосам древнему и новому. Но надо постоянно помнить, что поэма Байрона - в значительной степени эпос субъективный и насмешливый. Иногда ее согревает теплота и неподдельная сердечность, как мы это видим, напр., в эпизоде с Гаидэ, но еще чаще читателя поражает ирония. Последняя тем горьче, что основа её - скептицизм философски-романтического субъективизма, основанный на противоположении я, мыслящого и протестующого субъекта, остальному миру скептицизм, полный романтической печали и ужасающий своею безотрадностью, если в него вдуматься поглубже, но с первого взгляда скрывающийся за легкостью тона.

Смеюсь я над всем, чтоб слез не лить, говорит поэт {IV, 4.}. Дело в том, что, изображая судьбу своего увлекающагося и легкомысленного героя, Байрон с большим искусством по поводу её перипетий постоянно поднимает вековечные вопросы о жизни, смысле наполняющих ее увлечений, порядков, противоречий и находит неразрешимыми возникающие при этом недоумения и сомнения. Здесь они сильнее, чем в более ранних произведениях Байрона, потому что исходят из более или менее зрелой мысли поэта и введены в широкую рамку человеческой жизни вообще почти во всевозможных её проявлениях, Таким образом, в этой поэме более, чем во многих других своих произведениях, Байрон является, говоря его собственными словами, одним из пловцов по вечности:

.......wanderers o'er Etenity

Wliose bark drives on and on, and anchor'd ne'er shall be *).

Они шли против ветра -

Я также против ветра плыл и волн;

Бороться и доныне продолжаю;

Про землю позабыв, отваги полн,

Средь грозных волн плывет мой утлый чолн,

А бешеным валам не видно краю!

говорит поэт {D. J, X, 34,} - "пилигрим вечности", как назвал его Шелли в 1821 г. Понимать эти образы и выражения надо так, что Байрон затрагивал в рамке похождений своего героя основные вопросы жизни, долженствующие интересовать всех и каждого {VI, 63: My tendency is to philosophise On most things... О фазисах мысли Байрона см. в книжке J. О. Е. Donner, ѴИИ-я этой книжки посвящена позднейшему скептицизму Байрона - в "Дон Жуане".}. Поэт хвалится тем, что его ялик

....Несясь вперед, проходит там,

Где гибель бы грозила кораблям *).

*) VI, 4.

Это произошло от того, что поэт ставит основные вопросы, но не решает их и указывает, что мыслящему человеку приходится постоянно оставаться с неудовлетворенностью сомнения. В разсматриваемой поэме Байрон приступал к обзору и уяснению жизни преимущественно с точки зрения разсудочной критики, при чем в нем здесь сравнительно редко говорила сердечность, скорбь об участи человека, в особенности - в низших сферах человеческой жизни.

Как много есть вопросов без ответа!

Нам не проведать тайны роковой.

Откуда мы, что скажет нам могила?--

Вопросов тех неотразима сила *).

Тем таинственнее и неразрешимее вопросы о вечности {X, 20; XI, 34.}. Байрон повторяет слова трагедии о Гамлете:

Зачем на свете люди? Нет ответа;

Грядущее ж темно *).

*) XV, 99.

Байрона:

... бредни метафизики сходны

С лекарствами, что слабого больного

От злой чахотки вылечить должны,

А потому оставлю их...

Так ел Сатурн детей, как знаем все мы *).

*) XI, 5; XII, 52; XII, 72.

Не помогает Байрону и психология, потому что она не знает, что такое наша душа и наш ум {VI, 23.}. Нашим чувствам нельзя доверять {XIV, 2.}. Единства личности нет {XVII, 11.}. Следовательно, мы не можем почерпнуть уверенности ни из великой природы, ни из собственной пучины мысли:

Иль из себя луч истины извлечь,

На правый путь вступили бы народы,

Которого ощущают недостаток *).

*) XIV, 1. 

.....Who has itsclue?

Philosophy? No; she too much rejects.

Religion? Yes; but which of ail her sects? *)

Признание истины в утверждениях религии, хотя бы в принципе" уже выводит из состояния полной безпомощности. Так Байрон, ставший тогда пантеистом, как будто преодолевал иногда скептицизм и пессимизм и вполне не чуждался религиозности, по крайней мере религии природы (natural piety) {О Байроновой религии природы см. в книге Pughe главу: Die Natur und Weltanschatrang Byron's im Verhältnis zu derjenigen Wordsworth's und seiner Zeitgenossen, в особенности стр. 73; см. затем 82--83.}, оставаясь отъявленным врагом христианства, как государственной религии.

Но и помимо религии и философских систем, можно приобрести кое-какую долю познания, и Байрон не одобряет скептицизма Сократа, утверждавшого, что все наше знание сводится к признанию того, что ничто не может быть познано {См. VII, 5 и примечание у Donnera 129--130; cp. Poetical Works, 1899, II, 103, п. 2.}. По крайней мере, сомневаясь во всем, нельзя предаваться и отрицанью:

Тому, кто сомневается во всем,

¹).

Так сбивчивы и шатки наши мненья

Что сомневаться можно и в сомненье ²).

С Пирроном мне скитаться не с руки;

По бездне мысли плавать безразсудно:

Нагрянет шквал - как раз потонет судно;

Все мудрецы - плохие моряки;

Так плавать утомительно и трудно;

Не лучше ли приют на берегу,

³).

¹) XV, 88. Cp. XIV, 3. For me, I know nought; nothing I deny,

Admit-reject - contemn...

²) IX, 17.

³) IX, 18.

Наиболее вероятно наше познание лишь в вопросе о смерти, но и в утверждении о ней нельзя ручаться за полную достоверность и безошибочность:

.... может быть и это станет ложно,

Коль вдруг опора вечности блеснет.

Мы ужаса полны, насмерть взираем,

*) XIV, 3: Death, so called, is а thing which makes men weep,

And yet а third ot Life is passed in sleep.

Смерть именуется в этой строфе "так называемой". Поэт, следовательно, не верил в то, что она - настоящая смерть; он не отличает её от жизни, потому что жизнь кажется ему иногда также смертью {IX, 16: I sometimes think that Life is Death.}. Смерть - как бы высшая ступень жизни: она открывает путь к действительному познанию и истинному существованию {Ср. Pughe, 86--87.}.

Существование же настоящее - "жизнь таинственней загадки" - вызывает в Байроне немало горечи. В "Дон Жуане" постоянно проглядывает мысль, что все прекрасное на земле - как бы бред опьянения, которое разрушается сомнением.

Кто крепче свит, тоски не зная вечной *).

*) IX, 15.

Как мышление есть сомнение. так жизнь есть опьянение. По Байрону усматривание красы в мире - последствие своего рода упоенья:

Для мыслящих существ в вине есть сладость;

Как слава, страсть, богатство. Жизнь не радость,

Коль поле жизни в степь превращено.

Без радостных утех безцветна младость;

Итак, совет даю я пить вино,

Но средство есть, что от того поможет ¹).

Вольтер нам говорит, но это - шутка,

Что, лишь поевши, сладость светлых дум

Вкушал Кандид. Вольтер неправ: желудка

Лишь тот, кто пьян, лишается разсудка ²).

¹) II, 179; cp. II, 169 и XVI, 86.

²) V, 31.

За каждым опьянением следует похмелье. Брак самое худшее похмелье. - "Король нами повелевает, врач нас мучит, священник наставляет, и так наша жизнь дает немножко дыхания, любви, вина, честолюбия, славы, борьбы, благочестия, праха, - быть может имени" {II, 4.}.

Байрон доходит до грандиозности Шекспировской концепции, внушая трезвое отношение к жизни:

Смеется смерть своим беззвучным смехом,

И жизнь пример с нея должна бы брать;

Она могла б, служа ей верным эхом,

Глумясь над славой, властью и успехом.

Ничтожества на вас лежит печать.

Ничтожны мы, как капли в бурном море

Да и земля лишь этом в звездном хоре *).

Байрон разоблачает тщету славы, человеческих надежд, любви. Правит ли разум миром? Сомнительно:

Запри весь мир, но дай свободу тем,

Которые в Бедламе. Будь уверен,

Что все пойдет по старому затем;

Будь свет умен, то ясно было б всем;

С глупцами ж в спор вступать я не намерен *).

*) XIV, 81. Ср. о том, что люди не внемлют разуму, V, 48.

Мотивы людских деяний в большинстве случаев низменны: они кроются в страстях и той или иной подкупности {V, 25 и 27.}. Своими насмешливыми замечаниями о возвышеннейших состояниях и порывах человеческого духа Байрон только усиливает колорит реализма и натурализма, присущий всей поэме. Люди - псы и даже хуже {VII, 7.}. Мир подвластен миллионам {XII, 5.}. Не страсть, а злато царствует над всем.

Без денег жен не брать. Любви Эдем

И тот металл презренный созидает *).

*) XII, 14.

Однако Эдем Дон Жуана в идиллической истории любви последняго и Гаидэ создан не тем. Но сам поэт не верит собственному сердцу:

Его разбила жизнь. Прости любовь! *).

*) I, 215: No more - no more - Oh! never more, my heart,

Canst thou be my sole world, my universe!

Вообще в "Дон Жуане" Байрон склонялся к дуалистическому представлению о человеческой природе и её дисгармонии. Пренебрежение к призрачным благам, проповедуемое поэтом, не означает отрицания:

Все ж идеал - небесный алкоголь *).

*) XI. 

Но небо есть вино, с трудом переносимое нашим мозгом.

Столь много печальных истин о преходимости мира и ничтожестве человеческого существования и действования поведал нам Байрон в своей холодной анатомии человека, безпощадно, с полною искренностью и откровенностью разоблачающей всякия иллюзии. Различно определяют это мировоззрение Байрона. Современник и противник Байрона, Соути назвал этого поэта главою "Сатанинской школы" "людей больного сердца и развращенного воображения, работающих над тем, чтобы сделать и других столь же несчастными, как они сами, заражая их моральным ядом, въедающимся в душу. Новейшие изследователи выражаются мягче. Они говорят, что Байрон впал в "фривольно-нигилистическое направление" {Hoops, 78.}, проникся "цинически-нигилистическим миропониманием", перерядился Мефистофелем {Kraeger, 98.}, что он дошел до "горького, даже циничного пессимизма", что его мировоззрение непрактично-пессимистично {Pughe, 17.}, отличается нездоровым характером и т. п. {Zdziechowski, Byron i jego wiek, I, 181.}.

"Дон Жуаном", нельзя не признать, что остроумно-шутливый тон скрашивает многие из парадоксов и чрезмерных необузданностей поэта. Разлагающий анализ поэта, благодаря сопровождающему его юмору, по временам убаюкивает читателя, в особенности - когда разсуждения поэта сливаются с глубоким личным чувством. Говоря обо всем блестяще и остроумно, Байрон выказал гениальное уменье ставить так сомнение во всем, что исчезает иногда и самое сомнение {См. выше, стр. 204, столбец 2, прим. 3 и 4.}, и мы остаемся без прочного опорного пункта. Все быстро сменяется, а быстрее всего проносятся чувствования, настроения и мысли поэта. Байрон сам в конце концов приравнивает свои песни к детской игре {XIV, 8.}, но его игра чрезвычайно остроумно освещает молниеносными проблесками непроглядную мглу жизни.

Так, подобно разростанию концепции "Дон-Кихота", постепенно расширились объем, задача и смысл поэмы Байрона. Первоначально же она предназначалась быть только "а playful satire" - сатирой, в области которой Байрон также выказал себя первостепенным мастером, как то видно еще из "Видения Суда". "Я вознамерился, писал Байрон 16 февраля 1821 г. к своему издателю Murray'ю, сделать Дон Жуана Cavalier Servente в Италии, виновником развода в Англии, а в Германии сентиментальным человеком с физиономиею Вертера, чтобы таким образом в каждой из этих стран выставить различные смешные стороны общества; (я хотел) постепенно, по мере того как он становился старше, показать его gâté (испорченным) и blasé (усталым), как то естественно. Я только не вполне еще решил, покончить ли с ним в аду, или же в несчастном супружестве, не зная, что тяжеле". Очевидно, Байрон первоначально хотел дать длинный ряд сатирических картин, и Ю. Шмидт справедливо считал первую песню, содержащую множество ядовитых насмешек и намеков на обстановку, окружавшую поэта в Англии, классическою в этом смысле по силе выдержанности тона, всецело соответствующого содержанию. Сюжет, какой содержится в этой песне, уже нельзя было изложить более приятно, увлекательно и остроумно. Много мастерских картин содержит и последующее изложение, и Байрона справедливо называют Ювеналом XIX в.

Мало по малу первоначальная рамка поэмы разрослась,благодаря более широкой идее, введенной в нее. Поэт задумал выставить на вид сатирически и насмешливо всевозможные стороны" странные, противоречивые и смешные явления новейшей культуры. Байрон пожелал вразумить свое время и свой народ, и начал думать, что затеянная им борьба против сложившихся воззрений послужит на "пользу человечеству" {XII, 39: My Muse by exhortation means to mend

All people, at all times, and in most places...}, выясняя извращения основных начал жизни и нравственности, данных природою {XV, 3; II, 191; cp. однако II, 75.}, истинною нашею руководительницею. Искусственные обычаи и нравы {XV, 26.} - создание людей и не должны иметь руководящого значения, между тем как теперь наоборот: нравы создают людей {XV, 26.}. Благодаря этому, в противоположность благам состояния, близкого к природе, цивилизация наделила нас своими "великими радостями", "милыми последствиями разростания общества", каковы война, жажда славы {VIII, 68.} и т. п. Байрон желал освещать (окрашивать) природой искусстивнные обычаи и возводить частное в общее {XV, 25: The difficulty lies in colouring

And rend'ring generai that which is especial.}. Ратуя за природу и преподнося современникам неприглядный образ их, Байрон явился, несмотря на вольность, даже цинизм некоторых из нарисованных им картин {См., напр., VIII, 130--132 - o вдовах и старых девах. Предыдущая редакций этих строф - в "Чертовой поездке" ср. замечание в The Athenaeum 1904, No 3995. Вследствие такого рода подробностей отчасти "Дон Жуан" считается произведением, опасным в моральном отношении, и, напр., St. Gwynn, The masters of English Literature, Lond. 1904, заметил, что это произведение "is likely to deprave. It would be cant to say that it is healthy reading for the sexually impressionable..."}, суровым моралистом, производившим сильное впечатление на современное ему общество, в особенности на англичан, с ужасом увидевших язвительное изображение многих личностей и порядков. Таким образом, Байрон примыкает к фаланге моралистов, издавна сообщивших особый отпечаток английской литературе, отличаясь от них методой. Подобно Боккаччио, оправдывавшему Декамерон моральною задачей, и Schadwell'ю, и Байрон (вопреки резким критикам) считал Дон Жуана "самой моральной из всех поэм" {I, 207; XII, 86, 39. Вместе с тем Байрон готов был признать, что его поэма "слишком вольна" для его весьма скромного времени, что она "там и сям сладострастна".}.

Высказано мнение, что основная цель социальной сатиры "Дон Жуана" - "не в глумлении или едком цинизме, а в призыве к терпимости, гуманности, справедливости". До известной степени это верно {Во имя этих начал Байрон явился в ряду поэтов одним из самых страстных противников войны и военной славы, как то показывают "Видение Суда", где говорится о "crowning carnage, Waterloo", и VII и VIII песни "Дон Жуана", содержащия сатирическое изображение взятия Суворовым крепости Измаила, причем Байрон забыл, что Суворов воевал с теми самыми турками, против которых выступил в конце своих дней и сам поэт; Суворов в сущности подкапывал тираннию турок и, следовательно, подготовлял освобождение народов, подвластных последним. Байрон признавал лишь войны за свободу и справедливость, отдавал должное подвигам Леонида и Вашингтона, а нечестивого завоевателя заклеймил позором. "Так же строго отнесся он и к Веллингтону (см. начало ИХ-й песни). Во имя тех же высших начал Байрон безпристрастно указывал на все несимпатичные стороны и деяния своих соотечественников (X, 66--67) и предостерегал их относительно грозящей им участи, подобной участи других морских государств, уже лишившихся своего могущества.}, но, повидимому, Байрон хотел выразить по преимуществу оппозицию новейшей мысли против всех консервативных элементов общества {XII, 40: I mean to show things really as they are,

Not as they ought to be...

H. C. Мuller, Lectures, 31, справедливо называет слов Жуана, мастерским произведением новейшей европейской мысли и чувства, продуктом новейшого духа мировой литературы, охватывающого весь свет, поэтическим протестом ХИХ-го века против всего лицемерия общества.}.

"Дон Жуана" напоминает уже мрачный реализм и пессимизм Мопассана и концепцию позднейшого периода деятельности последняго, но в душе Байрона на деле еще не водворялся такой мрак, какой находим в "Sur l'eau" и "La vie errante" Мопассана.

Мир полон зла и безотрадных явлений в мире политической и социальной, а равно и личной жизни, но есть в нем не мало и прекрасного. Байрон страстно любил это прекрасное в жизни.

Первое место в этом прекрасном занимает природа, которая полна гармонии {XV, 5: There's Music in ail things, if men had ears...}.

Как хороша природа! Сколько силы

И красоты во всех её явленьях!

"Дон Жуане" находим такия же прелестные картины великого колориста, как и в других произведениях Байрона. Чудный гимн природе {III, 102--104.}, навеянный знаменитой Дантовской картиной и свидетельствующий о религиозном, все еще несколько пантеистическом, не взирая на совершившийся в Байроне поворот к Богу {Kraeger, 98 и след.}, обожании вселенной, стоит множества всяких других описаний. Наша жизнь нераздельна с природой. Воображение Байрона не раз манила жизнь вдали от людных городов, в уединении среди прекрасной природы и в слиянии с нею, и в этом отношении он приближался к Руссо и Вордсворту {Об отношении Байрона к Руссо см. О. Schmidt, Rousseau und Byron.}. Эпизод о Гаидэ не находился ли в некоторой связи с лелеянными Байроном планами поселиться на одном из прекраснейших островов греческого архипелага? Этот эпизод - настоящая идиллия. Вспомним еще строфы, посвященные генералу Буну, предпочитавшему жизнь среди красот природы всякому другому существованию:

Из всех людей, прославленных молвою,

Счастливейшим считаю Буна я... *).

Красота той или иной личности в её целом очаровывала поэта, как, напр., это показывает образ чудного дитяти природы, пылкой Гаидэ, превозносимый почти всеми критиками, или второй дочери природы, мистически настроенной Авроры {XV, 45; XV1, 48.}.

Увлекали Байрона и великие порывы души в её свободолюбивых стремлениях {VIII, 155 и след.}. Ведь сам поэт был революционным борцом за свободу личности и народов против угнетателей мысли и против "всякого деспотизма во всех странах". Я хочу, чтобы люди были одинаково свободны как от толпы (и от демагогов), так и от королей, от вас, как и от меня {IX, 24--25.}, говорил Байрон. Не раз в его поэме находим возгласы и заявления ненависти к тираннам. Этими своими идеями Байрон всюду снискивал пламенных поборников, став интернациональным поэтом в силу своих интернациональных симпатий.

Европа, в том числе и Англия, превратилась в царство ханжества и раболепия (ср. D. J., Dedic, XVI). Но и в культурном мире есть уголки, где, по мнению Байрона, жизнь построена на лучших началах, чем в старом свете. Таким уголком Байрон представлял себе Америку, убежище свободы, куда он и намеревался переселиться {См. Kraeger, и в её жизни.

Итак, в поэме о Дон Жуане, которая является лебединою песнью Байрона наряду со стихотворением: "Сегодня мне исполнилось 36 лет...", поэт попытался охватить весь мир человеческой жизни со всем его разнообразием. Байрон вступил с полной смелостью и искренностью в борьбу с политическою, общественною и всевозможною ложью, несомненно выказал в высокой степени мужественные чувства и явился со свойственною ему энергиею и силой певцом освобождения человечества от политических зол и моральных предразсудков. Но, по словам Гёте, "Байрон велик, пока остается поэтом, а когда разсуждает, то уподобляется ребенку своею наивностью. Сила Байрона - в описаниях и глубоком чувстве. Отчетливого воплощения положительных идеалов, прочных руководительных начал жизни и мысли лишена и поэма о "Дон Жуане", как и вся его поэзия. Признаем все значение Байроновой иронии, основанной на поэтическом оттенении контрастов человеческой жизни и разлада между голой, чувственно-эгоистическою, ограниченною натурою человека и её безграничными стремлениями, выраженного Байроном с особенною силой. Однако, хотя бы и гениального, "дьявольского темперамента", какой признавал в себе сам Байрон {См. письмо Байрона к миссис Ли об Аллегре.}, еще мало для полноты обаяния. Конечно, скептицизм, оппозиция ради оппозиции, язвительная критика неудовлетворительных современных общественных отношений, едкий политический сатиризм до известной степени благотворны. Песни о свободе заманчивы. Мечта о вполне непринужденном, гордом и свободном развитии человечества прекрасна, но в своем отрешении от наглядных форм, в своей безплотности при непризнании поэтом никаких ограничений свободы, она рискует оставаться безплодной и неосуществимой утопиею. Мечтательных указаний человечеству неясного идеала в туманной дали и в жизни среди природы по идеям Руссо и его последователей, при постоянных противоречиях в мысли поэта, соответствующих противоречиям в его характере и настроениях, при неполной продуманности построений его мысли и творчества, недостаточно для возведения автора на высшую ступень гениальности. Истинно гениальные эпопеи человеческой жизни дали человечеству такие поэты цельного мировоззрения, как Данте в "Божественной Комедии*, Шекспир в великих трагедиях и символических драмах, Сервантес в "Дон-Кихоте", Гете в "Фаусте", "Дон-Жуан" Байрона не принадлежит к числу таких величайших