| Автор: | Байрон Д. Г., год: 1864 |
| Категория: | Поэма |
Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Чайльд-Гарольд. Песня первая. (старая орфография)
ЧАЙЛЬД-ГАРОЛЬД.
РОМАН.
ПРЕДИСЛОВИЕ.
(К ПЕРВОЙ И ВТОРОЙ ПЕСНЯМ.)
Настоящая поэма написана, большею частью, среди тех местностей, которые её вызвали. Она начата в Албании и все обстоятельства, относящияся к Испании и Португалии, описаны но наблюдениям автора, сделанным на месте. Это я должен сказать для удостоверения в точности описаний. Сцены, описываемые здесь, происходят в Испании, Португалии, в Эпире, Акарнании и Греции. На последней стране поэма пока останавливается; приём, сделанный ей публикою, покажет, может ли автор позволить себе ввести своих читателей в столицу Востока, через Ионию и Фригию. Эти две песни - не более как опыт.
Для того, чтобы соединить все части поэмы в одно целое, в ней выводится на сцену вымышленное лицо, из чего, однако жь, не следует, чтобы поэма отличалась особенною правильностью. Друзья мои, мнением которых я дорожу, дали мне понять, что меня могут заподозрить, будто я, под вымышленною личностью Чайльд-Гарольда, имел в виду известное лицо. Здесь я должен прямо объявить - один раз навсегда - что Гарольд-образ, созданный воображением для известной цели. В некоторых частностях может быть случайное сходство с кем-нибудь; но, вообще, могу вас уверить, такое предположение не может иметь здесь места.
Почти безполезно упоминать, что название "Чайльд" употреблено мною, как "Чайльд-Уотерс", "Чайльд-Чильдерс", в подражание старой форме версификации, принятой мною. "Добрая Ночь", в начале первой песни, была вызвана "Спокойной ночью Лорда Максуэля", помещённою в "Шотландских Минестрелях", изданных Вальтер-Скоттом.
Быть-может, что в первой песне, в которой говорится о Пиренейском полуострове, будет найдено некоторое совпадение с различными поэмами, говорящими об испанских нравах; но это может только быть местами, потому-что, за исключением нескольких последних строф, всё остальное было написано в Леванте.
Стансы Спенсера - как говорит один из наших достоуважаемых писателей - носят на себе отпечаток величайшого разнообразия. Д-р Битти замечает следующее: "Недавно начал я писать поэму в стиле и размере Спенсера, в которой я намерен дать всю волю своей фантазии и быть то смешным, то патетичным, то описательным, то сентиментальным, чувствительным или сатирическим, смотря но расположению духа, потому-что, если я не ошибаюсь, размер принятый мною, одинаково допускает все эти формы." Имея за себя такой авторитет и пример некоторых итальянских поэтов первой величины, я не буду стараться оправдывать себя в разнообразии, допущенном мною в настоящем сочинении; довольно того, что, в случае неудачи, ошибка будет лежать в исполнении, но не в намерении, освящённом примерами Ариоста, Томсона и Битти.
ПРИБАВЛЕНИЕ К ВВЕДЕНИЮ.
Я выждал время, когда большая часть наших периодических изданий разделила между собою обычную долю критики. Я не хочу возражать против справедливости большей части критических суждений: дурно было бы с моей стороны ссориться с ними за их снисходительную критику, хотя, быть-может, они были бы правдивее, еслиб были менее любезны. Посылая всем и каждому мою благодарность за их великодушие, я рискну всё-таки сделать замечание, касательно одного пункта. Между многими возражениями, возникшими по поводу индифферентности характера Странствующого Чайльда (о котором, несмотря на многие намёки на противное, я всё-таки утверждаю, что он лицо вымышленное), было сделано, между-прочим, предположение, что он, кроме того, что представляет анахронизм, вовсе не проникнут рыцарским духом, так-как времена рыцарства были - времена любви, славы и т. п. Но вот в чём дело: добрые старые времени, когда l'amour du bon vieux temps, l'amour antique процветали, были самые безнравственные из всех времён. Те, которые сомневаются, пусть пробегут сочинение Sainte-Palaye и, в особенности, 96 стр. 2-й части. Рыцарския клятвы не лучше хранились, как и всякия другия клятвы, и песни трубадуров не были благопристойнее овидиевых, хотя и были менее остроумны.
В Goure d'amour, parlements d'amour, ou de courtoisie et de gentillesse было гораздо больше любви, чем вежливости и любезности. Смотри Роланда, трактующого о том же предмете, как и С. Пеле. Какие бы ни были другие нападки на не очень любезного Чайльд-Гарольда, он был в этом смысле совершенный рыцарь: "не услуживающий кавалер, но настоящий тамплиер". Вместе с тем, я боюсь, что сир Тристам и сир Ланцелот были не лучше того, чем им быть следовало, хотя они и были очень поэтические личности и рыцари sans peur, хотя и не sans reproche. Если утверждение ордена "Подвязки" не басня, то рыцари этого ордена, в продолжение нескольких веков, носили цветы одной графини Салисбюри, не очень-то лестной памяти. Но довольно о рыцарстве. Борк напрасно жалеет, что дни их прошли, хотя Мария Антуанетта на столько же была целомудренна, на сколько большая часть тех, в честь которых ломались копья и выбивались рыцари из сёдел.
Со времён Баярда и до времён сэра Иосифа Бенкса, самых целомудренных и знаменитых как старого, так и нового времени, мало исключений найдётся в опровержение этому предположению, и я полагаю, что несколько изысканий научат нас не сожалеть о тех чудовищных безобразиях, которыми славились средние века.
более действовать и менее говорить; но я никогда не намеревался представить его образцом, а хотел показать только, что ранняя испорченность характера и нравственности ведёт к пресыщению прошедшими наслаждениями и к разочарованию в новых, и что красоты природы и сильные впечатления путешествий (которые, за исключением честолюбия, есть самые сильные двигатели жизни) не существуют для души так созданной или, лучше сказать, заблудшей. Если б я продолжал поэму, то этот характер затемнился бы ещё более к концу, потому-что рама, в которую я хотел его заключить, должна была содержать в себе, с некоторыми исключениями, изображение нового Тимона, а, может-быть, и поэтического Зелюко.
Лондон, 1813.
К ЯНТЕ. 1)
Ни в тех странах, где я блуждал когда-то,
Где красота царит доныне свято,
Виденья чудные в каком-то смутном сне -
В фантазии пленительной, во сне ли -
Тебе подобную мечты создать не смели.
Ты предо мной в сияньи красоты!
Кто знал тебя - так нужны ли слова им?
А кто не знал - мы слов для них не знаем.
Когда б всегда ты красотой сияла,
И юности своей не изменяла
И прелесть форм, и детскую мечту!
Ты на земле, вся вея ароматом,
Явилась нам амуром безкрылатым.
Конечно, мать, вскормившая тебя,
Найти в тебя ту радугу желала,
Которая все скорби усмиряла.
Я рад тому - о, пери молодая!--
Что пережил те юные года я,
Что на тебя смотрю я без любви;
Я рад тому, что мне чужда утрата
Дождаться твоего печального заката;
Я счастлив тем, что твой прекрасный взор
Для юношей, которым всё не мило,
Когда ты их улыбкой не дарила.
Твои глаза, глаза твои газельи,
Которые - в мечтах или в весельи -
Пусть иногда на труд мой поглядят,
И изредка - быть-может, хоть ошибкой -
Ты на него взгляни с своей улыбкой.
Зачем свой труд тебе я посвящал -
Чтобы вплелась во мне в венок надгробный
Лилея нежная, которой нет подобной.
Здесь имя Янты с песнями сольётся
И будет жить; когда же разнесётся
То не случится с именем твоим.
А если жь дни мои сочтутся в мире,
Тогда коснись перстами феи к лире -
Вот всё, о чём так просит твой поэт,
Вот всё, чего душа моя желала
И дружба втихомолку подсказала.
ПЕСНЯ ПЕРВАЯ.
I.
Неборожденной ты слыла!
Тебя лишь праздной скуки ряди
Мечта поэтов создала!
Ужь сколько раз твой слух терзали
Что я теперь решусь едва ли
Нарушить твой священный мир,
Хотя дельфийския руины
И твой ручей, и твой алтарь
За повесть скромную примусь.
II.
Под небом Англии туманной
Жил мой герой когда-то: был
Который оргии любил,
Над добродетелью смеялся,
Разгулу ночи посвящал,
И всё, с чем в жизни ни встречался.
И жил, поклонник наслаждений,
Не зная дела и трудов,
Среди вакхических пиров,
Среди любовных похождений
В кругу любовниц и кутил.
III.
Он Чайльд-Гарольдом назывался.
Здесь говорить я не хочу,
Об этом просто умолчу.
Могу одно сказать: был знатен
Его почтенных предков род,
И герб их передан без пятен
Герб каждый можно так ославить
Единым маленьким грехом,
Что ужь беды никто потом
Не в состоянии исправить:
Ни сладкой песнею певец.
IV.
Гарольд кружился в вихре света
Без опасений, без борьбы...
Кружится муха. Он судьбы
И не боялся вовсе даже
И, праздность вольную любя,
Безпечно жил всегда - судьба же
Ещё далёк до разрушенья,
Ещё в цветущие года
Он заразился навсегда
Ужасной скукой пресыщенья.
Противен стал весь, край родной.
V.
В чаду грехов не раз плутая,
Он их ничем не искупил;
Одну лишь только он любил.
Увы! успехами балуем,
Он ею лишь не обладал:
Своим преступным поцелуем
Не бросил жертвой святотатства
Для новых женщин и тревог
И в мотовстве сгубить не мог
Ея наследные богатства:
Семейной жизни тишина.
VI.
Пресытив бурные желанья,
Он быть разгульным перестал.
Но он их скоро подавлял
И думал, скукою томимый,
Своё желанья не тая,
Покинуть берег свой родимый,
На корабле пуститься в море.
Казалось, жизнью пресыщён,
Вполне доволен был бы он
Для развлеченья встретить горе,
Спуститься даже в самый ад.
VII.
Он бросил замок свой наследный.
Хоть старый замок вид имел
Но предок выстроить умел
Дом этот прочно и солидно.
Был монастырь когда-то тут -
И оскорблён теперь обидно
Где жизнь текла, чужда веселий,
Гремел теперь пафосских дев
Шальной, вакхический напев.
Могли б подумать старцы келий
Что время их пришло опять.
VIII.
Не раз средь буйного собранья
Гарольд сидел и хмурил бровь,
Иль оскорблённая любовь
В нём просыпались на мгновенье,
Но уловить никто не мог
Его душевного движенья
Своих сомнений неизменных
Он пылкой дружбе не вверял
И человека не искал
Для излияний откровенных,
Была, как море, глубока.
IX.
Он был один. Хоть на банкеты
Он звал гостей со всех концов,
Лишь паразитов и льстецов.
Увы! любовницами даже
Он был любим, как щедрый мот;
Он изменился - и тогда же
Как мотыльки, созданья эти
Всегда бросаются на свет,
И где Мамон проложит след,
Не опасаясь тайной сети,
Опустит руки серафим.
X.
Кидая берег свой родимый,
Гарольд, всегда любивший мать,
И не пришел сестры обнять.
В кружке знакомых не слыхали
Его "прости!" - не потому,
Чтоб сердце, словно как из стали,
Нет, кто любил, тот знает муку,
Как бесконечно тяжело
Лобзать любимое чело,
Предвидя долгую разлуку.
Но только сердце разобьёт,
XI.
И так Гарольд без сожаленья
Покинул замок и родных,
И рой красавиц молодых,
Им позабытых без привета,
Хотя их взоры, речи звук
И белый мрамор нежных рук
Для неизвестных новых стран
Он позабыл пиры разгула,
Чтоб переплыть чрез океан,
Чтоб побывать у стен Стамбула,
И чтоб экватор миновать. 2)
XII.
Ужь паруса надулись ровно
И ветерок по струйкам вод
Что Чайльда в море унесёт.
Скалистый берег потерялся
Под пеной волн и уплыл в даль,
И Чайльд-Гарольд чуть не признался,
Но это было на мгновенье -
И, затаив невольный стон,
В тот миг себя не выдал он
Единым словом сожаленья,
И малодушно трепетал.
XIII.
Когда же солнце скрылось в море,
Герой наш арфу в руки взял,
В уединеньи поверял.
До звучных струн коснулись руки,
Аккорды тихо полились
И в тишине по морю звуки
Летел корабль, как окрылённый,
На белоснежных парусах;
Всплывала ночь на небесах -
И скрылся берег отдалённый,
Прощальной песнею встречал:
1.
Прости! Утопает в дали голубой
Родимого берега вид:
И дикая чайка кричит.
Мы видим, как солнце в морской глубине
Торопится отдых найти...
Прости и тебе, как родимой стране!
2.
Часы пролетят и опять надо мной
Румяное солнце всплывёт,
Вновь день я увижу, но берег родной
Стал пуст и заброшен печальный мой дом,
Огонь разведённый зачах
И стены травой заростают кругом,
И воет мой пёс в воротах.
Мой маленький паж 3), подойди же ко мне!
О чем ты рыдаешь с тоской?
Боишься ль ты смерти в холодной волне?
Утри ж свои слезы, будь весел опять,
Корабль наш построен легко,
И если бы сокол нас вздумал догнать,
Остался бы он далеко.
"Не страшны мне бури, пусть волны ревут,
Пусть ветер рвет парус в клочки,
Но ты, господин, не дивись, что бегут
Из глаз моих слезы тоски: 4)
И мать со слезами в глазах;
Остались друзьями мне ты лишь один,
Да Тот, что живёт в небесах.
5.
"Отец на прощанье крестил мне чело,
Хоть холоден был его взгляд,
Но мать моя будет вздыхать тяжело,
Пока не вернусь я назад."
Довольно, малютка! понять я умел,
И еслиб я чистое сердце имел,
Я сам бы заплакал навзрыд.
6.
Поди же ко мне ты, мой верный слуга! 5)
Ужь ты не боишься ль француза-врага?
Иль буря тебе так страшна?
"Ты думаешь, мой господин, обо мне,
Что стану за жизнь я робеть -
Меня заставляет бледнеть?
7.
"Близь замка отцов твоих, с мукой в лице,
Пришлось мне детей покидать...
Что может ответить им мать?"
Довольно, мой добрый служитель - ты прав,
Печаль твоя стоит похвал;
Но я... не таков легковерный мой нрав:
8.
О что же находим мы в женских слезах?
И долго ли женщина ждёт?
Чужая рука на прекрасных глазах
Не жаль мне дней счастья в родной стороне,
Не гнусь я при виде грозы,
Но горько одно лишь, что не о ком мне
Сронить ни единой слезы.
Я вновь одинок, как в былые года,
Один посреди этих вод.
К чему жь о других я заплачу, когда
Никто обо мне не вздохнёт?
Найдёт новый угол и кров
И если вернусь я - меня разорвать
Пёс собственный будет готов.
10.
Пусть море кипит подо мной!
Неси куда хочешь, в далёким странам,
Лишь только б не в край мой родной.
Привет посылаю я синим морям,
Привет мой пустыням, пещерам, горам...
Мой край! доброй ночи! прости!
XIV.
Корабль летит, волна бурлива
Вблизи Бискайского залива;
Корабль летит уже пять дней -
И берег встал из-за тумана.
О Цинтра! вот зубцы твои!
Мчит золотистые струи.
Вот на корабль взошли с приветом
Брегов соседних лоцмана -
И плодоносная страна
Где поселяне в поле жнут,
Кончая свой подённый труд.
XV.
О, Боже! небо не скупилось
Каких плодов здесь не родилось!
Что за окрестности в горах!
Лишь нечестивыми руками
Здесь человек всё портить мог.
Поднимет бич свой на порок,
На всех идущих против рока,
То он ударит с вышины
На притеснителей страны -
Рукой незримого врага,
Покинет эти берега.
XVI.
О! как хорош при первом взгляде
Когда во всей своей громаде
В реке бывает отражен.
Нам ту реку во время оно
Певцы хвалили без стыда;
Плывут могучия суда
Спасать от галлов славу юга;
Но лузитанец горд и дик,
И отличать он не привык
И втихомолку он клянёт
Своих спасителей приход.
XVII.
Когда же с этим градом дивным
Он нам покажется противным:
Дворцы и хижины в грязи
Кругом в одну столпились груду,
И еслиб путник только мог
Он мерзок вдоль и поперёг.
Толпа граждан немытых, праздных
От лени рубища влачит;
Ничто её не устрашит:
Хотя б на встречу шла сама
Египта страшная чума.
XVIII.
Рабы презренные, к которым
Природа... их ли, их ли взорам
Ценить все эти чудеса?
Здесь Цинтра 6) смотрит новым раем
Обвороженный этим краем,
Какой поэт нам даст один
Хотя намёк на ту природу,
Перед которою бледна
Певцом открытая народу,
Когда он смертных удивил
И им Элизиум открыл?
XIX.
Там монастырь, склонившись вниз,
Своими белыми стенами
Над самой бездною повис;
Деревьев тень но горным скатам,
И с вечным мраком, с ароматом
Долины в мёртвой тишине;
Сверканье моря голубого,
И апельсинных рощ наряд,
И рёв потоков - здесь всё ново!
Здесь пред глазами вставший вид
И восхищает и дивит.
XX.
Идите вверх, смотря назад,
Чтоб той природой благотворной
Ещё полней упился взгляд.
А там одна из тех тропинок
Здесь вас с мощами встретит инок,
Свои легенды говоря:
"Вот тут погибли изуверы:
Их за нечестье рок сразил;
Спастись желавший в тьме пещеры,
В ад обративший жизнь свою,
Чтоб быть впоследствии в раю."
XXI.
Среди пустынных, диких мест,
Мы по дороге часто встретим
Воткнутый в землю скромный крест,
Но он есть только след ужасных
Найдя останки жертв несчастных,
Их погребают под крестом.
Здесь встретит путник удивлённый
Таких могил несчётный ряд,
Что в той стране окровавленной
Закон усталый тупо снят
И жизни граждан не хранит. 7)
XXII.
В них прежде жили короли,
Теперь же дикими цветами
Они капризно заросли;
Но след величья их остался...
"замок принца" там стоит.
Но ты ль здесь жизнью наслаждался,
Ты, Ватек, 8) наш богатый бритт?
Не здесь ли, жизнию наскуча,
Но об одном забыл меж-тем,
Что как богатство ни могуче,
Но и ему - везде равно -
Над жизнью власти не дано.
Внизу горы в жилище этом
Ты жил, всех прихотей творец...
Теперь, как проклятый всем светом,
Стоит пустынный твой дворец,
Как ты, он стал и пуст и нем,
Лишь колоссальной рощью травы
Путь загораживают всем
К раскрытым портикам и залам...
Для всех, кто только думать мог
О счастье, бесконечно малом,
Которое кладёт в гроба
Неумолимая судьба.
Вот замок: здесь - то каждый знает -
Сошлись вожди и с давних пор
Вид замка этого смущает
Британца смелый, гордый взор.
Обвит пергаментом кругом,
Сидит, надев колпак дурацкий,
Чертёнок маленький; на нём
Висят печать и свиток чёрный,
Известных рыцарей - и он
На них указывал проворно,
Лукаво надписи читал
И непритворно хохотал.
Конвенция - названье беса.
В том замке на смех он собрал
Всех гордых рыцарей конгреса
Здесь победитель покорился
И пред безумием поник,
И вновь спасителем явился
Дипломатический язык.
Героям нашим навсегда.
Срам победителю, когда
Он растеряется постыдно
И клонит голову в стране
XXVI.
С-тех-пор - о Цинтра - не забудут
Тебя британцы никогда,
И, если могут, долго будут
Вожди грядущих поколений,
Победоносные вожди...
Нет, стыд безславных поражений
Суда потомства подожди,
Как победитель уступил,
Как побеждённый враг смутил
Победы радостные звуки,
Смял гордый лавр её венков
XXVII.
Так думал Чайльд, но без кручины,
Бродя один средь этих скал,
И хоть прелестные картины
Но он, как ласточка скучая,
Рвался всё дальше, в край иной,
И чаще думы, избегая,
Терзали ум его больной,
Припоминал Гарольд тогда
Мелькнувшей юности года,
Что прожил их без сожаленья
В чаду безумств, в чаду проказ -
XXVIII.
Коня скорей! 10) И покидает
Он этот край и мирный кров;
Но не для женщин и пиров.
Спешит куда? - без цели мчится
Вперёд, вперёд, куда-нибудь,
Не зная сам, где прекратится
Не мало мест и видов разных
Перед собой увидать он,
Пока не будет утомлён
Картиной стран разнообразных
Ещё сильна его тоска.
XXIX.
Но вот и Мафра. 11) В вихре танцев
Здесь королева лузитанцев 12)
Жила, оплакав свой позор;
Мешались здесь пиры и мессы
И составляли двор один
И рядом - мрачный капуцин.
Здесь вавилонская блудница
Себе построила чертог;
Здесь позлащённый твой порок,
Толпу к ногам твоим бросал
И рабский трепет возбуждал.
XXX.
Так между гор, цветущей нивой
О! для чего в стране счастливой
Народ свободный не живёт?
Нет, для одних лентяев, дома
Жалевших кинуть свой диван,
Бродить под небом разных стран
С одним желанием упорным -
Иные думы испытать,
Всё знать, всё видеть и дышать
Один флегматик лишь не мог
Понять всю прелесть тех тревог
XXXI.
Но плодоносные долины
И вот испанския равнины
И бесконечный их простор
Кругом открылся нашим взглядам.
И новый край суров и глух:
Лишь кое-где бредёт пастух.
Он должен быть вооруженным,
Чтоб защищать своих овец,
Затем-что из конца в конец
Прошелся враг - и весь народ
Теперь его прихода ждёт.
XXXII.
Там, где слились между собою
Какой же гранью роковою
Они теперь разделены?
Что делит их? В зубцах Сиерра?
Иль Того мощная волна?
Вновь возведённая стена?
Там нет ни стен, ни речки быстрой,
Их межь собой не разделял
Огромный ряд высоких скал,
Которой галльская страна
От южных мест отделена.
XXXIII.
Но между ними пробегает
Как знать его? - никто не знает,
Но он для них границей лёг
И здесь журчит, переливаясь
Вдоль ненавистных берегов...
Пастух глядит в страну врагов
Своим лениво-гордым взором...
Любой испанский селянин
Смотрел, как истый властелин,
Но ужился с ним никогда б
Несчастный лузитанский раб. 13)
ХХXIV.
Когда жь вдали, среди тумана,
Явилась мрачно Гвадиана
С журчаньем тихих, грустных вод.
На берегах её когда-то
Сходился с рыцарями мавр,
И обливался кровью лавр.
Спасался бегством побеждённый
За склоном взрытого холма
И мусульманская чалма
Во след за ней в реку летел,
Где мчалась груда мёртвых тел.
XXXV.
Прекрасный край любви и славы!
Когда отец презренный Кавы 14)
Пришел с дружинами, и враг
Окрасил кровью гор долины.
Где жь флаги грозные войны?
Разбивши дерзкия дружины.
О, как тогда средь этих мест
Сиял, горел над всей страною
Победоносный яркий крест
А в Африке носился стон
Рыдавших мавританских жен.
XXXVI.
Но сохранился ль в песнях края
Дела героев разбирая,
Оне одне хранят их след.
Сотрётся в пыль стена гранита,
Умрут историки страны,
Бывает слава старины.
О, радость! знай: язык преданья,
Как лесть, которая ужь спит,
Ни для кого не сохранит
Но то величие в народ
В безсмертных песнях перейдёт.
XXXVII.
Сыны Испании, проснитесь!
На крик призывный отзовитесь:
Вперёд! вас рыцарство зовёт.
Ужь пыльче с дерзостью бывалой
Не машет копьями оно,
Не развевается давно;
Но под раскаты пушки медной,
В дыму, где воздух рвёт картечь,
Оно зовёт: "за меч! за мечь!"
Но тот ли, что сзывал к врагу
На андалузском берегу?
XXXVIII.
Но - чу! раздался топот конный...
Сражает меч окровавлённый?
Уже-ль тиранам и рабам
На жертвы кинете вы братий?
Огонь ружейный между скал
Не мало жизней вырывал.
Смерть проносилась, как сироко,
То с той, то с этой стороны.
Покрытый кровью, бог войны
Людей во всех концах земли
Удары эти потрясли.
XXXIX.
А там с горы на бой ужасный
И цвет волос кроваво-красный
Румяным солнцем озарён,
Смерть разносил он каждым взглядом,
Всё на пути палил и жег,
Дух разрушенья виден рядом:
Он отмечал деянья зла.
В тот день три сильные державы
Сюда рука его свела
И с наслажденьем ждёт Коллос,
Чтоб больше крови пролилось.
XL.
Клянусь - для всех, кто на сраженьи
Великолепное смешенье
Характер битвы представлял!
Вилися шарфы и, блистая,
Мелькал огонь над головой...
И подняла зловещий вой.
Все ждут побед, облитых кровью,
Добычи ждут - но много сил
Погибло жертвою могил,
За их падением следил
И падшим трупам счёт сводил.
XLI.
Три армии для грозной битвы,
Три племени свои молитвы
Шлют диким воплем к небесам.
Под небом чистым и лазурным
Знамёна вьются, пыль стоит,
Идут француз, испанец, брит;
Враг, жертва и союзник нежный
На битву общую пришли,
Как-будто дома не могли
Сошлись, чтоб язвами их ран
Потом питался хищный вран.
XLII.
И здесь сгниют безумцы эти!
Они орудьем были в свете
В руках тиранов. Ты, тиран,
Себе дорогу пролагаешь
По человеческим костям,
Дал волю бешеным страстям.
Кому жь мила деспотов злоба?
И есть ли в мире уголок,
Где б каждый хищный деспот мог
Где он сотрётся скоро в прах,
Не наводя на смертных страх?
XLIII.
О! альбуэрския равнины!
Ктоб угадал, что здесь дружины
Сойдутся в битве умирать?
Мир павшим! Пусть триумф победный
И громкой славы письмена
Перенесут их имена.
Пока мы новых битв не видим,
Не видим новых похорон -
К тебе на встречу, Альбион,
И, хоть недолго, может-быть,
Ты в наших песнях будешь жить. 15)
XLIV.
Но о любимцах войн забудем:
Пускай каприз приходит людям
По приказанью умирать;
Пусть мы наёмщиков лишались -
О них мы плакать не должны:
То для позора всей страны.
Тогда б их роли были жалки,
Они погибли б без следа,
Без угрызений, без стыда
Иль с окровавленным ножом
Все занялись бы грабежом.
XLV.
Гарольд идёт - и пред собою
16) видит. Как всегда,
Она не кажется рабою:
Ещё свободна и горда;
Но близок час её страданий:
И до ступеней чистых зданий
Коснётся грязная нога,
Скуются цепи для рабыни...
Час страшный! Неизбежен он:
Существовали бы доныне
И добродетель вкруг цвела,
И в мире не было бы зла.
XLVI.
В безумных оргиях народ...
Позор отчизны не волнует
Тебя, севильский патриот!
Там нет воинственного жара,
И только слышится гитара
В часы полночной тишины.
Для сладострастных наслаждений
И дни и ночи на пролёт
Среди безмолвных преступлений
И дряхлых каменных громад
Лишь только властвует разврат.
XLVII.
Боится видеть он с женой
Полей печальную картину,
Полей ограбленных войной.
Фанданго звуки замолчали,
Монархи! если бы вы знали
О чистых радостях земли,
Вас сладкой прелестью обмана
К себе бы слава не звала
И резкий грохот барабана
Нас навсегда б забыл будить,
И смертный мог бы счастлив быть.
XLVIII.
Теперь погонщики быков?
Любовь ли, славу ль прославляют?
Нет, смысл их песен не таков.
Иные звуки и тревоги...
Они поют лишь по дороге
Одно: "да здравствует король!" 17)
Иль шлют проклятия Годою,
Безумцу Карлу, иль тому,
Пред королевой молодою -
И эта падшая жена
Была в порок увлечена.
XLIX.
Где и теперь ещё видны
Обломки замков мавританских,
Остался грозный след войны.
След лошадиного копыта
Всё поле ядрами изрыто:
Здесь, говорят, был стан врагов;
И здесь крестьянином отважным
Был не один драгун сражен!
На это место с видом важным,
Уверив, что верхи тех скал
Не раз один он с бою брал.
L.
Кокарда красная 18) - она
Служить для всех условным знаком
Во всей стране теперь должна.
Тому беда; будь юн иль стар,
Он начинает путь опасный:
Здесь нож остёр, здесь быстр удар.
И горе галльскому солдату,
Коварно спрятанный кинжал,
И обнаженному булату
Не страшен стал бы гром траншей
И блеск французских палашей.
Там, высоко, с вершин Морены
На поворотах, из-за скал,
Глядят твердынь могучих стены,
Ряд батарей - и взор встречал
Построек крепких образцы,
Из ядер сложенную груду, 19)
Рогаток острые зубцы,
Там стражи грозные фигуры
Там под ущельем, межь камнёй,
Для боевых запасов фуры
И возле пушки боевой
Фитиль курится роковой.
Ждут битвы, царства слёз и мрака;
Но тот, кто троны низвергал,
Ещё рукой не подал знака,
Ещё стране он отдых дал;
Сюда придут его рабы -
И скоро запад над собою
Увидит грозный бич судьбы.
Испанцы! слабы все усилья!
Лишь галльский коршун развернёт
С победоносным воплем крылья -
И станет в битвах умирать
Испанцев доблестная рать.
Уже-ль погибнут эти силы
И этой молодости цвет?
Межь рабством и дверьми могилы
Уже-ль иной средины нет?
Поработит кругом народ
И никогда до слуха Рока
Мольба испанцев не дойдёт?
Напрасны ль храбрость и забота
И наставленья мудреца,
И увлеченье патриота,
И обнаженный в битве нож,
С которым рвётся молодёжь?
К чему жь, гитару покидая,
Забыв стыдливость и покой,
Теперь испанка молодая
За меч хватается рукой?
И, новым мужеством горды,
Кругом становятся испанки
С своими братьями в ряды;
И те, которые когда-то
Вступив ногой в военный стан,
Становят грудь под штык солдата
И на резню, сквозь дым и смрад,
Как Марсы юные глядят.
Но если б их вы увидали
Не в дни войны, когда на вас
Из-под таинственной вуали
Глядела нежно пара глаз
Могли подметить очерк рук,
И прелесть форм, и профиль юга,
Могли услышать речи звук,
То не подумали бы все вы
У сарагосских стен с метём
Воинственной испанской девы,
Где - и спокойна и строга -
Она с оружьем ждёт врага.
Любовник пал - она не плачет;
Начальник мёртв - она спешит;
Она вождём победным скачет,
Она трусливого стыдит
Никто так грозно, как она,
За смерть вождей не отомщает,
Не будит слабого от сна.
Испанка смело пробуждала
И с бранным криком впереди
Сама преследовала галла,
Когда бежал безславно он,
Рукою женщин поражен. 20)
Но всё жь породы амазонов
Чужда испанская жена;
Она с ребяческих пелёнок
Служить любви осуждена.
За меч бралась её рука,
То это месть голубки нежной
За смерть родного голубка.
Любовь и гнев - в ней всё безценно!
Пустых красавиц болтовню,
В которых всё обыкновенно:
Оне равны с ней в красоте,
Но души, души их не те...
На ямках щёк - следы дыханья:
Амур лишь смел на них дохнуть;
Уста, где спрятались лобзанья
Сейчас готовые спорхнуть,
Лобзанья нежные срывать.
А взор... как дико и прекрасно
Блестит и жжёт! О Феб! не трать
Лучей и солнечного жара,
Ещё прекрасней и свежей
Она выходит из загара -
И перед ней скучны, бледны
Все дамы северной страны.
Восток, прославленный по свету,
Гаремы знойной той страны,
Где сам 21) пою я песню эту
Все циники во прах склоняться)
Ведите же меня теперь
За ту таинственную дверь,
Где ваши гурии таятся,
В закрытой спальне мусульманской!
Где жь ваши гурии? Кто тут
Сравнится с женщиной испанской? 22)
Такими женщинами мог
LX.
Парнас! тебя я вижу ныне
Не в смутной грёзе прежних дней,
Но с вечных снегом на вершине,
Во всём твоём величьи диком!
Не ставь же мне теперь в вину,
Что я смутил невольным криком
Твою святую тишину.
Ведь каждый скромный пилигрим
Привык здесь голосом своим
От сна будить, тревожить эхо,
Хотя давно с твоих высот
LXI.
Я знал тебя в мечтах когда-то,
Давно... Кому неведом ты -
Не знает тот, что в жизни свято.
Но я молчу, позабывая
Всё, что хотел сказать в стихах;
Поэтов древних вспоминая,
Могу лишь только пасть во прах,
Дрожа, волнуясь и любя,
Могу смотреть лишь на тебя
Сквозь ризу облачного крова
И молча думать в этот час:
23)
LXII.
Счастливей всех поэтов, ныне
Ещё не знавших этих мест,
Могу ль но чувствовать святыни
Хоть в тёмный грот к себе на ложе
Теперь не сходит Аполлон,
И ты, жилище Муз, похоже
На тёмный гроб со всех сторон,
В тени пещер, в дыханьи вод,
Ещё витает и живёт
Какой-то кроткий, добрый гений -
И в этой мёртвой тишине
LXIII.
Парнас! к тебе поднявши руки,
Я позабыл, обворожен,
Страну, где слышны цепи звуки
Я пред тобой лежал на камне,
Роняя слёзы на песок...
Но мой рассказ начать пора мне,
А ты... ах! если б только мог
От ветки Дафны, чтоб опять
Я мог с успехом воспевать
Тебя в стихах, Парнас суровый,
Чтоб в чуткой памяти певца
LXIV.
Но никогда, в дни прежней славы,
Ни ты, краса всех наших гор,
Ни жрицы Дельфов (величаво
Такого зрелища не знали,
Когда, оружьем овладев,
Играл клинком блестящей стали
Ряд андалузских жен и дев.
Но дети юга лишены
Награды греческой страны -
Уединенья рощ пахучих,
Хоть ныньче в Греции и нет
LXV.
Севилья гордая прекрасна
Богатством, древностью своей;
Кадикс с ней сравнивать опасно,
О, взор чарующий порока!
Какую юность не смутит
Его магическое око?
Чьё сердце он не обольстит!
Того змеёй он обовьёт
И тихо в пропасть увлечёт,
Для всех меняя по причуде
Свой обольщающий наряд,
LXVI.
Когда Сатурн в безстрастном гневе
Косою Пафос поразил,
(Сатурн и самой королеве
Тогда забавы и веселье
Нашли приют в стране тепла,
Тогда сюда на новоселье
Венера храм перенесла
Она поставила свой трон.
Но что ей храм? Со всех сторон,
Блистая яркими огнями,
Вкруг от зари и до зари
24)
LXVII.
Всю ночь до самого разсвета
Кипит здесь праздник красоты:
Под звук гитар и кастаньета
Поёт при пляске молодёжи;
Не встретишь хмурого лица;
Сегодня пир и завтра тоже,
И не видать пирам конца.
И горьких слёз - ни здесь, ни там,
Лишь стерегут свой фимиам
Одни седые капуцины
И шевелит здесь всех равно
LXVIII.
Вот день воскресный. Чем займётся
Народ в день отдыха теперь?
Но, чу! рычанье раздаётся:
Он ноздри вздул, с кровавой пеной
Терзает всадников, коней...
Толпа повисла над ареной -
Вид крови радость будит в ней:
Когда оплошного врага
Бык поднимает на рога
И к верху труп его бросает,
А дамы смотрят в этот час,
LXIX.
И вот он, день седьмой недели!
Но так ли Лондон чтит те дня?
Наряды чистые надели
Покинув зданий тёмных стены,
Бегут все воздухом дохнуть,
Чтоб освежить больные члены,
Чтоб раз в неделю отдохнуть.
Всё что и юно и старо
Спешит в Гемпстед или в Гэро,
Чтоб вспомнить вновь о синем небе,
Меж-тем, как сзади пешеход
LXX.
На Темзе лодки; в лодках дамы;
На них цветы, узоры блонд;
Иным же хочется упрямо
Куда же их ведёт дорога?
Я разскажу - к чему скрывать?--
Они спешат на праздник Рога 25)
Ему мольбы свои шептать.
От многих юношей и жен;
Там ряд признаний окроплён
Бывал вином благоуханным,
Сменялась музыкой игра
LXXI.
Свои безумства в каждом крае.
И ты, Кадикс, подвержен им:
Лишь вспыхнет день - перебирая
Пред ликом Девы Непорочной,
(Она одна во всей стране)
В своём обряде всюду точный,
Стоит, склонившись в тишине...
Но час настал - и в цирк идёт
Так жадный к зрелищам народ.
Весь город, все без исключенья,
Перемешавшись межь собой,
LXXII.
Вот сцена зрителям предстала.
Арена действия пуста.
Ещё труба не прозвучала,
Повсюду гранды и вельможи
И вереница донн и дам -
Приманка бойкой молодёжи,
Мелькавшей вкруг по их следам.
Но никогда прекрасный взгляд
Не гнал поклонников назад,
Хотя певцы луны и славы
Твердят, что женщин гордый взор
LXXIII.
Шум замер, стихли разговоры -
И всадники въезжают в круг.
В руках их копья; блещут шпоры.
Готовя публику к потехам;
А публика ужь ждёт с утра,
Когда окончится с успехом
Бойцов опасная игра.
Их поощрят и здесь и там
Улыбки, взгляды гордых дам...
С таким триумфа пышным блеском
Король встречается, порой,
LXXIV.
Нарядной мантией блистая,
Стоит проворный матадор.
Даря лесного поджидая,
Чтоб осмотреть простор арены,
(В его руке - один кинжал)
Чтоб убежать ему со сцены
Никто от зверя не мешал.
Он зверя издали дразнил:
Он только издали шутил
Над неприятелем опасным
И вызывал его на бой,
LXXV.
Вот подан знак - труба запела,
Широко распахнулась дверь;
Толпа как-будто онемела:
Глазами медленно вращает,
Взрывая под собой песок,
Но на врага не нападает:
Он разглядеть его не мог.
Он бьёт, крутит своим хвостом,
Глазами красными кругом
Поводит, жертву поджидая -
И стали грозно-велики
LXXVI.
Но вот он стал с недвижным взором.
Беги, безумец, этих глаз!
Победным лавром иль позором
Проворно всадники мелькают,
Удары сыплют на быка -
Струями крови покрывают
Его широкие бока.
От ран он бешенее стал;
Кинжал сверкнул, другой кинжал,
В его спине копьё дымится -
И бык под градом смертных стрел
LXXVII.
Рёв грозный вырвался из груди;
Но он опять вперёд бежит...
Ему ли страшны эти люди?
Ужь конь один убит, как муха;
Другой... вид страшный для меня:
Через распоротое брюхо
Видна вся внутренность коня,
Хотя качаясь, он бежит
И из беды снасти спешит -
В последний раз теперь, не боле -
Того, кого в дни прежних сил
LXXVIII.
В крови, усталый и взбешенный,
Ножами, копьями покрыт,
Вдруг, словно к месту пригвождённый,
И вот тогда, врага измеря,
Плащём кровавым матадор
То издали подразнит зверя,
То подбежит к нему в упор.
В зрачках его зажглась гроза;
Но плащ закрыл ему глаза -
И зверь испуганный кружится.
Конец! со всех могучих ног
LXXIX.
Между хребтом и шеей разом
Кинжал вошол по рукоять;
Герой упал - и вкруг с экстазом
Без стонов, без предсмертной муки
Зверь на арене умирал;
При общем грохоте и стуке
Богатый поезд выезжал.
Кровавый труп героя дня;
Четыре бойкие коня
(Они удил стальных не знают)
Из рокового круга мчат
LXXX.
Вот наслажденья и забавы
Испанских грандов, гордых дев!
Их тешит кровь сильнее славы,
Не раз кровавые раздоры
Испанец втайне затевал,
Не раз в пылу минутной ссоры
Он землю кровью обливал.
Единодушно шел народ,
Но дома он на месть идёт
И, чёрный умысел скрывая,
Не раз он другу изменял,
LXXXI.
Но прежней ревности дозоры -
Замки, решетки на окне,
Дуэньи старые, запоры -
До дней войны, до дней невзгоды,
Когда гроза ещё не шла,
Счастливой дочерью свободы
Испанка каждая была.
Она топтала пышный луг,
То с быстротою мчалась вдруг,
То в страстном танце замирала -
А на испанку с вышины
LXXXII.
Не раз Гарольд любил, иль верил.
Что любит он; но в те года
Он пред собой не лицемерил,
Любви желанья и усилья
Не шевелят его души,
И у Амура только крылья
Ему казались хороши.
Но наслаждений тайных дно
Всегда печально и темно:
Там скрыты горечь, тьма и холод..
Так иногда цветы хранят
LXXXIII.
Но, прелесть форм не отвергая,
Он, как философ, их ценил;
Хоть всех философов пугая,
Страсть утомляя, убегает
И сладострастия порок
Ему могилу вырывает
И губит нас в короткий срок...
Тебе неведома любовь,
Тебе волнует только кровь
Неумолимое презренье;
Проклятье Каина легло
LXXXIV.
Он одиноко шел в народе,
Хоть мизантропом не смотрел;
В весельи общем, на свободе,
Но улыбнётся ль тот хоть дважды,
Чья жизнь разбита, тёмен путь?
Он цепи демона однажды
Хотел на миг с себя стряхнуть -
Невольно песню ей сложил:
Он в этой женщине ценил
Красавиц прежних, образ ясный
Подруги первой - даже с той
ИНЕСЕ.
1.
Не улыбайся мне! Тебе бы - видит Бог.--
Своей улыбки я в ответ бы не принёс;
От безполезных слёз.
2.
Ты хочешь знать давно о чём моя печаль,
Которой никогда я не могу забыть!
Кто может излечить.
3.
Нет, не следы любви, не ненависти власть,
Не честолюбия обманутого пыл -
Что в жизни я ценил.
4.
То - пресыщение; оно теперь следит
За мной, как тать, везде. В душе разбитой тьма,
И даже - ты сама.
5.
Во мне живёт печаль - и ту печаль носил
В себе сам Вечный Жид, скитаясь сотни лет;
Но до могилы - нет.
6.
И кто ж с охотою в изгнание бежит?
О, где бы ни был я - печаль одна и та ж!
Передо мной, как страж.
7.
А вкруг все веселы - что недоступно мне,
У всех есть радости - я их не назову...
Что знал я на яву.
8.
Не мало новых стран мне нужно пробежать,
И много, много раз я оглянусь назад:
Страданий прошлых ряд.
9.
Из сожаления ко мне не узнавай,
Не спрашивай, о чём душа моя скорбит!
Под маской ад кипит. 2б)
LXXXV.
Прости, Кадикс! Мы не забудем,
Мы долго, долго помнить будем,
Чем искупил ты тяжкий плен!
В твоём возстании народном
Дышал правдивый гнев и страсть:
Ты был последним, чтобы пасть!
Но если же в пылу боренья
Весь город кровью истекал -
Один изменник только пал,
27)
За всю страну возстал народ,
Лишь гнул вельможа свой хребёт.
LXXXVI.
Судьба испанского народа
Ему неведома свобода,
Но за неё дралась страна.
Народ стоял за честь и славу,
Которых нет в родном краю;
Слагал он голову свою.
Великий, гордый, непреклонный,
Свободой бредит он во сне,
И рвётся вновь к борьбе, к войне
Хоть на ножах ему нужна
Неукротимая война. 28)
LXXXVII.
Все ужасы народной мести
Соединились дружно вместе
Для кары чуждого врага.
Готов весь край без содраганья
Начать кровавую игру,
Жену свою, свою сестру.
Здесь всё равно - удар открытый
Иль потайной удар ножа...
Здесь каждый, мщеньем дорожа,
О, еслиб всюду, всюду так
Караем был преступный враг!
LXXXVIII.
Но нам ли плакать здесь от муки?
В крови - смотрите - эти руки,
В святой крови испанских жен!
Пусть псы одни грызут их смело,
Пусть коршун рвёт глаза с их лиц,
Едва ль достойно хищных птиц.
Пусть кости их, пусть трупы эти
И кровь, которой не стереть,
Потомки сходятся смотреть -
(И содрогнутся их умы)
Bcё то, что нынче видим мы.
LXXXIX.
Но нет, ещё не смолкли стоны,
В дали мы видим легионы
И горизонт темнеет вновь.
Испания! твоей свободы
Ждёт ряд изнывших в рабстве стран!
Освободишь от долгих ран,
Скорей чем самые Пизарры
Их покорят... Но ты пока
Ещё раба... Судьбы рука!
И эта вольная страна
Ещё в цепях стонать должна.
ХС.
Ни трупы павших в Талавере,
Ни жертвы битв при Альбуэре
Не сберегли народа сил.
Когда ж очнётся он от гнёта
И расцветут его сады?
Но много, чёрных дней беды
Ещё испанцам предстояло
Пока но кинет хищный галл
Поля, где всё он разорял;
Не даст заветного плода
Свободы, счастья и труда.
ХСИ.
А ты, ты друг моей печали! 29)
За бедный край, тогда едва ли
Я пожалел бы о тебе.
Но умереть безславно, сиро,
Без пышних лавров, в тишине,
Оставив память только мне!...
Твой прах сложили, яму роя,
С бойцом, искавшим смерть в бою...
Зачем же голову твою
Ты, как и все, носить бы мог
Героя падшого венок.
ХСИИ.
О, старший друг, всех больше милый!
Пусть от меня ты взят могилой -
Ты хоть во сне ко мне приди!
А утром вновь польются слёзы
Й вновь печаль придёт назад,
К твоей могиле полетят.
Летая там у двери гроба,
Оне исчезнут лишь тогда,
Когда под камнем навсегда
И тот, кто горько слёзы лил,
И тот, кто им оплакан был.
XCIII.
Вот песня первая романа.
Конечно, поздно или рано,
Представит публике певец.
Но здесь закончить не пора ли?
Быть-может, критик так решил.
В иных странах герой наш был,
В странах, где видимы доныне
Следы глубокой старины
И где ещё пощажены
Их оставляла жить века,
Не тронув, варваров рука.
1) Лэди Шарлоте Гарлей, второй дочери графа Эдуарда Оксфорда - впоследствии лэди Бэкон - осенью 1812 года, когда эти стихи были ей посвящены, не было еще и одиннадцати лет.
2) Лорд Байрон вначале намеревался посетить Индию.
3"Я беру Роберта с собою", говорит поэт в одном из писем к матери. "Я люблю его, потому-что, как мне кажется, он такое же покинутое созданье, как и я."
4) Видя, что этот ребёнок так печалится о разлуке с родными, лорд Байрон, прибыв в Гибралтар, отправил его обратно в Англию, в сопровождении своего старого слуги, Мёррея (Murray). "Прошу вас", пишет он к матери, "будьте добры к этому ребёнку; он мой фаворит." Он также написал письмо к отцу мальчика, свидетельствующее о его доброте и внимательности. "Я отослал", говорить он, "Роберта в Англию, потому-что страна, по которой мне придётся путешествовать, не совсем безопасна, особенно же для ребёнка его лет. Я позволяю вам сбавить с ежегодной арендной платы 25 фунт. стерл. с тем, чтобы употреблять их, в продолжение трёх лет, на его воспитание, если только я не возвращусь до того времени. Я желаю, чтобы он считался у меня на службе. Он вёл себя очень хорошо."
5) Уильям Флетчер, верный слуга Байрона. После двадцатилетней службы, во время которой, по его словам, Байрон был для него более чем отец, он принял последний вздох "странника" в Миссолонги, и не ранее покинул его прах, как увидев его поставленным в фамильном склепе в Гекнелле. Этот слуга, полный простодушия, служил своему господину предметом для постоянных шуток. "Флетчер", говорит Байрон в одном из писем к матери, "далеко не из храбрецов. Он нуждается в равных удобствах, без которых я сам легко могу обойтись. Он вздыхает и о пиве, и о говядине, и о чае, и о жене, и чорт знает о чём еще! Однажды мы заблудились во время бури; в другой раз, мы чуть-чуть-было не потерпели кораблекрушение. В обоих случаях он совершенно растерялся: в первый раз от опасения голодной смерти и разбойников, а во второй - от боязни пойти на дно. От молнии ли, или от слез - не знаю от которой из этих двух причин - его глаза сильно раскраснелись. Я сделал всё от меня зависевшее, чтобы его утешить, но он оказался неисправим. Он посылает шесть вздохов Салли. Я ему дам ферму, потому-что он служил мне верно, а Салли добрая женщина." После всех приключений на суше и на море, как небольших, так и значительных, этот скромный Ахат нашего поэта открыл лавку съестных припасов в Чарльз-Стрите, что у Беркелей-Сквера.
6) "Как бы в в вознаграждение за всю грязь Лиссабона и его жителей, ещё более грязных, деревня Цинтра, лежащая милях в 15 от столицы, представляет, быть-может, во всех отношениях прелестнейшее место во всей Европе. Оно соединяет в себе всевозможные красоты, как природные, так и искусственные: дворцы и сады, возвышающиеся среди скал, водопадов и пропастей, монастыри, построенные на страшных высотах, и далёкий вид на море и на Того. Это место соединяет в себе всю дикость западной Шотландии и всю свежесть растительности южной Франции." Байрон.
7"Известно, что в 1609 году португальцы в Лиссабоне и окрестностях, не довольствуясь убиением своих соотечественников, ежедневно убивали англичан. За это не только не получалось никакого удовлетворения, но нас даже просили не вмешиваться, когда кто-нибудь из наших соотечественников подвергался нападению наших союзных. Однажды вечером, отправляясь в театр, на меня было сделано нападение в такое время когда ещё на улицах ходит народ и, притом, перед открытой лавкой. Я был в карете с одним приятелем; к счастью мы были вооружены, иначе нам пришлось бы сделаться предметом рассказа, вместо того, чтобы передавать его самим. Убийства не ограничиваются одной Португалией: в Сицилии и Мальте не проходит ночи, чтобы не размозжили голову хоть одному англичанину, и ни сицилиец, ни мальтиец не бывает за это наказан." Байрон.
8) "Vat`ek" (говорит Байрон в одном из своих дневников) есть незнание повести, которая восхищала меня в молодости. По красоте описаний и силе воображения она превосходить все европейския подражания и отличается такой оригинальностью, что все, бывавшие на Востоке с трудом верят, что это не более как перевод."
9) Цинтрская конвенция была подписана в замке маркиза Мариальвы.
10) "Пробыв 10 дней в Лиссабоне, мы отослали наш багаж и часть нашей прислуги морем в Гибралтар, а сами отправились верхом в Севилью. Это составит около 400 миль. Лошади были отличные: мы делали ежедневно 70 миль. Яйца, вино и жесткая постель - вот весь комфорт, который мы находили; впрочем, при страшной жаре этого было совершенно достаточно."
11) Пространство, занимаемое Мафрой, огромно; этот город заключает в себе дворец, монастырь и великолепную церковь. Её шесть органов самые лучшие, которые я когда-либо видел. Мы их не слыхали, но нам говорили, что звук их равняется их великолепной отделке. "В десяти милях от Цинтры", говорит лорд Байрон в одном из писем к своей матери, "лежит замок Мафра - гордость Португалии в отношении великолепия, которое, однако же, лишено всякого вкуса. К нему примыкает монастырь; монахи, пользующиеся огромными доходами, довольно вежливы и понимают по-латыни. Я долго разговаривал с ними". Мафра была построена Иоанном У вследствие данного им обета, во время опасной болезни, основать монастырь в пользу беднейшей братии королевства. Разыскивая повсюду самую бедную братию, наконец нашли её в Мафре, где двенадцать францисканцев жили вместе в одной хижине."
12) Впоследствии королева сошла с ума и, несмотря на все усилия доктора Уиллиса, уже никогда не могла поправиться. Она умерла в Бразилии в 1816 году.
13) "Какими я нашел португальцев, такими я и описал их. С-тех-пор они сделали успехи, по-крайней-мере в отношении храбрости. Последние подвиги герцога Веллингтона смыли с Цинтры её пошлости. Он действительно совершил чудеса: ему, быть-может, должно приписать изменение национального характера, уничтожение предразсудков между соперниками и победу над неприятелем, никогда неотступавшим перед его предшественниками." Байрон.
14"Кава - дочь графа Юлиана, Клена Испании. Пелаг сохранил свою независимость в горах Астурии, и, несколько веков спустя, потомки его сподвижников окончили борьбу победою над Гренадою." Вальтер-Скотт.
15) Эта строфа не находится в манускрипте. Она была написана в Ньюстеде, в августе 1811 года, несколько времени спустя после битвы при Альбуэре, которая сдалась в мае.
16) "В Севилье мы жили у двух незамужных испанок, которые пользовались хорошею репутациею; старшая из них била красавица, а младшая - очень мила. Свобода нравов, столь обыкновенная здесь, удивила меня. Впоследствии я имел случай убедиться, что степенность не есть отличительная черта испанок. Старшая удостоивала вашего недостойного сына особенным вниманием, обнимая его с нежностью при прощаньи (я оставался у них всего три дня), отрезав у него перед тем локон волос и подарив ему свой, длиною почти в три фута, который вам посылаю, с просьбою сохранить его до моего приезда. Её последния слова были: "Addio, tu, hermoso! me gusto mu"ho!" (Прощай мой красавчик! ты мне очень нравишься!") Л. Байрон к своей матери. Август, 1809.
17"Viva el Rey Fernando!" (да здравствует король Фердинанд!) есть припев большей части тогдашних патриотических песен испанцев, направленных большею частью против старого короля Карла, королевы и князя Мира.
18) Красная кокарда, с именем Фердинанда VII посредине.
19) "Кто видел батарею, тот знает, что ядра и бомбы складываются обыкновенно пирамидою. Сиерра Морена была укреплена во всех узких проходах, которые я проезжал на путы в Севилью." Байрон.
20) Таковы были подвиги сарагосской девы, неустрашимость которой доставила ей первое место между героинями. Во время пребывания автора в Севилье, она каждый день гуляла в Прадо, украшенная медалями и орденами, пожалованными ей юнтою. Подвиги Августины, знаменитой героини двух осад Сарагоссы, довольно полно изложены в одной из лучших глав "Истории войны на полуострове" Саутея. В то время, когда она в первый раз обратила на себя внимание, бросившись на батарею, на которой был убит её возлюбленный, и заняв его место при пушке, ей не было еще 22-х лет, притом, она была очень хороша собой и носила во всём тот отпечаток женственности, который для нас имеет такую прелесть. Вильки написал с нея портрет. Вордсворт, с своей диссертации "О конвенции", так неудачно названной "Конвенциею Цинтры", говорит, между-прочим, следующее: "Сарагосса доказала печальную, но тем не менее утешительную истину - именно: если нападают на то, что драгоценнее всего для народа, и он видит себя вынужденным драться за свою свободу, лучшее поле для битвы - это пол, на котором играли его дети, комнаты, где спало его семейство, кровля, которая его укрывала, сады, улицы и площади, алтари храмов и развалины жилищ, пожираемых пламенем".
21
22) "Длинные, чёрные волосы, чёрные, страстные глаза, светло-оливковый цвет тела, грациозные движения, непонятные для англичанина, привыкшого к небрежным и вялым движениям своих женщин - всё это, вместе с нарядом, самым привлекательным и, в то же время, самым приличным, делает красоту испанки неотразимою." Л. Байрон к своей матери. Август. 1809.
23) "Отправляясь в 1809 году к дельфийскому фонтану (Кастри), я видел на Парнасе полеть 12 орлов (Гобгауз уверяет, что это были коршуны) и я попал предсказание. Накануне я написал послание к Парнасу (в "Чайльд-Гарольде") и, увидев этих птиц, у меня возродилась надежда, что Аполлон принял моё приношение. По-крайней-мере, я приобрел имя и славу поэта в самой поэтический; период жизни (между 20-ю и 30-ю годами). Будет ли она продолжительна - это другой вопрос; но я был поклонником бога и места, ему посвящённого. Я благодарен ему за всё то, что он для меня сделал, и оставляю моё будущее в его руках, как оставляю прошедшее." "Дневник" Байрона, 1821 года.
24"Кадикс, прелестный Кадикс, приятнейшее место на свете. Красоту его улиц и зданий превосходят разве только любезность его жителей. Это совершенный остров Цитеры, наполненный очаровательнейшими женщинами в Испании. Красавицы Кадикса для полуострова то, что для Англии ланкаширския волшебницы." Л. Байрон к своей матери. Август. 1809.
25) Здесь лорд Байрон намекает за смешной обычай, бывший когда-то в употреблении в трактирах Гейгэта Этот обычай заключался в том, что всех путешественников средняго класса заставляли произносить смешную клятву. Путешественник должен был клясться на двух рогах: никогда не целовать служанку, когда можно целовать хозяйку; никогда не есть чёрный хлеб, если можно иметь белый; никогда не пить лёгкого пива, если возможно пить крепкое, и тому подобные клятвы в том же комическом роде, к которым всегда прибавлялось исключение: "если вы только не предпочитаете первое".
26) Вместо этих стихов, написанных Байроном 29 января 1810 года в Афинах, в первом издании 2-й песни "Чайльд-Гарольда" были помещены другие стихи, которые мы и помещаем здесь, в переводе покойного Л. А. Мея.
1.
О северной красе британки:
Вы не изведали вполне
Всё обаянье кадиксанки.
Лазури нет у ней в очах
Но очи искрятся в лучах
И с темным оком не сравнятся.
2.
Испанка, словно Прометей,
И он летит из глав у ней
Стрелами чёрными Эреба;
А кудри - ворона крыла:
Вы б поклялись, что их извивы,
Целуют шею, дышут, живы...
3.
Британки зимне-холодны,
И если лица их прекрасны.
И на привет уста безгласны,
Но юга пламенная дочь,
Испанка, рождена для страсти -
И чар её не превозмочь,
4.
В ней нет кокетства: ни себя,
Ни друга лаской не обманет,
И, ненавидя и любя,
Ей сердце гордое дано:
Купить нельзя его за злато,
Но - неподкупное оно
Полюбит на
6.
Ей чужд насмешливый отказ;
Ея мечты, её желанья -
Всю страсть, всю преданность на вас
Когда в Испании война,
Испанка трепета не знает,
А друг её убит - она
Врагам за смерть копьём отмщает.
Когда же, вечером, порхнёт
Она в кружок весёлый танца,
Или с гитарой запоёт
Про битву мавра и испанца,
Начнёт считать, с огнём во взорах,
Иль у вечерни голос свой
Сольёт с подругами на хорах -
7.
Кто на красавицу ни взглянет,
И всех она обворожит
И сердце взорами приманит...
Осталось много мне пути,
Но лучше в мире не найти
Мне черноокой кадиксанки!
27) Намёк на поведение и смерть Солано, губернатора Кадикса, в мае 1809 года.
28) "Война хоть на ножах!" Ответ Палифокса французскому генералу при осаде Сарагоссы.
29"Джон Уингфильд, офицер английской гвардии, умерший от лихорадки в Коимбре, 14 мая 1811 года. Я его знал 10 лет, в лучшую половину его жизни и самую счастливую моей. В короткий срок одного месяца я лишился той, которой обязан существованием, и большей части тех, которые делали мою жизнь сносною." Байрон.