Дон-Жуан.
Песнь первая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дон-Жуан. Песнь первая. (старая орфография)

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ.

I.

У меня нет героя! Странный недостаток теперь, когда чуть не каждый год и месяц является новый. Но так-как слава большинства из них, наполнив рекламами столбцы газет, разлетается без следа, то и я не намерен выбирать такого, а лучше возьму нашего старого друга Дон-Жуана. Мы все видали, как он проваливался в театре к чёрту, хотя, по правде сказать, слишком рано.

II.

"Вернон, мясник Кумберланд, Вольф, Гауке, принт Фердинанд, Гранби, Бургойн, Кеппель и Гауе {Адмирал Вернон прославился многими подвигами, особенно при взятии Порто-Белло; умер в 1757 году. - Кумберланд, второй сын Георга II, выигравший многия сражения. - Генерал Вольф известен, как начальник экспедиции против Квебека; пал в сражении в 1769 году. - Адмирал лорд Гауке - победитель французов при Бресте; умер в 1781 году. - Принц Фердинанд, герцог Брауншвейгский, победитель французов при Миндене; умер в 1792 году. - Гранби - сын третьяго герцога Рутландского, известный полководец, умерший в 1770 году. - Бургойн - английский военачальник и драматический писатель; умер в 1792 году. - Кеннель и Гауе - английские адмиралы.} - так или иначе заставляли говорить о себе и собирали толпу около своих знамён, как теперь Веллингтон, "Девятеро поросят одной матки", говоря словами Шекспира, прошли они один за другим, как короли Банко. Франция также имела своих Бонапарта {В рукописи Байрона находится следующее примечание к этой строфе: "Критик Газлит обвиняет меня в том, что я "возносил Бонапарта до небес в дни его успеха, а потом отомстил своему идолу самым сильным негодованием против него". Это неправда. Первое, что я написал о Бонапарте, была "Ода к Наполеону"; её сочинение относится к 1814 году, когда Наполеон уже отрёкся от престола. Всё, что я написал на эту тэму, было писано уже после падения Бонапарта: я никогда не говорил о нём в дни его успеха. Я разсматривал его характер в его различные периоды, как силы, так и слабости; приверженцы его обвиняют меня в несправедливости, враги выставляют меня самым ревностным приверженцем его... Повторяю г. Газлиту: я никогда не льстил Наполеону на троне и никогда не бранил его после падения. Я выставлял только те стороны, которые казались мне невероятными противоположностями в его характере".} и Дюмурье, прославленных в "Монитёре" и "Курьере".

III.

Барнав, Брносо, Кондорсе, Мирабо, Петион, Клооц, Дантон, Марат и Лафайет - были французами и замечательными людьми: мы это знаем хорошо. Было не мало и других, чьи память хранится до-сих-пор, как например: Жубер, Гош, Марсо, Ланн, Дезэ и Моро - словом, целая толпа героев, прославившихся в своё время военными подвигами; но имена их, к сожалению, плохо рифмуются в моих стихах.

IV.

Нельсон долго считался в Британии богом войны, и мог бы быть он до-сих-пор, если б не изменился поток событии. Но слава Трафальгара погребена вместе с его героем! Слава сухопутных армий стала популярней славы моряков. Оно и понятно: наш король любит сухопутное войско, и, преданный ему, позабыл Дункана, Нельсона, Гауо и Джервиса.

V.

Храбрые воины жили и до Агамемнона. Не мало можно насчитать живших и после него, очень на него похожих, хотя и не бывших Агамемнонами; я, между-тем, мы видим, что слава их всех позабыта только потому, что они не попали под перо поэта. Я не хочу этим обвинять никого; но так-как не нахожу в современном веке ни одного героя, подходящого к моей поэме - то-есть к той, которую я задумал - то потому, как уже сказал выше, выбрал я в герои друга моего Дон-Жуана.

VI.

Большинство эпических поэтов начинали с medias res. (Гораций даже считал этот приём необходимым исходным пунктом эпопеи.) Затем - если это подходит к делу - герой обыкновенно начинал рассказывать о том, что случилось до того времени, причём переходил от эпизода к эпизоду, сидя возле своей возлюбленной, в каком-нибудь прекрасном, уединённом месте, в саду, на дворе, в раю, или в гроте, заменявшем прекрасной чете ресторан.

VII.

Таков был общепринятый метод; но, к несчастью, он не мой. Я люблю начинать с начала. Правильность моего плана запрещает мне, пуще всего, делать какие-либо отступления. Потому, хотя бы мне пришлось высиживать по часу каждый стих, я всё-таки начну прямо с рассказа об отце Дон-Жуана, а также об его матери, если только вы не имеете ничего против этого.

VIII.

Он родился в прекрасном городе Севилье, известном прекрасным вкусом своих апельсин и красотою своих женщин. Я совершенно согласен с старинной пословицей, которая говорит, что жалок тот, кто не видал Севильи, безспорно самый прекрасный из всех испанских городов, за исключением одного Кадикса... но о нём мы будем говорить в другое время. Родители Дон-Жуана жили на берегу прекрасной речки, называемой Гвадалквивиром.

IX.

Отец Жуана назывался Хозе - дон по титулу и настоящий гидальго, без малейшей примеси жидовской или мавританской крови в жилах. Его родословная была длиннее любой готической испанской семьи. Никогда более ловкий всадник не садился верхом на лошадь, или, сидя на ней, не слезал с седла. И так Дон-Хозе родил нашего героя, который родил в свою очередь... но об этом будет речь впереди.

X.

Его мать была очень серьёзно-образованная женщина, знакомая со всеми науками, которые только имеют имя на христианском языке. Добродетель её совершенно равнялась её уму, так-что многие, видя явно её превосходство в их собственной специальности, по могли иной раз скрыть невольной зависти, при созерцании качеств Донны-Инесы.

XI.

Память её была неистощима, как рудник. Она знала наизуст Кальдерона и большую част Лопе, так-что случись какому-нибудь актёру забыть свою роль, она могла бы служить ему вместо тетрадки суфлёра. Мнемоническия лекции Фойнэгля {Профессор Фейнэгль, читавший в 1812 году курс Мнемоники (искусство развивать память).} были бы ей решительно не нужны, и она бы его самого заставила прикусить язык, так-как он никогда не мог бы, помощью своего искусства, изощрить чью-либо память более, чем была изощрена память Донны-Инесы {"Лэди Байрон часто имела хорошия мысли, но никогда по умела выражать их; письма её были загадочны, даже часто совсем непонятны. Она управлялась тем, что называла постоянными правилами и математическими принципами". Из письма Байрона.}.

XII.

Математика была её любимой наукой, великодушие - любимой добродетелью. Её ум - на который она, надо признаться, имела-таки претензию - был чисто аттический. Её серьёзные изречения иногда бывали глубоки до темноты. Словом, она могла во всех отношениях назваться восьмым чудом света. По утрам одевалась она в канифас, а вечером в шелк. Летом же носила муслин и другия материи, пред именами которых я становлюсь в тупик.

XIII.

Она знала по-латыни на столько, чтоб понимать молитвенник, и по-гречески, чтоб правильно разбирать буквы: за последнее я ручаюсь! На своём веку прочла она несколько французских романов, хотя говорила на этом языке не совсем чисто. Что же касается родного испанского языка, то она мало о нём заботилась, почему, вероятно, разговор её и не всегда бывал понятен. Мысли её были теоремами, а слова задачами, так-что можно было подумать, будто она нарочно затемняет их смысл, чтоб сделать их более возвышенными.

XIV.

Она любила английский и еврейский языки и уверяла, будто между ними существует какое-то сходство. Мнение своё она поддерживала цитатами из священных книг; но я предоставлю решение этого вопроса людям более с ним знакомым. Впрочем, мне самому удалось слышать сделанное ею замечание, о котором, конечно, всякий может думать, что ему угодно: "Как странно" - сказала она - "что еврейское God am так удивительно схоже звучит с английским. God damn! {Непереводимое и весьма плохое созвучие библейского выражения God am (еcмь Бог) и английской брани God damn (убей Бог).}

XV.

Есть женщины, для которых болтовня - всё. Донна-Инеса одним взглядом или складкой лба говорила больше, чем иная лекция или проповедь. В себе одной находила она решение всех житейских вопросов, точь-в-точь оплакиваемый нами сэр Самуэль Ромильи {Самуил Ромильи лишился жены 29 октября и лишил себя жизни 2 ноября того же года. Из писем Байрона видно, что этот Ромильи сделал ему и его семейству много вреда; поэт прямо называет его одним из своих убийц.}, этот славный законник и государственный муж, так печально покончивший с жизнью самоубийством и тем доказавший ещё раз, что на свете всё - суета сует. Впрочем, присяжные решили, что самоубийство совершено им в припадке сумашествия.

XVI.

"Супруга Цёлеба" {Мария Эджворт - автор разных повестей и педагогических трактатов. - Анна Мор - автор поучительных рассказов, в своё время имевших большой успех и теперь забытых.}, ищущая любовника. Словом, нравственность не могла бы лучше олицетворяться ни в ком, и даже сама зависть не была в состоянии подпустить под неё иголки. Женские пороки и недостатки предоставляла она иметь другим, потому-что сама не имела ни одного, что, по-моему, всего хуже.

XVII.

Она была совершенством между святыми - правда, современными - и до-того выше всяких адских искушений, что её ангел-хранитель давно от нея удалился, находя совершенно безполезным занимать этот ноет. Все её поступки были правильнее и точнее карманных часов работы Гаррисона и с несравненностью её качеств могло сравниться разве только несравненное макассарское масло для ращения волос.

XVIII.

И так - она была совершенством! Но так-как совершенство, говорят, очень скоро прискучивает в этом непостоянном мире, в котором, за открытие искусства целоваться, прародители наши были выгнаны из рая, где всё было невинностью, миром и покоем (не понимаю - чем занимались они там в течении целых двенадцати часов?), то и Дон-Хозе, как истинный сын Евы, позволял себе иногда срывать - то там, то здесь - кое-какие плоды, без согласия своей дражайшей половины.

XIX.

Это был беззаботный, непостоянный гуляка, не жаловавший ни наук, ни учёных и очень любивший шататься, где вздумается, ни мало по думая о том, как посмотрит на это жена. Свет, очень склонный, как известно, злобно радоваться разрушению государств и семейного счастья, приписывал ему любовницу, многие - даже двух, хотя для того, чтобы поселить раздор в доме, совершенно достаточно и одной.

XX.

Донна-Инеса, при всех своих достоинствах, была очень высокого мнения о себе. Всякая покинутая жена должна запастись терпением святой. Хотя в терпеньи у Донны-Инесы недостатка не было; по, к сожалению, природа наделила ее несчастным характером, способным всякое малейшее подозрение считать действительностью, вследствие чего - само-собою разумеется - она никогда не упускала случая поймать своего супруга.

XXI.

И это было очень легко сделать с человеком, грешившим очень часто и, притом, без малейшей осмотрительности. Самые умные из мужчин, при всей осторожности, иногда дают застать себя врасплох и попадают под женскую туфлю, которою иные дамы умеют пребольно ударить в подобном случае. Иной раз туфля превращается в их руках в сущий кинжал, Бог знает как и почему.

XXII.

Как жаль, что учёные женщины обыкновенно выходят замуж за людей или без всякого образования, или хоть и благовоспитанных, но начинающих зевать во весь рот, едва разговор коснётся учёного предмета. Д человек скромный и, притом, холостой, а потому и предпочитаю лучше замолчать об этом вопросе; но вы - мужья учёных жен - признайтесь по секрету: не все ли вы у них под башмаком?

XXIII.

Дон-Хозе нередко ссорился с своей супругой. За что? - никто этого не знал, хотя многие пытались угадывать. Но какое кому до этого дело, а тем более - мне, считающему любопытство одним из самых дурных пороков? Но если есть искусство, которым я обладаю вполне, так это - уменье улаживать семейные дела моих друзей, оставаясь сам чужд домашних дрязг.

XXIV.

На этом основании вздумал я раз вмешаться в их ссору, и, притом, с самыми лучшими намерениями; но, к несчастью, вышла неудача. Оба, казалось, сошли в этот день с ума, и с-тех-пор я никогда не мог застать дома ни мужа, ни жены, хотя привратник и признавался мне в последствии... Но - но в этом дело! Самым худшим было то, что раз - во время одного из моих посещений - маленький Жуан вылил на меня, с верху лестницы, целое ведро - должно быть - воды...

XXV.

Маленький, завитой шалун, негодный ни к чему, он сделался сущим домашним чертёнком с самого дня рожденья. В деле его воснитания родители Жуана сходились только в том, что портили его наперерыв. Вместо того, чтобы ссориться - по-моему, они поступили бы гораздо лучше, когда бы согласились отправить Жуана в школу или высекли его хорошенько дома и тем научили шалуна вести себя лучше.

XXVI.

Дон-Хозе и Донна-Инеса вели, с некоторого времени, довольно печальную жизнь, желая в душе не развода, а смерти друг другу. Впрочем, для света они, как следует благовоспитанным людям, оставались по-прежнему мужем и женой и не обнаруживали ни малейшим намёком своих домашних распрей. Но, наконец, долго сдерживаемый огонь вырвался наружу, уничтожив все сомнения на счет их истинных отношений {"Лэди Байрон оставила Лопдон в конце января, для посещения своего отца в графстве Лейстерском, и лорд Байрон скоро должен был последовать туда за ней. Они разстались самым нежным образом и она написала ему с дороги самое дружественное письмо; но по приезде её к отцу, этот последний известил лорда Байрона, что она никогда не вернётся к нему." Так рассказывает Мур. Из записок лэди Байрон видно, что причиною этого отъезда было распространившееся мнение о разстройстве умственных способностей поэта.}.

XXVII.

Донна-Инеса созвала целую толпу аптекарей и докторов, уверяя, что её муж сошел с ума {Байрон в своих записках говорит: "Однажды я был удивлен посещением одного доктора (Бальи) и одного юриста (Лушинтона), которые почти насильно ворвались в мою комнату. Я только впоследствии узнал настоящую причину этого посещения. Я нашел их распросы странными, нелепыми и отчасти дерзкими; но что бы я подумал, если бы знал, что они пришли для того, чтобы удостовериться в моём помешательстве. Не сомневаюсь, что мои ответы этим шпионам были не совсем разумны и последовательны, так-как моё воображение было разгорячено другими предметами; но всё-таки доктор не мог по совести дать мне аттестата в Бедлам. Я не обвиняю однако лэди Байрон в этой проделке; по всей вероятности, она не участвовала в ней. Она была только орудием других. Её мать всегда ненавидела меня и не была на столько деликатна, чтобы скрывать это в её доме."}; но так-как у него нельзя было отрицать светлых промежутков, то она основалась на том, что он порочен. Когда же от ноя потребовали доказательств - она не могла ничего сказать, кроме уверений, что одно чувство долга, относительно Бога и людей, заставляет её поступать таким образом. Всё это показалось довольно странным.

XXVIII.

Впрочем, у ней был журнал, в котором записывались все грехи её мужа. На этот раз вытащила она сверх того несколько связок писем и книг, могущих служить уликами. За неё была вся Севилья, в том числе и её бабушка - старуха, начинавшая заговариваться. Слушавшие её жалобы сделались её репортёрами, адвокатами, обвинителями, судьями, иные для развлечения, другие по старой неприязни.

XXIX.

Говорили, что эта лучшая из всех женщин переносит дурные поступки своего мужа с твёрдостью истинной спартанки, которые, как известно, в случае смерти их мужей на войне, давали обет не вспоминать о них более никогда в точение всей остальной жизни. Спокойно выслушивала она сплетни и клеветы, поднявшияся над его головой, и с такою твёрдостью присутствовала при потере его доброго имени, что видевшие всё это восклицали в один голос: "какое великодушие!"

XXX.

Равнодушие наших бывших друзей к проклятиям, которыми осыпает нас свет, нельзя не назвать, конечно, философским. Но нельзя также отрицать и того, что очень приятно прослыть великодушным, и, вместе с тем, добиться того, чего желал. Никакой законник не назовёт такого поведения: malus animus. Личная месть, правда, никогда по может назваться добродетелью; по чем же мы виноваты, если за нас мстят другие?

XXXI.

требующая доказательств. К тому же подобное переворачивание старого хлама иногда приносит пользу нам самим, заставляя судить о нас по контрасту с прежним, а итого мы желаем все. Наука также выигрывает при этом, так-как старые скандалы составляют весьма интересный предмет для разбора.

XXXII.

Друзья Хозе и Инесы делали попытки их помирить; родные также; но этим только ухудшили дело. (Вообще, трудно сказать, к кому лучше обращаться в подобных случаях: к друзьям или родственникам? Я, по-крайней-мере, не могу сказать ничего в пользу ни тех, ни других.) Адвокаты лезли из кожи, чтоб добиться развода; но едва успело кое-что перепасть в их руки с той и с другой стороны, как Дон-Хозе внезапно умер.

XXXIII.

Он умер - и очень не во-время, потому-что, сколько я мог понять из разговоров, бывших в обществах учёных юристов - не смотря на всю темноту и запутанность их выражений - смерть Дона-Хозе прервала очень интересный процесс. В свете было высказано много сожалений в память покойного, как это всегда бывает в подобных случаях.

XXXIV.

Но - увы! - он умер, а вслед за ним сошли в могилу и сожаления, и гонорарии адвокатов. Его дом был продан, слуги распущены. Одна из его любовниц досталась жиду, другая - капуцину: по-крайней-мере так говорили. Я распрашивал докторов о причине его болезни. Он - по их словам - умер от третичной лихорадки, предав свою вдову суду её совести.

XXXV.

Тем не менее Дон-Хозе всё-таки был достойный уважения человек. Я говорю это потому, что знал его хорошо, и не стану распространяться о его слабостях, так-как дело это доведено до конца без меня. Если грехи его иногда переступали должную границу и были посильнее, чем грехи Нумы, по прозванию Помпилиуса, то это просто потому, что он был дурно воспитан и родился с желчным характером.

XXXVI.

Каковы бы ни были его достоинства или пороки, несчастный много страдал. Теперь можно сказать это громко, не боясь доставить удовольствие его врагам. Невесёлые пережил он минуты, когда почувствовал себя покинутым всеми у своего разрушенного домашняго очага, среди своих поверженных пенатов, не имея иного выбора, кроме глупого процесса или смерти. Он выбрал последнее.

XXXVII.

Дон-Хозе умер без завещания - и потому Жуан остался единственным наследником его домов и земель, которые - в умелых руках - могли бы давать хороший доход во время его долгого малолетства. Донна-Инеса стала единственной опекуншей своего сына, что, без сомнения, было совершенно справедливо и сообразно законам природы. Единственный сын, порученный попечению матери, будет всегда воспитан лучше, чем кто-либо другой!

XXXVIII.

Эта умнейшая из женщин и вдов решилась дать своему сыну воспитание, достойное его родословной: отец его был кастилец, а она - арагонка. Потому, чтоб сделать его настоящим рыцарем, на случай, если королю вздумается затеять войну, Жуана стали учить верховой езде, фехтованию, стрельбе в цель, словом, всему, что необходимо для того, чтоб взять приступом крепость или женский монастырь.

XXXIX.

Но чего Допна-Инеса желала более всего, и зачем всего строже наблюдала сама, среди учёных профессоров, которых содержала для своего сына - это, чтоб воспитание Жуана было прежде всего нравственным, в строжайшем смысле этого слова. Всё, что ему ни преподавали, подвергалось предварительно её просмотру. Науки и искусства допускались все, кроме одной натуральной истории.

XL.

Языки, преимущественно мёртвые, науки более отвлечённые, искусства менее применимые к практической жизни - вот предметы, которые преподавались ему с особенным усердием. Но всё то, что могло хоть одним словом намекнуть на продолжение человеческого рода, было тщательно от него скрыто, из боязни заразительности порока.

XLI.

Классическое направление его воспитания представило не мало забот при передаче любовных похождений богов и богинь, которые, как известно, порядочно шалили в первые века мира, гуляя без панталон и корсетов. Наставники Жуана, бывало, из кожи лезли, защищая "Энеиду", "Иллиаду" и "Одиссею" в глазах Донны-Инесы, которая терпеть не могла мифологии.

XLII.

Овидий - прямой развратник, что доказывает половина его произведений; нравственность Анакреона ещё хуже; во всём Катулле едва найдётся одна приличная строка, и я даже не знаю, может ли служить хорошим примером Сафо, хотя Лонгин и уверяет, что высокое достигает в её гимнах высочайшей степени. Один Виргилий чист в своих песнях, кроме чудовищной эклоги, начинающейся словами: "Formosum Pastor Corydon".

XLIII.

в выражениях. Что же касается грязных эпиграмм Марциала, то могут ли оне нравиться мало-мальски порядочному человеку?

XLIV.

Жуан прочёл их в особом издании, очищенном учёными комментаторами от всего, что было слишком неприлично. Но из боязни, однако, изуродовать скромного поэта в конец, и желая, хотя несколько, поправить это преступление, мудрые цензоры собрали выпущенные места в особое приложение {Такия издания действительно существовали. Так, например, нескромные эпиграммы Марциала были помещены не в полном собрании его сочинений, а в особом приложении.} и поместили его в конце книги, в роде указателя.

XLV.

Таким-образом, труд отъискивания этих мест по всей книге сделался ненужным, так-как они были собраны и поставлены в приложении стройными рядами, как солдаты, на поучение и назидание грядущого молодого поколения, что и будет продолжаться до-тех-пор, пока менее строгий издатель не поместит их обратно, куда следует, в текст, вместо того, чтобы делать из них выставку, в роде статуй бога садов, и, притом, выставку ещё более неприличную.

XLVI.

Молитвенник Донны-Инесы - старый домашний молитвенник - был также украшен, подобно многим старинным книгам, не совсем подходящими к делу рисунками. Признаюсь, я даже не понимаю, каким образом можно было, разсматривая на полях эти рисунки, обращать в то же время глаза на молитвенный текст. Потому, мать Дон-Жуана оставила этот молитвенник для себя, а ему дала другой.

XLVII.

Проповеди и жития святых давали ему читать и заставляли выслушивать. Привыкнув к чтению Иеронима и Хризостома, он не очень утомлялся этим занятием. Но если уже зашел вопрос о том, как приобрести и сохранить веру, то нет автора лучше святого Августина, который в своей прекрасной исповеди, поистине, заставляет завидовать своим грехам.

XLVIII.

Эта книга была тоже запечатана для маленького Жуана, что я также готов вменять в заслугу его матери, если только такой род воспитания можно назвать правильным. Она положительно не спускала с него глаз. Горничные, служившия в её доме, все были старухи; если она брала новую, то можно было заранее предсказать, что это будет пугало. Так поступала она, впрочем, и при жизни своего мужа - и я от души рекомендую подобный образ действий всем женам.

XLIX.

Маленький Жуан рос таким образом, окруженный святостью и благочестием. Шести лет он уже был прелестным ребёнком, а на одиннадцатом году - обещал быть красавцем, каким редко бывает мужчина. Учился он усердно, делал быстрые успехи и шел, казалось по всему, прямой дорогой в рай, так-как одну половину своего времени проводил в церкви, а другую - окруженный матерью, духовником и учителями.

L.

И так, шести лет, как я уже сказал, он был прелестным ребёнком, а двенадцати - красивым, но скромным мальчиком. В детстве, правда, проявлялись в его характере кое-какие вспышки, но воспитатели употребили все усилия, чтоб вырвать и заглушить эти дурные черты. Труд их увенчался полным успехом - и мать могла с сердечной радостью видеть, каким скромным, умным и прилежным юношей становился с годами её молодой философ.

LI.

Я несколько сомневался - и сомневаюсь до-сих-пор - в истине этого убеждения Донпы-Инесы; но говорить об этом теперь считаю преждевременным. Я хорошо знал отца Жуана, и кое-что смыслю в познании людей. Хотя нельзя всегда заключать по отцу о сыне; но, ведь, отец Жуана и его мать были неудавшеюся парой... Впрочем, я не люблю злословия и протестую против всяких скандальных догадок, даже в шутку.

LII.

И так - я молчу - молчу безусловно. Скажу только - и имею на то свои причины - что еслиб мне пришлось самому воспитывать своего единственного сына (которого, благодаря Бога, у меня нет), то никак не заставил бы его долбить с Донной-Инесой катехизис. Нет! нет! напротив, я отправил бы его в школу, где почерпнул сам те сведения, которые имею.

LIII.

Там учатся! Я говорю это не из хвастовства, и не потому, что учился сам... Впрочем, не будет ли лучше об этом промолчать, также как и о греческом языке, который я совершенно забыл. Конечно, там также просвещаются... но verbum sat. Есть действительно кое-какие сведения, которыми я обязан школе. Я никогда не был женат; но, во всяком случае, полагаю, что мальчиков надо воспитывать иначе.

LIV.

Молодой Жуан достиг шестнадцатилетняго возраста. Высокий, красивый, правда, несколько худощавый, но сложенный хорошо, он был жив и подвижен, как паж, хотя и не так плутоват. Все уже считали его взрослым, кроме его матери, которая приходила в решительную ярость, когда кто-либо говорил это громко в её присутствии, и даже закусывала губу, чтоб не наговорить лишняго в ответ. Преждевременность была в её глазах величайшим пороком.

LV.

Между многими её знакомыми, выбранными со всею строгостью, по степени их благонадёжности и благочестия, особенно отличалась Донна-Джулия, которую мало было назвать красавицей, чтоб выразить все её прелести, казавшияся в ней столь же естественной принадлежностью, как аромат в цветке, соль в океане, пояс у Венеры и лук у Купидона. Последнее сравнение, впрочем, несколько пошло.

LVI.

Чёрный блеск восточных глаз обличал в ней мавританское происхождение. (Надо признаться, что кровь её не была чисто испанская, что, как известно, считается пороком в Испании.) Когда пала гордая Гренада и рыдающий Боабдил должен был бежать, некоторые из предков Донны-Джулии удалились в Африку, другие же остались в Испании. Её прабабушка выбрала последнее.

LVII.

Оставшись, она вышла замуж за одного гидальго, родословную которого я позабыл. Муж её, таким образом, привил своему потомству менее благородную кровь: грех, которого никогда не простили бы его предки, отличавшиеся в этом случае крайней щепетильностью. В своё время, они жили в замкнутом семейном кругу и женились только на своих двоюродных сёстрах и даже на тётках и племянницах. Обычай этот, как известно, очень ухудшает породу, если она продолжается.

LVIII.

Его неравный брак освежил породу, правда, в ущерб благородству крови, но зато в пользу расы, так-как из этого испорченного, по мнению старой Испании, корня произошло потомство, отличавшееся красотой и свежестью. Мальчики перестали быть худосочными, девочки уродами. Правда, ходил слух, о котором, впрочем, я рад бы был умолчать, что будто прабабушка Донны-Джулии подарила своему мужу более незаконных, чем законных детей.

LIX.

Как бы то ни было, но раса продолжала улучшаться из поколения в поколение, и, наконец, сосредоточилась в единственном сыне, который родил в свою очередь единственную дочь. Читатели догадаются, что дочь эта была именно Донна-Джулия, о которой мне многое предстоит рассказать. Она была прелестна, чиста, двадцати трёх лет от роду и уже замужем.

LX.

гордости и любви, чем гнева; сверх того в них сквозило ещё что-то такое, что хотя и не могло быть названо прямо страстным желаньем, но могло бы легко им сделаться, еслиб она не подавляла его тотчас же силою воли.

LXI.

Её лоснящиеся волосы обрамляли высокий, светлый лоб, обличавший замечательный ум. Её брови изгибались, как радуги, щёки цвели румянцем молодости, сквозь который внезапно сверкал какой-то прозрачный блеск, точно молния пробегала по её жилам. Всё её существо было проникнуто какой-то невыразимой грацией. Рост её был великолепен: я терпеть не могу маленьких женщин.

LXII.

Несколько лет тому назад она вышла замуж за пятидесяти-летняго старика. Мужей такого рода на свете довольно; но я думаю, что, вместо одного пятидесяти-летняго, лучше бы иметь двух двадцатипяти-летних, особенно в стране, близкой к солнцу. Я уверен - mi vien in mente - что даже самые добродетельные женщины предпочитают мужей, которым около тридцати.

LXIII.

Это, надо сознаться, печально; но во всём виновато безстыдное солнце. Оно никак по хочет оставить в покое нашу безпомощную плоть, а, напротив, жарит её, печёт и возбуждает до-того, что, не смотря на всевозможные молитвы и посты, плоть оказывается немощной и губит с собой душу. То, что люди зовут любезностью, а небеса похотью, действует несравненно сильнее в жарких странах.

LXIV.

Счастливы народы нравственного Севера, где всё - добродетель, и где зима выгоняет чёрный грех дрожать от холода за двери. (Известно, что снег довёл до раскаяния святого Антония.) Там присяжные пряно определяют цену женщины, налагая пеню на соблазнителя, и он безпрекословно платит, потому-что грех таксирован.

LXV.

Имя мужа Джулии было - Альфонсо. Очень ещё не дурной для своих лет, он не был но любим, ни ненавидим своей женой; вообще, они жили, как множество подобных пар, снося, по соглашению, взаимные слабости, не составляя одного целого, но и не будучи совершенно раздвоены. Впрочем, муж Джулии был ревнив, хотя этого и не показывал: ревность не любит выставлять себя на показ свету.

LXVI.

Джулия - не понимаю каким образом - была в большой дружбе с Донной-Инесой. Вкусы их были совершенно различны: так, например, Джулия, во всю свою жизнь не написала ни одной строчки. Злые языки болтали (но я уверен, что это клевета, потому-что злословие любит подкопаться под всё), будто бы Инесе, ещё до свадьбы Дона-Альфонса, случилось однажды забыть с ним свою благоразумную воздержанность.

LXVII.

К этому прибавляли, что будто интимность эта продолжалась и впоследствии; но приняла более невинный характер, так-что Инеса даже подружилась с женой Альфонсо. Лучше она не могла поступить: Джулия была польщена покровительством такой благоразумной женщины, а Дон-Альфонсо остался доволен одобрением своего вкуса. Во всяком случае, если эта тактика не могла совершенно зажать рот злословию, то, по-крайней-мере, значительно его смягчила.

LXVIII.

Не знаю, успели ли приятели открыть глаза Джулии, или, может-быть, она догадывалась об этом сама - верно только, что она никогда не обнаруживала своих подозрений ни одним словом. Может-быть, она не знала ничего, или, не обратив внимания вначале, сделалась ещё более равнодушной потом - я решать не берусь, так искусно хранила она тайну в своём сердце.

LXIX.

Она часто видела Жуана, и не редко позволяла себе ласкать прелестного мальчика. Это могло быть совершенно невинно, пока ей было двадцать лет, а ему тринадцать. Но, признаюсь, едва ли бы воздержался я от улыбки, при виде этих ласк, когда ей стало двадцать три, а ему шестнадцать. Небольшое число лет творит удивительные перемены, особенно у народов, горячо согреваемых солнцем.

LXX.

Впрочем, ласки изменились, чем бы ни была обусловлена такая перемена, Джулия сделалась сдержанней, Жуан - стыдливей; они стали встречаться молча, с опущенными глазами и с явным замешательством во взгляде. Конечно, никто не будет сомневаться, что Джулия хорошо понимала причину этой перемены; по что касается Жуана, то ему также трудно было дать себе в ней отчёт, как составить себе идею об океане, никогда его не видав.

LXXI.

Тем не менее, самая холодность Джулии продолжала оставаться нежной. С лёгким трепетом вырывала она из рук Жуана свою маленькую ручку, после небольшого пожатия, до-того лёгкого и незаметного, что можно было усумянться в самом его существовании. Однако, никогда волшебная палочка Армиды не творила таких чудес, какие происходили в сердце Жуана от этого лёгкого прикосновения.

LXXII.

Хотя, встречая его, она не смеялась более, но печально-серьёзный её взгляд был проникнут более нежным чувством, чем сама улыбка. Если она видимо скрывала чувство, её волновавшее, чувство это казалось ему дороже именно тем, что она находила нужным его скрывать в своём пылавшем сердце- Невинность очень хитра, хотя и не умеет ещё называть вещи по имени. Любовь прекрасно учит притворяться.

LXXIII.

Но страсть, как бы её ни скрывали, разгорается ещё более под этим мраком неизвестности: так - чем мрачнее небо, тем ужаснее бывает буря. Она обличает себя в самых строго-сдержанных взглядах, и вообще, в чём бы ни проявлялась, притворство будет одно и то же. Холодность, ссора, даже презрение и ненависть - всё это одна маска, которою она спешит закрыться, иногда слишком поздно.

LXXIV.

- всё это ничтожные, но верные предвестники успеха, неразлучные спутники молодой, начинающейся страсти, доказывающие только, что любви труднее овладеть сердцем новичка.

LXXV.

Сердце бедной Джулии было в положении, поистине заслуживающем сожаления. Она чувствовала, что оно отбивалось от рук, и решилась сделать благородное усилие, чтоб спасти себя, мужа, свою честь, гордость, веру " добродетель. Решимость её была, поистине, велика и заставила бы задрожать самого Тарквиния. Она усердно помолилась Пресвятой Деве, считая её лучшим судьёй в женских делах.

LXXVI.

Она поклялась не видеть более Жуана, и на другой день поехала в гости к его матери. Вздрогнув, взглянула она на отворившуюся пред ней дверь, но, по милости Пресвятой Девы, это не был Жуан. Джулия мысленно принесла благодарственную молитву, хотя немножко и огорчилась. Но вот дверь отворилась опять: теперь, конечно, это Жуан! - Нет? Боюсь, что в этот вечер Пресвятая Дева осталась без молитвы!

LXXVII.

Наконец, она разсудила, что порядочная женщина должна встречать и побеждать искушения с гордо-поднятой головой, а не постыдно от него бегать. Нет человека в мире, которому позволила бы она овладеть своим сердцем; то-есть, конечно, овладеть не далее той черты, которая допускается невольным чувством предпочтения и братского сочувствия, которое мы испытываем при виде людей, более способных нравиться, чем другие.

LXXVIII.

Еслиб даже случилось - ведь, чем чёрт не шутит! - что она заметила бы в себе кое-что не так, как это было прежде, и что кто-нибудь - будь она свободной - понравился бы ей, как любовник, то и в этом ещё нет беды: добродетельная женщина всегда съумеет подавить подобные мысли и сделаться, таким образом, ещё лучше, чем была. Что же касается настойчивых просьб, то и для них - есть отказ. Вот тактика,! которую я рекомендую молодым дамам.

LXXIX.

А, сверх того, разве нет любви чистой, любви светлой и невинной, той, которою любят ангелы и пожилые женщины, не менее чистые, чем они, любви платонической - словом, той, "которою люблю я!" Так созналась себе Джулия, уверенная в истине своих слов. Будь я тем мужчиной, на которого пали её мечты, я желал бы, чтоб она думала именно так.

LXXX.

Такая любовь вполне невинна и может, без всякой опасности, существовать между молодыми людьми. Сначала, целуется рука, потом губы. Я лично такой любви не испытывал, однако слышал не раз, что подобные вольности должны составлять её границу. Перейти за этот предел будет уже преступлением. Я предупреждаю об этом и затем умываю руки.

LXXXI.

И так, любовь, но любовь в пределах долга - таково было невинное решение Джулии, относительно Дон-Жуана. Сколько пользы - думала она - может принести это решение ему самому! Озарённый светлыми лучами любви с алтаря слишком чистого, чтоб быть осквернённым, он может многому научиться... Чему? я, признаюсь, не знаю, да, впрочем, этого не знала и сама Джулия.

LXXXII.

Ободрённая таким решением и защищённая испытанной бронёю своей чистоты, она - в полной уверенности успеха, а также того, что добродетель её была незыблема, как скала - отложила с-тех-пор в сторону всякия предосторожности докучного контроля над собой. Ныла ли Джулия способна выполнить эту задачу - мы увидим впоследствии.

LXXXIII.

План её казался ей вместе и лёгким, и невинным. Короткое обращение с шестнадцатилетним мальчиком, конечно, но могло вызвать злоязычных толков, а если б и вызвало, то, уверенная в чистоте своих намерений, она съумела бы ими пренебречь. Чистая совесть удивительно нас утешает. Ведь, видели мы, как христиане жгли таких же христиан, в полном убеждении, что апостолы поступили бы точно так же.

LXXXIV.

Если б случилось, что умер её муж... Конечно, Боже оборони, чтоб самая мысль об этом пришла ей в голову даже во сне (при этом она вздохнула). К тому же, она бы никогда не пережила такой потери. Но, однако, полагая, что это случилось - только полагая, inter nos... (Надо бы написать: entre nous, потому-что Джулия думала по-французски; но тогда бы у меня не оказалось рифмы.)

LXXXV.

А до того (продолжая на ту же тэму) будет вовсе не дурно, если он несколько попривыкнет и сделается поопытнее в любви, конечно, всё той же любви серафимов, о которой говорено выше.

LXXXVI.

Но довольно о Джулии! Перейдём к Жуану. Бедный мальчик и не подозревал, что в нём происходило. Неудержимый в страсти, как Овидиева Медея, он воображал, что открыл что-то новое, тогда-как это была не более, как старая погудка на новый лад, в которой не было ровно ничего страшного, а, напротив, при некотором терпении, могла выдти преприятная вещь.

LXXXVII.

Печальный, задумчивый, безпокойный и разсеянный, покидал он дом для уединённого леса. Не сознавая сам нанесённой ему раны, он жаждал одиночества, как это всегда бывает при всякой глубокой печали. Я сам люблю уединение, или нечто в роде того; но - да поймут меня все - я разумею уединение султана, а не пустынника, с гаремом вместо грота.

LXXXVIII.

"О, любовь! твоё царство в том уединении, где твои восторги сочетаются с безопасностью. Там ты поистине богиня!" Поэт {Кэмбел.}, которого стихи я привёл, сказал это не дурно, впрочем, кроме второй строки, потому-что "сочетание восторга с безопасностью" - кажется мне выражением немножко темным.

LXXXIX.

Поэт, конечно, хотел, судя по общечеловеческому здравому смыслу, выразить простую, испытанную всеми, или легко поддающуюся испытанию, истину: что никто не любит быть обезпокоен во время обеда, или любви. Я не скажу ничего о "сочетании" и о "восторгах", так-как вещи эти всем известны; но что касается - "безопасности", то я попросил бы для нея только запереть крепче дверь.

ХС.

Молодой Жуан бродил по берегам прозрачных ручейков, полный невыразимых мыслей; бросался на землю среди густой зелени, где сплетаются ветви пробковых деревьев. В таких местах поэты обыкновенно придумывают сюжеты своих сочинений. Там же нередко мы их читаем, если только их стих нам нравится и если они удобопонятнее, чем Вордсворт.

ХСИ.

Он (Жуан, а не Вордсворт) до-того предавался этому уединению с своей возвышенной душой, что успел, наконец, несколько утишить свою сердечную боль, хотя и не вполне. Не будучи в состоянии уяснить себе, что с ним делалось, он безсознательно дошел до того, что, подобно Кольриджу, сделался метафизиком.

ХСИИ.

Он стал думать о самом, себе, о вселенной, о чудном устройстве человека, о звездах, о том, каким чёртом могло всё это произойти, о землетрясениях, о войнах, о количестве миль, пробегаемых луной, о воздушных шарах, о препятствиях, мешающих нам познать безграничное пространство - и, наконец, задумался о глазках Донны-Джулии.

XCIII.

Кто занимается такими мыслями, в том истинная мудрость провидит глубокие замыслы и высокия желанья, с которыми некоторые люди уже родятся на свет, другие же заучивают их ради болтовни, сами не зная для чего. Но не странно ли, что такого юношу мог занимать вопрос об устройстве неба? Если вы полагаете, что это было плодом философии, то я, с своей стороны, думаю, что возмужалость играла тут также некоторую роль.

XCIV.

Он задумывался над листьями, над цветами, слышал голоса в каждом порыве ветра, думал о лесных нимфах, о тёмных беседках, где богини эти нисходили до слабых смертных. Порой он сбивался с дороги, забывал время и только, взглянув на часы, замечал, как далеко ушел старик Сатурн, а также то, что он пропустил обед.

XCV.

Иногда открывал он творения Боскана или Гарсилассо {Гарсилассо-де-ла-Вега - известен как воин и поэт. Он был убит, в 1536 году, камнем, обрушившимся с одной башни на его голову, в то время, когда он шел пред баталионом. - Боскан - испанский поэт, умерший в 1543 году. Он, вместе с своими другом Гарсилассо, ввел в кастильскую поэзию итальянский стиль и писал сонеты на манер Петрарки.}. Душа его, окрылённая собственной поэзией, порхала над таинственными листами, как порхают сами листы, когда их внезапно повернёт перед нашими глазами ветер. Над ним, казалось, простёрлось очарование какого-то волшебника, отдавшее его на волю блуждающим ветрам, как об этом рассказывают старухи в сказках.

XCVI.

Так проводил он безмолвные часы, недовольный и непонимающий, чего ему недоставало. Ни бурные мечты, ни чтение поэтов не могли ему дать того, чего жаждала его душа: груди, на которую бы мог он преклонить свою голову, сердца, бьющагося любовью, а ещё кое-что, чего я не называю, потому-что не нахожу этого нужным.

XCVIИ.

Эти уединённые прогулки и постоянная задумчивость Жуана не могли укрыться от глаз прекрасной Джулии. Она ясно видела, что ему было жутко. Но что всего удивительнее, так это то, что Донна-Инеса ни мало не думала осаждать своего сына вопросами, или делать какие-либо предположения. Трудно решить, точно ли она ничего не замечала, или не хотела замечать, или, наконец, подобно многим проницательным людям, ни о чём не догадывалась.

XCVIИи.

заповедь оне преступают, а говорить наобум не следует, из боязни ошибиться.) И так, я подтверждаю, что подобные мужья, если только они вздумают ревновать, будут непременно проведены своими супругами.

ХСИХ.

Настоящие мужья всегда подозрительны, что, однако, не мешает им постоянно попадать не в ту сторону. Подозревая иной раз того, кто и не думает о их супруге, они, обыкновенно, дружески протягивают, на свою беду, руку близкому, но вероломному другу. Последний случаи почти неизбежен; и замечательно, что когда супруга и друг зайдут слишком далеко, муж - винит во всём их порочность, а не свою глупость.

С.

Родители также часто бывают близоруки. Глядя глазами рыси, они никогда не видят того, что давно уже подметил, с злобной радостью, свет: кто любовница у их наследника, или любовник у мисс Фанни. Но вдруг какой-нибудь несчастный случаи открывает им всю подноготную: в одну минуту двадцати-летние планы разрушены - и тут-то всё повёртывается вверх дном. Мамаша плачет, мамаша клянёт день своего рождения и посылает свою душу к чёрту, обвиняя себя в том, что произвёл на свет наследника.

СИ.

Но Инеса была так проницательна, что, я думаю, у ней была какая-нибудь причина нарочно ничего не замечать и оставлять Жуана при его искушении. Какая это была причина - я не знаю. Может-быть, желание докончить его воспитание или намерение - открыть глаза Дону-Альфонсо, слишком много полагавшемуся на свою жену.

CII.

Раз, светлым летним днём... (Лето очень опасное время года, также как и весна, около конца мая. Во всём этом, конечно, виновато солнце; но, как бы то ни было, всё-таки следует сознаться, что есть месяцы, когда природа играет и шалит в нас более обыкновенного. В марте гоняются за зайцами, в мае - за женщинами.)

CIII.

И так, это было в один летний день - шестого июня. Я люблю точность в числах не только веков и лет, но даже и месяцев. Числа - это станции, на которых колесница Судьбы меняет лошадей, заставляя историю менять характер, и, затем, продолжает свой бег над царствами и странами, не оставляя никакого следа, кроне хронологии и обещаний, которые сулят нам богословы.

CIV.

Шестого июня вечером, около жести с половиною часов, а может-быть и в семь, Джулия сидела в прелестнейшей беседке, в роде тех, которые скрывают гурий в языческом раю, описанном Магометом и Анакреоном-Муром, так правдиво стяжавшим лиру, лавры и вообще все трофеи ликующей поэзии. Да пользуется он ими долго и долго!

CV.

Она сидела - и сидела не одна. Я не знаю, каким образом устроилось это свидание; да, впрочем, не сказал бы, когда б и знал. Есть случаи, когда надо сдерживать свой язык. Но, как бы то ни было, дело в том, что она сидела с Жуаном лицом к лицу. Когда два такия личика встречаются очень близко, для них было бы благоразумнее закрывать глаза; но это бывает очень трудно сделать.

CVI.

Как она была хороша! Волненье сердца явно обличалось её горячим румянцем; но она не считала себя виноватой. О, любовь! не дивно ли твоё таинственное искусство, с каким ты побеждаешь сильных и укрепляешь слабых! Не удивительна ли та ловкость, с какой обманывает себя само благоразумие, раз попав на твою удочку? Чем глубже была пропасть, возле которой стояла Джулия, тем более была она уверена в своей невинности.

CVIИ.

Она думала о своей твёрдости и молодости Жуана, а также о том, как смешна жеманная неприступность; чувствовала всё достоинство семейных покоя и добродетели, но в то же время невольно вспоминала пятьдесят лет Дона-Альфонсо. Признаюсь, лучше, еслиб последняя мысль совсем не приходила ей в голову, потому-что нет такой страны и климата - всё равно, холодного или жаркого - где бы это число звучало приятно в ушах любви. Другое дело - в финансах!

СVIII.

Когда говорят: "я твердил вам десять раз!" - вы хорошо знаете, что так начинается выговор. Когда поэт скажет: "я сочинил пятьдесят стихов!" - вы испуганы мыслью, что он вздумает их читать. Воры обыкновенно грабят шайками человек в пятьдесят. В пятьдесят лет трудно ждать любви за любовь, хотя её суррогат весьма легко может быть куплен за пятьдесят

СIX.

Джулия была честна, правдива, добродетельна и любила Дона-Альфонсо. Внутренно она клялась всеми небесными силами, что никогда не осквернит своего венчального кольца и никогда не даст закрасться в свою душу желанию, которое бы осуждало благоразумие. И, однако, думая так, она небрежно положила свою ручку в руку Жуана. Впрочем, это была чистая ошибка: она приняла его руку за свою собственную.

CX.

Также случайно прислонилась она потом головкой в другой его руке, игравшей прядями её волос. Взгляд её обличал борьбу с мыслями, напора которых она не могла подавить. Право, неблагоразумно было со стороны матери Жуана оставлять эту неопытную парочку глаз на глаз. Она так много лет и так строго умела наблюдать за своим сыном! Я уверен, что моя мать так бы но поступила.

СХИ.

Ручка, державшая руку Жуана, отвечала тихо и незаметно его пожатию, точно желая сказать: "удержите меня! удержите!" И, конечно, пожатие было чисто-платоническим. Конечно, Джулия в ужасе отшатнулась бы от Жуана, как от змеи или жабы, если бы могла себе представить, что поступок её мог быть опасен для добродетельной супруги.

СХИИ.

Я не знаю, что думал в эту минуту Жуан, но то, что он сделал - вы сами бы сделали на его месте. Губы его с благодарностью прижались к прекрасной ручке и, затем, покраснев до ушей от счастья, он откинулся назад, точно боясь, что поступил дурно. Любовь так робка в начале! Джулия тоже покраснела, но не от гнева. Она хотела что-то сказать, но остановилась из боязни, что слабость голоса выдаст её волненье.

CXIII.

Солнце село и светлая луна поднялась над горизонтом. Луна дьявольски опасна. Очень ошибаются те, которые зовут её целомудренной. Это полнейшее смешение названий. Нет дня, не исключая даже должайшого двадцать первого июня, в который можно бы было натворить половинное количество тех грехов, которые совершаются в какие-нибудь три часа светлой, улыбающейся лунной ночи. А какой тихий, скромный вид умеет она при этом сохранять!

СXIV.

Час этот заключает в себе какое-то таинственное безмолвие, какую-то тишину, раскрывающую душу и лишающую её самообладания. Серебряный свет, озаряя деревья и башни, и проливая красоту и негу на всё, действует также на сердце, возбуждая его к сладкому томлению, которое никак не может назваться желанием покоя.

CXV.

Джулия сидела возле Жуана, дрожа всем телом в дрожащей его руке, которой он охватывал её стан. Хотя она ещё слегка сопротивлялась; но, конечно, не находила во всём этом ничего дурного: освободиться было очень легко, но, вероятно, в положении этом было нечто привлекательное. За тем... Но один Бог знает, что было за тем. Я умолкаю и даже сожалею, что начал рассказывать.

СXVI.

О, Платов, Платон! ты своими глупыми фантазиями, что будто бы сила воли может иметь власть над сердцем, проторил дорожку для большого числа безнравственных поступков, чем вся вереница поэтов и романистов, взятых вместе. Ты глупец, шарлатан и фат! Тебе, просто, самому хотелось сесть на два стула разом.

СXVII.

Голос Джулии ослабел, растаяв во вздохах, и возвратился к ней только тогда, когда уже поздно было говорить о благоразумии. Слёзы градом хлынули из прекрасных глаз. О, еслиб они не имели на-то причины! по, увы! кто может соединить любовь с воздержанием? Я не скажу, чтоб совесть её вовсе не боролась с искушением: напротив, она боролась, раскаивалась и уступила только с шепотом: снег, нет, никогда!"

СXVIIИ.

Говорят, Ксеркс обещал награду тому, кто выдумает для него новое наслаждение. Задача была трудная и, вероятно, стоила его величеству порядочных денег. Что до меня, то я - умеренный поэт - довольствуюсь небольшим количеством любви: это мое любимое времяпрепровождение. Я не гоняюсь за новыми удовольствиями и довольствуюсь старыми, лишь бы они были постоянны.

СХИХ.

О, наслаждение! знаю, что мы из-за тебя гибнем, но всё-таки ты хорошая вещь! Каждую весну даю я себе слово исправиться до конца года, и каждый раз мои вестальския намерения разлетаются, как дым. Однако, мне всё-таки кажется, что намерение это выполнимо. Я стыжусь, печалюсь - и надеюсь достигнуть желаемого будущей зимой.

CXX.

эта только поэтическая и состоит в маленькой неправильности, которую я допущу в ходе моего романа. Я так уважаю Аристотеля и его правила, что считаю своей обязанностью, после каждого подобного случая, прибегать к покаянию.

СХХИ.

Вся вольность состоит - в просьбе к читателю вообразить, не теряя из виду Джулии и Жуана, что со времени шестого июня, этого несчастного числа, без которого поэтический материал поэмы изсяк бы совершенно, прошло несколько месяцев, и что у нас теперь - ноябрь. Числа я не помню, так-как хронология последующого факта не так точна, как предъидущого.

СХХИИ.

Но мы по временам ещё будем к нему возвращаться. Сладко слушать под темноголубым, озарённым луною, небесным сводом звуки песни и плеск вёсел адриатического гондольера, когда они несутся во волнам, гармонически умягчённые разстоянием. Сладко любоваться восходом вечерней звезды. Сладко слушать шелест листьев, колеблемых тихим ночным ветром. Сладко любоваться радугой, когда, упираясь в океан, она как-будто вымеряет небесный свод.

СХXIII.

журчаньем ручья; сладко слушать жужжание пчёл, голоса девушек, пение птиц, лепетанье детей и их первые слова.

СХXIV.

Восхитительно время сбора винограда, когда спелые грозды с вакхической расточительностью поливают землю своим пурпурным соком. Приятно вырваться летом из шумного города в доренсиское уединение. Приятен вид золота для скупца; радостно для отца рожденье первого ребенка; сладко мщение, особенно для женщин; приятны грабёж для солдат и добыча для моряков.

СXXV.

Приятно наследство, в особенности доставшееся после неожиданной смерти какой-нибудь старой тётушки, или дяди, достигшого семидесяти лет и заставившого нас, молодёжь, так долго дожидаться титулов, денег и поместий. В этих стариках на вид едва держится душа, а между-тем они живут да живут, к великому прискорбию жидов, осаждающих наследника его векселями.

СХXVI.

перед лицом света за какое-нибудь безпомощное существо. Дорого и мило место, где мы провели наше детство: его мы не забудем никогда, даже если будем забыты сами.

СХXVII.

Но неизмеримо слаще и дороже всего этого первая страстная любовь! Её не забудем мы никогда, как Адам не мог забыть своего грехопадения. Едва плод древа познания добра и зла бывает сорван, жизнь теряет для нас всё, что достойно воспоминания, равного с воспоминаньем о дорогом грехе, олицетворённом в басне о Прометее, похитившем для нас небесный огонь.

СXXVIIИ.

Человек, это удивительнейшее из существ, замечательным образом поступает с своей природой и со всем тем, на что она способна. Более всего любит он новизну. Мы в особенности живём в веке новых открытий, толкущихся, как на рыночной выставке. Если вы начнёте трудиться, чтоб открыть правду, и обманетесь в надежде - обман поможет вам выпутаться из беды.

Сколько видели мы совершенно противуположных открытий, порождённых гениальностью или пустым карманом! Один выдумал искусственные носы, другой гильотину; тот изобрел способ ломать кости, а этот вправлять их на свои места. Предохранительную оспу следует, конечно, считать антидотом конгревовых ракет. Ей платим мы дань старой болезнью, заимствуя новую от коров.

CXXX.

Из картофеля стали делать, как говорят, очень порядочный хлеб; гальванизм заставил гримасничать трупы, что, конечно, далеко не так полезно, как машина, выдуманная человеколюбивым обществом, с помощью которой даром приводятся в чувство задохшиеся. Сколько новых чудесных машин выдумано, чтоб заменить ручную пряжу. Говорят, мы навсегда освободились от оспы. Будем надеяться, что и её старший брат также скоро исчезнет! {Непереводимая игра слов: Small-pox - оспа, firent рох - сифилис.}

СХХХИ.

Он, говорят, родом из Америки, куда, может-быть, и вернётся назад. Народонаселение увеличивается там так быстро, что, говорят, уже время приостановить его рост войной, чумой, голодом и прочими благами цивилизации. Только вопрос: сделают ли эти бичи человечества у них столько вреда, сколько сделал у нас их сифилис?

Нынче - век патентованных изобретений для убийства тела и для спасения души, и, притом, изобретении, распространяемых с самыми лучшими намерениями. У нас есть предохранительная лампа {Лампа безопасности, изобретённая сэром Дэви в 1715 году и предохраняющая тысячи рудокопов от опасности погибнуть в рудниках.} сэра Гомфроя Дэви, при помощи которой можно безопасно разработывать каменно-угольные кони, конечно, при соблюдении предписанных изобретателем предосторожностей. Путешествия в Томбукту и к полюсам безспорно принесут человечеству больше пользы, чем избиение его при Ватторло.

СХХХИИИ.

покончат; но будь это слава, власть, любовь или богатство - все эти извилистые дорожки сливаются, в конце концов, в одну, достигнув которой - мы умираем, а затем...

СХХXIV.

Что затем? - не знаю, и вы также, а потому - покойной ночи! Вернёмся к нашей истории. Это было в ноябре, когда дни перестают быть светлыми, горы начинают белеть, накинув снеговой плащ на свои лазурные одежды, море дико бурлит в заливах, разбиваясь шумящими волнами о прибрежные скалы, а солнце скромно садится в пять часов.

СХXXV.

Ночь, по словам ночного сторожа, была туманна. Не было видно ни звезд, ни луны. Ветер гудел порывами. Семьи, собравшись в одну комнату, сидели кружками около пылавших очагов. В этом способе освещения есть что-то неменее привлекательное, чем даже в летнем безоблачном небе. Я страх как люблю вечерний камин, с криком сверчка и всеми прочими его атрибутами, то-есть - саладом из омаров, шампанским и дружеской беседой.

Пробило полночь. Донна-Джулия лежала в своей постели и, вероятно, спала. Вдруг за дверями комнаты поднялся страшный шум, который мог бы пробудить мёртвых, еслиб они никогда не пробуждались прежде по одиночке и не пробудятся со временем все разом, как об этом мы читали в книгах. В дверь, запертую на засов, послышались торопливые удары кулаком, а затем испуганный голос: "сударыня! сударыня! слышите?

СХХXVII.

"Бога-ради, сударыня! это барин и с ним половина города! Видал ли кто-нибудь такой срам! Я, право, не виновата! я стерегла хорошо. Отворите поскорей задвижку: они входят на лестницу и сейчас будут здесь! Может-быть, - он ещё успеет прыгнуть в окошко: оно не очень высоко!"

Дон-Альфонсо действительно явился с множеством друзей, слуг и факелов. Большинство их были женаты и не очень церемонились потревожить сон женщины, решившейся украсить тайком лоб своего супруга. Примеры такого рода очень заразительны, и если останется безнаказанной одна, то её примеру последуют и другия.

СХХХИХ.

Я не знаю, каким образом подозрение запало в голову Дона-Альфонсо, но должно сказать, что для порядочного мужа выдумка его была очень некрасива. Действительно, хорошо ли без всякого предуведомления собрать около постели своей жены целую ватагу лакеев, вооруженных огнестрельным " холодным оружием, для того, чтоб публично убедиться в том, чего сам так боялся.

CXL.

Бедная Донна-Джулия! Проснувшись внезапно (заметьте: я не говорю, что она не спала), она, зевая, начала плакать и рыдать. Её горничная, Антония, опытная в таких делах, быстро скомкала простыню на постели, чтоб можно было подумать, будто она спала тут же и только-что вскочила. Не понимаю, для чего она так хлопотала над доказательством, что госпожа её спала не одна.

CXLI.

постель, совершенно так, как поступают жены, ожидающия возвращения закутившихся мужей, обыкновенно входящих с извинением: "мой друг! я оставил компанию первый".

CXLII.

Наконец, Джулия, несколько успокоясь, громко воскликнула: "Дон-Альфонсо! ради самого неба, что с вами? вы, кажется, обезумели! О, Боже! зачем я не умерла раньше, чем досталась такому чудовищу! Что значит это полуночное нападение? Вы пьяны или сошли с ума? вы смеете подозревать меня, когда я умерла бы от одной мысли о чём либо подобном! Ну, что жь! - обыщите комнату!" - "Обыщу непременно", отвечал Альфонсо.

CXLIII.

Искал он, занавески, перепортив много ставней и мебели.

CXLIV.

Заглянули под кровать и нашли... всё равно что; но не то, что искали. Отворяли ставни, чтоб посмотреть, не осталось ли следов на земле под окнами; но там ничего не оказалось. Наконец, с глупыми физиономиями, уставились они друг на друга. Не странно ли, что при этом обыске никому не пришло в голову поискать в самой постели, как искали под ней? Я не могу понять подобного ослепления.

CXLV.

Между-тем, язычёк Джулии далеко не молчал во всё продолжение обыска. "Ищите, ищите!" кричала она. "Оскорбляйте меня, оскорбляйте больше! Так вот для чего я сделалась невестой, вот для чего так долго страдала замужем за таким человеком! Но теперь терпение моё кончилось и страдания прекратятся! Ни одной минуты не останусь я в этом доме, если только есть в Испании законы и судьи!

CXLVI.

"Да, дон-Альфонсо! вы мне больше не муж, если только можно назвать вас этим именем! Ну, кто станет вести себя так в ваши годы? Ведь вам уже шестьдесят! Пятьдесят и шестьдесят - решительно всё равно! Прекрасно - нечего сказать - так оскорблять честь добродетельной женщины! Варвар! тиран! неблагодарный! как вы смели подумать, что жена ваша решится на подобный поступок?

CXVII.

"Для этого ли я отказалась от безусловной привиллегии нашего пола, выбрав себе духовником глухого старика, с которым не захотела бы иметь дело никакая женщина? Он ни разу не мог найти предлога сделать мне. даже выговор. Невинность моя изумляла его до-того, что он даже не хотел верить, будто я замужем. О, какое будет для него горе узнать, что я так ошиблась!

CXLVIII.

"Для этого ли я никогда не хотела выбрать себе кавалера из севильской молодёжи? Для этого ли я никуда не выходила, кроме боя быков, церкви, театров, раутов и собраний? Для этого ли я строго отталкивала всех моих поклонников, даже не входя в разбор их качеств, что, но меньшей мере, было неучтиво? Для этого ли генерал граф О'Рельи, взявший Алжир, рассказывал всем, как сурово я с ним поступила?

"А итальянский певец Каццани! не напрасно ли целых шесть месяцев осаждал он моё сердце своими серенадами? Или его товарищ Корниани не называл ли меня единственной добродетельной женщиной в Испании? А сколько было ещё русских, англичан и прочих? Граф Стронгстронгонов был в отчаянии от моей жестокости, а ирландский пэр, лорд Маунт Коффсгоуз, от любви ко мне даже слился и умер.

CL.

"Не были ли у моих ног два епископа, герцог Ишар и Дон-Фернандо Пунец? А вы? вот как вы поступаете с верной женой! Но знаю, какая четверть луны действует на вас таким образом. Благодарю вас, по-крайней-мере, что вы меня не бьёте: случай к тому так удобен. О, храбрый воин! подумайте, как вы смешны с вашей шпагой и пистолетами.

CLI.

"Так вот для чего выдумали вы ваше воображаемое путешествие по экстренной надобности с плутом-прокурором, который, вижу, стоит вон там, сконфуженвый своей глупостью. Из вас двоих я презираю его ещё больше. Ему даже и оправдаться нечем; он действовал из гнусной корысти, а не из привязанности ко мне или к вам.

CLII.

"Если он явился для того, чтоб составить акт, то не стесняйтесь, сделайте одолженье! Вы привели комнату в отличный порядок. Вот, сударь, чернила и перо: записывайте всё, что вам угодно: я не хочу, чтоб вы тревожились даром. Но, по-крайней-мере, вышлите вон ваших шпионок, из уважения хотя к моей горничной, которая совсем раздета". - "О, еслиб я могла выцарапать им глаза!" рыдая, пролепетала Антония.

"Вот шкафы, вот туалет, вот передняя - переверните всё вверх дном! вот софа, вот кресло, вот камин - в нём так удобно спрятаться. Ищите, только, пожалуста, без шуму, потому-что я хочу спать. А когда отыщете, наконец, где спрятано это невидимое сокровище, то, будьте так добры, покажите его и мне.

CLIV.

"Сверх того, Гидальго, так-как вы бросили в меня таким подозрением и подняли на ноги весь квартал, то не будете ли так добры, по-крайней-мере, объявить, кого вы ищете? Как его зовут? Откуда он родом? Надеюсь, он молод и хорош собой? Какого он роста? Если вы уже решили так задеть мою добродетель, то позвольте убедиться, что игра, по-крайней-мере, стоила свеч.

CLV.

"Надеюсь, ему меньше шестидесяти лет. В такие годы стоит ли грозить ему смертью, да я вообще ревновать, когда сам супруг так молод? (Антония, дай мне стакан воды!) Я стыжусь моих слёз: оне недостойны дочери моего отца. Мать моя, конечно, не думала в час моего рождения, что я достанусь в руки такого чудовища.

CLVI.

"Может-быть, вы ревнуете меня к Антонии, увидя, что мы спади вместе, когда вы я ваши товарищи вломились в дверь? Ищите же везде; нам скрывать нечего. Только я вас прошу, если вы вздумаете сделать ещё раз такую облаву, подождите по-крайней-мере. из приличия, за дверьми, пока мы оденемся и будем в состоянии принять такое прекрасное общество.

"Теперь, сударь, я кончила и не скажу ни слова более. Немногое, что я сказала, может вам показать, как умеет невинное сердце молча переносить оскорбления, которые стыдно даже назвать. Предаю вас суду вашей совести, пока она не призовёт вас к ответу за ваши поступки со мной. Молю Бога, чтоб Он заставил вас тогда вытерпеть больше! Антония, где мой платок?"

CLVIII.

Она замолчала и упала в свои подушки. Бледная, сверкая чёрными глазами сквозь потоки слёз, точно небо, изрезанное под дождём молниями, лежала она среди разсыпавшихся, как покрывало, чёрных волос, чудно обрамлявших прекрасное лицо. Густые их пряди напрасно старались скрыть очаровательные плечи, резко бросавшияся в глаза своею снежной белизной. Дрожащия губы были полуоткрыты и биение сердца слышалось сквозь порывистое дыхание.

CLIX.

Дон-Альфонсо был видимо сконфужен. Антония сердито ходила но комнате, оглядывая своего господина и всю его свиту, из которой в хорошем расположении духа был только один прокурор. Он, как Ахат, верный себе до могилы, ни мало не заботился о происходившем, зная хорошо, что была бы ссора, а там будет и процесс.

CLX.

выгодный процесс. Юность и красота не производили на него ровно никакого впечатления. Отрицаниям факта не придавал он ровно никакого значения, исключая законного показания свидетелей, всё равно - настоящих или подставных.

CLXI.

Дон-Альфонсо стоял с опущенными глазами, и, по правде сказать, с довольно глупой физиономией. Сделав такой обыск по всем углам и оскорбив так жестоко молодую жену, он не выиграл ровно ничего, кроме упрёков, которые делал сам себе, в соединении с градом других, сыпавшихся на него в течении целого получаса так последовательно, полновесно и быстро со стороны жены.

CLXII.

Он пробормотал несколько невнятных извинений, на которые ответом были только слёзы, вздохи и известные предшественники истерики, как-то - вздрагиванья, подёргиванья и задыханья, которые женщины, как известно, выбирают по произволу. Взглянув на свою жену, Альфонсо вспомнил жену Иова, вспомнил перспективу объяснения с её родственниками - и постарался собрать всё своё терпенье.

CLXIII.

"Ради Бога, сударь, молчите и уходите прочь, если вы не хотите, чтоб барыня умерла!" - "Ох, чтоб ей!..." пробормотал Альфонсо и на том остановился, чувствуя, что время слов прошло. Бросив кругом два или три нерешительных взгляда, он, сам не зная как, исполнил то, что ему приказали.

CLXIV.

С ним удалилась его "posse comitatus". Прокурор вышел последним и довольно долго медлил в дверях, так-что Антония захлопнула ему их под-нос, в то самое время, как он обдумывал упущение, которое было сделано Доном-Альфонсо в производстве его розыска, упущение, могшее совершенно испортить дело, начатое так прекрасно.

CLXV.

Едва дверь была заперта, как вдруг - о стыд! о позор! о срам!... и женщины могут сохранять доброе имя, делая такия вещи! Или здешний мир, а также и будущий - слепы? Ведь, кажется, доброе имя должно быть для женщины дороже всего! Но надо, однако, сказать, в чём дело, потому-что мне много ещё будет о чём говорить впереди. Знайте же, что едва дверь была заперта - молодой Жуан, почти задушенный, выскочил из постели.

CLXVI.

действительно задохсz между этой прелестной парочкой. Умереть так без сомнения приятней, чем утонуть, как пьяница Кларенс, в бочке мальвазии.

CLXVII.

А, во-вторых, я не стал бы его жалеть ещё потому, что он только-что совершил грех, осужденный и небом, и людскими законами. Грех этот был для него довольно ранним; по в шестнадцать лет совесть податливей, чем в шестьдесят, когда, собирая наши грехи, мы стараемся всеми силами свести счёты с дьяволом на фальшивых весах.

CLXVIII.

Впрочем, я могу объяснить положенье, в котором лежал Жуан. Оно описано в одной хронике, где сказано, что когда кровь престарелого царя стала остывать, то врачи прописали ему прикладывать к дряхлому телу хорошенькую девушку. Результаты в обоих случаях оказались различны: царь ожил, а Жуан чуть не умер.

Но что было, однако, делать? Дон-Альфонсо, отправя свою дурацкую свиту, мог вернуться ежеминутно. Антония перерыла весь свой мозг, придумывая средство помочь беде, и всё-таки ничего не могла выдумать. Как, в самом деле, было предотвратить новую опасность? День уже занимался. Антония теряла голову; Джулия не говорила ни слова и безсознательно прижимала свои холодные губы к щекам Жуана.

CLXX.

Скоро губы его встретились также с губами Джулии. Руками он перебирал пряди её разсыпавшихся волос. Молодая страсть готова была вспыхнуть снова, забыв даже грозящую опасность и отчаяние. Антония, наконец, потеряла терпенье. "Да полно же вам, наконец, дурачиться", прошептала она сердито. "Надо спрятать этого молодчика в шкаф."

CLXXI.

"Отложите ваши глупости до другой более удобной ночи. И кто только мог науськать Дона-Альфонса на эту выходку? Что из этого выйдет! Л дрожу от страха! А этот шалун ещё смеётся! Вы, сударь, просто маленький дьяволёнок! Разве вы не понимаете, что это может кончиться кровью? Вы будете убиты, я потеряю место, госпожа моя - доброе имя, и всё из-за вашей смазливой рожицы.

"И ещё еслиб это было из-за порядочного мужчины, лет в двадцать пять или тридцать! (Вставайте же, торопитесь!) А то столько хлопот из-за ребёнка! Право, сударыня, я удивляюсь вашему вкусу! (Скорей, сударь! входите скорей!) Барин сейчас вернётся. Ну, слава Богу, теперь он по-крайней-мере заперт. О, еслиб мы могли придумать до утра, что делать! (Вы, Жуан, пожалуста не вздумайте там захрапеть.)"

CLXXUI.

Тут Дон-Альфонсо, войдя на этот раз уже один, прервал поток наставлений заботливой камеристки. Она думала-было остаться, но он строго приказал ей уйти, чему она повиновалась очень неохотно. Впрочем, делать тут было нечего, да и помочь было невозможно. Взглянув искоса, с значительным видом, на обоих супругов, она потушила свечу, сделала реверанс и вышла.

CLXXIV.

"Он не думает оправдываться, зная, что поступок его был очень неучтив, но у него были на то важные причины, которых, впрочем, он не может открыть." Вообще, речь его оказалась тем набором слов, который называется в реторике переливаньем из пустого в порожнее.

CLXXV.

Джулия не отвечала, хотя ответ у нея был готов. Ответы такого рода обыкновенно употребляются женщинами, знающими слабую сторону своих мужей, и могут в одну минуту заставить ссорящихся поменяться ролями. Для этого стоит только намекнуть кое на что, или даже выдумать маленькую басню, и если супруг упрекает одними любовником, то бросить ему в лицо трех

CLXXVI.

Джулия имела в этом случае даже преимущество для нападений, так-как интимные отношения Альфонсо с Донной-Инесой ни для кого не были тайной. Но потому-ли, что она сознавала собственную ошибку (чему, впрочем, я не верю, так-как женщины удивительно умеют оправдывать себя в подобных вещах), или из чувства деликатности к Дон-Жуану, высоко ценившему честь своей матери, только она не сказала ни слова.

CLXXVII.

Может-быть, была тому ещё другая причина, что вместе составит две: Альфонсо ни словом, ни намёком не назвал Дон-Жуана. В припадке ревности, он - было ясно по всему - не знал имени счастливого любовника: это для него осталось тайной, которую, конечно, он всей душой желал проникнуть. Заговорив при таком положении дел об Инесе, можно было легко навести Альфонсо на мысль о Жуане.

В таких случаях часто бывает до^: вольно малейшого намёка. Молчание - лучше; сверх того, у женщин есть такт. (Это современное слово не довольно выразительно, но оно мне нужно для рифмы.) И так, говорю я, у женщин есть такт, который помогает им как нельзя лучше, во время допросов, отклонять разговор от главного предмета. Эти прелестные существа умеют лгать с грацией, которая им особенно к лицу.

CLXXIX.

Им стоит только покраснеть, чтоб мы им поверили. По-крайней-мере так всегда бывало со мной. Возражать - не ведёт ни к чему, потому-что это только развязывает их красноречие. И когда, наговорившись досыта, оне, с глазами, полными слёз, и с голосом, прерываемым вздохами, в изнеможении готовы опустить головку - тогда... тогда нам остаётся только уступить и сесть за ужин.

Альфонсо кончил свою речь просьбой о прощении, на что Джулия отвечала ему не то отказом, не то согласием, причём предложила условия, показавшияся ему довольно тяжелыми, так-как они были сопряжены с отказом в кое-каких безделицах, в которых он нуждался. Подобно Адаму, стоял он перед нею, как пред запертым раем, мучимый поздними сожалениями. Вдруг, среди просьб - снять с него положенный штраф, натолкнулся он ногами на пару башмаков.

CLXXXI.

Пару башмаков! что жь в этом? Конечно - ничего, еслиб это были башмаки, обличавшие женщину в своей хозяйке. Но эти (о, еслиб знали, как тяжело мне в этом сознаваться) были явно мужские. Увидеть их и схватить было делом одного мига. Я чувствую, что зубы мои начинают стучать и кровь стынет в жилах. Альфонсо внимательно посмотрел на форму обуви, а затем разразился новым припадком ярости.

CLXXXII.

"Бегите, Игуан! бегите, ради самого неба! дверь отперта! Вы можете пробежать через корридор, где всегда проходили. Вот ключ от сада! Бегите, бегите! прощайте! торопитесь! я слышу шаги Альфонсо! День ещё не начался, и на улице нет никого."

CLXXXIII.

Никто, конечно, не назовёт этого совета дурным, но беда была в том, что он оказался поздним. Опыт обыкновенно покупается подобной ценой, что составляет род подоходного налога, платимого нами в пользу судьбы. Жуан благополучно выбежал из комнаты, и через минуту был бы уже в саду, как вдруг встретился на пороге с Альфонсом в халате. Тот крикнул, что его убьёт, а Жуан ударом кулака свалил его на землю.

CLXXXIV.

Борьба была на славу; свеча потухла; Антония кричала: "разбой!", Джулия - "пожар!"; лакеи, растерявшись, стояли молча, не думая вмешиваться в свалку. Альфонсо, изрядно побитый, вопил, что отмстит в эту же ночь. Жуан кричал и ругался целой октавой выше. Молодая кровь в нём загорелась. При всей своей молодости, он разъярился не хуже дикого татарина, вовсе не расположенного к роли мученика.

Шпага Альфонсо была выбита из его рук, прежде чем он успел её обнажить, и оба противника продолжали битву на кулаках. Счастье ещё, что Жуан в потёмках не видел лежавшей на земле шпаги; иначе, не владея в эту минуту собой, он бы её схватил, и тогда с Доном-Альфонсом было бы всё покончено. О женщины! подумайте о ваших мужьях и любовниках и не делайте себя вдовами дважды!

CLXXXVI.

Альфонсо крепко держал Жуана, а тот душил его, чтоб заставить себя выпустить. Потекла кровь (правда, из носу). Наконец, Жуан, воспользовавшись минутой утомления обоих, успел, ошеломив противника сильным ударом, вырваться из его рук и, оставив в его руках свою единственную разодранную одежду, убежал, как Иосиф, хотя я думаю, что на этом кончается всё сходство между ними.

CLXXXVII.

к стене; на полу валялись лоскутья разорванного платья и виднелись следы крови и ног - более ничего. Жуан, добежав до садовой калитки, отворил её ключём и запер опять под носом преследовавших.

CLXXXVIII.

На этом кончается первая песнь. Нужно ли досказывать, как Жуан, совершенно голый, под покровом ночи, часто прикрывающей то, что бы вовсе не следовало прикрывать, успел добежать, в этом милом виде, домой? Разсказывать ли о том скандале, который поднялся на другой день, послужив на целые девять дней тэмой для сплетень; о том, что Дон-Альфонсо потребовал развода, и что случай этот, как следует, был пропечатан в английских газетах?

CLXXXIX.

Если вы желаете познакомиться с полным ходом процесса, с изложением дела, именами свидетелей, речами сторон, то для этого есть несколько редакции, правда, разноречивых, но очень занимательных. Лучшая принадлежит перу стенографа Гёрнея {Знаменитый тогдашний парламентский писатель.}, нарочно предпринимавшого для этого путешествие в Мадрид.

CXC.

Пресвятой Девы огромное количество свечь, а во-вторых, посоветовавшись с несколькими старухами, отправила своего сына в Кадикс, где он должен был сесть на корабль.

СХСИ.

Она решила, что он сделает путешествие по всей Европе, по морям и по землям, чтоб исправить свою старую нравственность и запастись новой, преимущественно во Франции и Италии. (Так, по-крайней-мере, поступают многие.) Джулия была заперта в монастырь. Она много грустила, но, впрочем, чувства её вы поймёте лучше, прочитав следующее, написанное ею, письмо:

СХСИИ.

"Мне сказали, что вы уезжаете: это хорошо, это благоразумно, но очень прискорбно для меня. Я не имею более прав на ваше юное сердце. Жертвой остаюсь я, и остаюсь с радостью, потому-что избыток любви был моим единственным грехом. Пишу второпях, и если вы заметите пятна на бумаге - не думайте, что это слёзы. Мои глаза красны, сухи - и не могут плакать.

СХСИИИ.

"Я любила вас и люблю! Для этой любви потеряла я положение, счастье, небо, уважение людей и моё собственное - и всё-таки но жалею о случившемся: так дорого для меня даже одно воспоминание об этом чудном сне. Если я признаюсь в моём преступлении, то не для оправдания; напротив, никто не осудит меня строже меня самой. Я пишу эти строки, потому-что не могу их не написать. Мне не в чем вас упрекать, или чего-либо от вас требовать.

СXCIV.

"Любовь - ничтожная частица жизни мужчин; для женщины же в ней вся жизнь. Двор, лагерь, церковь, путешествия, торговля могут вас занять; меч, мантия, богатство и слава готовы в обмен вашего самолюбия и жажды почестей, и многие ли умеют противустоять обаянию этих приманок? Вот сколько занятий у мужчин; мы же способны на одно: любить и любить опять, пока себя не погубим.

CXCV.

"Вы пойдёте путём радостей: много раз представится вам случай хвастать тем, что вы полюбили и были любимы взаимно. Для меня же всё копчено на земле; терпеть свой позор и стыд в течении нескольких лет - вот всё, что мне остаётся! Эту муку я могла бы ещё вынесть; но победить страсть, которая по прежнему горит в моём сердце, я не в силах. Прощайте же! Простите меня! любите

CXCVI.

"Всё сердце моё было - одна слабость и остаётся ею до-сих-пор; но, может-быть, я успею овладеть собой. Кровь моя кипит и теперь, когда мысль успокоилась. Так продолжают бушевать волны после того, как ветер уже стих. Сердце моё - сердце женщины и не может забывать! Безумно-слепое ко всему, кроме одного образа, оно - подобно тому, как игла компаса, постоянно дрожа, обращается к неподвижному полюсу - преследует одну и ту же мысль.

СXCVIИ.

"Больше мне нечего сказать, и всё-таки я не в силах кончить! Не смею даже подписать моё имя, хотя и могла бы это сделать без страха: горе моё не может ничем быть увеличено. Еслиб несчастья убивали, то я не дожила бы до этого дня. Смерть презрительно отворачивается от тех, кто сами ищут попасть под её удары. Я должна пережить даже это последнее прощанье и продолжать жизнь, любя и молясь за вас!"

Это письмо написала она на листке тонкой, с золотым ободком, бумаги, маленьким вороньим пером. Её миниатюрная, белая ручка, дрожа, как магнитная стрелка, едва могла размягчить на огне воск, и при всём том она не проронила ни одной слезы. На печати из белого корналина был вырезан гелиотроп с девизом: "Elle vous suit partout!" {У лорда Байрона была печать с этим девизом.} Воск был тончайшого качества и самого лучшого красного цвета.

СХСиХ.

Таково было первое печальное приключение Дон-Жуана. Решить, должен ли продолжаться рассказ дальнейших его приключений, будет зависеть от публики. Посмотрим сначала, что она скажет об этом. Впрочем, её приговор может колебаться во все стороны, как перо на шляпе автора, не причиняя ему большого неудовольствия своими капризами. Если мнение окажется благосклонным, то, может-быть, этак через год возобновится и мой рассказ.

CC.

Поэма моя - эпопея и должна заключаться в двенадцати книгах. В них будет повествоваться о любви, войнах, бурях, кораблекрушениях, полководцах, царствующих монархах; появятся новые лица. Эпизодов будет три. В виду у меня есть панорамическое изображение ада, на манер Виргилия и Гомера, чем я оправдываю название эпопеи.

CCI.

Хорошие рабочие никогда не жалуются на свои инструменты. В моём распоряжении много мифологических махинаций, а для заключения будет представлен великолепный спектакль.

ССИИ.

Есть, однако, маленькая разница между мною и моими эпическими собратьями и - мне кажется - в этом случае выгода на моей стороне. Я не хочу сказать, чтоб у меня не было вовсе других достоинств, но это будет замечено непременно. Все эти господа ужасно любят запутывать свой сюжет в целом лабиринте басень, тогда-как моя история справедлива от первого слова до последняго.

CCIII.

Если кто-нибудь в этом сомневается, то я взываю к истории, преданиям, фактам, известным своей правдивостью газетам, в драмам в пяти и к операм в трёх действиях. Всё это докажет справедливость моих слов. Но ещё более подтвердят это свидетельства, как мои собственные, так и многих живущих ещё в Севилье лиц, бывших очевидцами, как Дон-Жуан был взят чёртом.

CCIV.

Еслиб я когда-нибудь снизошел до прозы, то написал бы поэтическия заповеди, которые наверно затьмили бы своих предшественниц. Я обогатил бы их текст множеством неведомых никому правил, возведя их на степень первоклассных, и назвал бы всё сочинение: "Лонгин с бутылкой, или средство каждому поэту сделаться Аристотелем".

CCV.

"Веруй в Мильтона, Драйдена и Попа. Не ставь высоко Вордсворта, Кольриджа и господина Соути, потому-что первый - сумасшедший, второй - пьяница, третий - чопорен и многословен; с Краббом трудно бороться; Ипокрена Кэмбеля несколько суха. Не заимствуй ничего у Самуила Роджерса и не ветреничай, как Муза Мура.

СCVI.

"Не домогайся подражать Музе Сотби, его Пегасу и вообще какому-либо из его качеств. Не клевещи ни на кого, как это делают синие чулки (одна из этих особ по-крайней-мере очень к этому склонна). Словом, пиши только то, что я одобрю. Вот мои правила. Можно подчиниться им или нет, но если откажешься, то я дам тебе себя почувствовать."

CCVII.

Если кто-нибудь вздумает утверждать, что поэма моя безнравственна, то я, во-первых, прошу его не поднимать крика, пока она не оскорбит его самого, а, во-вторых, попрошу перечесть снова веб сочинение - и тогда мы посмотрим, хватит ли у кого-нибудь смелости назвать рассказ мой безнравственным, хотя он, правда, довольно игрив. Сверх того, в двенадцатой песне будет показан конец, который ожидает злых.

CCVIII.

ни свидетельству собственных глаз, что не мог отъискать морали в моей поэме, то - будь такой человек из духовного звания - я скажу ему, что он лжет; а если это военный или журналист - замечу, что он ошибается.

ССИХ.

Я ожидаю одобрения публики и ласкаю себя надеждой, что она поверит моему слову на-счёт морали моей поэмы, морали, которую я стараюсь поднести ей вместе с забавой, точь-в-точь, как дают сосать фиалковый корень детям, делающим зубы. Прошу также публику не забыть моей претензии на название эпопеи. Для тех же, которые пугаются иметь собственное мнение, я подкупил критический журнал моей бабушки: "The British".

CCX.

Деньги послал я к издателю в особом письме, за что получил письменно же его благодарность, с обычным обещанием напечатать похвальный отзыв о моей поэме. Если он не сдержит своего слова и, отрекшись от полученного, вздумает поджарить мою грациозную Музу на медленном огне, пролив на страницах своего журнала желчь вместо мёда, то я могу только сказать, что он украл мои деньги.

ССХИ.

Я полагаю, что, с помощью этого нового священного союза, могу быть уверен в благорасположении публики, презрев вполне все прочие журналы наук иди искусств, ежедневные, ежемесячные, трёхмесячные и тому "подобные. Я даже не пробовал попасть в число их любимцев, наслышавшись, что это будет совершенно безполезно и что, сверх (того, "Эдинбургское Обозрение" и "Quarterly Review" прескверно обращаются с авторами, несогласными с их воззрениями.

CCXII.

"Non ego hoc ferrem calida jnventa Console Planco", сказал Гораций, и я повторяю за ним те же слова. Этой цитатой хочу я сказать, что лет шесть или семь тому назад, когда строки эти были написаны мною на берегах Бренты, я, во время моей кипучей юности, умел бы лучше отравить всякий направленный на меня удар, чем способен на это теперь, в царствование Георга Третьяго!

ССХИИИ.

Теперь мне уже тридцать лет и волосы мои начинают седеть. (Желал бы я знать, каковы они будут в сорок! Я даже однажды серьёзно подумывал о парике.) Сердце моё также не стало моложе. Я прожил своё лето раньше, чем наступил май и не чувствую в себе достаточно сил для борьбы. Моя жизнь, интересы и деньги истрачены - и я не считаю, как прежде, свою душу непобедимой.

ССXIV.

Никогда, никогда более не упадёт благодатной росой в моё сердце та свежесть, которая умела извлечь из всего окружающого ряд чудных, новых впечатлений, подобно тому, как пчела извлекает из цветов свой мёд. Неужели же цветы не содержат более мёда? Нет! это оттого, что мёд заключается не в цветах, а в нашей способности чувствовать вдвойне аромат каждого цветка.

CCXV.

источником радостей или проклятий. Сладкия мечты улетели, и я чувствую, что ты сделалось нечувствительным, хотя и не худшим. Вместо тебя приобрел я опытность, хотя один Бог знает, каким путём успела она во мне водвориться.

ССXVI.

Время любви для меня миновало, прелесть женщин, девушек и, в особенности, вдов не может более свести меня с ума, как это бывало прежде. Короче, я не могу вести прежней жизни; надежда на взаимность для меня миновала; постоянное употребление бордо мне запрещено и я, чтоб приобрести, как следует порядочному джентльмену, какой-нибудь норок, думаю уже сделаться скрягой.

ССXVII.

Честолюбие было моим идолом, но я принёс его в жертву на алтарях страдания и наслаждения. Эти два божества оставили мне многое, над чем можно задуматься. Подобно бронзовой голове монаха Бэкона, изрёк я: "время есть, время было, времени нет более!" {В старой легенде о монахе Беконе говорится, что медная голова, которую он отлил и снабдил даром слова, произнеся слова: "время есть, время было, время прошло", упала с своего пьедестала и разбилась на тысячу кусков.} Светлую юность, этот философский камень алхимиков, истратил я преждевременно, разменяв сердце на страсти, а ум на рифмы.

В чём выражается слава? - В том, что имя наше наполнит несколько столбцов лживой бумаги. Некоторые сравнивают её с карабканьем на высокую гору, которой верхушка, подобно всем горам, покрыта туманом. Для того ли люди пишут, говорят, проповедуют, герои убивают, поэты жгут то, что называют своей полуночной лампадой, чтоб заслужить имя, портрет или бюст, когда самый оригинал станет пылью?

ССХИХ.

Какова бывает человеческая надежда? Древний египетский царь Хеопс {Эти стихи, кажется, были внушены поэту следующим местом в журнале "Quarterlу Review": "У египтян существовало мнение, что душа никогда не оставляет тела, если это последнее после смерти сохраняется как можно старательнее. На этом основании, царь Хеопс построил для себя огромную пирамиду таким образом, что его труп должен был лежать в полной сохранности и что в этот склеп не мог никто проникнуть - так узок бил вход в него. Но, увы, как тщетны все предосторожности человеческия! Когда путешественник Шоу вошел в эту гробницу - от трупа Хеопса не оставалось уже и следа.} воздвигнуль первую и самую высокую из пирамид, полагая, что это всё, что нужно для сохранения памяти и сбережения его мумии. Но нашлись любопытные иска/геля, которые разрыли его гробницу. Не будемте же надеяться ни на какой памятник, коли даже от праха Хеопса не осталось ни щепотки.

ССХХ.

Что до меня, то, будучи истинным другом философия, я часто повторяю сам себе: "увы! всё, что родилось, должно умереть! Плоть наша - трава, из которой Судьба делает сено. Ты не дурно провёл свою молодость, я еслиб она вернулась к тебе снова, то всё-равно должна была бы пройти. Благодари не свою звезду за-то, что не прожил хуже, читай Библию и береги свой кошелёк."

Теперь же, любезный читатель и ещё более любезный покупщик, позвольте поэту; то-есть - мне, пожать вашу руку. Прощайте и будьте здоровы! Если мы поймём друг друга, то встретимся когда-нибудь снова. Если же нет, то, согласитесь, по-крайней-мере, что я не истощил вашего терпения этим отрывком. Хорошо, еслиб другие писатели следовали в этом случае моему примеру.

ССХХИИ.

"Иди же, маленький том, из моего уединения! Пускаю тебя плыть по волнам! Если ты точно исполнен вдохновения, как я надеюсь, то через много дней свет будет ещё о тебе говорить." Когда читают Соути и понимают Вордсворта, то почему же и мне не предъявить моих прав на славу? Четыре первые стиха этой строфы принадлежат перу Соути. Ради Бога, читатель, не вздумай приписать их мне!