Дон-Жуан.
Песнь вторая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дон-Жуан. Песнь вторая. (старая орфография)

ПЕСНЬ ВТОРАЯ.

I.

О вы, воспитатели юношества всех наций, Голландии, Франции, Англии, Германия и Испании! прошу вас, секите сильнее ваших учеников. Это возвышает нравственность, не смотря на боль. Мы видели, как лучшая из матерей и воспитательниц, мать Дон-Жуана, напрасно потратила все свои труды - и он всё-таки потерял свою невинность, да ещё таким оригинальным образом.

II.

Будь он отдан в общественную школу, хотя бы в третий или даже в четвёртый класс, то ежедневные занятия наверно умерили бы пыл его воображения; по-крайней мере, так случилось бы с ним у нас, на Севере. Испания, может-быть, составляет в этом случае исключение; но исключения подтверждают правило. Шестнадцатилетний юноша, оказавшийся причиной развода, во всяком случае должен сконфузить воспитателей.

III.

Меня, впрочем, это не конфузит нисколько. Стоит только разсмотреть все обстоятельства дела. На первом плане является мать Жуана - любительница математики, следовательно... не договариваю кто; во-вторых, его воспитатель - старый осёл; затем - хорошенькая женщина (главный предмет, без которого не было бы ничего); потом - старый муж, плохо живший с женой; наконец - время и случай.

IV.

Что станете делать! земной шар осуждён вертеться на своей оси, а с ним вместе и род людской, с головами и со всем прочим. Надо жить, надо умирать, влюбляться, платить подати и, вообще, поворачивать свои паруса сообразно с ветром. Король нами управляет, доктор нас лечит, поп наставляет - и так проходит жизнь: немножко дыханья, немножко любви, вина, честолюбия, славы, войны, покаяния, праха и, может-быть, имя в придачу.

V.

Как я сказал, Жуана послали в Кадикс. (Хороший город и я его отлично помню.) Это был главный пункт торговли с колониями - по-крайней-мере, до-того, как Перу выучился бунтовать. А что там за чудные девочки! (то-есть прелестные женщины, хотел я сказать.) Одна их походка в состоянии заставить встрепенуться сердце. Я не в состоянии даже её описать, до -того она поразительна я до-того не имеет ничего подобного.

VI.

Арабский бегун, грациозный олень, варварийская лошадь, жирафф, газель... нет, все эти сравнения слишком ничтожны. А их уменье одеваться! их вуаль и юпочка! - Однако, не лучше ли остановиться, а то, пожалуй, наполню целую песню их описанием. Наконец, их ложки и волосы! Слава Богу, что сравнения не ложатся под моё перо, а потому - замолчи, моя скромная Муза, и успокойся.

VII.

Но ты требуешь, чтоб я писал, скромная Муза! ну, хорошо! пусть будет по-твоему! Этот вуаль, порой, откидывается назад грациозным движением ослепительной ручки, и пронзительный взгляд в то же время впивается в ваше сердце, заставляя невольно побледнеть. О, земля любви и солнца! если я тебя когда-нибудь забуду, то, значит, я сделался неспособным - читать молитвы! Ни, когда женщина не придумывала костюма более удобного, чтоб так поражать своим взглядом, кроме, впрочем, венециянских фацциоли {Женщины в Венеции носят небольшие вуали, называемые fazzioli, придающия им особенную оригинальность.}.

VIII.

Но вернёмся к нашему рассказу. Донна-Инеса отправила своего сына в Кадикс только затем, чтоб он сел там на корабль. Более долгая там остановка не соответствовала бы её намерениям; почему? - мы предоставляем угадывать читателю. Молодого человека отправляли путешествовать может-быть с тою мыслью, что испанский корабль, подобно Ноеву ковчегу, отделит его от всего порочного и возвратит земле таким же чистым, как голубь, пущенный из ковчега.

IX.

Согласно приказанию, Жуан велел слуге уложить вещи, а затем получил наставление на дорогу и деньга. Путешествие должно было продолжаться четыре года. Как ни горько было разставанье для Донны-Инесы (подобно всякому разставанью), но она утешалась мыслью, что сын её исправится и, может-быть, даже верила в это вполне. Прощаясь, она передала ему одно письмо, наполненное добрыми советами (которого он, впрочем, никогда не читал) и два или три кредитива.

X.

Проводив Жуана, достойная Инеса, чтоб наполнить чем-нибудь своё время, открыла воскресную школу для уличных мальчишек, которые, по правде сказать, скорее предпочли бы продолжать свои игры в чехарду. Трехлетние ребятишки были засажены в этот день за азбуку. Ленивых стали сечь или сажать в наказание на места. Вероятно, успешный результат воспитания самого Жуана побудил Инесу продолжать начатое и заняться обучением будущих поколений.

XI.

Жуан сел на корабль. Якорь был поднят. Сильный ветер рвал верхушки волн. Кадикский залив - есть отвратительнейший из всех морских заливов. Я испытал это на себе, искрестив его вдоль и поперёк, и потому знаю это хорошо. Волны, когда стоишь на палубе, плещут в лицо и обдают с ног до головы. Жуан стоял именно таким образом, чтоб сказать Испании своё первое а, может-быть, последнее прости.

XII.

Надо сознаться, что вид родной земли, тонущей в волнах, очень печален. Чувство это бывает особенно сильно в молодости. Я помню, что берега Великобритании кажутся в этом случае всегда белыми, все же прочия страны - голубыми. Сверх-того, пускающиеся в море в первый раз всегда ошибаются в разстояниях.

XIII.

Жуан стоял на палубе, видимо взволнованный. Ветер свистел, снасти трещали, матросы бранились, корабль скрипел. Корабль нёсся быстро и оставленный город скоро превратился в точку. Лучшее средство от морской болезни - бифстекс. Попробуйте, прежде чем смеяться над этим советом, и вы увидите, что я нрав. Мне, по-крайней-мире, средство это очень помогало, и я уверен, что оно вам поможет также.

XIV.

Стоя возле руля, Жуан смотрел на удаляющиеся берега Испании. Первый отъезд - тяжелое испытание, и даже целые нации чувствуют это, отправляясь на войну. Это род удара, от которого сердце оправляется только с трудом. Даже покидая людей и места, вовсе для нас не особенно приятные, трудно бывает оторвать взгляд от удаляющейся колокольни.

XV.

А Жуан покидал многое: мать, любовницу и, притом, уезжал не от жены; значит, ему было гораздо более причин горевать, чем кому-нибудь другому, более испытавшему в жизни. Если случается, что мы разстаёмся, вздыхая, даже с врагами, то что же мудрёного заплакать при разставаньи с дорогими сердцу, по-крайней-мере, пока новое и более глубокое горе не остудит наших слёз.

XVI.

Жуан действительно плакал - плакал, подобно евреям на Вавилонских реках, вспоминавших свой Сион. Я был бы готов заплакать вместе с ним, но Муза моя не из слезливых; к тому же, это ещё не такое горе, от которого умирают. Молодые люди должны путешествовать, хотя бы для того, чтоб развлечься. Может-быть, когда в следующий раз слуга станет привязывать к карете их чемодан, в нём будет уложена и эта песнь.

XVII.

Жуан плакал, вздыхал и в то же время думал. Солёные его слёзы смешивались с солёной водой океана. "Прекрасное прекрасному!" (Я так люблю цитировать, и потому - простите мне эту фразу. Её говорит датская королева, бросая цветы на гроб Офелии.) Среди вздохов, Жуан раздумывал о своём положении, и серьёзно давал себе слово исправиться.

XVIII.

"Прощай, моя Испания! прощай надолго!" воскликнул он: "может-быть, я не увижу тебя более и умру, как умерли многие изгнанники, тоскуя по твоим берегам! Прощайте, берега, орошаемые Гвадалквивиром! Прощай, моя мать! и, так-как между нами всё кончено, то прощай и ты, дорогая Джулия!" (Тут он вынул и перечёл ещё раз её письмо.)

XIX.

"О, если я когда-нибудь тебя забуду!... Но нет, клянусь, что это невозможно! Скорее голубой океан растворится в воздухе, земля превратится в воду, чем я изгоню из сердца твой образ, моя радость, или подумаю о ком-нибудь, кроме тебя! Нет лекарств, которые могли бы вылечить больное сердце. (Тут началась качка и он почувствовал приближение морской болезни.)

XX.

"Скорей земля сольётся с небом! (Тут ему стало хуже.) "О, Джулия, что значат все другия страдания! (Ради Бога, дайте мне стакан вина! Педро, Баттиста, помогите мне сойти вниз.) О, моя Джулия! (Скорее, бездельник Педро!) О, Джулия! (Как, однако, качает этот проклятый корабль!) Джулия! выслушай меня!" (Тут припадок тошноты помешал ему продолжать.)

XXI.

Он чувствовал ту холодящую тяжесть сердца, или, вернее сказать, желудка, которой всегда сопровождается, не смотря ни на какие медицинския пособия, потеря любовницы, измена друга, смерть дорогого предмета, когда мы чувствуем, что с ним умирает часть нас самих и, с тем вместе, гаснут все наши надежды. Без сомнения, речь его продолжалась бы в гораздо более патетическом тоне, еслиб море не действовало, как сильное рвотное.

XXII.

Любовь прекапризная вещь! Я был свидетелем, как однажды, пережив сильную, ею самой причинённую, лихорадку, она не выдержала обыкновенного насморка и сложного лечения жабы. Она хорошо сопротивляется напору благородных болезней, но не легко уживается с обыкновенными вульгарными недугами. Чиханье или воспаленье легко прерывает её вздохи и возвращает зрение ослеплённым глазам.

XXIII.

Всего же более боится она тошноты или страдания нижней части желудка. Способная геройски пролить кровь до последней капли, она не выдерживает прикладыванья тёплых салфеток. Приём слабительного для нея ещё опаснее, а морская болезнь уже чистая смерть. Поэтому можно судить, как велика была любовь Жуана, если, будучи новичком в море, он всё-таки так долго сопротивлялся, среди шумящих волн, разстройству своего желудка.

XXIV.

Корабль Жуана, носивший имя "Тринидада", направлялся в Ливорно, где жило испанское семейство, по имени Монкадо, поселившееся там ещё до рождения отца Жуана. Это были родственники Жуана, и он вёз к ним рекомендательное письмо, вручённое ему его испанскими друзьями в итальянским, в самый день его отъезда.

XXV.

Свита его состояла из трёх слуг и наставника, лиценциата Педрилло. Педрилло знал много языков, но теперь лежал больной, лишившийся даже своего собственного. Качаясь в койке, звал он в отчаянии землю, чувствуя, что всякая новая волна усиливала его головную боль. В довершение всего, вода стала проникать сквозь пазы корабля и, в величайшему ужасу Педрилло, порядочно подмочила его койку.

XXVI.

Страх его был не напрасен. Ветер усилился к ночи ещё более, и хотя это не могло испугать настоящого моряка, но привыкшие жить на земле невольно бледнели. Моряки совершенно особый народ. На закате стали убирать паруса, так-как вид неба заставлял опасаться шквала, который мог бы свалять одну, а то, пожалуй, и две мачты.

XXVII.

В час по-полуночи ветер, внезапно переменившись, бросил корабль бос. Волна, ударив в борт, разбила старн-пост, разшатала ахтер-штевень, а с тем вместе и все основы корабля. Не успели оправиться от этого удара, как новой волной сорвало руль. Пора было подумать о помпах, так-как в трюме было на четыре фута воды.

XXVIII.

Часть экипажа была поставлена к помпам; остальные же начали выбрасывать за борт груз и прочия вещи, но никак не могли добраться до пробоины. Наконец её нашли, но надежда на спасение по-прежнему оставалась сомнительной. Вода врывалась с ужасающей свой, не смотря на куртки, рубашки, одеяла и кипы с муслином.

XXIX.

Которые кидали, чтоб заткнуть отверстие. Но всё оказывалось тщетным, и корабль давно бы погиб, если бы не помпы. Я с особенным удовольствием рекомендую их моим собратьям по мореплаванию. Пятьдесят тонн воды выкачивали оне в час, и без их изобретателя, мистера Манна из Лондона, все бы давно потонули.

XXX

С разсветом буря, повидимому, несколько утихла. Явилась надежда уменьшить течь и удержать корабль на воде, хотя три фута воды в трюме всё ещё заставляли работать тремя помпами, двумя ручными и одной цепной. Но спокойствие продолжалось недолго; ветер заревел снова; налетел шквал; несколько пушек сорвались с цепей, и страшный, превосходящий всякое описание, порыв внезапно опрокинул корабль на бок.

XXXI.

Он лежал неподвижный и почти опрокинутый. Вода, выливаясь из трюма, обдавала всю палубу. Зрелище было одно из тех, которые не легко забываются. Люди, обыкновенно, хорошо помнят битвы, пожары, кораблекрушения, словом - всё, что приносит с собой печаль и горе, или разбивает их надежды, сердца, шеи и головы. Так водолазы и искусные пловцы, которым удалось спастись, охотно говорят о кораблекрушениях.

XXXII.

Грот и бизань мачты были мгновенно срублены. Сначала свалилась бизань, а за нею и грот-мачта; но корабль по-прежнему лежал неподвижно, как чурбан, не смотря на все усилия. Фок-мачта и бушприт были срублены также, что немного облегчило судно. К этой крайности решились прибегнуть уже тогда, когда были истощены все средства. Наконец, старый корабль, сделав усилие, кое-как выпрямился.

XXXIII.

Легко себе представить, в каком волнении находился всё это время экипаж. Пассажиры вовсе не находили приятной перспективы - погибнуть и быть так разстроенными в своих привычках. Даже привычные моряки получают при опасности склонность в неповиновению и начинают требовать грогу, а зачастую и самовольно тянут из бочек ром.

XXXIV.

на себя басовую партию. Страх мигом вылечил страдавших морской болезнью. Смешанные голоса плачущих, ругавшихся и молящихся, вместе с ревом шумевшого океана, составляли хор.

XXXV.

Безпорядок, может-быть, принял бы гораздо большие размеры, еслиб Жуан, с редкой в его лета предусмотрительностью, не стал в дверях каюты с водкой, держа в каждой руке по пистолету. Страх смерти от огнестрельного оружия превозмог страх опасения утонуть: решительная поза Жуана съумела внушить в себе общее уважение и поудержать буйную, ругавшуюся толпу, полагавшую, что если уже тонуть, то лучше тонуть пьяным.

XXXVI.

"Давай нам грогу!" ревели они: "Через час, всё-равно, с нами будет покончено!" - "Нет!" отвечал им решительно Жуан: "Смерть, правда, ожидает и вас, и меня; но если приходится умирать, то мы умрём, как люди, а не как скоты." Сказав это, он сохранил за собой свой опасный пост до конца, и уже никто более не посягал его нарушить. Даже Педрилло, его почтенный наставник, попросивший всего одну рюмку рому - и тот получил отказ.

XXXVII.

Бедный старик совершенно потерял голову. Он то громко плакал и молился, то начинал каяться в своих грехах и давал честное слово исправиться. Ничто в мире - клялся он - не заставит его в другой раз, если эта опасность будет избегнута, бросить свои академическия занятия в классической Саламанке и отправиться, в качестве Санхо-Панса, вслед за Жуаном.

XXXVIII.

Луч надежды мелькнул ещё раз. Настал день и ветер несколько стих. Мачт более не было; вода всё прибывала; кругом - мели и ни клочка земли. Корабль, однако, ещё держался и плыл. Снова взялись за помпы. Хотя предшествовавшия усилия и оказались совершенно напрасными, но тут внезапно мелькнувший солнечный луч удвоил силы. Более сильные качали воду; слабые - сшивали лоскутья парусов.

XXXIX.

Сшитый таким образом кусок полотна был подведён под пробоину, и сначала, казалось, работа эта принесла пользу. Но чего можно было ожидать впоследствии, оставаясь без мачт и парусов, и при том всё-таки с течью? Во всяком случае, однако, лучше бороться до конца, так-как окончательно погибнуть никогда не бывает поздно. И хотя совершенно справедливо, что люди умирают только один раз, но, тем не менее, погибнуть в каком-нибудь Лионском заливе нет ничего особенно приятного.

XL.

В этот-то именно залив они и были загнаны волнами и ветром, и теперь продолжали носиться по их воле то туда, то сюда. Об управлении кораблём нечего было я думать. Ни одного тихого дня не выдалось им, чтоб иметь возможность поставить какую-нибудь мачту, навесить руль, или даже быть только уверенными, что корабль продержится на воде ещё час. Он, правда, ещё плыл, но даже не так искусно, как утка.

XLI

Ветер может-быть несколько уменьшился, но корабль дошел до такого плачевного положения, что никак не мог надеяться выдерживать дольше. Другая беда, с которой им приходилось бороться, заключалась в недостатке свежей воды. Умеренные её порции оказывались недостаточными. Напрасно прибегали к телескопу: ни паруса, ни берегов не было видно. Пасмурное небо да надвигавшаяся ночь одне окружали их со всех сторон.

XLII.

Ветер усилился снова; волнение возобновилось; вода вливалась в трюм уже в нескольких местах. Все хорошо это видели, и, однако, оставались ещё довольно спокойны и даже бодры, пока не перетёрлись цепи помп. Тогда корабль стал совершенно игрушкой волн, и держался только по их милости, хотя милость эта похожа на ту, которую оказывают друг другу люди во время междоусобий.

XLIII.

Плотник, со слезами на непривыкших к тому глазах, подошел к капитану и объявил, что тут делать более нечего. Это был уже пожилой и много странствовавший на своём веку по морям человек. Если он плакал, то не страх был причиной такого женского выражения горя. Бедняк имел жену и детей - две вещи, которые могут довести каждого умирающого до отчаяния.

XLIV.

Корабль стал явно погружаться носовой частью. Тут исчезло всякое различие между пассажирами и экипажем. Одни молились и обещали пучки свеч своим святым, не заботясь о том, было ли чем за них заплатить; другие вперяли глаза в даль через борт; те спускали в море шлюпки. Один даже пристал к Педрилло с просьбой об исповеди, в ответ на что тот, среди этой сумятицы, послал его к чёрту.

XLV.

Некоторые цеплялись за койки; другие надевали свои лучшия платья - точно собирались на праздник; те проклинали злосчастный день своего рожденья, скрежетали зубами и рвали, с воем, волосы. Бывшие пободрее, продолжали работать, как при начале бури, стараясь спустить в море шлюпки, с полной верой, что хорошая лодка может легко держаться на бурном море, лишь бы волны её не залили.

XLVI.

Самым худшим было то, что, занятые, в течение нескольких дней, спасеньем корабля, они мало заботились о сбережении провизии, которая могла бы уменьшить предстоявшия им бедствия: чувство голода даёт себя знать даже в виду смерти. Оставшиеся съестные припасы были попорчены во время бури. Две бочки сухарей и бочёнок масла - вот всё, что было возможно взять с собой в катер.

XLVII.

Несколько фунтов хлеба, подмоченного морскою водой, были, впрочем, также положены в длинный барказ. Оказались ещё: бочёнок свежей воды, вёдер в пять, и несколько бутылок вина, и, сверх-того, в трюме нашли кусок говядины, кусок свинины, едва, впрочем, достаточный для завтрака, и два ведра рому в небольшом бочёнке.

XLVIII.

счастливо успел перебросить за борт. Вообще же, две лодки были слишком малы, чтоб вместить даже половину экипажа, с нужным количеством запасов.

XLIX.

Были сумерки. Пасмурный день спускался над водной пустыней, точно мрачный занавес, за которым, еслиб его разорвать, увидели бы зловещую фигуру ненависти, как бы нарочно скрывающуюся, чтоб подстеречь свою жертву. Наступившая ночь одела своим покровом бледные, отчаянные лица и бездонную пропасть океана. Двенадцать дней провели они во власти ужаса; теперь предстала им - смерть.

L.

Пробовали сколотить плот, в напрасной надежде, что он может держаться в бушующем море. Подобная попытка могла бы возбудить один смех, еслибы пришла кому-нибудь охота смеяться в подобном положении. Впрочем, здесь говорится не о том ужасном смехе, который появляется у людей, напившихся с отчаяния, и похожем более на припадок эпилепсии или истерики. Спасение их было бы чудом.

LI.

В половине восьмого навалили и привязали к плоту реи, перегородки, курятники, словом - всё, что могло помочь ему держаться на волнах: последнее усилие, от которого мало можно было ожидать пользы. Мерцание нескольких звезд было единственным светом, озарявшим пространство. Лодки, переполненные народом, наконец, двинулись. Тогда судно, перевернувшись ещё раз и погрузясь сначала носом, пошло окончательно ко дну.

LII.

Крик отчаяния поднялся к небу. Но кричали только трусы: храбрые остались безмолвны. Некоторые из оставшихся бросились, с диким воплем, в море, как бы желая предупредить свою могилу. Море разверзлось воронкой, точно ад, и поглотило в водовороте корабль, закружившийся точно человек, который даже в минуту смерти старается ещё отчаянными усилиями задушить своего врага.

LIII.

Общий вопль погибающих, похожий на раскаты грома, заглушил рев самого океана. Затем, всё утихло, кроме свиста ветра " дикого завыванья волн. По временам проносились ещё отдельные крики и можно было заметить то там, то здесь судорожные вздрагиванья в волнах, обличавшия отчаянную борьбу и агонию более смелых пловцов.

LIV.

Лодки, как было сказано, удалились, переполненные успевшими в них сесть. Впрочем, и для них надежда на спасение была по-прежнему слаба. Ветер дул с такой силой, что вероятность достигнуть берега была почти ничтожна, к тому же сидевших было слишком много, хотя число их и не было велико: девятеро в катере и тридцать человек в шлюпке было сосчитано в минуту отъезда.

LV.

Все прочие погибли. Около двухсот душ разстались с телами. Самым худшим при этом было то, что если католики погибают в пучине, то им приходится часто по нескольку недель ожидать панихиды, которая потушила бы хотя один уголёк того костра, который их ожидает в чистилище. Люди, не зная о случившемся, не станут платить денег за упокой душ умерших, тем более, что всякая панихида стоит по-крайней-мере три франка.

LVI.

Жуан попал в шлюпку и успел поместить туда же Педрилло. Они, казалось, поменялись ролями, потому-что лицо Жуана, оживлённое мужеством, приобрело менторское выражение, тогда-как бедный Педрилло плакал навзрыд об участи своего господина. Что же касается Баттиста (для краткости - Тита), то его погубила водка.

LVII.

Жуан хотел было спасти Педро, своего другого слугу, но и тот погиб вследствие того же. Садясь, пьяный, в шлюпку, он оступился и упал в море, найдя таким образом свою могилу в воде и в вине. Волны отнесли его недалеко, но спасти бедняка не было никакой возможности, во-первых, потому, что волны поднимались всё выше и выше, а во-вторых, лодка и без того переполнялась народом.

LVIII.

У Жуана была маленькая собака, принадлежавшая ещё его отцу, Дону-Хозе, и которую, как вы можете себе представить, он очень любил, по понятному чувству привязанности в подобным воспоминаниям. Собака эта с лаем вертелась на палубе, чувствуя - по свойственному животным инстинкту - что корабль должен погибнуть. Жуан схватил её и, бросив в шлюпку, спрыгнул сам вслед за нею.

LIX.

Он захватил также все деньги и набил ими карманы свои и Педрилло, позволявшему делать с собой всё, что угодно, и не сознававшему ничего, кроме страха, возраставшого с каждой новой волной. Что же касается Жуана, то он, веря, что нет такого горя, которому бы нельзя было помочь, успел спасти и своего учителя, и свою собаку.

LX.

Ночь была сурова; ветер дул с такой силой, что нарус, попадая между двух огромных волн, почти не действовал; когда же лодка возносилась на их вершину, то он рисковал быть изорванным в клочки. Каждая волна обливала корму, а вместе с тем и сидевших в лодке, не давая им ни минуты покоя. Надежды их леденели также, как и члены. Маленький катер скоро потонул в их глазах.

LXI.

Таким-образом погибло ещё девять человек. Большая шлюпка держалась пока на воде, с веслом, вместо мачты, к которому были прикреплены два сшитые вместе одеяла, исполнявшия кое-как должность паруса. Не смотря однако на то, что каждая волна грозила потопить пловцов, и что опасность делалась всё сильнее и сильнее, они все-таки пожалели о погибших на катере людях, а также и о двух боченках с сухарями и маслом.

LXII.

Солнце встало красное и огненное: верный признак, что буря продолжится. Предаться воле волн и носиться но морю, пока не разсветет - вот всё, что оставалось делать. Несколько глотков рому и вина, да несколько кусков подмоченного хлеба были розданы истомлённым, едва прикрытым остатками изорванной одежды, несчастливцам.

LXIII.

Их было тридцать человек, скученных в тесноте, не допускавшей почти ни малейшого движения. Чтоб помочь этому, было решено, что половина будет поочереди стоять, хотя и обдаваемая водой, тогда-как другая может в это время несколько отдохнуть, лёжа. Таким образом, дрожа, как в лихорадке, жались они один к другому в своей лодке, не имея другой покрышки, кроме небесного свода.

LXIV.

Известно, что желание жить продолжает жизнь на некоторое время. Доктора, по-крайней-мере, уверяют, что если пациентов не мучат ни женщины, ни друзья, то они переживают самые безнадежные случаи и избегают блестящих ножниц Атропоса единственно помощью надежды. Отчаяние - самый злой враг долговечности и удивительно скоро оканчивает людския страданья.

LXV.

Уверяют, что люди, живущие пожизненной пенсией, живут долее других: почему? - один Бог знает! Разве для того, чтоб бесить тех, на чьи деньги они живут. Правило это до того верно, что некоторые - я в том уверен - никогда не умирают. Нет кредиторов хуже жидов - а это именно их манера помещать свои капиталы. В моей молодости они часто ссужали меня деньгами, которые мне часто с трудом приходилось выплачивать.

LXVI.

Так и люди, брошенные в безпалубной лодке, среди моря, живут любовью к жизни, перенося больше, чем можно тому поверить или себе представить, и, подобно твёрдым скалам, сопротивляются ударам волн. Терпеть было всегда уделом моряков, начиная с Ноя, избороздившого океан со своим ковчегом, который, впрочем, был вовсе не дурно снабжен и экипирован. То же можно сказать и об Арго, этом первом греческом капере.

Тем не менее, человек - животное плотоядное и требует пищи по-крайней-мере раз в день. Он не довольствуется сосаньем, как это делают болотные кулики, а ищет, как тигр или акула, добычи, хотя, по своему анатомическому сложению, легко может довольствоваться растительной пищей; но рабочие, в особенности, держатся того мнения, что говядина, телятина и баранина перевариваются гораздо лучше.

LXVIII.

Так думал и экипаж нашей несчастной лодки. Штиль, наступивший на третий день, дал им вздохнуть свободней, пролив успокоительный бальзам на их усталые члены. Точно морския черепахи, уснули они, покачиваясь на голубых волнах океана; но за-то, проснувшись и ощутив вдвойне мучения голода, набросились, точно бешеные, на остаток своих запасов, вместо того, чтоб благоразумно их поберечь.

LXIX.

Последствия легко угадать. Когда они съели всю провизию и выпили всё вино, не смотря ни на какие предостережения, то тогда только возник вопрос: чем они пообедают на следующий день? Безумцы надеялись, что поднявшийся ветер прибьёт их к какому-нибудь берегу. Надежда была хороша; но так-как у них было одно весло, да и то плохое, то, кажется, было бы им умнее поберечь свои запасы.

LXX.

Наступал четвёртый день. В воздухе не было на малейшого движения; океан дремал, как ребёнок у груди матери. На пятый день лодка их продолжала стоять неподвижно на водной поверхности. Море и небо были ясны и чисты. Что могли они сделать с своим единственным веслом? (Желал бы я иметь им хотя пару.) А между-тем терзания голода росли. Собака Жуана, не смотря на его заступничество, была убита и распределена по порциям.

LXXI.

На шестой день питались остатками этого обеда. Жуан, отказавшийся от своей порции накануне, из уважения к тому, что это была собака его отца, почувствовал на этот раз такой волчий голод, что, не смотря на угрызения совести, счёл за особую милость получить (хотя после нескольких колебаний) заднюю ногу животного, которую и разделил с Педрилло, съевшим свою часть с глубоким сожалением, что нельзя было съесть всё.

LXXII.

Седьмой день! а ветра всё нет. Палящее солнце жгло их тела, распростёртые неподвижно, как трупы. Вся надежда была на ветер, а ветра - нет как нет. Дико глядели они друг на друга. Вода, вино, припасы - всё было истреблено. При взгляде на их лица, можно было без слов прочитать, какие каннибальския мысли начали зарождаться в их волчьих глазах.

LXXIII.

Наконец, один шепнул что-то на-ухо своему соседу, тот шепнул следующему - и таким-образом сказанное обошло всё общество. Послышался глухой ропот, превратившийся скоро в дикий, зловещий говор. Каждый узнал в мысли соседа свою собственную, подавляемую до -того. Наконец, все заговорили о жребии мяса и крови и о том, кто должен умереть, чтоб накормить собой своих товарищей.

LXXIV.

Впрочем, прежде чем дойти до этого, они изгрызли несколько кожаных шапок и остатки башмаков. Затем, каждый отчаянно оглянулся, вовсе не желая принести себя в жертву первым. Наконец, было решено бросить жребий. Свернули билетики - но из чего? О, как тяжело выговорить это моей Музе! Не имея бумаги, они силой отняли у Жуана письмо Джулии.

LXXV.

Жребии были готовы, смешаны и розданы, среди ужасающого безмолвия. При раздаче, казалось, был на минуту забыт самый голод, продиктовавший, подобно прометееву коршуну, эту меру. Никто не предлагал её в частности: она явилась сама собой, как неотразимое требование природы, пред которым никто не мог быть исключён. Жребий пал на несчастного учителя Жуана.

LXXVI.

Он просил только, чтоб ему дали умереть от кровопускания. Бывший тут цирюльник взял свои инструменты и так ловко выпустил ему кровь, что трудно было определить минуту, когда Педрилло умер. Умер он, как родился, верным католиком, подобно большинству людей, умирающих в вере своих отцов. Перед смертью, он поцеловал маленькое Распятие и, затем, предоставил в распоряжение цирюльника шейную и ручные жилы.

LXXVII.

Цирюльнику, по невозможности заплатить иным образом, был предоставлен выбор первого куска; но он, страдая более жаждой, удовольствовался кровью из открытой жилы. Часть трупа была разделена, а остальное выкинуто в море, где кишками и внутренностями полакомились две акулы, следовавшия за лодкой. Матросы доели остатки бедного Педрилло.

LXXVIII.

Ели все, кроме трёх или четырёх, менее падких на мясную пищу. к ним следует присоединить Жуана, который, как мы видели, отказывался даже есть свою собаку, а потому едва ли мог почувствовать аппетит к мясу своего ментора. Вообще, нельзя было ожидать, чтоб он даже в таком бедствии решился пообедать своим наставником и учителем.

LXXIX.

с ценой у рта, катались они, глотая залпом солёную воду, точно струи чистейшого горного ключа, скрежетали зубами, раздирали собственное тело, ревели, ругались и, наконец, умерли с ужасным конвульсивным хохотом на лицах, подобным хохоту гиены.

LXXX.

Смерть их уменьшила число оставшихся страдальцев; но до чего были доведены эти оставшиеся - знает один Бог! Некоторые совершенно потеряли сознание и, конечно, были в этом случае счастливее прочих, чувствовавших своё положение. Нашлись и такие, которые начинали поговаривать о новом разделе, как-будто пример кончивших перед ними жизнь в припадке безумия, в наказание за такое извращение аппетита, был ещё для них недостаточен.

LXXXI.

На этот раз обратили они внимание на помощника капитана, как на самого жирного из всех; но он, помимо своего полнейшого нежелания подвергнуться такой участи, был спасён и по другой уважительной причине: во-первых, он был нездоров, а главное - он доказал вполне уважительность своих представлений небольшим подарком, получённым им в Кадиксе, по общей подписке, от тамошних дам.

LXXXII.

Кое-что осталось ещё от бедного Педрилло; но остатки эти употреблялись весьма бережливо: одни отворачивались от них с ужасом, другие умеряли порывы своего аппетита и только по временам закусывали ими слегка. Один Жуан воздерживался решительно, и только, по временам, жевал бамбуковые щепки или сосал кусок свинца. Наконец, несчастным удалось поймать двух морских чаек - после чего они перестали питаться покойником.

LXXXIII.

Если вас ужасает участь Педрилло, то вспомните Уголино, начавшого грызть голову своего злейшого врага, по окончании своей повести. Если в аду едят своих врагов, то почему же в море не пообедать своими друзьями, особенно, если кораблекрушение доводит до такого недостатка в съестных припасах? Чем этот случай ужаснее, приведённого Дантом?

LXXXIV.

Ночью пошел сильный дождь, под струи которого подставляли они свои рты с такою же жадностью, с какой поглощают воду трещины сухой земли во время палящого лета. Люди, не испытавшие недостатка в свежей воде, не могут даже себе представить, что значит не иметь её в минуту жажды. Если вы путешествовали в Турции или Испании, или делили участь с оставшимся в море без провизии экипажем, или, наконец, если слышали колокольчики верблюдов в пустыне, то наверно вам случалось пожелать быть на дне колодца, где сидит истина.

LXXXV.

Дождь лил ручьями; но как было им воспользоваться? Наконец, они ухитрились достать кусок холста и стали выжимать его, как губку, по мере того, как он напитывался водой. И хотя на земле даже усталый рудокоп не предпочёл бы этого напитка кружке портера, но, по мнению злополучных пловцов, им ни разу в жизни не удавалось пить что-либо вкуснее.

LXXXVI.

Их сухия, растрескавшияся до крови губы пили эту воду, как сладчайший нектар. Горла их пылали, как печь, языки вспухли и почернели, как язык злого богача в аду, напрасно умолявшого, чтоб бедняк-нищий прохладил его каплей росы, которая показалась бы ему преддверием райского блаженства. Если рассказ этот справедлив, то надо признаться, что вера многих христиан довольно снисходительна.

LXXXVII.

Среди этой умиравшей толпы было два отца и два сына, из которых один, хотя и более крепкий на вид, умер, однако, первым. Матрос, сидевший возле и заметивший его смерть, сказал об этом отцу. Тот бросил на него холодный взгляд и сказал только: "Да будет воля неба! - я не могу тут ничего сделать!" Затем, не проронив ни одной слезы, ни одного вздоха, равнодушно смотрел он, как труп бросили в море.

LXXXVIII.

Сын другого старика был более слабого и нежного сложения, однако оказался выносливее и покорялся общей судьбе с тихой покорностью. Он говорил мало, и порой даже улыбался, чтоб хоть несколько облегчить горе отца, возраставшее с каждой минутой, при мысли о скорой разлуке.

LXXXIX.

Склонясь над сыном, сидел он, не отрывая глаз от его лица, отирал пену с его губ и всё смотрел неподвижно. Когда пошел, наконец, желанный дождь и юноша, открыв впалые, уже подёрнутые тусклой оболочкой смерти, глаза, казалось, ожил на минуту, отец выжал из мокрой тряпки несколько капель дождевой воды в рот умиравшого мальчика; но это было уже напрасно.

XC.

Мальчик умер. Отец долго смотрел на тело, держа его в руках. Даже и тогда, когда смерть уже явно была несомненной и труп тяжело давил ему руки, без малейшого биения сердца и без малейшей надежды, он всё ещё продолжал на него смотреть, пока волны не унесли брошенной в них добычи. Тогда отец, задрожав, упал сам навзничь и только одно судорожное вздрагиванье членов обличало ещё, что он жив.

ХСИ.

Чудные цвета разростались и веяли в воздухе, как знамя свободы. Но скоро блестящий круг разорвался на части и мало-по-малу исчез из глаз несчастных.

XCII.

Так исчез он - этот небесный хамелеон, воздушное дитя паров и солнца, рождённое в пурпуре, баюканное в багреце, крещённое в растопленном золоте, спелёнанное мраком, блестящее, как серп луны на турецкой палатке и соединяющее в себе все цвета, как синяк на подбитом в драке глазу. (Иногда нам, ведь, случается драться без маски.)

XCIII.

Наши несчастные мореплаватели увидели в радуге хорошее предзнаменование. Иногда бывает очень полезно думать таким образом. Так думали греки и римляне, и до-сих-пор обычай этот служит прекрасным средством для поднятия бодрости в массах. Что же касается наших страдальцев, то, конечно, они нуждались в этом более, чем кто-либо. Таким образом, радуга, этот небесный калейдоскоп, блеснула для них лучём надежды.

XCIV.

В то же время красивая белая птица, с лапчатыми ногами, похожая - по величине и перьям - на голубя (вероятно, заблудившаяся в своём пути), пролетела перед их глазами и, кружась над ними, пробовала даже сесть на мачту, не смотря на то, что видела толпу людей в лодке. До самого наступления ночи порхала и кружилась она над их головами, что было также сочтено хорошим знаком. Тут, однако, я должен заметить, что, по моему мнению, эта предвестница-птица очень хорошо сделала, что не села на их мачту, найдя её, вероятно, менее прочной, чем церковный шпиц. В противном случае, будь птица эта - сам голубь из Ноева ковчега, возвращавшийся со своих вполне удачных изысканий, и попадись в их руки, они бы наверно её съели, вместе с масличною ветвью.

XCVI.

Ночью опять задул ветер, хотя и не с такой силой. Выглянули звезды и лодка понеслась. Но они уже так ослабели, что почти не сознавали, где были и что с ними делалось. Некоторым мерещилась земля, другие уверяли, что её нет. Туман обманывал их безпрерывно. Многие клялись, что слышат прибой, другие - выстрелы. Была минута, когда этот последний обман слуха разделялся всеми.

XCVIИ.

На разсвете ветер утих. Вдруг вахтенный закричал, с клятвой, что земля близко, и был так в этом уверен, что соглашался даже никогда более её не видеть, если с солнечным восходом не увидят того же все. Все протёрли глаза и точно увидели, или по-крайней-мере думали, что увидели - залив. Тотчас же лодка была направлена к берегу, потому-что это был точно берег, ясный, высокий и выроставший в их глазах по мере того, как они к нему приближались.

ХСVIII.

Тут многие зарыдали от восторга; другие смотрели тупо, не будучи ещё в состоянии оторвать страх от своих надежд, и, казалось, ничего не понимали. Немногие молились (в первый раз в течение многих лет); трое спали на дне лодки. Их принялись трясти за плечи и головы, чтоб разбудить, но они оказались мёртвыми.

ХСИХ.

Наконец, они встретили плывшую на воде спящую черепаху, из породы, называемой соколиный клюв, и, тихонько подкравшись, были так счастливы, что её схватили. Мясо её доставило им пищу на целый день. Случай этот в особенности подкрепил упавший дух несчастных. Они думали, что подобная помощь, среди такого бедствия, должна быть делом более чем простого случая.

С.

Земля представляла высокий, скалистый берег. Горы росли по мере того, как они к ним приближались, несомые течением. Напрасно терялись они в догадках, какая это могла быть страна - до-того переменчивы были гнавшие их ветры. Некоторые уверяли, что это гора Этна, другие думали видеть горы Кандии, Кипра, Родоса и других островов.

СИ.

Между-тем течение, с помощью поднявшагося ветра, продолжало нести к берегу их лодку, наполненную такими же бледными страшными призраками, как лодка Харона. Живых осталось только четверо, и с ними вместе лежали три трупа, которых они, по слабости, не могли выбросить в воду, как первых. Две акулы, однако, постоянно плыли за их лодкой, играя, кружась и обдавая их лица солёными брызгами.

CII.

Голод, отчаяние, холод, жажда и жар сделали поочереди своё дело и довели их до такой худобы, что мать не узнала бы своего сына среди этой толпы скелетов. Страдая от холода ночью и от жара днём, гибли они один за другим, дойдя, наконец, до этого ничтожного числа. Но главной причиной смертности был род самоубийства, который они производили над собой сами, стараясь выгнать из своих внутренностей мясо Педрилло при помощи солёной воды.

CIII.

Приближаясь к земле, возникавшей перед ними в очень неправильных очертаниях, почувствовала она аромат зелена, веявший от деревьев и наполнявший воздух благоуханием. Зелень эта представлялась их утомлённым глазам, как прекрасная декорация, возникающая из сверкавших волн, на фоне жаркого, пустынного неба. Как дорог казался им каждый видимый ими предмет, скрадывавший эту бесконечную, солёную, ужасающую бездну!

CIV.

Берег казался пустынным и омывался огромными волнами, не обличая ни малейшого следа человеческого жилища. Но желание достичь, наконец, земли было в них так сильно, что, не взирая на страшные буруны, решились они пристать, во что бы то ни стало, к берегу. Каменный риф, покрытый кипящей пеной скачущих волн, лежал между ними и берегом. Не находя, однако, другого более удобного прохода, направили они свою лодку прямо к нему - и разбили её в дребезги.

CV.

Жуан привык с молодости купаться в своём родном Гвадалквивире и, умея хорошо плавать, часто с пользой применял это искусство на деле. Трудно было встретить пловца искуснее его. Он мог, я думаю, переплыть Геллеспонт, как это сделали Леандр, мистер Женгэд и я, чем мы не мало гордимся.

CVI.

Так и теперь, не смотря на усталость и истощение, он живо расправил свои молодые члены и смело кинулся в борьбу с волнами, в надежде достигнуть, до наступления ночи, лежавшого перед ним скалистого берега. Всего более угрожала ему акула, схватившая поперёг тела одного из его товарищей. Что же касается двух других, то они не умели плавать - и ни тот, ни другой не достигли берега.

CVIИ.

Впрочем, едва ли бы и он достиг берега, еслиб не помогло ему весло, счастливым случаем попавшееся на дороге, как-раз в ту минуту, когда ослабевшия его руки уже отказывались действовать и грозные волны готовы были его поглотить. Схватив весло, не смотря на ярость прибоя, он, то плывя, то бредя в воде, то карабкаясь через камни, успел, наконец, вырваться из грозных объятий моря и полумёртвый дотащился до берега.

CVIII.

Тогда - измученный, почти без дыханья - крепко вонзил он руки в береговой песок, чтоб вновь набежавшая волна, с таким трудом упустившая свою добычу, не унесла его обратно в свою ненасытную могилу. Так лежал он - распростёртый неподвижно - на том самом месте, куда был выброшен, у входа в вырытую волнами пещеру, и если ещё сохранял сознание, то ровно на столько, чтоб чувствовать всю тягость своего положения, да, может-быть, пожалеть о том, что не погиб вместе с другими.

СИХ.

но, увы, никто не являлся разделить его страдания. Один только труп умершого от голода, два дня тому назад, матроса был выброшен волнами и нашел свою могилу на этом пустынном прибрежьи.

CX.

Взглянув на мертвеца, Жуан почувствовал, что всё завертелось и закружилось в его глазах - и он упал снова. Прибрежный песок, казалось ему, волновался я крутился, как вихрь. Мало-по-малу он потерял последнее сознание. Неподвижно лежал он, как поблёкшая лилия, судорожно стиснув весло, служившее им мачтой. Едва ли когда-нибудь бледное лицо и слабое, истомлённое тело могли внушить столько сожаления и участия!

CXI.

Долго я лежал он в таком положении - Жуан не мог дать себе отчёта. Земля, казалось ему, исчезла, а время потеряло различие дня и ночи для его застывшей крови и помертвелых членов. Он не знал даже, что с ним было до той минуты, когда слабое биение пульса я медленное движение застывших членов не пробудили в нём сознания возвратившейся жизни. Смерть, хотя и побеждённая, выпускала свою жертву медленно и неохотно.

СХИИ.

Он открыл глаза и тотчас же закрыл их снова: всё казалось ему чем-то призрачным и пустым. Сначала вообразилось ему, что он по-прежнему в лодке, и что всё окружающее его - один бред. Тогда отчаяние овладело им вновь, и горько стал он жалеть, что безпамятство его не кончилось смертью. Тем не менее, сознание хотя медленно, но возвращалось: открыв глаза во второй раз, он увидел уже ясно прелестное лицо молодой девушки лет семнадцати.

СХИИИ.

Склонясь над ним, она, казалось, хотела вызвать его дыханье своим. Растирая его своей тёплой, нежной ручкой, она старалась вырвать его из рук смерти. Она мочила его холодные виски, чтоб возобновить обращение крови в каждой жиле, пока, наконец, слабый вздох умиравшого не вознаградил этого нежного прикосновения и этих неустанных трудов.

СXIV.

Дав ему выпить глоток подкрепляющого вина, она быстро набросила плащ на его оледеневшие члены. После чего хорошенькая ручка её приподняла его обезсиленную голову и прислонила её к своей нежной, горящей щеке, затем она выжала воду из его раздававшихся и влажных волос и с напряженным вниманием стала наблюдать за каждым конвульсивным движением Жуана, вызывавшим вздох как у него, так и у ней самой.

CXV.

С помощью служанки, высокой, статной девушки, хотя не такой красивой, но за-то более сильной и крепкой, чем она, перенесли оне Жуана в пещеру и развели огонь. Пламя, осветив своды, никогда невидавшие солнца, обрисовало в то же время и фигуру прелестной девушки, выказав в полном блеске красоту её лица и стройность стана.

СXVI.

Лоб её был украшен золотой диадемой, сверкавшей среди каштановых волос, падавших локонами на плечи. Хотя рост её был очень высок для женщины, но локоны эти, тем не менее, почти доходили до пяток. Вообще, вся её осанка имела в себе что-то повелительное и обличала не простую женщину.

СXVII.

Волосы её, как уже сказано, были каштанового цвета, но за-то глаза была чернее сапой смерти. Ресницы - такого же цвета и замечательной длины - скрывали в себе что-то неотразимо-привлекательное. Взгляд, брошенный из-под их шелковой бахромы, пронзал, как стрела и производил такое же впечатление, как внезапно пробудившаяся змея, вдруг расправившая свои полные яда и силы члены.

СXVIIИ.

Лоб её был бел и довольно низок; щёки - цвета зари заходящого солнца; маленькая верхняя губка... О, сладкая губка! уже тот, кто только её видел, не мог подавить вздоха, при воспоминаньи о ней! её непременно бы стали копировать скульпторы - эти обманщики, не умеющие воспроизвесть в своих каменных идеалах прелести настоящих живых женщин, каких мне случалось видеть.

CXIX.

Я вам объясню, почему держусь такого мнения, потому-что никогда не следует злословить без причины. Я знал одну ирландскую леди, обладавшую таким бюстом, что никто не мог воспроизвесть его удовлетворительно, хоти она часто служила моделью. Когда законы времени и природы, взяв своё, избороздят её лицо морщинами, мир потеряет совершенство, которое никогда не могло быть воспроизведено ни мыслью, ни резцом.

CXX.

Такова была и красавица пещеры. Одежда её резво отличалась от испанской, будучи гораздо проще, но, с тем вместе, и гораздо пестрей. Испанки, как известно, не допускают, выходя из дома, никакой пестроты в одежде; за-то их развевающияся баскина и мантилья (мода, которая, надеюсь, никогда не пройдёт) имеют в себе что-то неотразимо-таинственное и вместе чарующее.

СХХИ.

Но девушка была одета не так. Платье её было из разноцветной тонкой ткани. Сквозь небрежно-разсыпвшияся вокруг лица волосы сквозили привески из золота и драгоценных каменьев; пояс блестел ими же, а покрывало было обшито тончайшим кружевом. Дорогие перстни украшали маленькия ручки. Но, что всего замечательнее, её крошечные, белоснежные ножки были обуты в туфли, но без чулок.

СХХИИ.

Подруга её была одета так же, но гораздо проще. На ней не было так много бросающихся в глаза украшений и в волосах блестело одно серебро - вероятно, её приданое; покрывало было грубее, и, вообще, во всей осанке, хотя и твёрдой, замечалось менее уверенности и привычки к свободе. Волосы были гуще, но короче; глаза такие же чёрные, но более подвижные и меньшого размера.

СХХИИИ.

Обе хлопотали около Жуана, заботливо подавая ему одежду я пищу с тем утончённым вниманием, на какое - надо в этом сознаться - бывают способны только женщины и которое проявляется в тысяче деликатных мелочей. Оне сварили прекрасный бульон - блюдо, редко упоминаемое в поэзии, но превосходящее, по моему мнению, все кухонные произведения, начиная с тех, которыми кормил своих гостей Ахиллес Гомера.

СХXIV.

с первого же раза, явятся пред вашими глазами тем, чем оне есть. Первая была единственной дочерью одного старика, жившого на берегу моря, а вторая - её служанкой.

CXXV.

Отец её в молодости был рыбаком, да и теперь был чем-то в роде рыбака, но соединял это ремесло с кое-какими другими занятиями, которые, надо признаться, были далеко не так похвальны, как первое. Короче, немножко контрабанды и даже пиратства перевели из чужих рук в его карманы около миллиона непохвально-нажитых пиастров.

СХXVI.

Будучи рыболовом, он, подобно святому Петру, занимался и ловлею людей, причём ловил заблудившияся купеческия суда, с которых брал подат по своему усмотрению, конфискуя их груз. Кроме того, большую выгоду приносила ему торговля невольниками - товар, которым он в достаточном количестве снабжал турецкие рынки, на которых, как известно, торговля этого рода оплачивается весьма хорошо.

CXXVII.

Он был родом грек и, благодаря успешности своей торговля, успел построит себе прехорошенький домик на одно" из самых диких Цикладских островов, где и жил в совершенном довольстве. Один Бог знает, сколько добыл он золота и сколько пролил крови (старик был но из церемонных); но я знаю, что дом его был удобен, обширен и наполнен множеством картин, статуй, позолоченной резной мебели я тому подобными вещами, в восточном варварском вкусе.

СXVIII.

Единственная его дочь - по имени Гайда - была самой богатой наследницей из всех обитавших на восточных островах. Сверхътого, она была так хороша, что ожидавшее её приданое не стоило ничего в сравнении с её улыбкой. Далеко не достигнув двадцати лет, росла она на свободе, как деревцо, и уже успела, между-прочим, отказать нескольким обожателям, чтоб иметь возможность впоследствии добыть себе что-нибудь получше.

СХХИХ.

Бродя в этот день, при солнечном закате, у подножия береговых скал, нечаянно увидала она безчувственного и хотя ещё не мёртвого, но близкого в смерти Жуана, истомлённого голодом и почти задыхавшагося. Сначала, вид голого человека, само-собою разумеется, её немного сконфузил, но, повинуясь чувству человеколюбия, пробудившемуся при виде умиравшого - и притом с такой нежной, белой кожей - иностранца, она сочла своим долгом помочь ему, на сколько это было в её силах.

CXXX.

Она, однако, понимала, что привести его в родительский дом было бы не совсем соответственно её добрым намерениям, так-как подобный поступок равнялся бы заманиванию мыши в лапы вошки или похоронам обмершого. Старик обладал достаточной долей того, что греки зовут "νους", и вовсе не походил на великодушных разбойников-арабов. Он, правда, принял бы иностранца в свой дом и вылечил бы, но с единственной целью продать его потом в неволю.

СХХХИ.

Поэтому, посоветовавшись с служанкой (что девушки делают всегда), Гаида решилась поместить его покамест в гроте. Когда же очнувшийся Жуан открыл свои прекрасные чёрные глаза, жажда сострадания до-того возросла в обеих женщинах, что уже одно это могло отворить им на половину двери рая. (Святой Павел сказал, что милосердие есть пошлина, взимаемая при входе в райския ворота.)

СХХХИИ.

Оне развели огонь, с помощью кусков дерева, какие можно было собрать на прибрежьи. Это были обломки досок, вёсла, почти уже сгнившия, старая мачта, пролежавшая так долго, что уменьшилась в объёме до того, что более походила на костыль, чем на мачту. Впрочем, кораблекрушения, благодаря Бога, случались так часто у этих берегов, что обломков набралось бы и для двадцати таких костров.

СХХХИИИ.

Оне устроили для Жуана постель из мехов и прикрыли её шубой. Гаида сорвала с своего платья соболью опушку, чтобы сделать его ложе поудобней; а для того, чтоб ему было ещё теплей, на случай, если он встанет, каждая из девушек оставила ему по одной юбке. Обе обещали возвратиться на разсвете и принести для его завтрака яиц, кофе, хлеба и рыбы.

СХХXIV.

Оказав это, оне удалились, оставя его одного успокоиться. Жуан заснул, как обрубок, или как мёртвый, которые может-быть тоже спят только временно, что, впрочем, знает только один Бог. Ни одна страшная грёза, из числа тех, которые часто мучат нас, рисуя прошедшия несчастья, пока мы не проснёмся в ужасе, с глазами, полными слёз, не смутила его убаюканную голову.

CXXXV.

Жуан, как уже было сказано, спал без сновидений, но за-то та, которая устраивала ему мягкое изголовье, внезапно остановись; при выходе из пещеры, обернулась ещё раз, думая, что он её зовёт. Но Жуан спал крепко; тем не менее ей показалось (сердце способно также ошибаться, как язык к перо), будто он произнёс её имя. Она забыла, что Жуан даже его не знал.

Задумчиво возвратилась она в дом своего отца, не говоря ни слова и заставляя молчать Зою. Зоя была старше своей госпожи годом или двумя и хорошо понимала, что значит это молчанье. Год или два - это целый век, когда их употребят с пользой; а Зоя, как большинство женщин, хорошо употребила свои, посвятив их на приобретение тех полезных сведений, которым мы научаемся в старинной школе доброй матери природы.

СХХXVII.

Наступило утро, а Жуан всё спал в своей пещере, где ничто не могло смутить его покоя. Шум соседняго ручья и лучи восходящого солнца до него не проникали, и он мог спать сколько угодно. Да и по правде сказать, вряд ли кто-нибудь нуждался в сне более его, потому-что вряд ли кто перенёс так много. Страданья его можно сравнить только с теми, которые описаны в "Повествованиях" моего деда! {Путешествие вокруг света Джона Байрона в 1740 году, изданное в Лондоне.}.

СХХXVIIИ.

Не так было с Гаидой. Она спала безпокойно и безпрестанно ворочалась в своей постели, вздрагивая и просыпаясь. Ей снились кораблекрушения и множество красивых тел, разбросанных по прибрежью. На заре разбудила она свою служанку (та даже поворчала) и подняла на ноги всех старых невольников своего отца, начавших с неудовольствием клясться на всевозможных языках - на турецком, греческом и армянском - что таких причуд ещё не бывало.

СХХХИХ.

Она встала и заставила всех встать, под предлогом чего-то, касающагося красоты солнца, которое так великолепно встаёт и ложится. И действительно ничто не может сравниться с блестящим Фебом, возникающим на горизонте из-за гор, ещё покрытых туманом, когда тысячи птиц просыпаются вместе с ним, а земля сбрасывает с себя темноту, точно траур, который носят но муже или по каком-нибудь другом подобном животном.

CXL.

Итак солнце, как сказано, представляло восхитительное зрелище. Ещё недавно я просидел без сна целую ночь, чтоб только увидеть его восход, что, как уверяют врачи, сокращает нашу жизнь. Советую всем, желающим сохранить здоровье и кошелёк, вставать на разсвете, и когда, но прошествии восьмидесяти лет, вас уложат в гроб, велите на нём написать, что вы вставали в четыре часа.

CXLI.

Гаида встретила утро лицом к лицу и оказалась свежее его. Лихорадочное нетерпение, волновавшее её сердце и бросавшее кровь в голову, ярко окрашивало щёки её пурпурным румянцем. Так альпийский поток, свергаясь с горы и встретив на своём пути скалу, разливается в полукруглое озеро; так красное море... Впрочем, море не красного цвета...

CXLII.

Молодая островитянка сошла со скалы и лёгким шагом приблизилась к гроту. Солнце улыбалось ей своими первыми лучами, а молодая заря целовала её губы радостными поцелуями, приняв её за свою сестру. Вы бы сами впали в подобную ошибку, увидя их обеих рядом, хотя смертная сестра, будучи также свежа и хороша, имела то преимущество, что не была воздухом.

CXLIII.

Войдя в пещеру быстрым, но осторожным шагом, Гайда увидела, что Жуан спал сном невинного ребёнка. Тогда, точно испугавшись (потому-что сон имеет в себе что-то внушающее страх), она остановилась и, подойдя на цыпочках, прикрыла его теплее, чтоб предохранить от сырости ранняго утра. Затем, склонилась над спящим и долго глядела ему в лицо, точно хотела дышать одним с ним воздухом.

CXLIV.

Подобно ангелу, припавшему к изголовью умирающого праведника, стояла Гайда над Жуаном, лежавшим перед нею с таким спокойствием, как-будто над ним был простёрт покров тишины и мира. Зоя, между-тем, варила яйца, зная хорошо, что - в конце концов - парочка всё-таки захочет завтракать. Чтоб предупредить это требование, она вынула съестное из своей корзинки.

CXLV.

Она знала, что самые нежные чувства не уничтожают аппетита, и что перенёсший кораблекрушение молодой человек должен быть голоден. К тому же, не будучи влюблена, она немножко зевала от скуки и сильно чувствовала соседство моря, дышавшого утренней прохладой. Всё это заставило её приняться поскорее за приготовление завтрака. Я не могу сказать, чтобы она готовила им чай; тем не менее в корзинке её были яйца, плоды, кофе, хлеб, рыба, мёд и сциосское вино - и всё это даром, без денег.

CXLVI.

Приготовив яйца и кофе, Зоя хотела разбудить Жуана, но Гайда остановила её движением маленькой ручки, приложив пальчик к губам - знак, хорошо понятый служанкой. Завтрак простыл, и пришлось готовить новый, потому-что Гайда низачто не хотела прервать этого сна, который, казалось, никогда не прервётся.

CXLVII.

Жуан лежал спокойно, но лихорадочный румянец, схожий с отблеском зари на отдалённых снежных горах, играл на его щеках. Печать страдания лежала ещё на его лице; синия жилки лба казались вялы и слабы; чёрные волосы носили ещё следы солёной пены и были пропитаны пылью каменного свода.

Тихо и спокойно лежал он под её склонённым на него взглядом, точно ребёнок, заснувший на груди матери, изнеможенный, как поблёклый лист, оставленный, наконец, в покое ветром, спокойный, как утихший океан, прекрасный, как роза на конце гирлянды, невинный, как молодой лебедь в своём гнезде. Одним словом, это был прехорошенький мальчик, хотя и с желтоватым оттенком лица от перенесённых страданий.

CXLIX.

Наконец, он проснулся и, вероятно, тотчас бы заснул опять, еслиб хорошенькое личико, остановившее на себе его взгляд, не помешало сомкнуться опять глазам, чувствовавшим ещё всю прелесть сна. Но женския лица всегда производили на Жуана неотразимое обаяние. Даже во время молитвы взор его только поверхностно блуждал по изнеможенным ликам святых и мучеников, с всклокоченными волосами, невольно останавливаясь на прекрасном изображении Мадонны.

CL.

Приподнявшись на локте, вперил он глаза в лицо Гайды, на котором бледность боролась с живым румянцем. С трудом начала она говорить, причём взор её был гораздо красноречивее слов. Однако она успела сказать на чистом новогреческом языке, с мягким ионическим акцентом, что он еще слаб и должен не говорить, а кушать.

CLI.

Жуан, не будучи греком, не понял ни слова. Но слух у него был тонкий, и её чистый, нежный голосок показался ему щебетанием птички, с которым не могла сравниться никакая музыка. Это были звуки, которым отголоском могли служить только слёзы, какие мы иногда проливаем, сами не зная почему - могущественные звуки, чья мелодия несётся точно с какого-то чудного трона.

CLII.

Жуан встрепенулся, точно человек пробуждённый звуками отдалённого органа и сомневающийся - спит он или нет - до той минуты, пока сторож или какая-нибудь подобная действительность не прервёт сладкого очарованья, или пока досадный лакей не постучит в дверь комнаты. Для меня ничего не может быть хуже подобного пробужденья. Я очень люблю утреннюю дремоту, зная, что звезды и женщины всего лучше бывают ночью.

CLIII.

Для Жуана очарованье его сна или дремоты или вообще чего бы то ни было прервалось чувством сильнейшого аппетита. Вероятно, запах приготовленного Зоей завтрака приятно пощекотал его нос. Вид огня, который она раздувала, стоя на коленях, чтоб лучше приготовить кушанье, пробудил его окончательно и заставил серьёзно подумать о завтраке и, конечно, прежде всего о бифстексе.

CLIV.

Но говядину трудно достать на этих островах, где нет быков. Козы, бараны и овцы, правда, там водятся, и жители по праздникам жарят себе куски мяса на каких-то варварских вертелах; но это случается редко; потому-что большинство этих островов не более, как голые скалы с несколькими бедными хижинами. Есть, впрочем, плодородные и обработанные. Остров, на котором жила Гайда, был из числа небольших, но богатых.

CLV.

Сказав, что быки составляют там редкость, я невольно вспомнил старую сказку о Минотавре, так справедливо приводящую в скандал наших современных моралистов, строго порицающих вкус повелительницы тех островов, которая, как известно, маскировала коровьей шкурой. Я, впрочем, полагаю, что это не более, как аллегория, которую должно понимать в том смысле, что Пасифая поощряла разведение скота, надеясь тем сделать критян более храбрыми в битвах.

CLVI.

Весь свет знает, что англичане питаются ростбифом. Я не говорю ничего о пиве, так-как напиток этот не имеет никакого отношения к моему рассказу. Мы знаем также, что англичане любят войну - удовольствие немножко дорогое, как, впрочем, все удовольствия. Таковы были и критяне, из чего я заключаю, что как этим, так и любовью к говядине обязаны они Пасифае.

CLVII.

Но вернёмся к нашему рассказу. Истомлённый Жуан приподнялся, опёршись на локоть, и, вспомнив сырую пищу, которою продовольствовался во время бури, не мог не возблагодарить Бога за те блюда, которые теперь увидел перед собой. Почувствовав припадок волчьяго голода, он свирепо накинулся на поданный завтрак, как капуцин, как акула, как альдерман или как щука.

CLVIII.

Он ел, угощаемый на славу. Гайда, ухаживавшая за ним как мать, рада была накормить его сверх сыта, довольная видеть такой аппетит в человеке, которого считала уже умершим. Но Зоя, будучи старше и опытнее Гайды, знала по рассказам (так-как сама никогда ничего не читала), что долго голодавшие должны есть понемногу, ложка за ложкой, а то могут объесться и умереть.

CLIX.

Потому она решилась дать понять (не словами, а действием), так-как дело не допускало отлагательства, что если молодой джентльмен, заставивший её госпожу встать так рано и отправиться на морской берег в такой час, не желает умереть, то ему следует умерить свой аппетит. Разсуждая таким образом, она отняла у него тарелку и отказала в следующем куске, говоря, что он съел довольно, чтоб свалить лошадь.

CLX.

Затем, так-как он был почти голый и не имел на себе ничего, исключая довольно нескромно-разорванных панталон, оне мятом принялись на работу и, начав с того, что бросили в огонь все его лохмотья, одели его на этот раз не то турком, не то греком, или чем-то в этом роде, за исключением чалмы, туфель, пистолетов и кинжала. Весь туалет - и рубашка, и широкие панталоны - были сшиты за-ново, за исключением нескольких швов.

CLXI.

Покончив с туалетом Жуана, Гаида попробовала с ним заговорить. Жуан, не понимая ни слова, слушал её с большим вниманием, почему молодая гречанка и не думала прерывать своей речи, тем более, что и он не прерывал её. Таким образом она болтала да болтала, пред своим protégé и другом, до-тех-пор, пока, остановись на мгновенье, чтоб перевести дух, не заметила, что он не понимал романского наречия.

CXLII.

в которых рисовалась душа, обнаруживая иногда целую мысль в одном быстром взгляде. Целый мир слов и понятий открывала она, таким-образом, в ничтожном движении его глаз.

Скоро, с помощью знаков пальцами и глазами, а также повторения звуков за нею, взял он первый урок в её языке, занимаясь, конечно, гораздо более её глазками. Как занимающийся астрономией, чаще сморить на звезды, чем в свою книгу, так и Жуан выучил свою азбуку в глазах Гайды скорее, чем успел бы сделать это, глядя в книгу.

CLXIV.

Изучение иностранного языка посредством взгляда и губок женщины чрезвычайно приятно. Конечно, если и учитель, и ученик оба молоды, как это было в настоящем случае и как случалось со мной. Говорим мы правильно - оне улыбаются, ошибёмся - улыбаются еще слаще; а тут являются интермедии, в виде рукопожатия, а иногда и скромного поцелуя. По-крайней-мере тому, что я знаю, я выучился таким образом.

CLXV.

Тиллотсона и Блэра, этих великих мастеров благочестивого прозаического красноречия, внимательному чтению которых я посвящал по одному дню в неделю. Что же касается английских поэтов, то я их не люблю и потому не читал ни одного из них.

CLXVI.

Что же касается английских женщин, то о них я не моту ничего сказать, покинув очень давно британский модный свет, где, в своё время, блистал, как многие шалопаи и даже имел кое-какие страстишки. Но всё это прошло, как прошло многое другое. Я забыл даже имена тех глупцов, которым, бывало, давал почувствовать свой ноготок. Враги, друзья, люди, женщины - всё это для меня один сон, который был и не вернётся больше.

CLXVII.

Но возвратимся в Дон-Жуану. Он усердно повторял и заучивал новые слова; но есть чувства, повсеместные, как солнце, которые не могли остаться скрытыми в его груди, точно также, как я в груди монахини. Он влюбился, как влюбились бы вы сами, в свою молодую благодетельницу. Влюбилась и она, как это тоже случается довольно часто.

С-тех-пор каждый день на разсвете, в час, довольно ранний для Жуана, любившого поспать, являлась Гайда в грот, с единственною целью, чтоб посмотреть, как спит в гнезде своём её птичка. Склонясь над ним, начинала она тихо перебирать пряди его волос, не прерывая чуткого сна и обвевая его лицо своим тихим дыханьем, похожим на сладкое веяние южного ветерка, колеблющого лепестки розы.

CLXIX

С каждым днём краски его лица делались всё свежее и свежее и выздоровление подвигалось быстрыми шагами вперед, что ему было очень с руки, потому-что здоровье нравится в человеке более всего, будучи основанием чувства любви. Оно и праздность производят на пламя любви действие масла и пороха. Церера и Бахус отличные помощники Венеры, и без них она бы не так нас мучила.

CLXX.

Пока Венера занята сердцем (любовь без сердца хотя тоже хорошая вещь, но только на половину), Церера подносит нам блюдо макарон, потому-что любовь нуждается в подкреплении также, как тело и кровь. Бахус в то же время наполняет наш кубок вином или подносит желе. Яйца и устрицы также хорошая нища для любви; но кто дарует их нам свыше, знает одно небо: может-быть, Нептун, Пан или Юпитер...

CLXXI.

дурны. Но, впрочем, о всём этом я уже говорил не раз: повторения же скучны и безполезны. Выкупавшись в море, Жуан возвращался к своему кофе и к своей Гайде.

CLXXII.

Оба были так молоды, а она, сверх-того, так повинна, что купанье проходило для обоих без всяких последствий. Жуан казался Гаиде существом, являвшимся ей постоянно во сне в течении последних двух лет, существом, рождённым для любви, для её счастья, а равно и для его собственного. Радость ищет взаимности; счастье - двойня.

CLXXIII.

Как весело было ей на него смотреть! Во сколько раз лучше казалась ей природа, когда она любовалась ею вместе с ним. Как вздрагивала она от его прикосновения! С какой любовью сидела возле, когда он дремал! Как приветствовала его пробуждение! Жить с ним казалось ей счастьем выше сил; но в то же время одна мысль о разлуке её пугала. Он был её сокровищем, изверженным океаном, драгоценнейшим обломком кораблекрушения, её первою и последнею любовью.

Прошел месяц. Гаида каждый день посещала своего друга и посещала так осторожно, что никто и не подозревал его таинственного убежища. Но вот, наконец, отец её отправился в море, навстречу нескольким купеческим кораблям. Цель его состояла не в погоне за прекрасной Ио, как это бывало встарину, но просто в желаньи захватить три рагузских судна, плывших к Сциосу.

С его отъездом наступили дни свободы для Гайды. Не имея матери, она, во время отлучек отца, действительно делалась также свободна, как замужняя, или всякая другая женщина, имеющая право делать что ей угодно: словом, не было женщины, когда-либо глядевшейся в зеркало, которая была бы в подобных случаях свободнее Гайды, не стесняемой даже братом. В последнем случае, я разумею христианския страны, где женщины редко стерегутся под замком.

CLXXVI.

мало гулял с того дня, когда был найден на сыром песке, слабый и мокрый, точно молодой, нежный цветок, вырванный с корнем. Предложение было принято - и после обеда отправились они гулять, любуясь солнцем и луной, стоявшими друг против друга.

CLXXVII.

Берега острова были дики и подвержены прибоям. Скалы вверху и песок под ногами. Мели и утёсы окружали его, как стражи. Кое-где вдавались заливы, дававшие убежище повреждённым бурей судам. Гордый рев океана редко стихал вокруг, разве только в те долгие, летние дни, когда поверхность моря делается чиста и блестяща, как зеркало.

CLXXVIII.

Пена, обдававшая взморье, походила на пену шампанского, когда эта сияющая влага искрится и подымается в стакане. Весенняя роса дули! дождь сердца! что может быть лучше старого вина? Пусть нам проповедуют сколько хотят (тем более, что это будет безполезно) - мы всё-таки оставим; себе на сегодня вино, женщин, веселье и смех, а проповеди и содовую воду отложим на завтра.

Человек, будучи разумным существом, должен пить. Высшая радость зовётся упоеньем. Слава, вино, любовь и золото - вот всё, к чему стремятся желания отдельных людей и целых наций. Без этого сока жизни, как сухо и бедно было бы её чудное дерево, столь плодоносное иной раз. Но вернёмся к прерванному рассказу. Даю вам совет - пить! Когда же - на другой день - вы проснётесь с головною болью, то сделайте вот что:

CLXXX.

Позвоните вашего лакея и велите ему скорее подать бутылку рейнвейна и содовой воды - и тогда вы познаете наслажденье, достойное великого царя Ксеркса. Ни благословенный шербет со снегом, ни первый глоток ключа в пустыне, ни бургонское, цвета солнечного заката, выпитое после долгого путешествия, усталости, скуки или битвы - ничто не сравнится с прелестью рейнвейна пополам с содовой водой.

CLXXXI.

лишь изредка или криком птицы, или прыжком дельфина, или лёгким плеском о скалу тихо-катившейся волны, точно раздраженной этим внезапным препятствием.

CLXXXII.

Гайда и Жуан гуляли на свободе, пользуясь отсутствием её отца, отправившагося за добычей. Матери, брата или опекуна, как уже сказано, у нея не было. При ней состояла всего одна Зоя, аккуратно являвшаяся на разсвете в своей госпоже, чтоб исполнить свои немногосложные обязанности: принести тёплой воды, расчесать её волосы и выпросить старое платье.

CLXXXIII.

Был момент наступления прохлады, когда багровый диск солнца спускается за голубые холмы, кажущиеся в ту минуту границей мира и облекающие всё видимое пространство тишиной, спокойствием и тенью. С одной стороны горизонт опоясывали полукругом отдалённые горы, с другой - простиралось тихое, прохладное море. Над головами раскидывался свод розового неба с единственной звездочкой, сверкавшей точно чей-нибудь глаз.

Они гуляли рука в руку, попирая ногами обточенные водою камешки, блестящия раковины и твёрдый песок; заходили в дикие, натуральные гроты, вырытые бурями, но казавшиеся делом человеческих рук, до-того походили они на искусственные своды, залы и кельи, украшенные сталактитами. Там отдыхали они, сплетясь руками и наслаждаясь пурпурным отблеском сумерок.

CLXXXV.

- поднимался прямо из океана; слушали ропот волн и тихое веяние ветра; наконец, смотрели друг другу в глаза, взаимно зажигавшиеся при каждой встрече, после чего губы их невольно сблизились и слились в поцелуй.

CLXXXVI.

и чувство действуют заодно, когда кровь - лава, пульс - огонь, поцелуй - землетрясение. Сила поцелуя - я полагаю - измеряется его величиной.

CLXXXVII.

Под величиной я разумею продолжительность; а долго ли длился каждый их поцелуй - это знает одно небо, так-как они не справлялись с часами: займись они этим, блаженство их не продлилось бы ни на одну секунду. Не говоря ни слова, почувствовали они, что души их и губы стремились друг к другу. А слившись раз, они припадали, как пчёлы, сосущия мёд, и сердца их играли в этом случае роль цветов, в которых таится этот сладкий мёд.

CLXXXVIII.

Они были одни, но не чувствовали себя одинокими, подобно людям, удалившимся в комнату. Тихое море, сверкавший отраженными звездами залив, двойной свет надвигавшихся всё более и более сумерок, безмолвные пески, влажные своды пещеры, их окружавшие - всё это невольно побуждало их крепче прижиматься друг к другу, точно на всей земле не было иной жизни, кроме их, и точно жизнь эта никогда но должна была кончиться.

Они не боялись ни чьих посторонних глаз или ушей, которые могли бы заметить их в этом уединённом месте. Ночной мрак их не пугал. Они вполне принадлежали друг другу. Отрывочные, произносимые ими слова казались им целым языком. Бурный поток страстных выражений заменялся для них одним коротким вздохом, лучшим переводчиком оракула первой любви, этого единственного наследства, оставленного Евой своим детям после грехопаденья.

CXC.

Гайда не требовала клятв и сама их не давала. Она никогда ничего не слыхала об обещаниях брака, или об опасностях, каким подвергается полюбившая девушка. Это была полнейшая невинность во всём - и на встречу своему другу летела она, как беззаботная птичка. Ничего не зная об изменах, она даже не думала требовать обещаний в верности.

СХСИ.

Она любила - и была любима; обожала - и была обожаема. По закону природы, души их, стремившияся модна к другой и дошедшия до последней степени упоения, должны бы были умереть в этом припадке страсти, еслиб только души могли умирать. Страсть их то ослабевала, то вставала с новой силой. Сердце Гайды, бившееся на груди Жуана, чувствовало, что оно не может никогда биться отдельно.

CXCII.

не может загладить вся вечность и за которые, как говорят, платимся мы вечным огнём - наказанием, уготованным для тех, которые причиняют своему ближнему зло, или - слишком много удовольствия.

СХСИИИ.

Бедная Гаида! бедный Жуан! они были так прекрасны и так страстно любили друг друга. Никогда, со времени прародителей, не рисковала вечным проклятием более прелестная парочка. Гайда, конечно, слыхала и о Стигийской реке, и об адском огне, и о чистилище, но тут позабыла о всём, и, притом, как раз в ту минуту, когда надо было всего тверже помнить слышанное.

CXCIV.

Глаза их, смотревшие друг на друга, сверкали отраженными лучами месяца. Белая ручка Гайды поддерживала голову Жуана; его же руки обнимали её стан, теряясь в волнах разсыпавшихся волос. Она сидела у него на коленях, и оба, казалось, пили дыханье друг друга, превратившееся, наконец, в один страстный шепот. Таким-образом они представляли собой античную, греческую группу, полуобнаженную, любящую и живую.

CXCV.

потом на его бледную щеку, согретую прикосновением её груди, прижатую к её сердцу, восхищённому мыслью, какое счастье оно ему принесло и приносит ещё.

СXCVI.

Ребёнок, восхищающийся огнём, грудное дитя, припадающее к груди, святоша, благоговеющий перед просвирой, араб, принимающий гостя, моряк, видящий, как неприятельское судно спускает флаг, скряга, любующийся своим сундуком - все они счастливы по-своему, но счастье их не сравнится с блаженством - любоваться на заснувшого любимого человека.

CXCVII.

нас, - всё скрыто в глубине, непроницаемой для глаз! Он лежит со всеми своими прелестями и слабостями, прекрасный, как тихая смерть, но без внушаемого ею ужаса.

Так стерегла Гаида своего любовника. Одна, среди ночи любви и океана, она невольно подпала их чарующему обаянию. Среди зыбучих песков и голых скал избрали они убежище для своей любви, где ничто не могло её смутить. Никогда безчисленные звезды, наполнявшия голубое пространство, не видали лица, так сиявшого блаженством, как сияло лицо Гайды.

СХСИХ.

Увы! любовь женщин - как известно - прекрасная, но, вместе, ужасная вещь! Вся их судьба брошена на эту карту. Если карта убита, то жизнь не может дать им более ничего, кроме сожалений о прошедшем. Потому-то и мщение их также ужасно и смертельно, как скачёк тигра. Оне сами переносят не менее тяжелые мука, чем те, которым мстят.

CC.

И оне правы! Мужчина часто бывает несправедлив к мужчине и всегда к женщине. Их всех ждёт одна участь, из которой единственный выход - измена. Осуждённые всегда скрывать свои чувства, оне только мысленно могут ласкать любимый предмет сердца. А когда чья-нибудь распутная страсть купит их руку - что ждёт их впереди? Неблагодарный муж, безчестный любовник, наряды, дети, ханжество - и всё кончено.

CCI.

другое, обстановка которого редко может поправить дело. Во дворце ли, в хижине ли - положение это всегда будет ложным. Наконец, некоторые начинают дурить - и тогда кидаются в авторство {Здесь Байрон намокает на Каролину Лэмб, которая, как он полагал, изобразила его в своём романе "Гленарвон", напечатанном к 1816 году.}.

ССИИ.

Гаида не знала ничего этого. Родясь в стране, где солнце светит втрое сильнее и жжет всё - включительно до поцелуя её дев с глазами газели, - она была дочерью природы и страсти, в полном смысле этого слова. Рождённая для любви, она чувствовала только, что принадлежит тому, кто ею избран. Ей было всё равно, что бы ни стали об этом говорить. Ей нечего было бояться, нё о чем хлопотать, нё на что надеяться. Сердце её билось только возле Жуана.

ССИИИ.

О, как дорого стоят нам эти биения сердца! и, вместе с тем, как сладки они и в своих причинах, и в следствиях! Надо сознаться, что мудрость и совесть, всегда готовые остановить радость в её фантастических стремлениях, порядком должны поработать для того, чтоб заставить нас выслушать их драгоценные принципы - драгоценные до-того, что я удивляюсь, как Кэстльри не обложил их до-сих-пор налогом.

СCIV.

Итак - свершилось! Сердца их соединились на уединённом берегу. Звезды, венчальные свечи их свадьбы, проливали пленительный свет на их пленительные лица. Океан был её свидетелем, а грот - их брачной постелью. Соединённые собственными чувствами, они не имели иного священника, кроме уединения. Они - муж и жена! Они - счастливы! Их молодые глаза видели ангелов друг в друге и рай - во всей земле.

CCV.

могилу все, которые захотят ей подражать! Левкадийская скала всё ещё возвышается над водой. О, любовь! ты - богиня зла! называю тебя так, потому-что нельзя же назвать тебя чёртом.

СCVI.

Ты делаешь. ненадежными супружеские узы и издеваешься над головами даже великих людей. Цезарь, Помпей, Магомет и Велисарий заставили музу истории исписать о себе не одну страницу. Жизнь их и судьба были полны разных событий (подобных людей едва-ли увидит мир) и, однако, все четверо схожи между собою в трёх пунктах: все они были героями, завоевателями и рогоносцами.

CCVII.

Ты создавала философов. Эпикур и Аристипп, эти два ярых материалиста, учили нас безнравственным теориям, очень удобноприложимым на практике. О, еслиб они научили нас при этом, как уберечься от дьявола! Какой успех имело бы тогда их учение (хотя и не новое), "ешь, пей, люби - и не заботься об остальном!" говорил царственный мудрец Сарданапал.

ССVIII.

" забыл так скоро? Признаюсь, для меня это очень затруднительный вопрос. Но, без-сомненья, всему виною луна. Всякая новая страсть - её проделка. Иначе каким-бы чертом могло каждое новое хорошенькое личико так неотразимо привлекать нас, слабых смертных?

ССИХ.

Я ненавижу непостоянство; презираю, не терплю и осуждаю людей, чьи сердца обладают такой подвижностью ртути, что на них не может основаться никакое постоянное чувство. Любовь, верная любовь - вот всегдашний жилец моего сердца; и, не смотря на это, я встретил вчера в маскараде прехорошенькое созданье, только-что приехавшее из Милана и возбудившее во мне самые изменническия чувства.

CCX.

Но тут философия пришла мне на помощь, е Подумай о священных узах, тебя связывающих!" - "Да, да, милая философия", отвечал я. "Но, Боже, какие у ней прелестные зубки и глазки! Как бы мне узнать, замужем она или девица, или ни то, ни другое? из любопытства, только из любопытства. " - "Остановись!" крикнула мне философия, с истинногреческим величием, хотя и была одета венецианкой.

ССХИ.

"Остановись!" - и я остановился. Но вернёмся к нашему рассказу. То, что люди зовут непостоянством, не более, как дань уважения к прекрасному существу, в котором природа щедро проявила свои дары красоты и молодости. Ведь, обожаем же мы стоящую в нише прекрасную статую! Так и здесь: это обожание реального - не более, как усиленное чувство стремления к идеалу.

CCXII.

которого жизнь была бы уже через-чур пошлой. Короче, это не более, как глазенье, приправленное чуть заметной прибавкой чувственности, единственно для напоминания, что плоть наша удобовоспламеняема.

ССХИИИ.

Чувство это невольно, но, вместе с тем, и не дёшево нам обходится. Что, еслибы, в самом-деле, мы могли постоянно чувствовать к одной и той же женщине ту страсть, которую она в нас зажгла, явясь нашим глазам в первый раз, как Ева? Сколько сердечных страданий было бы этим сбережено, а также сколько шиллингов! (Шиллинги в таких случаях нужны более всего; иначе - страдай!) Еслиб нам постоянно нравилась одна и та же женщина - как бы это было здорово для сердца и для печени.

ССXIV.

Сердце, как небо, составляет частицу рая. В нём, как в небе, меняются ночь и день, бывают грозы и, как небо, заволакивается оно облаками и подёргивается мраком. Но если гроза и разрушение пройдут, сердце опять, подобно небу, разражается потоком дождя, а глаза источают, в виде слёз, кровь сердца, что всё вместе и составляет подобие английского климата.

CCXV.

навоза. Бешенство, страх, ненависть, ревность, мщенье, угрызение совести кишат там и потом вырываются наружу, как удары землетрясения, порождаемые скрытым внутренним огнём.

ССXVI.

Я не буду более продолжать этого анатомического анализа, и кончаю мою вторую песнь, также как и первую, написав около двухсот с чем-то строф - число, которым я предполагаю ограничиться для всех моих двенадцати или двадцати четырёх песень. Оставляю перо и свидетельствую вам моё почтение, предоставляя Жуану и Гайде самим защищать своё дело перед теми, кто удостоит прочесть их историю.